Текст книги "Тине"

Автор книги: Герман Банг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

VII

Все было забыто, все, что она пережила и перестрадала за шесть дней, минувшие с тех пор, как Берг ушел с полком: сегодня он возвращался домой.

Тине побежала к Ларсу-хусмену. Там она хотела дождаться его возвращения.

Нескончаемым потоком тянулись солдаты, мрачно, без песен, увязая в жидкой грязи. Они оборачивались и глядели на Тине, бежавшую мимо. Лицо у нее раскраснелось на ветру, из-под платка виднелся завязанный в волосах бант.

У тропки, где сворачивать к Ларсу, стоял калека со своим возком. Он за последнее время основал два «филиала» и торговал жидким подслащенным пивом по всему острову.

Калека что-то сказал ей своим лягушачьим голосом. Тине подняла глаза к ясному небу, воздух был свеж и тепел, птицы пели.

– Да, Нильс, да, да, конечно, – ответила Тине высоким, чистым голоском и побежала дальше, к Ане.

Ане сидела за столом – двое детей ее возились на полу – и набивала мешочки медными шиллингами.

– Барыши подсчитываете? – спросила Тине.

– Да, – отвечала Ане. – Благодарение богу – все с пива.

Тине запустила руки в гору сальных монеток.

– Вот здорово, – продолжала она радостным голосом. – И, повернувшись лицом к окну, добавила: – Вот только дышать у вас нечем.

Она сделала глубокий выдох, хотела распахнуть обе створки, но окно оказалось заколочено.

– Как можно в такую пору сидеть с закрытыми окнами? – удивилась Тине, выдергивая гвозди своими проворными руками. – Вот так!

В комнату ворвался свежий воздух и запахи пробудившейся земли. Тине так и осталась у окна. Под высоким небом задорно и лихо перекатывались военные сигналы.

– Сегодня должен вернуться лесничий, – сказала Тине задумчиво и протяжно.

Ане ее не слушала.

Она всем телом навалилась на стол, пересчитывая столбики монет. Пальцы и меловые черточки помогали ей не сбиться со счета.

Один из малышей нашел оброненный шиллинг, ни за что не хотел выпустить монетку из рук и громко заревел, когда Ане все-таки отняла ее.

– Иди ко мне, – сказала Тине, подхватив малыша на руки, и несколько раз обежала с ним комнату.

 
Вот скачет рыцарь Хлип,
Вот скачет рыцарь Хлоп,
Тип-топ.
Вот скачет рыцарь Снип,
Вот скачет рыцарь Снап,
Тип-тап.
 

Малыш смеялся, а Тине поднимала его все выше.

– А потом пруссаков бей, а потом пруссаков бей, – напевала она и в такт подбрасывала ребенка к потолку.

Наконец она утихомирилась и села к открытому окну, не спуская малыша с колен.

Ане все считала свои медяки.

– Какое сегодня высокое небо, – сказала Тине, неотрывно глядя вверх.

Сигналы полков, выступающих на позиции, замерли вдали, солнце клонилось к закату.

Тине рывком опустила малыша на пол.

– Вот и они, – сказала она, вставая.

Ане по-прежнему ничего не слышала. Но за холмом уже раздавались шаги солдат, возвращавшихся с позиций.

– Они поднимаются на холм, слышишь?

– Ага, – равнодушно отозвалась Ане.

Тине все слушала, а полк все приближался, теперь он тяжело и устало спускался с холма.

– Они не поют, – сказала Тине, понизив голос, и склонила голову к цветам на подоконнике. Смутное предчувствие беды охватило ее.

– Да, это они, – сказала Ане, насилу оторвав взгляд от своих шиллингов.

Первые шеренги уже проходили мимо окна, осунувшиеся и мрачные. Офицеры шагали впереди, и даже под слоем пороховой копоти видно было, как бледны их лица. Шеренга шла за шеренгой в угрюмом молчании, никто даже не кивнул в сторону знакомого домика.

– Какие они тихие, – сказала Ане.

Тине, пригнувшись, укрылась за цветами, потом она снова выпрямилась во весь рост.

Это он… она увидела его… Он такой же бледный и молчаливый, как все остальные… нет, он не повернул головы, не заметил, что она стоит у окна, он шагал устало, как все остальные… и прошел мимо, как все остальные.

Прошли все, смолкли шаги, теперь слышался только пронзительный голос калеки, да время от времени громыхал случайный залп, словно салютуя заходящему солнцу.

– До свидания, – промолвила Тине уже от дверей и пошла обратно через поле. Но вдруг, полная предчувствием беды, непонятно почему охватившим ее, она сказала себе:

– Сколько он выстрадал, – и улыбнулась от счастья при мысли, что утешит его, утешит и приголубит.

Она побежала со всех ног, не разбирая дороги. Она не заметила, какая тишина стоит в усадьбе, хотя двор полон солдат, не заметила, что дом словно вымер, хотя там собрались все офицеры.

Она пробежала мимо Софи, которая сидела на чурбаке и плакала тихо, без слов, и кинулась к себе в комнатку, где благоухали зеленые ветки ясменника, а на подоконнике стояли анемоны, голубые, недавно сорванные.

Она вытащила припрятанную скатерть в звездочках и накрыла ею столик. Она расставила тарелки и разложила приборы и проверила, в порядке ли его любимое блюдо, которое она приготовила вчера поздно вечером, когда все в доме уже спали, она достала рюмки, из которых он будет пить.

Счастливая возможностью хозяйничать для него здесь, где они будут вместе, она хлопотала над уже накрытым столом, занималась всякими пустяками, не сознавая, что он почему-то мешкает.

Тут наконец она услышала его шаги и метнулась к дверям. Она улыбнулась, протянула руки ему навстречу, но тотчас уронила их; он не увидел протянутых рук, и она не смогла выговорить те слова, которые рвались у нее из груди; она стояла и ждала, теперь уже без всякой цели, его невидящие глаза снова разбудили в ней предчувствие беды: они не видели ее, не узнавали комнату, ничего не выражали.

Она сделала всего лишь одно движение, внезапное движение, может быть, сама того не сознавая; она отступила на шаг и встала так, чтобы заслонить накрытый стол, а он, глядя прямо перед собой, сел возле печи.

Тине осталась стоять, в сумятице мыслей и страхов снова пробудилась прежняя мысль, которая, может быть, таила искру надежды: «Сколько он выстрадал!» Робко, едва коснувшись его плеча, она шепнула:

– Было очень страшно?

Он словно очнулся при звуке ее голоса.

– Страшно, – только и ответил он.

Потом, будто впервые за все время вспомнив про это, он вялым движением руки прижал ее голову к своему плечу, не говоря ни слова, а Тине потерлась щекой об его щеку, и слезы хлынули у нее из глаз.

Он склонился к ней и наполовину машинально, наполовину из жалости поцеловал холодными губами ее скорбное лицо.

Тине осторожно выпрямилась и заговорила – как человек, которого бьет озноб, – робко заговорила о ночах, о шанцах, о погибших.

Он отвечал односложно, безжизненным тоном.

И после каждого ответа Тине становилась все бледней и каждый следующий вопрос задавала все тише и тише.

В голове у нее осталась одна только мысль: спрятать стол, задвинуть его за кровать.

Над ними слышались усталые шаги офицеров, ленивый разговор окончательно замер, а Берг, словно ему все-таки приятно было ощущать тепло ее тела, продолжал сидеть, прижимая голову Тине к своей груди.

Тине сняла его руку со своей головы и встала.

– Вы не хотите поужинать с остальными? – спросила она тусклым голосом. Она и сама не могла бы сказать, почему ее больше всего занимала эта единственная мысль.

– Да, пожалуй, уже время, – сказал Берг и вышел.

Тине вышла следом. Она все приготовила на кухне.

Офицеры молча сошли вниз, а в людской Софи кормила сержантов, те ели с жадностью, но взгляд их воспаленных глаз оставался таким же мрачным.

Тине разложила по тарелкам кушанье для офицеров, и Софи начала разносить тарелки.

Только блюдо для лесничего Тине подала сама.

Офицеры молча сели к столу и принялись за еду. Софи прислуживала молчаливой компании, издавая при этом странные звуки, весьма напоминавшие подвывание. Тине следовала за ней, скованная и застывшая.

Иногда кто-нибудь из офицеров нарушал молчание и заговаривал, но казалось, будто говорящий не слышит ни собственных слов, ни ответа. И снова все умолкали и сидели за столом с одинаковым до удивления взглядом – словно все до единого углубились в одинаковые раздумья.

Тине внесла блюдо для Берга и подошла к нему. Он взглянул на нее, но она уже сумела справиться с собой. Только лицо ее становилось все бледней и бледней, словно кровь капля по капле уходила из тела.

– А это, верно, матушка ваша приготовила, – сказал Берг. Лицо Тине дрогнуло, она даже попыталась улыбнуться, как бы подтверждая его слова.

Офицеры встали из-за стола и все так же в молчании расселись по креслам, провожая глазами дым своих сигар. Порой кто-нибудь вставал и принимался расхаживать по комнате, как бы забыв о присутствии остальных, механически, словно погрузившись в одну неотвязную мысль, а затем опускался на прежнее место, с которого только что встал.

Тине входила и выходила, возвращалась снова и снова, чтобы хоть поймать его взгляд, услышать звук его голоса или, на худой конец, просто чтобы быть там, где он.

Из амбара донеслось пение – певцов было немного, и голоса их звучали слишком уж пронзительно.

Один из капитанов отложил сигару.

– Это новенькие, – мрачно сказал он Бергу.

Песня крепла, еще несколько голосов ее подхватило, и тогда майор поднялся и сказал:

– А вы, лейтенант, неужто вы разучились петь? Спойте что-нибудь в ответ.

Лэвенхьельм подошел к роялю, откинул крышку, сел с оцепенелым видом, словно автомат, и запел:

 
Не примите близко к сердцу,
Новость вычитав такую.
Что один парижский герцог
Заколол жену родную.
Бедняжка однажды ко сну отошла,
О муже грустя непорочно.
Он имя носил Шуазель де Трала
И она такое же точно.
 

В сопровождении двух корреспондентов вошел барон – один был англичанин, второй – тот, смуглолицый, оба только что вернулись из штаб-квартиры; вошедшие поздоровались. Лэвенхьельм продолжал петь, а те, кто помоложе, подтягивали, прижавшись головой к стене, глядя прямо перед собой и механически разевая рты.

 
…В спальню к ней служанка входит,
Мол, не будет ль приказанья,
И в постели – ах! – находит
Труп хозяйки без дыханья.
А герцог, а герцог, какой негодяй,
Он руки отмыл от крови,
Но ужин отравленный подан ему.
Ешь, милый друг, на здоровье.
Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля.
 

Песня смолкла, но никто этого не заметил, даже сами поющие и те, пожалуй, нет.

В этой внезапной тишине неожиданно громко прозвучал голос англичанина:

– А знаете, из-за канонады даже солнца не видать.

Тине и Софи начали стелить на диванах, офицеры поднялись с мест. Теперь по всему дому слышались только тяжелые шаги расходящихся по комнатам постояльцев, но разговаривать никто не разговаривал.

В гостиной остался лишь копенгагенский корреспондент, он мертвой хваткой вцепился в замешкавшегося капитана и каждую свою тираду кончал словами:

– Верьте слову, я больше ни за какие деньги не сунусь на этот мост.

– Разумеется, разумеется, – отвечал капитан, не слушая корреспондента, ибо в ушах у него до сих пор стоял оглушительный грохот.

– Нет, – снова заверял его представитель прессы. – На мост я больше не ходок.

Тине убиралась всюду – в кладовой, на кухне, неторопливо, словно ей надо было как-то убить время.

Она услышала шаги Берга по коридору, поспешила к дверям, но Берг, оказалось, вышел в свой обычный вечерний обход, и тогда она вернулась к себе.

Она уже не думала о том, чтобы убрать со стола приборы или скатерть, сиявшую белизной возле ее кровати, она ничего не видела, она вся обратилась в бессильное ожидание.

В дверь сильно постучали. С шумом и громом заявилась Тинка.

– Ну, девонька, – сказала она, – я пришла поглядеть, цело ли лесничество, я иду от Пера Эрика.

Тине только кивнула, но ничего не ответила.

– У вас уже почти все легли, – продолжала Тинка, разматывая платок. – И у нас тоже… Да, а где лесничий? – вдруг спросила она.

– У себя, наверное, – отвечала Тине, не меняя позы.

Лишь тут, услышав этот безжизненный голос, Тинка взглянула на нее и, взглянув, умолкла. Она сразу увидела и стол с белой скатертью, за которым так никто и не отобедал, и свежую зелень ясменника на стене вокруг зеркала, и саму Тине, бледную до того, словно и кровь и жизнь разом покинули ее.

– Тине, – боязливо шепнула она и снова умолкла.

Казалось, лишь теперь, после того как Тинка назвала ее по имени, к ней вернулся слух, однако ж она снова повернула голову к окну.

Он прошел мимо.

Тинку пробрала дрожь, молча подошла она к подруге и взяла ее за руки, ледяные и оцепенелые, как у мертвой. Слова не шли с губ. Она лишь положила руку на голову Тине и гладила ее по волосам, гладила, не переставая.

– Тине, Тине, – твердила она.

Тине лишь чуть приподняла отяжелевшую голову и поглядела на Тинку глазами раненой лани, которая умирает, не постигая смерти.

Тинка уронила руки и еще раз оглядела комнату, украшенную зелеными венками вокруг зеркала.

– Я пойду, – сказала она. – Поздно уже.

Она взяла Тине за руки, не ответившие на ее пожатие, и молча вышла.

Когда она проходила мимо флигеля, ей навстречу попался Берг.

– Это вы? – спросил он. – Откуда?

– От Тине, – сухо ответила Тинка.

– Доброй ночи.

Тинка побежала вниз по аллее; вспоминая Лэвенхьельма да еще другого, незнакомого, который и провел-то у них в трактире всего одну ночь, она вдруг воздела руки – словно грозила кому-то или, может быть, просто в порыве отчаяния.

Берг продолжал свой обход. В амбаре все стихло – люди заснули.

На террасе стоял какой-то офицер. Он явно не мог заснуть от усталости.

– Жарко им придется этой ночью, – сказал он, указывая в направлении позиций.

– Да, жарко, – согласился Берг.

Гром пушек разрывал ночную темь, отдаваясь в земле глухим гулом и сотрясая террасу, на которой они стояли.

– Даже сон не освежает, – задумчиво продолжал офицер.

Берг ничего не ответил, но оба они подумали про свинцовую дремоту, сморившую измученных людей, и про боевые приказы: «Прикройте Дюббель – Прикройте Авнбьерг – Прикройте Рагебэль», – которые продолжают тревожить их даже во сне.

– Да, – сказал Берг, – теперь и сон нейдет.

Они вошли в дом и расстались, пожав друг другу руки, – очень крепкими сделались теперь рукопожатия боевых товарищей.

Берг открыл дверь в гостиную, и Тине у себя в каморке слышала, как замерли его шаги.

Она не двигалась, сидела на месте и дрожала, словно в ознобе.

Не все еще легли – в доме еще не все стихло – он ждет, когда все стихнет.

Канонада становилась сильней. Сверху доносились шаги какого-то бедняги, томимого бессонницей. Других звуков в доме не было.

Но тут раздались шаги у барона в мезонине, и Тине услышала па лестнице голос корреспондента.

– Нет… даже самый храбрый корреспондент не отважится больше туда сунуться, – говорил смуглолицый.

А барон отвечал:

– Как говорится… как говорится: теперь-то и следует ожидать событий.

Дверь снова затворилась. Замерли наверху шаги барона. Только некто, томимый бессонницей, все расхаживал по комнате.

Должно быть, Тине ни на что не надеялась. Но она встала, накинула на плечи платок и снова села: «А вдруг он все-таки придет».

…Она вздрогнула – она узнала его шаги.

Она сбросила платок, вышла на середину комнаты и встретила его улыбкой.

Он обнял ее и стиснул с такой силой, что у нее косточки хрустнули.

Она улыбнулась, сказала:

– Вы все-таки пришли.

– Да и кто мог бы уснуть в такую ночь? – ответил он и склонился к ней.

Он долго у нее оставался. Но все оказалось в этот раз холодно и мертво. Слов у него для нее не было, одни молчаливые ласки – покуда она безжизненно покоилась в его объятиях.

И, не в силах выкинуть из головы страдания минувших часов, смысл которых был сокрыт от него, она нерешительно, будто моля о прощении, она, все отдавшая и всего лишенная, спрашивала раз за разом:

– Вы на меня сердитесь?

– За что? – спрашивал он в ответ, даже не поняв, о чем она говорит.

Но самый звук ее голоса под аккомпанемент пушек снова и снова пробуждал страсть в нем, изведавшем горечь поражения.

Давно занялся день.

Однако Софи всего только и успела наполовину раздеться, сидя перед большой кроватью. В этой позе она задремала, кивая головой во сне. Разбудил ее приход Марен.

Софи открыла глаза и дала волю своей досаде:

– Один бог знает, что ты себе думаешь… Белый день на дворе, а ты…

– Что ж я поделаю, раз они боятся теперь спать одни, – сказала Марен с некоторой долей презрения и, как была, нераздетая, рухнула на кровать.

Марен теперь и вовсе перестала раздеваться.

VIII

Было утро следующего дня.

Тине отпрянула от окна, увидев мать, поспешающую через сад.

Она хотела уйти, скрыться, лишь бы не встречаться с матерью.

Вот уже неделю она не была дома.

Она побежала к себе, но услышала голос матери на кухне и отворила дверь.

– Я здесь, – сказала она неприветливым, почти раздраженным тоном.

– Ох, Тине, мы так давно тебя не видели, – сказала мадам Бэллинг, входя, – А отец твой был очень плох… а мы так давно тебя не видели, так давно… Худо было, очень было худо.

Но мадам Бэллинг не упрекала, она просто сокрушалась. И все же, глядя на свою внезапно состарившуюся под бременем горя мать – с каждым днем у нее становилось все больше седых волос, – Тине продолжала все тем же тоном, резким и нетерпеливым:

– А здесь, думаешь, было лучше?

– Нет, нет, конечно, не думаю. – И, невольно впадая в тон дочери, она продолжала уже сварливо: – Но дом твой все-таки там, могла бы и наведаться.

Тине огрызнулась, и разговор шел дальше в том же духе – злобно – из-за всякого пустяка и громко, так что по всему дому было слышно.

Мадам Бэллинг собралась уходить.

Уже на пороге она сказала, что приехала фру Аппель и что вообще-то посылал за ней лейтенант.

Тине не удерживала мать. Когда та ушла, она не ощутила ничего, кроме глухого недовольства. А немного спустя ей уже казалось, будто это все произошло с кем-то посторонним или давным-давно…

День шел своим чередом. По комнате слонялись офицеры, явно не находя себе места. Во двор въехали верхами два штабных офицера; они прискакали с позиций бледные, запыленные, изнемогшие от грохота. Торопливо раскланявшись, они прошли к майору.

Офицеры собрались в небольшие группки, и вдруг – никто не мог бы сказать, откуда взялись эти слухи, – вдруг из уст в уста шепотком прошла весть, будто полки, первый и второй, наотрез отказались перейти мосты.

Пушки не умолкали ни на одно мгновение. К майору вызвали капитанов, из комнаты послышались отрывистые, торопливые голоса, а те, кто поменьше чином, ждали, молчаливые и растерянные.

Во двор въехала карета пробста. Его преподобие был крайне возбужден, хотел немедля говорить с майором, но ему тоже пришлось ждать, и он стал прохаживаться среди молодых офицеров, меж тем как все жадно ловили обрывки слов, доносящиеся из комнаты майора, а во дворе солдаты предавались обычным занятиям, ничего не видя, ни о чем не думая.

Среди смятения и шума они повзводно выпивали и закусывали, а Софи вносила и выносила тарелки. Дверь из комнаты майора распахнулась, и его преподобие попытался перехватить обоих господ из штаба, но они поклонились и быстро прошли мимо, к своим лошадям, оборвав его на полуслове. Они не жалели своих лошадей, да и себя самих, пожалуй, тоже, и глаза у них горели, как, горят они у лоцмана, когда тот вглядывается в ночную тьму.

Капитаны присоединились к остальным офицерам, но никто не начинал разговора. Из комнаты майора слышался теперь горячий и взволнованный голос его преподобия. До него дошло известие, дошло из штаб-квартиры, что войскам будто бы приказано оставить позиции.

Он не поверил своим ушам, быть того не может, даже и подумать страшно, нельзя второй раз предать народную веру.

Пробст говорил, говорил, но майор даже не отвечал ему. Он сидел и не отводил глаз от окна: по аллее, понурившись, бродили молчаливые солдаты, а на дороге, по солнышку, медленно тянулся обоз с ранеными.

Его преподобие ничего этого не видел. Он возбужденно ходил по комнате большими шагами, как в дни праздников по своей ризнице, и голос его звучал все громче и громче: наступление – вот единственное упование всего народа, а тут говорят о ретираде.

– Правительство помнит свой долг – оно не прикажет отступать – не захочет повторять дни Данневирке – приказы еще будут отданы.

– Они уже отданы, господин пастор, – сказал майор, не отрывая глаз от обоза с умирающими, которых по утреннему солнышку везли домой.

Оба помолчали, и его преподобие вышел с видом несколько растерянным, он решил самолично наведаться в штаб-квартиру.

Он прошел через гостиную, мимо угрюмых офицеров, в прихожую, где встретил Берга и барона. Безмолвие тяготило его. Казалось, будто теперь никто уже не решается говорить громко, и лишь его голос, голос записного трибуна, не поблек от грохота пушек.

Дверь в кухню стояла настежь, за столом, выстроившись в ряд. Тине, Софи и Марен мыли посуду в двух больших бадьях и выбрасывали объедки.

Его преподобие заговорил с Тине и справился о здоровье Бэллинга.

Она лишь подняла глаза, посмотрела на него, как бы не понимая вопроса, и взгляд ее был похож на взгляд человека, охваченного тайным безумием.

Скользнув взглядом но неопрятным фигурам Софи и Марен, пробст сказал барону:

– Да, женщинам тоже выпала нелегкая доля.

И его преподобие проследовал к своей карете. Барон вызвался поехать вместе с ним: надо же узнать, в чем дело.

– Да, – сказал его преподобие, когда карета уже выехала из аллеи, – если бы только энергия нашего правительства была равна духу наших войск.

Берг не слышал стука колес, он видел только лицо Тине, когда та взглянула на пробста. Напрасно прошел он несколько раз по двору, она не заметила его и не шелохнулась. Он не вытерпел, он не мог дольше глядеть на эту позу, это лицо.

Он стукнул в окно.

– Пойдем, – сказал он, – поднимемся на холм.

Она ответила тем же взглядом и машинально, словно выполняя приказ, которого не смеет ослушаться, оставила работу и взяла платок.

Она не слышала, что он говорит, идя за ней по тропинке, даже голос его не достигал ее ушей. В ее измученной голове осталась только одна мысль: он больше меня не любит. В теле и душе жила только одна боль: ледяная дрожь минувшей ночи.

Птицы пели над лугом, на кустах блестели клейкие почки, распускаясь под солнцем.

Мало-помалу у Берга иссякло терпение, ему все равно не отвечали, и, следуя за ней – а она ступала грузно и не поднимая головы, – Берг спрашивал себя: как мог он так страстно желать эту женщину?

Они приблизились к подножию холма; гром пушек нарастал с каждым шагом. С вершины, стоя друг подле друга, они увидели разоренную землю.

Зеленые всходы были вытоптаны, бездомный скот метался по полям. Дороги лежали черными трясинами, да высились там и сям стены обгоревших домов.

За лесом, над Рэнхаве, погребальным костром вздымался до самого неба огненный столб. Снова раздались сигналы, но бессилен и жалок был их звук рядом с громом пушек. Черный дым поднимался над шанцами, превращая день в ночь.

Берг молчал; в приливе неожиданных мыслей он окинул взглядом оскверненный остров и сказал задумчиво:

– Как любила эти места Мария…

Тине услышала и прекрасно поняла его слова. Но они не причинили ей новых страданий. Ей казалось только, будто от яркого солнца и синего неба у нее разболелись глаза.

Протрубили сбор. Между молодой листвой деревьев виднелись строящиеся подразделения. По всем дорогам шли колонны, шли молча по дрожащей земле, напоминая нескончаемую погребальную процессию, а пушки гремели над головой в ясном, солнечном воздухе, словно разом ударяли тысячи колоколов.

Тине побрела вниз по склону.

– Вы куда идете? – словно очнувшись, спросил Берг.

– Домой, – только и ответила Тине, указывая на школу. И она ушла.

Но одно это слово поразило Берга, как удар молнии, он хотел окликнуть ее, язык не повиновался ему. С болью, почти невыносимой, он понял, что натворил.

Тысячи картин – и каждая жалила острей иглы – встали перед ним: лица стариков, беспомощный лепет Бэллинга, мадам Бэллинг, ее глаза, глаза, которые больше не могут плакать, и глаза Тине, безжизненные, погасшие, словно душа ее уже рассталась с телом.

Вся их жизнь – прожитая для него и его близких, их дом, тоже всецело принадлежавший ему и его близким, встали перед ним; он увидел их лица, их добрые лица, услышал их голоса, их старческие голоса.

А его, его они любили, как родного сына.

Душу пронзила боль, даже гром пушек казался ему теперь далеким и незначащим шумом, а колонны солдат напоминали скопища муравьев.

Его они любили, как сына. Какой-то офицер тронул его за руку.

– Канонада-то усиливается, – сказал он.

Берг повернул к нему искаженное отчаянием лицо.

– Вы думаете? – спросил – Берг и побрел вниз по склону.

Офицер проводил его глазами. Берг почти шатался на ходу.

– Вот и этот готов, – буркнул офицер себе под нос и еще раз поглядел вслед своему товарищу по оружию.

Берг пересек поле. Он побывал на кладбище, вышел на «Райскую аллею». Дважды обошел школу кругом, глядя на горящие в ее окнах свечи.

Потом он воротился домой.

И здесь, у себя в кабинете, он вдруг начал писать страницу за страницей, нежные и пылкие слова письмо жене.

…Тине пересекла луг, двор, аллею – прошла мимо офицеров, мимо солдат, никого из них не видя.

Дорогу ей преградил обоз. Это на множестве подвод везли провиант – мясо, муку, хлеб. Взгляд Тине упал на ближайших к ней лошадей. Измученные, отощавшие, с вытянутыми шеями и погасшими глазами, они выбивались из сил, а возчики тупо и равномерно опускали кнуты на их спины.

Но лошади шли все тем же усталым шагом, словно новые удары уже не могли причинить им боль.

Тине остановилась, провожая подводы долгим взглядом.

Далеко по дороге слышались досадливые выкрики возчиков, тупо опускавших кнут на спины лошадей.

И вдруг из глаз у Тине хлынули слезы.

Она вышла на площадь. Площадь была пуста, и в трактире стояла тишина.

Лишь на кузнецовом поле, где полегшая рожь была пересыпана свежими стружками, работали пять или шесть солдат. Они сколачивали гробы из белых струганых досок и красили их черной краской.

Тине взошла на крыльцо и открыла дверь комнаты, где спертый воздух отдавал сладковатой гнилью. Фру Аппель сидела у постели сына.

Много часов просидела она неподвижно, с самого приезда не ела и не пила, только молча глядела на лицо сына – а лицо стало маленькое, с кулачок, как у младенца, – и на его руки, его беспокойные руки.

Мадам Бэллинг входила и уходила: она так бы рада была помочь…

Но фру Аппель не двигалась, и мадам Бэллинг растерянно замирала с тарелкой супа в руках, после чего снова выходила из комнаты.

Лишь один раз фру Аппель подняла голову, и по щекам ее побежали слезы.

– Он ведь такой молодой… – шепнула она.

…Тине присела возле кровати. Она не знала, слышала ли фру Аппель, как она вошла, ибо та не поздоровалась и не шелохнулась. Но немного спустя фру Аппель промолвила:

– Он вас спрашивал. Только теперь он спит.

И снова хлынули слезы, словно их вызывало каждое произнесенное ею слово.

Тине не ответила, обе сидели молча, будто пораженные общим горем, и глядели на бледное лицо спящего.

Санитары принесли ужин. Зазвонили колокола к вечерне, но за громом пушек звон был почти не слышен.

И снова наступила тишина, и по комнате начали растекаться сумерки.

Фру Аппель по-прежнему сидела перед постелью дремлющего сына.

Вошла мадам Бэллинг, в этой комнате она не осмеливалась даже шептать, но все же, понизив голос, она спросила у Тине:

– Ты к нам не зайдешь?

И снова вышла. До чего же бледной и оцепенелой стала девочка.

– Ах ты, господи, – сказала мадам Бэллинг. – Горя везде хватает.

Уже почти стемнело. С кроватей доносились приглушенные вздохи раненых. Тине не шевельнулась. Здесь ей казалось всего лучше. Здесь был покой, здесь, где умирал человек… и уходила жизнь.

– Он просыпается, – сказала фру Аппель.

Еще в полусне он начал стонать.

Тине бесшумно встала, осторожно зажгла лампу и снова села.

Умирающий поднял веки, но уже ничего не видел, – огромные глаза затуманились, и тихий стон его сопровождался слабым хрипом.

Мать опустилась на колени перед его постелью.

– Я здесь, Макс, тебе больно? Очень больно? – шептала она. – Да, Макс, да… тебе очень больно?

Отворилась дверь. Снова вошла мадам Бэллинг. Она хотела только взглянуть на Тине… должно быть. Тине все еще зла со вчерашнего дня, раз даже не заглядывает к ним.

Она не приблизилась к постели, она только постояла в темноте, глядя на дочь, потом снова тихо вышла.

Хрип умирающего стал громче.

– Макс, Макс, тебе очень больно?

Он снова задремал и снова очнулся.

Гром пушек за окном нарастал, как гроза, но здесь, возле постели, стояла невозмутимая тишина.

– Поднимите его, поднимите его, – шепнула мать. Сама она держала сына за руки.

Каким слабым стало его дыхание, какими холодными – руки!

– Анни, Анни, – едва слышно пролепетал он.

– Да, Макс, да.

Обе женщины прислушивались к его дыханию, а дыхание было слабое и прерывистое; мать встала, и голова у него поникла.

– Опустите его.

Они снова уложили его на подушку. Им показалось, будто он хочет приподнять голову и пытается что-то сказать.

– Анни… мама… Анни… – вы слышите, как поют птицы? И; вытягивая холодеющие руки, он с улыбкой промолвил:

– Как прекрасна будет жизнь.

Губы его сомкнулись с последним вздохом, голова запрокинулась. Фру Аппель с криком упала на безжизненное тело сына. Тине закрыла ему глаза.

Фру Аппель снова села на прежнее место и начала поглаживать его застывшие руки, его холодное лицо снова и снова.

Тине встала. Медленно отошла от постели. Не в ее власти было даровать утешение.

Мадам Бэллинг так и не ложилась. Она сидела на кухонном табурете за дверью. Здесь она сразу могла бы услышать шаги Тине.

– Это она… нет, мимо… она так и не зашла к нам.

Мадам взяла свечу и торопливо вышла в сени, где Тине уже открывала входную дверь.

– К отцу ты не зайдешь? – спросила мадам Бэллинг.

– Мне пора домой, – коротко отвечала Тине. Мадам Бэллинг подошла к ней совсем близко:

– Ах, Тине, неужто и мы поссоримся, неужто и мы поссоримся?

– Нет, мама, нет, – Тине вырвалась. – Просто поздно уже.

Спокойной ночи.

Она отвечала матери тем же раздраженным или горестным тоном, что и утром. Дверь захлопнулась. Тине ушла.

Мадам Бэллинг вернулась, но дальше своей табуретки у дверей она не добралась и рухнула на нее. Тайный и непонятный страх терзал ее тяжелую голову. Повсюду слышались шаги офицеров, – те тоже не находили покоя.

Сама того не замечая, мадам Бэллинг начала бродить по дому, как и они, – беспокойная тень металась взад и вперед в неверном пламени свечи; мадам Бэллинг не знала, как быть, она больше не знала, как быть.

Пушки не давали даже минутного роздыху. Школа сотрясалась до основания, казалось, крыша вот-вот рухнет.

И только фру Аппель молча и недвижно сидела у постели мертвого сына.

В лесничестве царила тишина. Покуда Тине бродила по дому, она слышала только бессонные шаги наверху, больше ничего.

Она обошла дом, прибрала, где смогла. Потом вдруг сама на себя удивилась – зачем ей это нужно – и бросила все как есть.

Она отворила дверь в гостиную и постепенно отпрянула.