Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Герман Кант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Облицовочная плитка прибыла в удобных коробках, а в маленькие ящики было упаковано то, чем я собирался выложить пол. Я ухватил для пробы одно место обшитого деревом груза и тотчас ясно представил себе и нарушенное кровообращение, и развалины лестничного пролета из Лениного рассказа. К тому же размер ящиков вызвал в моей памяти другой груз. Как ни настойчиво уговаривал я эту мысль тотчас убраться прочь из моей головы, она оставалась и вопрошала – можно ли из тарных планок сколотить гроб для недавно почившей рептилии.

Поэтому меня вполне устроило, что господа в светло-серо-голубых рубахах торопливо, словно ограбили банк, убрались. И даже дождь меня устраивал, большие его капли начали падать на облако выхлопных газов, и на горячие следы шин, и на партию товара из Бойценбурга, Я приветствовал все, что вытесняло из моей памяти жуткие образы усопшего животного. Но в какую-то минуту в моем сознании сквозь все препоны все-таки пробился вопрос – подвязывают ли опочившим ящерицам нижнюю челюсть к верхней и как это осуществляется при многочисленности челюстных костей. Тем более что имеющийся на горле отвислый мешок, усеянный шипами, конечно же, создает дополнительное тому препятствие.

И тут я, словно убегая от самого себя, бросился к упаковкам – схватил две из них и устремился вверх по лестнице к своей двери. Когда же, едва переводя дыхание, вновь сошел вниз, то решил умерить свой пыл и при последующих восхождениях ограничиваться каждый раз одной упаковкой,

У ворот, несмотря на плохую погоду, собрались участливые прохожие. Они с жадностью поглядывали на мои стройматериалы, так что я подумал: не следует ли сказать им, что это вовсе не бесхозное добро, выброшенное последним ураганом на берег к подножию горы Пренцлауэр, то бишь на улицу Гора Пренцлауэр. Передвинув для порядка парочку пакетов и тем самым дав понять, что являюсь хозяином этой кучи кафеля, я, видимо, получил право на советы.

Вернее будет, закричали они мне со своего мола под защитной аркой ворот, прежде всего укрыть то, что упаковано в картон, ибо дождь зарядил надолго. Какого цвета вся эта груда плиток, хотели они знать, и когда я по всей правде доложил – цвета резеды, иначе говоря – желтовато-зеленый, кто-то обидчиво заявил, что кафель цвета резеды в нашем районе не принят.

– Разве не так? – обратился он с вопросом к своим собратьям. И те хором ответили:

– Не в наших местах!

В этих местах, узнал я, встречается главным образом цвет светло-зеленый, и зеленый цвет вообще, кроме цвета резеды, преобладает среди расцветки отделочных материалов для ванных комнат в этом районе. Здесь можно встретить и совсем-совсем темно-зеленый, и совсем-совсем светло-зеленый, и даже ядовито-зеленый не такай уж редкость.

– Ну вот, – воскликнул я в ответ, – точно как с игуанами, о которых Альфред Брем рассказывает, что, часто меняя свою окраску, они порой обретают промежуточный очень красивый темно-зеленый цвет

Потому ли, что резеда была отклонением от нормы, потому ли, что они разделяли отвращение большинства людей к непонятным речам, но публика в подворотне сразу же изменила свое отношение ко мне и стала наводить критику на то количество груза, которое я таскал наверх.

Когда он был в моем возрасте, сообщил Предводитель хора, он таскал на весу у живота по три, а то и по четыре таких упаковки с плиткой и при этом еще насвистывал песенку. А в те времена, добавил он, – словно бы это имело какое-то значение для веса – плитка была с голландским узором.

– Да, ядовито-зеленого цвета! – воскликнул я и взвалил на плечо очередную упаковку.

Сим замечанием я не снискал любви зрителей, но мне и без того не приходилось ждать от них помощи. Они, правда, пока я взбираюсь на свою верхотуру, наврут друг другу с три короба о том, сколько и чего только не таскали они еще на весу у своих животов, однако теперь они сильны лишь на словах, и я даже не пытался вербовать среди них шерпов для восхождения.

Итак, вновь в одиночку на вершину Нангапарбат и вновь в одиночку с загадкой, что же, ради всего святого, гонит некоторых людей пешком на горы многокилометровой высоты.

Вопреки здравому смыслу, я счел вполне возможным, что мои упаковки с кафелем, подобно губкам, предоставляют дождю убежище в своих порах. Иначе никак не понять было, почему с такой быстротой увеличивается вес груза. Все раньше и раньше добирался я до той точки, после которой к каждой ступеньке прибавлялся год – один из тех, что прожил я после двадцати.

В Райнхольды Месснеры[2]2
  Райнхольд Месснер – известный итальянский альпинист, совершивший в 1980 году восхождение на Эверест в одиночку и без кислородного прибора.


[Закрыть] я не годился, и ко всем чертям как слава вершины Вацман[3]3
  Самая высокая горная вершина берхтесгаденских Альп в Верхней Баварии.


[Закрыть], так и слава Фарсмана. Я человек низин и, будучи таковым, стал себя спрашивать: с чего это я, собственно говоря, должен превращать свое моечное заведение в римскую баню? Можно было бы, думал я, хромая теперь даже при спуске, подарить престарелым приверженцам зеленого цвета, что толпятся внизу, весь груз, правда, с одним условием: свой пакет каждый уносит домой на своих немощных плечах.

Однако моя готовность стать меценатом улетучилась, когда Предводитель хора, перехватив меня у ворот, осведомился, знает ли жилищное управление о кафеле для пола. Мой ответ, что столь дифференцированно свое заявление я не составлял, встречен был с явной насмешкой. Предводитель сообщил своим вассалам, что я один из тех, кто понятия не имеет о статике. Если вскорости гора Пренцлауэр поползет, так пусть вспомнят мой кафель цвета резеды и нелегальный настил пола.

Я стал искать крепкое словцо, каковым можно было бы уязвить этих ветеранов, а в плиточной куче, что и уменьшилась-то всего ничего, попытался подыскать упаковочку полегче, которую мог бы с опасной лихостью вознести на плечо, но ни того, ни другого не нашел и решил приберечь дыхание для восхождения по лестнице. На первой же площадке меня догнала Лена.

– Еще так потаскаешь, – сказала она, – и вместо плиток в ванной увидишь кафель в морге.

Мне не по душе пришлось, что меня зачислили в разряд слабаков, поэтому, сделав с усилием глубокий вдох, я словно бы между прочим спросил:

– А от чего он, собственно, умер и что ты будешь с ним теперь делать?

– Уже сделала, – ответила Лена, – но чем он болел, я не знаю, он просто захирел с тоски. Мне нужно в аптеку, я приду, как только освобожусь. Не надрывайся.

Легкий взмах руки – и она зашагала вниз, но только я стал подыматься на свои скалы, как у меня вырвался мучивший меня вопрос:

– А что ты с ним сделала?

Она поискала глазами, нет ли кого на лестнице, и, прежде чем ответить, снова поднялась на несколько ступенек:

– Н-да, что же делают с мертвым игуаном? Кое-что исключено. К примеру, мусоропровод, даже будь у нас таковой. Или поездка с лопатой за город? Рассказывай потом леснику, что ты идешь из его леса, где хоронила некоего Вильяма.

– Так, значит?

– Так, значит, – сожжение на костре.

– И ты развела костер? Где? На балконе?

– Я ничего не разводила, я воспользовалась другим огнем. В подвале соседнего дома – топкой.

– И ты отправилась туда с ним под мышкой!

– Сначала я завернула его в газеты, потом попыталась сунуть в пластиковый мешок, но все это показалось мне не очень-то подходящим. Я взяла старый льняной мешочек, на тот случай, если повстречаюсь с кем-нибудь из соседей. Ведь рядом стоит мусоросборник для черствого хлеба.

– Весьма осмотрительно! – сказал я и спросил, словно бы это имело какое-то значение: – А мешочек для булочек ты тоже сожгла? Тот, с вышитой ветряной мельницей?

– Да, а что? Ты хотел его взять?

– Нет, спасибо, – ответил я.

Теперь Лене Зимонайт и правда надо было идти.

Еще раз легкий взмах руки, а я еще раз в одиночку вверх по крутому склону. Но кряхтел я теперь не только из-за конфликта высоты и тяжести, и вздыхал я не только потому, что знал свой предел как посредник между ними. К грузу, который следовало поднять, преодолевая земное тяготение, присоединилась совсем другая нагрузка, и от нее я переводил дух с не меньшим трудом.

Мне бы надо почувствовать облегчение, поскольку дракон уже не преграждал мне доступ к Лене. Тем не менее я спускался к оставшейся плосковерхой горе плиток более удрученным, чем прежде. Праздная публика оставалась на своих местах, но я не обращал внимания на их болтовню. Внимание я обратил только на историю Лены и ее игуана и находил эту историю далеко не такой прекрасной, как историю Леды и Лебедя. У рассказа Лены постепенно отрастал зубчатый спинной гребень, и, к моему ужасу, подозрение, падавшее поначалу на животное из-за его коварства, стало постепенно переходить на страховую агентшу Зимонайт.

Я призвал себя к порядку и решительно оборвал столь дикие размышления. Покорно принимал я боль, которую причиняли мне взваленные на плечо килограммы, и ступенька за ступенькой подвергал себя наказанию, какое положено за дурные мысли

Ничего иного я и не заслужил, и вполне справедливо, что придавившая меня тягость выжимала все соки из моих хрящей и грозила сломать суставы, назначение которых не ломаться, а сгибаться. И даже то, что в повинной моей груди будто кто молотками стучал, было только справедливо.

Так наказывается человек за подлые мысли, но это не может изменить самого хода мыслей. То были размышления, мучившие меня с разных точек зрения. Словно бандиты напали они на меня, окружили, опутали. Из множества драконьих голов изрыгали они ядовитые вопросы, и поскольку я, задыхаясь, вынужден был дышать тем, что имелось в наличии, то я вдыхал их смрадный дух.

Жила-была на свете игуана, вернее, игуан, и если бы он не умер, то жил бы до сего дня. А жил бы он, так стоял бы v меня на дороге, теперь он больше не стоит у меня на дороге. Он захирел с тоски, он будто бы захирел с тоски, а не от холода ли, не соответствующего его норме? Не помог ли ему кто-то перейти в мир иной, выдав с избытком губительного свежего воздуха? Игуан грустнеет, если ему холодно, но в какой степени? А что, если грусть его глубока и безысходна, как бездна, и, может, у той бездны есть иное название – смерть?

Двойной груз из одолевших меня плиток и одолевших меня дум оказался больше того, что я в состоянии был нести. Перед моей дверью я сел на кучу плитки, выросшую уже до высоты скамьи, и стал отбиваться от наседавшей на меня мерзкой оравы точно нацеленными ударами. Смехотворно даже представить себе: фрау Зимонайт распахивает утром окна, дабы Вильям умер с горя. Как будто человек столь образованный не знает других средств для решения возникшей проблемы. Страховой агент. Аптекарша. Человек, знающий, как реализовать недозволенное и как составить неусваиваемую смесь, никогда такой человек не положился бы, желая смертельного исхода, на сверхдозу прохладного ветра.

Столь мощный полет мысли, подхватив, увлек меня, и я спросил себя строго и решительно, не считаю ли я, что в дело замешан вредоносный порошок. Почему, набросился я на себя, не дознался я сразу, на сколько и в чью пользу был застрахован почивший вечным сном Вильям И.?

Ведь если не имелось страхового полиса, не было и мотива отправлять темно-зеленую рептилию на тот свет. Ибо причина, во всяком случае, временная, каковая могла стать поводом для убийства, отпала, когда стало известно, что кафель прибывает.

А до тех пор – да, это следовало допустить – Лене Зимонайт сидеть в моем корыте в окружении жестянок сантехники было примерно так же приятно, как мне при мысли о том, что она живет в одной квартире с ядовито-зеленым тритоном. До получения кафеля – разве можно этого не признать – у Лены имелся резон для совершения преступления. Но даже и это было не столь уж важно, ибо...

Ибо, сказал я и услышал, как я это сказал. Услышал, как говорю под своей дверью, растянувшись на скамье из декоративных плиток. Прислушался к себе, рассуждавшему о деле, не поддающемся проверке, и понял, что созрел, чтобы проверить самого себя.

Фарсман! – подумал я, неслышно при этом рыча, – а теперь хватит. Лена очаровательна, Вилли умер, а тебе еще надо одолеть парочку~другую скал. Так бодро вперед, продолжай свое дело.

О бодрости, признаюсь, и речи быть не могло. Скорее уж я смахивал на увядший лист, когда, спустившись по лестнице, приземлялся на улице, держаться же молодцом силился, только пребывая на глазах деятельных пенсионеров.

Кафель я на гору втащил, ванная, выложенная кафелем, вскоре засверкала желтоватой зеленью, а в моем районе не могли же вечно разглагольствовать о более чем странном цвете ее облицовки Но наши отношения с Леной шли к концу, и в этом тоже была все еще повинна скотинка, наводящая жуть.

Мы оба, правда, делали вид, будто Вильяма никогда не существовало, и что касается меня, то я допускаю, что он умер естественной смертью. Однако в квартиру разведенных Зимонайтов я по-прежнему не ходил, не зная теперь, как объяснить это Лене. Да и о возникшем подозрении лучше было помалкивать.

Но в силу коварства игуана, которое отличает его нрав, несчастный червь все время напоминал мне о себе. Напоминал, когда я слышал, как прекрасная аптекарша плещется в окаймленной зеленью ванне. Напоминал, когда я шагал по своей лестнице, зная текстуру каждой ступеньки. Напоминал, когда я пользовался тем самым таксофоном. Напоминал, когда речь заходила о сильном холоде, и напоминал при каждом слове, сказанном близко от огня.

Хуже всего было как-то на днях, когда Лена принесла свежий хлеб от булочника. Мешочек, в котором она несла под мышкой хлебобулочные изделия, тоже был свежим. Один из обычных льняных мешочков с душещипательной вышивкой. Полагаю, это была мельница. И еще, полагаю я, придется мне расстаться с Леной Зимонайт. Все должно совершиться любовно – ведь ко мне Лена относилась любовно. Лучше всего, если я обменяюсь и уеду из этих мест, может, куда-нибудь на окраину. При моей свежеоблицованной ванной у меня, думаю, вряд ли возникнут проблемы.

ВЗАПСИС

Берлин считается местом, в котором вполне можно жить, но, получив туристическую путевку на Волгу, я сказал себе: это что-то новенькое. Правда, мне давно хотелось на Балатон, однако путевку выделили не на Балатон. А на Волгу.

Когда мы подходили к Астрахани, я разговорился с двумя русскими учительницами, благодаря чему узнал многое о восстаниях стрельцов, о Золотой Орде и о Киевской Руси, а в известном смысле кое-что и о моем родном крае.

Путешествуя на пароходе, человек, видимо, позволяет себе расслабиться, вот почему, когда выяснилось что обе дамы, кстати говоря – мать и дочь, и обе из Казани, – ни разу еще не бывали в немецких землях, но с удовольствием побывали бы там, я тотчас предложил, пусть в таком случае приезжают ко мне в гости.

Это не так просто, услышал я в ответ, поскольку их официальные инстанции желают видеть приглашение по установленной форме, засвидетельствованное дружественными официальными инстанциями. И тогда я, обдуваемый волжским ветром у Астрахани, объявил о своей готовности такой документ получить.

Однако же мои способности улаживать дела в официальных учреждениях весьма ограниченны, хотя кое-кого из моих друзей это удивляет.

Ты же бухгалтер! – говорят они и не очень-то мне верят. Как будто я руковожу теми операциями, которые на самом деле я всего лишь регистрирую. Я не вершу никаких дел, я лишь аккуратно провожу их по счетам.

Тем не менее, вернувшись с берегов Волги на берега Шпрее, я как-то раз после работы с этаким ретивым видом отправился в полицию, в отдел прописки. Настроение мое сразу же упало, стоило мне увидеть переполненный зал ожидания. Помещение это было таким, каких я знал предостаточно. Тут вся жизнь оказывается в каком-то застое.

Поздние часы приема в официальных инстанциях задуманы для таких трудящихся, как я, однако скамьи были заняты в основном гражданами куда более старого образца. Но как старые, так и молодые уставились на меня словно на непрошеного гостя, что вламывается в некое общество и подрывает его накрепко замкнутые круги. К тому же, видимо, все ждали от меня чего-то еще кроме приветствия, а поскольку я ничего такого не изрек, какой-то пожилой человек сказал мне:

– Вы должны спросить, кто здесь последний.

Я послушно осведомился, и старик ответил:

– Я!

Он явно был горд тем, что дал мне указание и сумел в односложном слове выразить полное удовлетворение. Он больше не последний, теперь последний – я, и я задавался вопросом, не надо ли написать крупными буквами: «Последний – я, я – последний».

Однако из дальнейших разговоров я понял, что принят в их круг, а еще некогда в школе мне говорили о симметрии круга. В нем нет ни начала, ни конца и, стало быть, ничего первого или последнего, что мне очень нравилось.

Воспоминание это успокоило меня, и я понял, что преувеличиваю, считая, что в зале жизнь оказывается в застое. Ведь жизнь твоя не ограничена этим залом, и занят ты не только делом, с которым пришел сюда. Ожидание – это лишь часть твоей жизни.

Впрочем, я ведь по доброй воле отправился в отдел прописки и присоединился к заявителям, дабы оказать дружескую услугу; в отличие от кое-кого из сотоварищей по ожиданию, я пришел с совершенно ясным делом, которое требовало лишь регистрации. Здесь заботились о порядке, а порядок должен быть.

Осмыслив все это, я расслабился и ничуть не испугался, когда раздалось какое-то странное урчание и на стекле ящичка над дверью засветилась бледная надпись: «Следующий, пожалуйста!»

Ожидавшие, правда, либо болтали о пустяках, либо в который раз перечитывали не слишком-то информативную газету, либо – словно обидевшись – пялились куда-то в пространство, однако, главным образом, как теперь выяснилось, все готовились услышать сигнал. Я обратил внимание: не каждый прервал свое затянувшееся занятие и поднял голову, чтобы понять, кто же будет следующий, Следующий, следующий, однако совсем уж не проводить взглядом входившего в кабинет не мог никто. Взгляды одних непритворно говорили о желании знать, что заставило их ближнего перешагнуть порог канцелярии, другие взгляды, скорее полувзгляды, а то, пожалуй, и четвертьвзгляды, блюли последовательность: если это следующий, то когда же моя очередь?

Но как только закрылась дверь в канцелярию, снова наросло напряжение, возникающее из ситуации, в которой человеку оставаться не хочется. Тут даже появление новых посетителей давало лишь слабую разрядку. Кто теперь приходил, не менял ничего в расстоянии между своим местом в очереди и местом следующего под светящимся табло.

Я, правда, смотрел на вошедшую после меня женщину с повышенным интересом, так как только благодаря ей я был окончательно включен в процесс продвижения посетителей. Теперь я не просто следую, как последний за движущейся очередью, теперь меня будут еще и подталкивать.

Вошедшая была, казалось, хорошо знакома с организационными формами ожидания. Она окинула всех нас, стоявших до нее, взглядом, пересчитала наше число в минуты, из минут вычислила часы, и когда уголки ее губ опустились, стало ясно: для нее слишком долго.

К тому же в тоне, каким она задала ожидаемый вопрос, слышалось неудовольствие, и я ершисто подумал: «Да милейшая, мы хочешь не хочешь все должны пройти!» Однако мое чистосердечное признание в том, что я последний, вряд ли звучало ершисто. Иначе моя сменщица еще подумала бы, прежде чем обратиться ко мне со своим наглым требованием, а она сразу же выложила его, облачив в форму вопроса:

– Простите, вы не пропустите меня?

Не всегда удается сделать хорошую мину при плохой игре и не всегда удается построить вопрос так, чтобы из настоятельного требования он превратился в вежливую просьбу. Это был как раз такой случай, и сообразно с ним я спросил:

– А почему, собственно?

Связано с художественной самодеятельностью, ответила посетительница, только теперь, казалось, заметив, что все присутствующие принимают участие в нашем разговоре. Какое она на то имела право, не знаю, но взглядом и жестами она сумела внушить нашим сотоварищам по ожиданию, что я единственный в зале, кому, несмотря на столь исчерпывающее объяснение, требуется еще что-то. Она потянула меня в глубь эркера, в котором я сидел, и заговорила со мной, как говорят с больными:

– В восемнадцать часов будут продавать болгарские гитары фирмы «Русалка», место производства – Кремона, такую гитару я хочу купить.

Я, не зная, как мне иначе защититься, сказал:

– Кремона вовсе не в Болгарии.

– Но это написано на гитарах, – возразила посетительница, – и написано кириллицей. Я полагаю, для перестраховки.

У нее была интонация человека, который хочет посвятить другого человека в некую тайну. И этот другой был я, а я страдаю одной слабостью – люблю, чтобы меня посвящали в тайны. Пытаясь скрыть свое слабое место, я спросил грубее, чем мне свойственно:

– Уж если вам разрешили прочесть надписи на этих мандолинах, почему вы ничего не купили? Но даже если я вас пропущу, вы не успеете пройти до шести.

Посетительница не обратила внимание на мою грубость и терпеливо ответила:

– Продавщица показала образец. Продавать их будут только с шести. Из-за работающих, сказала она, но я думаю, она любит, чтобы магазин был битком набит.

– Такие бывают, – поддержал я.

Посетительница поняла это как знак моего согласия. Она перехватила вопрос вошедшего пожилого посетителя о последнем и большим пальцем указала на меня. Из дальнейшего я уяснил себе кое-что еще, при этом казалось, что посетительница теперь разговаривает со мной, отдалившись на некоторое расстояние и несколько даже сверху вниз.

– Еще два-три таких любезных человека, как вы, – сказала она, – и я успею до шести. Кто же был до меня перед вами в очереди?

Я позавидовал ее сноровке. Почти без усилий обменяла она себя на меня, для верности закрепив новый порядок еще и словом. Надеясь, что пожилой человек окажет ей более решительное сопротивление, я показал ей старика, как, надо думать, показывают сильному преследователю жертву, чтобы не быть одному в подобной роли.

Я очень пожалел, что не мог собственными ушами слышать, как была одержана победа, поскольку мой товарищ по несчастью сидел довольно далеко, и пока настырная посетительница прокладывала к нему дорогу, я подумал, что надо было по крайней мере спросить ее, по какой такой важной причине она нарушила очередь в зале ожидания, а не заняла, имея все шансы на успех, позицию в том хвосте, который формируется перед раздаточным пунктом болгарских гитар. И почему это должен быть обязательно инструмент из Болгарии фирмы «Русалка», изготовленный в Кремоне, что начертана кириллицей?

Этот вопрос интересовал меня тем более, что я уголком глаза заметил приближение пожилого господина, который пришел позже меня и той настырной женщины и должен был быть после нее и после меня последним. Я знал, чего он хочет, и не хотел этого слышать. Я попытался злобным взглядом помешать ему завести разговор, но он, видимо, был истым господином и мысли не допускал, что его может коснуться злоба.

– Вы, стало быть, последний, – сказал он, и звучало это так, словно он долго меня искал и словно я – его последняя надежда, – Я должен кое о чем сообщить! – добавил он и уставился в окно на улицу.

Окна, безусловно, следовало вымыть, а на улице не было ничего, о чем следовало бы сообщать в полицию. Затихающее в послерабочие часы уличное движение, которое я лишь потому не называю унылым, что не знаю, можно ли охарактеризовать движение транспорта на улицах большого города этим словом. Только мне бы хотелось, твердо знал я, чтобы мои гости из Казани не прибыли как раз в тот час, когда городской транспорт столь уныло двигается по улицам столицы. Но я не мог бы объяснить, почему это имело значение. Я ведь даже не знал, как выглядят пути-дороги и транспортные средства в Казани.

Но пожилой господин, который хотел занять мое место в очереди, потому что должен был кое о чем сообщить, знал о машинах и улицах Берлина все. Во всяком случае все, сказал он, что узнаёшь, если ты счетчик на перекрестке, изучаешь транспортные потоки и выражаешь полученные данные в цифрах.

Признаюсь: много раз, проходя мимо такой группы наблюдателей, я испытывал желание осведомиться у них о некоторых методах их работы. Каким-то труднопостижимым образом они были со мной в родстве. Они устанавливали, что, когда и где двигалось, суммировали результаты и определяли тенденции, и если даже не делали окончательных выводов и не имели прав принимать меры, то своей работой открывали другим возможность развивать напряженную деятельность. Они были бухгалтерами уличного движения, и мы могли бы обмениваться с ними опытом.

Однако исполнение подобных намерений растягивается на годы. То ты куда-то спешишь, в другой раз у тебя нет охоты, то из-за плохой погоды просто невозможно долго стоять на обдуваемом углу, а сойдется однажды все благоприятнейшим образом – досуг, климатические условия и настроение, – так на перекрестке царит безумное оживление и ты не осмелишься помешать престарелым исследователям измерять параметры потоков.

Поэтому было весьма удачно, что именно пожилой господин прорывался мимо меня в кабинет, поскольку он куда подробнее, чем та настырная женщина, желавшая поспеть к продаже болгарских гитар, все мне о себе объяснил. Теперь я полностью в курсе дела касательно подсчета транспортных средств. Работа эта, как я и подозревал, весьма ответственная. Нужно обладать аналитическими способностями, крепкими нервами и здоровыми легкими. Отличное зрение – непременная предпосылка, а невежество в технике, особенно в автосфере, уже само по себе немыслимо, ибо необходимо отличать легковой автомобиль от грузового, а тот и другой, в свою очередь, от трейлера и вдобавок всех вместе от мотоциклов любых марок.

Полученные числа различных типов машин, разъяснял пожилой господин, заносят нажатием кнопки в память микрокалькулятора, и тут уж один палец должен знать, что делает другой.

Начинающие счетчики держат калькулятор в левой руке и тычут, разыскивая нужную кнопку, куда попало. Пока они сообразят, в каком порядке у них растут пальцы, длиннющие колонны машин давно прошли. Уже подумывали о тренировочном лагере с макетами системы уличного движения, продолжал пожилой господин, но этот вопрос связан с валютой, да в конце-то концов практика, как всегда, – лучший учитель, кто выдерживает и у кого есть хоть капля таланта, тот в конечном счете овладевает своим инструментом, как кларнетист – кларнетом.

Пожилой господин показал мне наглядно, с каким совершенством можно осмыслить насыщенность столицы движущимися средствами. Не обращая внимания на грязные окна, он не сводил глаз с перекрестка перед полицейским участком, а руку держал у меня перед глазами; все, что двигалось по улице, вызывало ответное движение одного из его пальцев, сам он вслух регистрировал то, что видели его глаза, для чего каждый раз, сгибая палец, говорил:

– Щелк!

У меня не хватило духу указать на этого умельца, когда в зал ожидания вошла женщина с ребенком и спросила, кто последний. Поскольку сложнейший поток всевозможных драндулетов заставил как раз танцевать пальцы счетчика, я поднял руку, добровольно признаваясь, что среди ожидающих – последний.

Пожилой господин кивнул, соглашаясь с моим жертвенным жестом, и одновременно, сказав без промедления «щелк!», ввел в калькулятор безумного, ищущего смерть мотоциклиста.

Когда демонстрация была закончена, я спросил, о чем он хочет столь срочно сообщить в полицию, Является ли счетчик также помощником властей и должен ли он доводить до сведения властей все нарушения правил? Проезд спешащего мотоциклиста, случись он во время дежурства счетчиков, был бы причиной для доклада в полицию?

Нет, сказал пожилой господин, он здесь только из-за голых цифр, а предосудительное поведение водителей его не касается. Его не касается предосудительное поведение водителей, но его касается таковое, если он сталкивается с ним у счетчиков.

И он с таковым столкнулся?

– Столкнулся. Один из них считал неточно. Определенно и умышленно.

– И доказуемо?

– Что значит доказуемо? Я это вижу. Он заносит неточные данные. Сперва они попадают в микрокалькулятор, потом – в итоговый подсчет всех счетчиков, потом – в приблизительный подсчет общего результата на основе частичных данных, потом – в оценку тенденций, потом – в плановые кривые, потом – в бюджет и, наконец, дают полностью искаженную картину движения транспорта.

– Ошибиться может каждый, и это вряд ли повлечет за собой такие последствия, – сказал я.

И сам себя услышал с неприятным удивлением: так не скажет человек моей профессии. За что я тут же был наказан, ибо пожилой господин ответил мне тоном, столь же учтивым, сколь и язвительным:

– Если бы мы так думали, нам нечего было бы стоять в дождь, ветер, жару и стужу на своем посту! Это не ошибка, это умысел, и я должен об этом сообщить.

– Тем не менее это недоказуемо, – сказал я.

На что он, бросив на меня далеко не учтивый взгляд, возразил:

– Будто вы в этом хоть каплю смыслите!

В этой фразе звучал многозначительный подтекст, и потому я твердо заявил:

– Я вынужден взять назад место в очереди, которое я вам уступил. Не я теперь предпоследний, а опять вы. Кроме того, я сомневаюсь, что вам с вашим случаем следует обращаться в этот отдел полиции.

Когда нужно, и я могу выразиться вполне определенно, – пожилой господин все понял и быстро ушел.

Уже довольно долго, возможно из-за нашего содержательного диалога, никто не входил в зал ожидания. Зато кое-кто из первых в очереди урчанием и свечением был приглашен в канцелярию, и я нашел место у стола, на котором лежал пожелтевший от времени женский журнал. Эти издания, уже достаточно устаревшие, всегда читаешь как новые, и я протянул было руку за сей печатной продукцией, но тут мое внимание от достойного журнала отвлекла официальная акция. В зал ожидания вошла служащая полиции и спросила, кому еще нужны бланки. Высоко подняв вверх разные бумаги, словно распродавая их по дешевке, она стала называть их разными аббревиатурами, одни из которых были мне понятны, другие – нет.

Два подростка пришли за удостоверениями личности, и, девочка, получив бланки, сделала такой книксен, какие, полагал я, давно уже забыты. Многие пенсионеры просили бланки для получения виз на поездку в Западный Берлин[4]4
  Пенсионерам в ГДР разрешено посещение родственников в Западном Берлине.


[Закрыть] и тотчас садились к столу, чтобы заполнить свидетельства их высшей степени зрелости.

– Я хочу пригласить гостей, – сказал я в ответ на вопрошающий взгляд лейтенантши, – двух дам из Казани.

Прежде чем я успел добавить, где сей град стоит, лейтенантша вручила мне несколько бледно-голубых листков и объявила:

– Два раза Советский Союз, и печатными буквами, пожалуйста.

Женский журнал я подложил под бланк, хотя в крайнем случае я бы и без журнала обошелся, никакой особенно писанины, чтобы устроить гостям из Казани поездку в Берлин, не требовалось. Мои анкетные данные и анкетные данные обеих дам – это было почти все. И еще я должен был указать мотив приглашения.