Текст книги "Сиддхартха"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ГОТАМА

Вблизи города Саватхи раскинулся сад Джетавана, который богатый купец Анатхапиндика, преданный почитатель возвышенного Будды, преподнес в дар ему и его ученикам. Каждый ребенок в городе Саватхи знал имя возвышенного Будды, и в каждом доме находилось чем наполнить нищенскую чашу безмолвно просящих учеников Готамы.

Это место указывали все, кого два юных аскета спрашивали, от кого они слышали о месте пребывания Готамы. И когда они прибыли в Саватхи, в первом же доме, у дверей которого они остановились, прося подаяния, им предложили войти и разделить трапезу. Они вошли, и Сиддхартха спросил женщину, которая принесла им еду:

– Позволь, о великодушная, позволь узнать у тебя, где искать нам Будду, Досточтимейшего, ибо мы – два самана из лесов и пришли, чтобы увидеть Совершенного и воспринять учение из его уст.

Сказала женщина:

– Поистине в нужном месте вы оказались, саманы из лесов. Знайте же: в Джетаване, в саду Анатхапиндики, пребывает Возвышенный. Там сможете вы, странники, провести ночь, там довольно места для бесчисленных, приходящих сюда, чтобы слушать учение из его уст.

Обрадовался Говинда и, исполненный радости, воскликнул:

– Но тогда цель наша достигнута и путь наш окончен! Скажи нам, мать странствующих, знаешь ли ты его, Будду, видела ли его глазами твоими?

Сказала – женщина:

– Много раз я его видела, Возвышенного. Сколько раз видела, как он идет по улице – в желтом плаще, все молчит; видела, как протягивает перед дверями домов свою чашку за милостыней – тоже молча, как несет ее потом полную обратно.

Говинда был в восторге и готов был еще долго спрашивать и слушать, но Сиддхартха дал знак идти дальше. Они поблагодарили и пошли, и им даже не приходилось спрашивать дорогу, потому что немалое число паломников и монахов из общины Готамы направлялись в Джетавану. Друзья добрались туда уже ночью, но и после них приходили все новые; слышались голоса: вновь прибывшие перекликались, требовали устроить их на ночлег. Два привычных к жизни в лесу самана быстро и бесшумно отыскали себе ложбинку и уснули там до утра.

Когда поднялось солнце, они с удивлением увидели, как много их, какая толпа верующих и любопытных ночевала здесь. По всем дорожкам великолепного сада прогуливались монахи в желтых одеждах, группами и в одиночку они сидели под деревьями, погрузившись в созерцание или ведя духовную беседу; тенистая роща, наполненная людьми, напоминала улей, кишащий пчелами. Большинство монахов с чашами для подаяния направлялись в город, чтобы собрать еды для дневной трапезы, единственной за день. И сам Будда, Просветленный, обычно шел по утрам собирать подаяние.

Сиддхартха узнал его сразу, как будто бог указал ему перстом. Скромный человек в желтой монашеской рясе тихо шел по дорожке с нищенской чашей в руке.

– Смотри! – негромко сказал Сиддхартха Говинде. – Это он. Будда.

Говинда внимательно посмотрел на монаха в желтей рясе, который, казалось, ничем не отличался от сотен других. Но вскоре и Говинда понял: это он. И они пошли вслед за ним и смотрели не отрывая глаз.

Не спеша, погрузившись в раздумья, шел Будда своим путем; его спокойное лицо не было ни радостным и печальным, казалось, он чуть-чуть усмехается собственным мыслям. Не спеша, спокойно, с затаенной усмешкой, чем-то напоминая здорового ребенка, шел Будда – так же ступал, так же носил одежду, как все его монахи, по тем же точным правилам. Но его лицо и его походка, его спокойно потупленный взгляд, спокойно опущенная рука и даже каждый палец этой спокойно опущенной руки выражали мир, выражали совершенство, ничего не искали, никому не подражали, мягко дышали незатуманенным покоем, незатуманенным светом, неосязаемым миром.

Так шел Готама, направлюсь к городу, чтобы собрать подаяние, и оба самана безошибочно узнали его по совершенству его покоя, по этому спокойствию облика, в котором не было ни следа суеты, желания, усилия, подражания – лишь свет и мир.

– Сегодня мы воспримем учение из его уст, – сказал Говинда.

Сиддхартха не ответил. Его мало интересовало учение, он не ожидал найти в нем что-то новое, поскольку он, как и Говинда, не раз уже прослушал содержание этого учения, хотя и переданное из вторых и третьих рук. Но его интересовал Просветленный! Внимательно смотрел он на Готаму, на его голову, на его плечи, на его ноги, на его спокойно опущенную руку – и ему казалось, что каждая фаланга каждого пальца этой руки была Учением, высказывала, выдыхала, исторгала, излучала правду. Этот человек, этот Будда был правдив до мельчайшего движения его мизинца. Это был святой. Никогда ни к кому не испытывал Сиддхартха такого почтения, такой любви, как к этому человеку.

Они следовали за Буддой до самого города и потом молча возвратились назад, потому что сами в этот день решили воздержаться от еды. Они видели, как вернулся Готама, видели, как в кругу своих учеников принимает он пищу – и птица не насытилась бы тем, что он съел, – видели, как удаляется он вновь под сень манговых деревьев.

И вечером, когда спала жара и все в лагере оживились и собрались вместе, они услышали учение Будды. Они услышали его голос, и он тоже был совершенен, полон совершенного покоя, полон мира. Готама говорил о страдании, о происхождении страданий, о пути избавления от них. Размеренно и ясно текла его спокойная речь. Страданием была жизнь, полон страданий был мир, но найдено спасение от страданий, и обретет его тот, кто пойдет путем Будды. Мягко, но твердым голосом говорил Возвышенный, учил четырем основам, учил восьмеричной стезе, терпеливо шел он привычным путем рассуждении, примеров, повторений; спокойно и ясно лились звуки его голоса над слушавшими – как свет, как звездное небо.

Когда Будда окончил свою речь, уже спустилась ночь; и тогда выступили вперед многие паломники, и провозгласили желание примкнуть к учению, и попросили принять их в общину. И Готама принял их, сказав:

– Вы слышали учение, оно открыто вам. Вступайте же, и шествуйте в святости, и всем страданиям конец готовьте.

И неожиданно выступил вперед Говинда, этот застенчивый, и сказал:

– Я тоже хочу примкнуть к Возвышенному и его учению.

И он попросил принять его в общину и был принят.

Сразу после этого, когда Будда удалился отдыхать, повернулся Говинда к Сиддхартхе и с горечью сказал:

– Сиддхартха, не пристало мне делать тебе упреки, но… Мы оба слушали Возвышенного, оба восприняли учение. Говинда слышал учение, Говинда примкнул к нему. А ты, высокочтимый, разве не пойдешь и ты путем спасения? Ты сомневаешься? Ты еще будешь думать?

Сиддхартха как будто очнулся от сна, услышав голос Говинды. Долго всматривался он в его лицо. И потом тихо, голосом, в котором не было насмешки, сказал:

– Говинда, друг мой, вот ты и сделал этот шаг, вот ты и выбрал свой путь. Всегда, о Говинда, был ты моим другом, всегда ты шел на один шаг позади меня. Часто я думал: сделает ли когда-нибудь Говинда этот шаг без меня? В одиночку, по собственному движению души? Что ж, вот ты и стал мужчиной и сам выбираешь свой путь. Да сумеешь ты пройти его до конца, о друг мой! Да обретешь ты спасение!

Говинда, не вполне еще поняв смысл сказанного, повторил тоном нетерпения свой вопрос:

– Говори же, мой милый, прошу тебя! Скажи мне, ведь это не может быть иначе, и ты, мой ученый друг, ты тоже примкнешь к возвышенному Будде?

Сиддхартха положил руку на плечо Говинды:

– Ты слышал мое благословение, о Говинда. Я повторю его: да сумеешь ты пройти твой путь до конца! Да обретешь ты спасение!

И тогда понял Говинда, что его друг оставляет его, и поняв, заплакал.

– Сидд-харт-ха! – всхлипывал он жалобно, и мягко говорил ему Сиддхартха:

– Не забывай, Говинда, ты теперь принадлежишь к саманам Будды! Ты отказался от родины и родителей, отказался от происхождения и собственности, отказался от своей воли, от желаний, отказался от дружбы. Так велит учение, так хочет Возвышенный, так захотел ты сам. Завтра, о Говинда, я покидаю тебя.

Долго еще бродили друзья по роще, долго лежали они, не находя сна. Снова и снова приставал Говинда к другу, чтобы тот сказал ему, почему не хочет он примкнуть к учению Готамы, какие ошибки он в этом учении находит. Но всякий раз Сиддхартха отвечал ему одно и то же:

– Успокойся, Говинда! Превосходно учение Возвышенного, как мог я найти в нем ошибку?

Ранним утром один из учеников Будды, один из старейших его монахов, прошел по саду, сзывая всех примкнувших к учению новичков, чтобы одеть их в желтые рясы, дать первые уроки и посвятить их в обязанности их нового положения. И Говинда, как будто отрывая часть души, обнял еще раз друга своей юности и присоединился к длинной веренице новообращенных.

А Сиддхартха побрел, задумавшись, через парк.

И ему встретился Готама, Возвышенный, и Сиддхартха почтительно приветствовал его, и так полон был доброты и покоя взгляд Будды, что юноша набрался храбрости и попросил у Почтенного разрешения поговорить с ним. Молча кивнул Готама ему в ответ.

Сказал Сиддхартха:

– Вчера, о Возвышенный, посчастливилось мне услышать твое поразительное учение. Я пришел вместе с другом издалека, чтобы услышать его. И вот мой друг провозгласил желание примкнуть к тебе и остается с твоими. Я же вновь продолжу путь моих странствий.

– Как тебе будет угодно, – сказал Почтенный вежливо.

– Слишком смелы мои речи, – продолжал Сиддхартха, – но не хотел бы я покинуть Возвышенного, не высказав ему откровенно моих мыслей. Уделит ли мне Почтенный еще несколько мгновений внимания?

Молча кивнул Будда ему в ответ.

И сказал Сиддхартха:

– Одно, о Досточтимейший, больше всего поразило меня в твоем учении. Все в этом учении ясно до прозрачности, все обосновано; совершенной, нигде и ни в чем не прерывающейся цепью изображаешь ты мир, вечной цепью, сложенной из причин и следствий. Никогда не становилось это так очевидно, ибо никогда не было столь неопровержимо доказано; о, как радостно забьется в груди сердце всякого брахмана, когда, взглянув сквозь твое учение, он увидит мир в безупречном совершенстве его внутренних связей, ясным, как кристалл, не зависящим от случая, не зависящим от богов. Хорош ли он или плох, страданье ли жить в этом мире или радость – пусть это останется в стороне, быть может это и несущественно, но единство мира, взаимосвязь всего происходящего, слияние всего великого и малого в одном потоке, в русле одного закона причины, становления и умирания – вот тот яркий свет, который излучает твое возвышенное учение. Но последуй, о Совершенный, твоему собственному учению, и ты увидишь, что эта связь, эта последовательность всех вещей все-таки прерывается в одном месте; через одну маленькую щелку устремляется в этот мир единства нечто чуждое, нечто новое, нечто такое, чего раньше не было и что ни показано, ни доказано быть не может: это твое учение о преодолении мира, о спасении. Но из-за этой тоненькой трещинки, из-за этого маленького отступления весь вечный, единый мировой закон снова рушится и снимается. Прости же мне, что я высказываю это возражение.

Спокойно, неподвижно стоял Готама, слушая его, И вот он заговорил, Совершенный, своим добрым, своим вежливым и ясным голосом:

– Ты слышал учение, о сын брахмана, и хвала тебе, ты глубоко вдумался в него. Ты нашел в нем какой-то пробел, какую-то ошибку. Подумай же еще над этим. Но разреши предостеречь тебя, жаждущий познания, от толчеи мнений и от споров о словах. На мнения нельзя опереться. Они могут быть прекрасны или отвратительны, умны или глупы, каждый может придерживаться их и может их отбрасывать. Учение же, которое ты слышал от меня, – это не мнение, и цель его не в том, чтобы жаждущему познания объяснить мир. Его цель иная, его цель – спасение от страданий. Вот то, чему учит Готама, ничему другому.

– Не гневайся же на меня, о Возвышенный, – сказал юноша. – Не для того я так говорил, чтобы искать с тобой спора – спора о словах. Поистине прав ты: мнение – слабая опора. Но позволь сказать еще только одно: ни на мгновение я не усомнился в тебе. Ни одного мгновения я не сомневался, что ты – Будда, что ты достиг той цели, той высочайшей, к которой стремятся столько тысяч брахманов и сыновей брахманов. Ты нашел спасение от смерти. Ты шел к нему своим собственным путем – путем исканий, и на этом пути ты нашел его – в мыслях, в созерцании, в познании, в просветлении. Но не в учении! И никто – такова моя мысль, о Возвышенный, – никто не придет к спасению через учение! Никому, о Достойный, не сможешь ты в словах, в учении поведать, рассказать, что свершилось с тобой в час твоего просветления! Многое заключено в учении просветленного Будды, многих учит он праведно жить, избегать зла. Одного лишь не содержит столь ясное, столь достойное учение: оно не содержит тайны того, что пережил сам Возвышенный – один среди сотен тысяч. Вот то, о чем я думал, что я понял, когда слушал твое учение. Вот почему я продолжу мои странствия – не для того, чтобы искать другое, лучшее учение, ибо я знаю: такого нет, – а для того, чтобы, покинув все учения и всех учителей, самому достичь своей цели или умереть. Но не раз еще вспомню я, о Возвышенный, тот день и тот час, когда мои глаза лицезрели святого.

Спокойно опущенными оставались глаза Будды, спокойно светилось совершенным равнодушием его непроницаемое лицо.

– Пусть же твои мысли, – медленно сказал достойный, – не окажутся заблуждением! Пусть достигнешь ты своей цели! Но скажи мне: ты видел толпу моих саманов, моих многочисленных братьев, провозгласивших свое желание примкнуть к учению? И полагаешь ли ты, чуждый саман, что для них всех лучше было бы отойти от учения и вернуться к мирской жизни и мирским утехам?

– Далек я от подобной мысли! – воскликнул Сиддхартха. – Пусть остаются все они в лоне учения, пусть достигнут они своей цели! Не мне определять пути чужих судеб. Только за себя, за себя одного, я должен решать, должен выбирать, должен отвергать. Спасение от своего “я” ищем мы, саманы, о Возвышенный. Если бы я стал теперь одним из твоих учеников, о Достойнейший, то, боюсь, мое “я” обрело бы лишь видимость покоя, лишь кажущееся успокоение и спасение, тогда как на самом деле продолжало бы жить и расти, ибо тогда и учение, и мое послушание, и любовь к тебе, и община монахов сделалась бы моим “я”!

Чуть улыбаясь, с неколебимой ясностью и дружелюбием взглянул Готама в глаза чужаку и едва заметным движением простился с ним.

– Мудр ты, о саман, – сказал достойный. – Мудро умеешь ты говорить, мой друг. Береги себя от слишком многой мудрости!

Будда удалялся, но взгляд его и эта полуулыбка отпечатались навсегда в памяти Сиддхартхи.

“Я еще не видел ни одного человека, – думал он, – который бы вот так смотрел и усмехался, говорил и сидел; я желал бы, чтобы и я мог так же правдиво смотреть, так усмехаться, сидеть, спорить – так свободно, достойно, так сдержанно и открыто, так по-детски и так загадочно. Эта правдивость взгляда и слова возможна лишь для человека, проникшего в глубины своей души”.

“Одного человека я видел, – думал Сиддхартха, – одного-единственного, перед которым я должен был опустить глаза. Ни перед кем другим я больше не опущу глаз, больше – ни перед кем. Никакое учение уже не привлечет меня, раз учение этого человека меня не привлекло”.

“Обокрал меня Будда, – думал Сиддхартха, – много украл у меня, но еще больше он мне подарил. Он украл у меня моего друга, того, кто верил в меня, а теперь верит в него, кто был моей тенью, а стал тенью Готамы. Но он подарил мне Сиддхартху… мне – меня”.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Когда Сиддхартха покидал сад, в котором остался Будда, Совершенный, и остался Говинда, у него было такое чувство, словно вся его прошлая жизнь остается в этом саду, отделяется от него. Медленно уходил он, погружаясь в это ощущение, заполняясь им. Он погружался глубоко, как сквозь толщу воды, до самого дна, до глубинного слоя скрытых причин, ибо познавать причины, как казалось ему, – это и значит думать, ведь только на этом пути ощущения превращаются в познания и не теряются, а становятся существенны и начинают излучать то, что содержится в них.

Медленно уходил Сиддхартха и, уходя, думал. Он подводил под юностью черту – он больше не был юнцом, он стал мужчиной. Он оставил, сбросил что-то, как змея сбрасывает свою старую кожу; уже нет того, что сопровождало всю его юность и было частью его: желания иметь учителя и следовать учению. Он миновал последнего учителя, который явился на его пути, высочайшего и мудрейшего учителя, светлейшего Будду, – и его он оставил, должен был расстаться с ним, не смог принять его учения.

Все медленнее шел погруженный в мысли человек и спрашивал себя: “Что же это такое, что хотел ты найти в учении, узнать у учителей. Чему они, столь многому научившие тебя, все же не смогли тебя научить?” И он нашел: “Мое „я» – вот то таинственное, смысл, суть которого я хотел понять. Мое „я» – вот от чего я хотел освободиться, что я хотел преодолеть. Но преодолеть его я не мог, я мог лишь обманывать его, мог лишь убегать от него, прятаться от него. Поистине ничто в мире не занимало так сильно мои мысли, как это мое „я», эта загадка того, что я живу, что я существую самостоятельно и от всех других отделен и обособлен, что я – Сиддхартха! И нет ничего в мире, о чем я знал бы меньше, чем о себе, о Сиддхартхе!”

Медленно, в задумчивости уходил он – и остановился, захваченный этой мыслью, и из нее мгновенно родилась другая, и это была новая для него мысль: “То, что я ничего о себе не знаю, то, что Сиддхартха для меня так чужд и неизвестен, произошло по одной причине, одной-единственной: я боялся себя, я бежал от себя! Я искал атман, я искал брахман, я хотел разрушить, разбить оболочку моего „я», чтобы там, в неизведанной глубине, найти сердцевину всех оболочек, атман, жизнь, божественное, последнее. И при этом я терял самого себя”.

Сиддхартха открыл глаза и посмотрел вокруг. Улыбка осветила его лицо, и глубокое чувство пробуждения от долгого сна наполнило его до краев. И в тот же миг он уже шел дальше, шел поспешно, как человек, который знает, что ему нужно сделать.

“О, теперь, – думал он, вдыхая полной грудью, – теперь я уже не дам Сиддхартхе ускользнуть от меня! Я больше не стану начинать мою мысль и мою жизнь с атмана и страданий мира! Я уже не буду убивать и разрушать себя, чтобы искать под развалинами тайну. Я не буду больше изучать ни Иога-веду, ни Атхарва-веду, ни аскетизм, ни любое другое учение. У самого себя буду я учиться, буду своим учеником, буду учиться познавать себя, таинственного Сиддхартху”.

Он смотрел вокруг так, словно в первый раз увидел мир. А мир был прекрасным, пестрым, удивительным и загадочным был мир! Тут было синее, тут было желтое, тут было зеленое, струились облака и реки, вздымались леса и горы, и все – прекрасно, полно загадок и волшебства, и посредине – он, Сиддхартха, очнувшийся, на пути к самому себе. И это желтое и синее, река и лес– все это в первый раз вливалось в глаза и душу Сиддхартхи, не было больше колдовством Мары, не было больше обманом Майи, не было бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, “ничтожного” для глубокой мысли брахмана, которая презирает многообразие и ищет единства. Синее было синим, река – рекой, и если в синеве, в реке, в Сиддхартхе и скрывалось единое, божественное, то этот божественный смысл, эта высшая воля заключались именно в том, чтобы здесь было желтое, здесь – синее, там – небо, там – река, а тут – Сиддхартха. Смысл и сущность были не где-то за вещами, а в них самих, во всем.

“Как был я туп и слеп! – думал поспешно уходивший человек. – Если кто-то читает текст, в смысл которого хочет проникнуть, ведь не презирает же он знаки и буквы, не называет их обманом, случайностью и пустой оболочкой, но рассматривает эти знаки, изучает и любит их. А я, желавший читать книгу мира и книгу моей собственной души, я, предположив заранее смысл, в угоду ему презирал знаки и буквы, называл мир явлений обманом, называл свои глаза и свой язык ненадежными, лживыми свидетелями. Нет, все это позади, я проснулся, я в самом деле проснулся и лишь сегодня появился на свет”.

Быстро шел Сиддхартха, погрузившись в эти мысли, и вдруг снова остановился – резко, будто перед ним на дороге лежала змея.

Ему вдруг стало ясно еще одно: он, в самом деле пробудившийся, рожденный вновь, – он должен был и жизнь свою начинать заново и с самого начала. Когда в это утро, уже очнувшись, уже на пути к самому себе, он покидал сад Джетавану, сад Возвышенного, он намеревался – это было естественным и само собой разумеющимся – вернуться после всех лет отшельничества в родные места, к своему отцу. И лишь теперь, в этот самый миг, когда он остановился, как будто на дороге лежала змея, он прозрел для того, чтобы понять еще и это: “Я уже не тот, кем был раньше, я больше не аскет, не жрец, не брахман. Что же мне делать дома, у моего отца? Учиться? Жертвовать? Упражняться в созерцании? Все это уже позади, все это было на моем пути – и минуло”.

Неподвижно стоял Сиддхартха, сердце его будто замерзло, он ощутил его в груди, оно сжалось от холода, как маленький зверек, птица или заяц: он увидел, как он одинок. Годами он был бездомным и не чувствовал этого. Теперь он это почувствовал. Даже погрузившись в глубочайшее созерцание, он все-таки оставался сыном своего отца, высокорожденным, брахманом, мыслителем. Теперь он был лишь Сиддхартха, пробудившийся – больше ничего. Он глубоко вдохнул, чувствуя холод и озноб. Никто не был так одинок, как он. Человек не знатный и не принадлежащий к знатным, не знающий ремесла и не принадлежащий к ремесленникам, оказавшись среди тех или других, разделяет их жизнь, говорит их языком. Не-брахман, живущий среди брахманов, не-аскет, попавший в общину саманов, даже самый затерянный в лесу отшельник – и тот был не один, не одинок: его охватывала какая-то принадлежность, он принадлежал к какому-то сословию, и оно было его родиной. Говинда стал монахом, и тысячи монахов были его братьями, носили его одежду, разделяли его веру, говорили на его языке. А он, Сиддхартха, – к кому принадлежит он? Чью жизнь он разделит? На чьем языке станет говорить?

Из этих мгновений, когда мир рушился вокруг него, когда он замирал в одиночестве, как звезда на небе, из этих мгновений холода и отрешенности Сиддхартха вышел, еще глубже ощущая себя, еще тверже душой. Он чувствовал: это был последний озноб пробуждения, последнее усилие рождения. И он уже снова шел, он шел быстро и нетерпеливо – уже не домой, не к отцу, не назад.