Текст книги " В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева "

Автор книги: Гэри Лахман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 8
Найденное чудо

Успенский вернулся в Санкт-Петербург, полный возбуждения после разговоров с Гурджиевым. Казалось, что перед ним лежала «новая или забытая дорога», которая выведет его из ложного мира противоречий. Путь к чудесному казался понятным, и, возможно, он уже сделал первые шаги по нему. Если так, то время было самое подходящее. Санкт-Петербург тем летом был странным, с напряженной атмосферой, полной ожидания катастрофы. Война добралась до русской земли, и пробуждались суицидальные тенденции, дремлющие в русской душе. Все знали, что скоро что-то случится, и Успенский боялся, что гроза разразится прежде, чем он закончит работу. Когда тревога становилась слишком мучительной, он мыслями обращался к Москве, и его успокаивала идея, что он может все бросить и вернуться к Гурджиеву. Более чем вероятно, что эта мысль часто приходила ему в голову, когда работа затягивалась из-за забастовок типографий и других нарушений нормального хода повседневной жизни.

Только осенью он снова получил вести от Гурджиева. Гурджиев приехал в Петербург и позвонил Успенскому. Они встретились и поговорили, и, отправляясь обратно в Москву, Гурджиев сказал Успенскому, что скоро вернется. Вскоре после этого он действительно вернулся, и они встретились и побеседовали снова. Успенский упомянул, что знает других людей, которых наверняка заинтересовали бы идеи Гурджиева, и Гурджиев сказал, что это хорошо, так как он собирается начать в Петербурге такую же группу, как в Москве.

Одним из первых людей, с которыми Успенский заговорил о Гурджиеве, была Анна.

Однажды утром Анна, ждавшая его в кафе «Филиппов», удивилась тому, что обычно пунктуальный Успенский опаздывает. Когда он наконец появился, то находился в необычном эмоциональном состоянии. Без приветствия, не успев даже сесть, он торопливо объяснил, почему задержался.

«Думаю, мы наконец нашли то, что искали! Я должен тебе все рассказать. Я нашел чудо!»[119]119
  Butkovsky-Hewitt A. With Gurjieff in St. Petersburg and Paris. С. 35.


[Закрыть].

Успенский упомянул встречу с Меркуровым и Полом и, напомнив ей о странном человеке, с которым познакомился благодаря им, объяснил заинтригованной Анне, что этот человек здесь, в Санкт-Петербурге, и ждет их в другом кафе сети «Филиппов», через дорогу. Его знания, по словам Успенского, выходят за пределы чистой теории. Он настоящий учитель, и Успенский уже многому у него научился. Например, он уже понимал его основную идею – что люди не могут делать – потому что в некотором смысле они не существуют.

«Я имею в виду, – продолжал восторженный Успенский, – что у человека не одно „Я“, а много… У человека может быть двадцать два „Я“… Он пассивен, не делает ничего сам… все в нем делается механически… Но я не должен пытаться сам рассказывать тебе все это здесь… Он через дорогу и ждет нас прямо сейчас!»[120]120
  Там же. С. 35–36.


[Закрыть].

Желая встретиться с чудом, Анна согласилась. В другом кафе «Филиппов» она увидела человека, который превратил обычно сдержанного и уверенного в себе Успенского в заикающегося мальчишку.

Она видела, что у этого человека есть греческая кровь, о чем говорили его тонкие живые черты. Его овальную голову венчала высокая астраханская шапка, кожа была оливковой, и он носил черные усы. Но самое большое впечатление на Анну произвели его глаза. Они словно удерживали ее, смотрящую на чудо на другом конце зала. И когда она подошла к столику в дальнем углу, где он сидел в одиночестве, то знала, что Петр Демьянович прав. Подобно многим другим, встречавшимся с Гурджиевым, она ощутила, что его глаза, такие же черные, как усы, «смотрят прямо сквозь нее»[121]121
  Интересно, что Анна так говорит о глазах Гурджиева. Эти глаза были первым, что люди в нем замечали. Например, когда Дж. Г. Беннет познакомился с Гурджиевым в Константинополе в 1920 году, то отметил, что его глаза «были настолько необычными, что я подумал, будто свет играет со мной шутки». А когда композитор Томас де Гартман впервые встретился с Гурджиевым, в обществе доктора Стернвала, то говорил о Гурджиеве как о человеке «с такими глазами». Это интересно, потому что до встречи с Гурджиевым Успенский саркастично отзывался о «людях, которые в присутствии восточного человека внезапно чувствуют, что он смотрит сквозь них, видит все их чувства, мысли и желания» (Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 7). Дальше он говорит о людях, которые, пойманные взглядом «восточного», «испытывают странные ощущения в ногах и не могут двинуться». Именно это испытал журналист Ром Ландау, когда встретился с Гурджиевым в номере нью-йоркского отеля в 1935 году. То, что Успенский поначалу считал признаком шарлатанства, для большинства людей было свидетельством силы Гурджиева.


[Закрыть]. Спокойный, расслабленный, с тихой речью и экономными движениями, он излучал ощущение приятности, и вскоре она поняла, что ей нравится просто сидеть рядом с ним. Было заметно, что русский для него не родной язык, но он говорил на нем с необычной свободой и строил фразы правильно и красноречиво. Ей показалось, что он составлял предложения медленно, как будто они предназначались специально для этой встречи. Сидя рядом с Гурджиевым и слушая, как он говорит своим «ленивым тоном», Анна, как и Успенский, вскоре почувствовала, что «наконец встретилась с гуру»[122]122
  Butkovsky-Hewitt A. With Gurjieff in St. Petersburg and Paris. С. 35–36.


[Закрыть].

Она сказала Гурджиеву, что с радостью ждала встречи с ним.

«Но ты меня не знаешь, – ответил Гурджиев. – Может быть, я принесу тебе зло. Твои слова – всего лишь пустая вежливость»[123]123
  Там же.


[Закрыть].

Успенский немедленно выступил на защиту Анны. Нет, объяснил он. Анна, конечно, молода, но она такой же серьезный искатель, как и он.

«Та жизнь, которую я сейчас веду, – сказала она гуру, – кажется мне очень поверхностной, и я не нахожу в ней удовлетворения».

Гурджиев посмотрел на нее и с ноткой благосклонности в голосе спросил: «Это настолько невыносимо?»

«Да! – ответила Анна и повторила его слово: – Невыносимо!»

Тогда Гурджиев сказал: «Лучше, чем я думал»[124]124
  Там же.


[Закрыть].

В течение всего оставшегося пребывания Гурджиева в Петербурге Анна и Успенский ежедневно встречались с ним в «Филиппове». Вскоре к ним присоединились другие искатели чудесного. Гурджиев стал регулярно совершать долгое путешествие из Москвы в Петербург, и все больше людей посещали беседы с ним. Успенский организовывал группы и возможность для Гурджиева выступать в домах разных знакомых. Порой посидеть у ног Гурджиева приходило до сорока человек. Методы работы с группами у Гурджиева были необычны, и организованный, любящий порядок Успенский часто выбивался из сил, пытаясь собрать людей в последний момент. Например, Гурджиев мог сказать, что наутро уезжает в Москву, но на следующий день сообщал, что останется до вечера. День проходил за беседами в кафе. Затем, прямо перед поездом, Гурджиев решал остаться подольше и предлагал Успенскому провести встречу. Успенский торопливо звонил всем, но к этому времени у них появлялись другие планы, и если они хотели послушать Гурджиева, то должны были отменять свои встречи и торопиться туда, где он находился. Это, как и предпочтение шумных кафе, и плата в тысячу рублей, было еще одним примером создания трудностей для того, чтобы люди ценили то, что он им дает.

Среди многих, кто приходил на встречи или слушал Гурджиева в «Филиппове», образовалась небольшая группа, ядро серьезных искателей. Анна называла их «шестеро». Они никогда не упускали возможности поговорить с чудом, а когда его не было, то собирались вместе, чтобы обсудить его идеи. Как можно предположить, группа эта была необычной. Чарковский, инженер за пятьдесят, обладал сравнимыми с Успенским познаниями в оккультной и мистической литературе. Между этими двумя летали эзотерические искры, когда они пытались обойти друг друга в сокровенном знании, споря о Таро, теософии и других мистических философиях. Доктор Стернвал, также за пятьдесят, был успешным врачом, интересовавшимся гипнозом; его жена, намного младше его, не разделяла его увлечения Гурджиевым. Ему нравилось жить хорошо, но манеры у него были деловыми, малоэмоциональными и рациональными. Самым молодым членом группы был железнодорожный инженер Захаров. Подобно Успенскому, он был подкован в математике, но у Захарова не было таланта выразить себя в словах, и его внутренний мир оставался для остальных тайной. Николасу Р., пациенту доктора Стернвала, было уже под семьдесят. Очень эмоциональный, с белыми волосами и длинной патриархальной бородой, он был склонен к нервозности и постоянно перебирал руками. Только в присутствии Гурджиева он немного успокаивался.

В своих группах в Ташкенте, Москве и Санкт-Петербурге Гурджиев собирал самые разные типы людей, избранных «морских свинок», готовых на эксперименты. На каждого он производил самый разный эффект. Для Анны Гурджиев был могущественной и мужественной фигурой, своего рода духовным отцом, который предлагал ей шанс прикоснуться к чуду. Для Успенского он был тем, кто знает. Самое сильное воздействие Гурджиев оказывал на флегматичного доктора Стернвала. Однажды, во время собрания группы в Финляндии, в деревенском доме одного из богатых пациентов доктора, Стернвал объявил изумленным шестерым, что для него «Георгий Иванович – это сам Христос!». Гурджиев быстро осек доктора, но в других случаях он не стеснялся принимать мантию религиозной фигуры[125]125
  Много лет спустя, в конце поездки в США, возвращая ценную гармонику, которую позаимствовал на время своего визита, Гурджиев рассмеялся в ответ на то, что А. Р. Ораж сказал, что теперь она станет еще ценнее, как «священная реликвия». Ораж считал Гурджиева «солнечным богом», а сам Гурджиев однажды заметил, что после его смерти откроют церкви для обучения его идеям.


[Закрыть]. Однако такие выходки смущали бы человека, стремившегося переманить на свою сторону щепетильного Успенского.

Неясно, что сам Успенский думал о шестерых. Ему казалось, что во время собраний многие люди слышат нечто совсем иное, чем сказанное Гурджиевым. Некоторые уделяли внимание несущественному, а важное по большей части от них ускользало. Из всей группы записи оставили только Анна и Успенский, и хотя записи Анны представляют собой ценность как документ того времени, они не демонстрируют особой интеллектуальной стройности. (Конечно, следует принимать во внимание то, что она писала их в возрасте девяноста лет.) Однако было бы странно для человека со способностями Успенского не чувствовать, что он чем-то отличается от других. И именно это отличие он стремился продемонстрировать Гурджиеву. Когда Успенский согласился организовывать петербургские группы, то поставил два условия: Успенский станет лично определять хороших кандидатов, и при этом сам он будет стоять отдельно от группы. Он всегда стремился не зависеть от групп, духовно или буквально: об этом говорило решение покинуть Теософическое общество, даже когда ему предложили высокий статус. Гурджиев с насмешкой все это отверг. Для него все достижения Успенского мало что значили, если только он не мог использовать их в собственных целях. К этому времени Успенский уже должен был это понимать. Но обещание «фактов» в сочетании с харизмой Гурджиева и идеями, которые он уже получил, оказалось слишком привлекательным. Нельзя упускать из вида и то, что «настоящий мужчина» Гурджиев должен был казаться романтическому интеллектуалу Успенскому своего рода отцовской фигурой.

А как шестеро воспринимали Успенского? Об этом мы знаем только от Анны, и на каком-то этапе общения группы их роман подошел к концу. Почему это произошло, и как Успенский образовал союз с более внушительной Софьей Григорьевной, неясно. Но трудно не подозревать в описании Анной Успенского некоторой доли злости. Во всех описаниях он выглядит многословным, абстрактно мыслящим всезнайкой, которого Гурджиев прозвал «Доводит-мысль-до-конца» из-за навязчивой потребности собрать все нити разговора вместе. Как и многие другие заявления Анны, это нужно воспринимать с долей скептицизма. Но очевидно, что если Успенский гордился своим интеллектом и независимостью, то Гурджиев, стремясь продемонстрировать ему, что он такая же машина, как все остальные, стал бы постоянно по ним бить. Что он и делал.

Для Анны Успенский был весь во «внешних проявлениях». «За его квазинаучными фразами не было настоящего значения или глубокого смысла». Он делал шоу из всех знаний, которые так трудолюбиво собирал. «Имена лидеров, стран, философов, героев, мистических книг лились в его речи беспрестанно, как характерная лавина». Анна замечает, что, когда Успенский некоторое время говорил, Гурджиев смотрел на него с улыбкой. Можно представить, как он говорит: «Доводит-мысль-до-конца может продолжать еще долго». Однако что-то в рассказах Анны наводит на мысль, что это было нечто большее, чем простое стремление к точности. «У меня тоже очень хорошая память, и я могла цитировать все имена из книг, которые любил обсуждать Успенский», – убеждает она нас. Но «несмотря на всю его эрудицию… Успенский, как и все мы, все равно не обладал ключом» к «человеческой машине», который был у Гурджиева. Однако очевидно, что без Успенского она никогда бы этот ключ не нашла. Почему она хотела убедить нас, что он был не лучше ее, если только у нее не было подозрений, что на самом деле он действительно лучше?

Однако при всей своей демонстративной эрудиции Доводит-мысль-до-конца был движущей силой петербургской группы. Он задавал больше всего вопросов, поддерживал разговор и, скорее всего, говорил больше остальных, потому что ему было что сказать. Он организовывал лекции и встречи, знакомил новых и «лучше подготовленных» людей с идеями и выступал как крайне эффективный и поддерживаемый сильной мотивацией специалист по связям с общественностью. Он даже приложил все усилия, чтобы улестить Гурджиева, когда учитель выскочил со встречи, возмущенный тупостью своих учеников. По словам Анны, Успенский догнал Гурджиева на улице и умолял его не отказываться от своей паствы. Кокетство сработало, и на следующий день в «Филиппове» присмиревшие Анна и Успенский ждали своего учителя в надежде, что он их простит.

По рассказам Анны, Гурджиев мог давить, сердить и диктаторствовать, но в то же время вести себя по-отцовски, таинственно и провоцирующее. Однако Борис Муравьев отмечает: «Можно без преувеличения сказать, что без Успенского карьера Гурджиева на Западе не вышла бы за пределы бесконечных разговоров в кафе»[126]126
  Mouravieff B. Ouspensky, Gurjieff and the Work. С. 11–12.


[Закрыть].

Пока же разговоры с Гурджиевым познакомили Успенского и других с новым и совершенно необычным взглядом на себя и мир. Обсуждения начинались со стандартной оккультной или мистической темы – астральное тело, бессмертие, реинкарнация. Хорошо подкованный в этих концепциях Гурджиев придавал им характерный поворот, который направлял разговор в сторону его работы. Такие оккультные мыслители, как Рудольф Штейнер, учили, что все люди обладают астральным телом, а Гурджиев утверждал, что мы должны его заработать. Бессмертие? Но о ком мы говорим? О человеке-машине, который ничего не может сделать? Как он может надеяться стать бессмертным? Реинкарнация? Но что будет возрождаться? Может ли у машины быть душа? Если вы этого желаете, то должны работать, должны понимать свою машину и бороться с ней. У человека есть возможности, превосходящие все, что он может вообразить, но для того, чтобы их использовать, требуется огромное количество работы, боли и страданий. «Вот стоят позади вас многие годы неправильной и глупой жизни, потакания всякой слабости, закрывания глаз на собственные ошибки, стремления избежать всех неприятных истин, постоянной лжи самим себе, самооправданий, обвинения других и тому подобного»[127]127
  Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 154.


[Закрыть].

Эта доктрина не вселяла радости, однако Гурджиев как-то умудрялся в ней убеждать. Вырванная из контекста, она выглядит как старомодные огонь и сера. В контексте она означала нечто большее. Мир, который Гурджиев постепенно открывал Успенскому и остальным, был странной научно-фантастической Вселенной живых планет и странных сложных законов. Закон Семи, например, отвечал за непродолжение мира, за то, почему процесс, который начинается в одном направлении, может в итоге двигаться в направлении совершенно другом, к совершенно другим целям, и все равно считать, что двигается к исходным. Закон Трех гласил, что для всех явлений нужно присутствие трех сил, а не двух, как считает традиционная наука. Оба закона связаны с обширной космической картиной, которую Гурджиев называл Лучом Творения, своего рода «лестницей бытия», тянущейся из непознаваемого Абсолюта до самого низкого уровня, расположенного на Луне. На диаграмме, которой Успенский позднее проиллюстрирует эту идею, Луч Творения напоминает ранние космологические схемы, отражавшие представление о Вселенной так называемых «эманационистов», в котором разные миры или уровни существования излучались центральным невоплощенным источником. Такие идеи встречаются в гностических, герметических и каббалистических идеологиях, и с ними всеми были знакомы и Гурджиев, и Успенский. Каждый уровень на этой огромной октаве ограничен рядом законов, необходимыми и непреодолимыми условиями его существования. Находящийся на Земле человек ограничен сорока восемью законами, всего на один уровень выше, чем на самом низком и самом ограниченном – на Луне, управляемой девяносто шестью. Цель работы состояла в том, чтобы освободить человека от ограничений одного набора законов и поместить его в условия более высокого, менее ограниченного уровня. Никто не может быть свободен в абсолютном смысле, как говорил Гурджиев своим изумленным ученикам, но мы можем выбирать, какому набору законов подчиняться.

Но сделать это нелегко. Человек находится в шатком положении. Земля расположена в очень плохом месте Вселенной. Человек – это машина. Он в тюрьме. Он не может действовать. Он заключен в ловушку иллюзии, будто обладает именно тем, в стремление к чему на самом деле должен вкладывать все свои силы: свободой воли, знаниями и сознанием. Главное – сознанием. Человек не обладает сознанием. Он не пробужден. Он на самом деле спит.

Эту ситуацию, как рассказывал Гурджиев своим ученикам, создала сама природа. Успенский уже размышлял о преобладании культуры варварства в современном мире, и до его встречи с Гурджиевым он считал, что варварству могут противостоять ценности высшего уровня. Гурджиев разоблачил его ошибку: все то, что Успенский считал более высоким, на самом деле всего лишь более сложная форма механичности. Вся человеческая деятельность контролируется необходимостью общественного порядка. Человеческие существа, как и вся органическая жизнь, на самом деле не более чем своего рода тонкая пленка, которая покрывает Землю, необходимая изоляция для передачи некоторых космических энергий, условие для неизбежного Луча Творения. Иллюзии, которыми живут люди, их идеи об «эволюции», «прогрессе» и «цивилизации» – это сон, гипнотические чары, поддерживаемые космическим порядком, чтобы наилучшим образом обработать эти энергии. Люди на самом деле – «пища для Луны», своего рода космическое удобрение, единственная цель которого – отдавать свои жизненные силы, чтобы Луч Творения продолжал расти. Их жизни, желания, надежды, мечты и идеалы сами по себе абсолютно ничего не значат.

Для человека, который считал, что жизнь – это ловушка, такие идеи были надежным подтверждением правоты. Конечно, Успенский уже отказался от обычных идей эволюции, прогресса и цивилизации, но отрицание их Гурджиевым было еще более абсолютным. Не было ни эволюции, ни прогресса, ни цивилизации, даже того редкого элитного вида, на который возлагал свои надежды Успенский. «Нет никакого прогресса, – говорил ему Гурджиев. – Все остается таким же, каким было тысячи лет назад». Человек – такой же, каким природа его сделала с самого начала. Цивилизация и культура ничего не значат. Насилие, рабство и красивые слова – вот реальность человеческой жизни. Успенский чувствовал то же самое, но Гурджиев исключительно активно настаивал на этой мысли. Вероятно, его слова произвели на Успенского глубокое впечатление. Однажды он увидел два больших грузовика со зловещим грузом: огромными ворохами новых деревянных костылей – знак подготовки к конечностям, которые еще не оторваны, результат «прогресса» «цивилизованных» наций, сцепившихся в абсурдной, но смертоносной войне. Эта картина, еще одна из «очевидных нелепиц», лучше, чем любые слова Гурджиева, донесла до него серьезность ситуации.

Глава 9
Ты себя не помнишь

Космология Гурджиева была новой и поразительной, а его психологические идеи – тем более. Трудно было, по крайней мере, поначалу, наблюдать и проверять такие идеи, как Закон Семи или Луч Творения. Но то, что Гурджиев рассказывал своим ученикам об их собственном разуме, их идентичности, их «Я», они могли испытать сами. Основной его темой была идея, что люди сделаны из двух частей, которые Гурджиев называл «личностью» и «сущностью»[128]128
  Хотя последователи утверждают, что идеи и система Гурджиева уникальны, знакомство с похожими концепциями у других мыслителей демонстрирует, что на самом деле это не так – по крайней мере, не в степени, которую заявляют ученики Четвертого пути. В данном случае «личность» и «сущность» кажутся мне очень похожими на «персону» и «Я» у К. Г. Юнга – хотя Юнг не так резко относится к недостаткам личности и считает, что для того, чтобы быть эффективным, человеку нужна сильная персона, своего рода маска, которая защищает истинное «Я» от опасного окружения. «Ложную личность», еще один термин Гурджиева, можно, по-моему, связать с юнговскими концепциями тени – всеми теми неприятными аспектами себя, которые люди предпочитают игнорировать. Также Юнг разделял с Гурджиевым основополагающее убеждение, что неуравновешенное развитие – самая распространенная проблема современного человечества. Оба они утверждали, что для того, чтобы человек достиг целостности, нужно задействовать все стороны души, а не только логичное и рациональное эго, как чаще всего делают современные люди. Это убеждение разделял и Рудольф Штейнер, который другим языком и с другими акцентами также говорил о человеке, который «спит» на разных этапах своего бытия.
  Полный анализ совпадений между Гурджиевым и другими мыслителями выходит за пределы задачи этой книги и, возможно, окажется скучным чтением. Однако некоторые из главных тем Четвертого пути можно найти не только в других эзотерических доктринах, как можно было бы ожидать, а и в широко доступных источниках. Например, при написании этой книги я воспользовался возможностью перечитать классическую атаку на бихевиоризм Артура Кёстлера, «Дух в машине». Кёстлер не только подробно разбирает разные уровни градации сознания, человеческого и другого, но его центральная тема – необходимость распознавать то, что он называет иерархией приобретенных привычек: серию рефлексов, от сознательного решения до автоматической реакции. Возьму для примера себя: мое сознательное намерение написать это примечание проходит путь от интуитивного понимания, которое я пытаюсь преобразовать в слова, до ударов пальцев по клавиатуре. Между неясной ускользающей интуицией и конечным продуктом находится целая серия поведенческих моделей, которые приходят в действие, и многие из них срабатывают автоматически. Я не направляю свои пальцы сознательно, когда они ударяют по клавишам, хотя в свое время, когда только учился печатать на клавиатуре, мне приходилось это делать. Теперь эту функцию взял на себя своего рода автопилот, что позволяет мне сконцентрироваться на идеях, которые я пытаюсь выразить. Однако часто в результате привычки и отсутствия препятствий мы отказываемся от значительной части сознательного контроля и полагаемся практически исключительно на автопилот, и вот тут кстати оказываются идеи Гурджиева. Когда такое происходит, мы можем прийти в состояние, в котором действительно «спим», хотя с виду выглядим «бодрствующими». Нарушение рутины, незнакомая обстановка или новое, необычное препятствие вызывают у нас новую реакцию и отключают автопилот, заставляя нас «присутствовать» и разбираться с ситуацией. В некотором смысле все радикальное поведение Гурджиева и требовательные, временами опасные обстоятельства, которые он создавал, можно рассматривать как попытки разорвать цепи привычки и вызывать у его учеников новые творческие поведенческие схемы.
  Я не думаю, что Кёстлер был знаком с Гурджиевым более чем поверхностно, и, судя по его замечаниям о других «гуру», я бы очень удивился, если бы он считал их заслуживающими изучения. Однако кеслеровская идея «холона», в котором отдельная частица – будь то человек, атом или галактика – является одновременно независимой и частью большего целого (также приводится в «Призраке в машине») – поразительно напоминает идеи масштаба у Гурджиева. При этом я не говорю, что идеи Гурджиева не оригинальны – а только то, что некоторые из них полезно изучать без необходимости принимать более сомнительный контекст.


[Закрыть]. Сущность – это то, что является для человека собственным, сердцевина его «Я», данная при рождении, – его природные вкусы, предпочтения, радости и страхи. Вокруг нее появлялись со временем своего рода наросты: личность, которая состояла из всего, что человек приобретал от других в ходе образования, подражания, повторения или просто привычек. Бо́льшую часть времени личность состояла из лжи, фантазий и плохих привычек, и Гурджиев ставил своей целью пробиться через эти слои к сущности под ними. Сделать это было трудно, и приходилось немало пострадать. Как Гурджиев собирался это делать, видно из упражнения, которое он давал шестерым: их просили рассказать о самом плохом поступке, который они совершили. Анна вспоминает, как трудно это далось доктору Стернвалу. Всегда корректный, сдержанный, работающий врачом, то есть обладающий авторитетом и контролем, Стернвал теперь должен был показать себя в унизительном свете. Практически сразу Анна и остальные решили: что бы доктор им не рассказал, правдой это не будет. Он говорил абстрактно и безлично и рассказывал о событиях настолько отстраненно, что было ясно – он что-то скрывает. Стернвал какое-то время поерзал, а потом, получив от Гурджиева пронзительный взгляд, остановился. Поворачивая нож, Гурджиев заметил: «В следующий раз вы, доктор, будете искренни и вспомните эту ситуацию точно»[129]129
  Butkovsky-Hewitt A. With Gurjieff in St. Petersburg and Paris. С. 69.


[Закрыть].

Успенский не рассказывает, как он справился с этим испытанием, хотя упоминает, что с задачей поведать историю своей жизни все шестеро совершенно не справились. Такие тактики «групповой психотерапии» хорошо знакомы сейчас, в эру телевизионных ток-шоу и «смешного унижения», но для сдержанного аристократичного Успенского этот опыт должен был быть невыносим.

Тем не менее, Успенский сумел в полной мере ощутить свою сущность, когда даже после нескольких попыток Гурджиев не смог заставить его преодолеть нелюбовь к молоку[130]130
  Pogson B. Maurice Nicoll: a Portrait. N. Y.: Fourth Way Books, 1987. С. 102.


[Закрыть]. Другое требование работы тоже могло показаться Успенскому сложным. Гурджиев убеждал их всех в необходимости не выражать отрицательные эмоции, что не равно тому, чтобы их не испытывать. Для человека, осознающего недостатки «деревянного мира», «истории преступлений» и «культуры варварства», не говорить об этих и десятках других мелких раздражителей, заражающих повседневную жизнь, должно было быть сложно. Разговор, подчеркивал Гурджиев, – это одно из самых механических действий, и, по рассказам Анны, он мог не раз направлять такие комментарии в сторону Доводит-мысль-до-конца.

Гурджиев умел убеждать, и когда он просил их понаблюдать за собой, увидеть свою механичность, убедить себя, что они спят, им приходилось признавать его правоту. Но как вырваться из тюрьмы? Как проснуться? Возможно ли не быть машиной?

Есть три традиционных пути достижения истинного сознания, рассказывал Гурджиев. Есть факир: физическими страданиями он заставляет свое тело подчиняться. Есть монах: религиозным поклонением он заставляет свои чувства следовать вере. И есть йог: прилежной учебой он заставляет свой разум понимать. Однако какими бы эффективными эти пути не были, они неполны. Разум и чувства факира остаются недоразвитыми, как и тело и разум монаха, как чувства и тело йога. Все три также страдают от недостатка, с которым столкнулся Успенский в ходе своих путешествий: необходимости пожертвовать своей текущей жизнью и посвятить себя пути целиком и полностью. Только немногие могли это сделать или захотеть сделать.

Мы действительно оказались бы в отчаянном положении, утверждал Гурджиев, если бы не было еще одного пути, мало кому известного и редко признаваемого. Это был Четвертый путь, также иногда называемый путем хитреца.

Хитрец, как говорил Гурджиев, знает секрет, который не знают факир, монах и йог. Откуда он узнал этот секрет – неизвестно. Может быть, нашел в старых книгах. Может быть, кто-то с ним поделился. Может быть, он его купил. Может быть, даже украл. Неважно. Хитрец обладает знанием, и благодаря ему он может достичь всего куда меньшей болью и гораздо быстрее, чем факир, монах или йог – возможно, просто выпив таблетку.

Четвертый путь отличается и в других аспектах. Во-первых, это единственный путь, который позволяет человеку оставаться в миру, в своей повседневной жизни. Нет необходимости все бросать и вступать в монастырь или уходить в пещеры Тибета. Непосредственные обстоятельства жизни человека обеспечивают наилучшую среду для следования Четвертому пути. В этом смысле этот путь самый «удобный».

Однако есть ловушка.

Для того, чтобы следовать Четвертому пути, нужно найти группу. Ничего нельзя добиться в одиночку, убеждал Гурджиев. Работая в одиночку, человек с самым ясным интеллектом, мотивацией и знаниями все равно оказывается жертвой лжи и иллюзий. Работая в одиночку, он не может уйти от механичности, от хватки того, что Гурджиев называл его «ложной личностью». Работа в одиночку – это на самом деле всего лишь другая форма сна.

Крайне независимому Успенскому, наверное, было трудно принять эту мысль. Однако он уже пришел к заключению, что в одиночку не продвигается в работе: именно поэтому он и занялся поисками школы. Теперь, найдя возможность учиться в школе, он знал, что должен согласиться на ее условия. Несмотря на всю его нелюбовь к группам, похоже, невозможно было не стать частью одной из них.

Более того. Для того чтобы группа работала эффективно, в ней нужен был учитель. В отличие от учеников, учитель – это человек, который проснулся. Он бежал из тюрьмы, преодолел свою механичность и может вывести других из ловушки. Но для того, чтобы освободиться, ученики должны отказаться от собственной воли, которая в любом случае оказывает иллюзорной, и полностью отдаться на волю учителя. Первый шаг – безоговорочно признать их абсолютное ничтожество; пока они этого не сделают, они будут считать, что имеют право на собственные идеи, собственные суждения, собственные взгляды на то, как должна проходить их работа над собой, а в этом случае сделать для них ничего нельзя. «Когда человек начинает работать над собой, – говорил Гурджиев, – он должен отказаться от собственных решений». Он больше не должен думать за себя. Это трудно для человека, который не осознал, что, подчиняясь другому, он ничего не теряет, потому что в реальности ему нечего терять. Сначала нужно понять, что он как таковой не существует и потому не должен бояться подчинять себя воле другого. Сознание собственной ничтожности, как внушал им Гурджиев, – это первый шаг на Четвертом пути.

Признание собственной ничтожности должно было быть сложным требованием. Успенский, который еще до Гурджиева сам был строжайшим критиком собственных недостатков, с большой вероятностью проглотил это с трудом. Однако разве ученики уже не попробовали это ощущение? Разве Анна не говорила Гурджиеву, что ее жизнь невыносима? Именно это чувство разочарования Гурджиев и искал в потенциальных инициируемых. Когда Захаров привел к Гурджиеву композитора Томаса де Гартмана, еще одного искателя, Гурджиев спросил, почему тот просил о встрече. Был ли он недоволен своей жизнью? Это общее правило относилось ко всем, кто вступал на Четвертый путь: что-то где-то должно быть «неправильно», чего-то должно не хватать, и без этого жизнь становилась, как у Анны, невыносима.

Это отражалось в задачах человека, в причинах, почему он вступал на Четвертый путь, в цели, на которую он направлял все свои усилия. Успенский, что характерно, сказал Гурджиеву, что его цель – знать будущее. Человек, по его словам, должен знать, сколько ему остается времени. Не знать этого унизительно. Какой смысл начинать работу, если не представляешь, удастся ее завершить или нет?

Ответ Гурджиева был не менее характерным: узнать будущее просто. Оно будет в точности таким же, как прошлое, если сегодня человек не поработает над собой.

Возможно, для того, чтобы уравновесить настойчивое убеждение в их ничтожности, Гурджиев продемонстрировал Успенскому, как ведет себя сознающий человек. Вероятно, его демонстрация производила впечатление. Гурджиев был человеком, который все знал и все мог. Он рассказывал Успенскому о своей жизни, повествуя об Искателях истины и о своих путешествиях. Гурджиев снова не вдавался в подробности и уклончиво говорил о том, какие именно монастыри и тайные святилища посещал, и Успенский скоро заметил, что многое в рассказе Гурджиева было противоречивым и весьма сомнительным. Позднее он говорил собственным ученикам, что спрашивал об источниках учения по десять раз на дню, и каждый раз Гурджиев давал ему иной ответ. Успенский принял это, по крайней мере, временно: к Гурджиеву не применялись обычные стандарты правды. С ним ничего нельзя было принимать как должное, ни в чем нельзя было быть уверенным. То, что сегодня подтверждалось, завтра могло отрицаться. Однако он был исключительно способным человеком, умевшим играть самые разные роли. Например, существовал Гурджиев – торговец коврами. Увидев, что в Санкт-Петербурге спрос на экзотические ковры выше, чем в Москве, Гурджиев всегда приезжал со связкой ковров, которые, в зависимости от истории, он либо собрал в ходе своих путешествий, либо просто купил в Москве. В любом случае, он умел выбить за них лучшую цену, и Успенский видел, что Гурджиев не брезгует тем, чтобы использовать познания в человеческой психологии в свою пользу. Был Гурджиев – гурман и бонвиван. Гурджиев часто собирал своих петербургских учеников и угощал их роскошным ужином, покупая много еды и вина, хотя, по словам Успенского, сам Гурджиев к ним почти не прикасался. Позднее обеды или ужины с Гурджиевым стали легендарными, и ключевым их ингредиентом являлся «тост за дураков», под который пили крепкую водку. Успенский отмечал, что во время таких пиршеств у Гурджиева была возможность понаблюдать за своими учениками в другой обстановке, а напоить человека – известный с давних пор метод открыть его истинное «Я».

Гурджиев также обладал любопытной способностью создавать необычные психологические эффекты, отчасти в результате своей «игры». Успенский наблюдал игру Гурджиева при первой же встрече. Эту черту замечали практически все, кто с ним сталкивался. Когда Томас де Гартман наконец добился встречи с Гурджиевым, она проходила, как и с Успенским, в очередном грязноватом кафе, возможно, еще худшем, чем то, которое пришлось посещать Успенскому. По крайней мере, по описанию Гурджиева в нем было «больше шлюх»[131]131
  Harmann T. de. Our Life with Mr. Gurdjieff. Mifflesex, England: Penguin Books, 1972. С. 6.


[Закрыть]. Де Гартман также отмечает, что однажды Гурджиев велел Успенскому организовать беседу в «гостиной модной леди», но Успенский обнаружил, что на самом деле она проходила в публичной школе[132]132
  Там же. С. 46.


[Закрыть]. Эти и другие неожиданные выходки составляли репертуар «безумного гуру». Подобно удару по голове, которым дзенские монахи отвечали на «глубокие» вопросы, тактики Гурджиева направлялись на то, чтобы шокировать учеников и тем самым перевести их на новый уровень осознания. Они часто срабатывали, но, возможно, так же часто и не срабатывали. По крайней мере для Успенского, известного писателя и журналиста, который ставил свою репутацию на кон, выступая в качестве заместителя Гурджиева, такие игры порой были чрезмерными.

Однако он не мог отрицать познаний Гурджиева. И очень скоро Успенский обнаружил, что Гурджиев задал ему «совершенно новую задачу, с которой наука и философия до сих пор еще не сталкивались»[133]133
  Ouspensky P. D. In Search of Miraculous. С. 118.


[Закрыть]. «Ни один из вас не замечал, – говорил Гурджиев, – что вы не помните себя»[134]134
  Там же. С. 117.


[Закрыть]. Ни один из них, продолжал он, не чувствовал «Я» во всем, что они делали. Они не чувствовали себя, не осознавали себя – вариация на тему того, что они не существовали. Самовоспоминание было единственным средством преодолеть это отсутствие. Только в ходе самовоспоминания они могли постепенно развить постоянное чувство присутствия, «бытия здесь». И Гурджиев поощрял их пытаться помнить себя.