355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герд Нюквист » Травой ничто не скрыто... » Текст книги (страница 5)
Травой ничто не скрыто...
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 00:24

Текст книги "Травой ничто не скрыто..."


Автор книги: Герд Нюквист



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Виктория занималась. Время от времени она искоса поглядывала на меня. В ее зеленых глазах под черной челкой появилось новое выражение. Она что-то измыслила себе, и было совершенно ясно, что именно… Я ведь тогда поцеловал ее и сказал, что поцелуй не доставил мне удовольствия. Я хорошо знал девчушек этого возраста. У меня были сотни таких учениц. И я помнил все записочки – трогательные признания в любви, которые находил в тетрадках для сочинений. Помнил, как девочки, написавшие их, заливаясь краской, искоса поглядывали на меня, когда я появлялся в классе на другой день. Что ж, небольшое увлечение невредно. Это только поможет ей рассеяться.

Полковник Лунде приходил и уходил с истинно военной точностью. По нему можно было проверять часы.

Меня никогда не интересовало военное дело. Я знал лишь, что это необходимая вещь. Но теперь у меня вдруг возник к нему интерес. В сущности, это настоящая наука. Иногда по вечерам я заглядывал в специальный журнал или книгу полковника, и случалось, он объяснял мне то, что читал. Это был новый, совершенно незнакомый мне мир, причем маршировка и явка в казарму ровно в двадцать два ноль-ноль отнюдь не исчерпывали его сути, как я прежде предполагал.

Иногда по вечерам мы играли в бридж. Полковник Лунде играл лучше всех, как и следовало ожидать.

В приливе благорасположения я научил своих хозяев играть в покер. Никто не был шокирован моей затеей. Лучше всех играла Люси. Вот этого я никак не ожидал.

Я полюбил мою безобразную комнату с окном, в которое заглядывала моя подруга – еловая ветка, и с видом на зимний Осло.

По вечерам город напоминал кусок черного бархата, по которому для услаждения взора протянули нити жемчуга и самоцветов.

А днем он был похож на игрушечное селение, которое, широко раскинувшись, взбиралось на холмы вокруг Экеберга.

– Какая красота… В жизни не видел ничего подобного, – сказал я Виктории.

– Советую тебе полюбоваться видом с башни над чердаком, – ответила она.

Чердак.

Я словно очнулся от сна. Прекрасный повод. Прекрасный – и совершенно естественный.

– А это можно, Виктория?

Она сложила книги.

– Идем!

С чердака мы с Викторией сразу же поднялись по маленькой винтовой лестнице в башню. Лестница была узенькая и тесная. На ступеньках висела паутина и валялись дохлые мухи. С винтовой лестницы открывалась дверца на крохотную площадку, там был флагшток.

Мы немного постояли любуясь. Вид и в самом деле был прекрасен. И тут вдруг я утратил всякий интерес к городскому пейзажу.

– Для чего эта башня, Виктория?

– Понятия не имею. Наверное, для флагштока… хотя у нас есть другой флагшток – в саду. Чтобы у дома был внушительный вид, надо думать. Ведь так, кажется, строили в конце прошлого века? Всякие там башни… и высокие стены… эффекта ради.

– Да, наверно, – согласился я.

И мы снова спустились на чердак.

Чердак в большом доме полковника Лунде был великолепен. Великолепен для какого-нибудь фильма ужасов. Бродить здесь по ночам мог только бесстрашный человек. Я бы нипочем не поверил, что на свете существуют такие чердаки – разве в фильмах Хичкока.

Углы, закутки, односкатная крыша с двумя слуховыми окошками, сундуки, этажерки, паутина, старая детская коляска, чемоданы, пыль, стоячая вешалка, манекен на треножнике и ржавая птичья клетка…

– Ну и ну!.. Послушай, Виктория, два поколения обитателей этого дома тут, видно, ни разу не прибирали. Куда только смотрит пожарная охрана?

– Даже пожарной охране не справиться с тетей Мартой, – сказала Виктория.

– Стало быть, здесь, на этом чердаке, прабабушка Лунде, если верить ее словам, что-то спрятала?

– Да.

– Найти это нелегко, даже если она вправду что-то спрятала, – сказал я.

– Да. Особенно когда не знаешь, что надо искать.

По углам чердака висели под стеклянными абажурами электрические лампы. Дневной свет проникал лишь через слуховые окна. Скудное освещение еще больше усиливало призрачную атмосферу чердака. Весь он казался громоздкой театральной декорацией. Я вспомнил «Дикую утку» Ибсена. Если бы Ибсен показал нам чердак, он, наверное, был бы таким, как этот. Я вспомнил Гедвигу. И взглянул на нее, то есть, понятно, взглянул на Викторию.

Она стояла прямо передо мной, совсем близко. И снова я заметил все тот же взгляд исподлобья. Словно она что-то задумала, и это что-то весьма занимало ее.

«Почему она так скверно одета? – подумал я. – Почему Люси не займется ею хоть немножко? Ничего особенного ведь и не нужно. Два-три платья… хорошая прическа…»

Она словно прочла мои мысли.

– Тебе по-прежнему не хочется меня поцеловать? – спросила она.

Она стояла слишком близко от меня. Ведь она еще ребенок… всего лишь подросток, а я – ее учитель.

Я кашлянул.

– Прекрасный вид, Виктория… А теперь пойдем вниз.

Она начала спускаться по лестнице.

Мы сошли вниз и вновь расположились в странной комнате с громким названием «Зимний сад». Здесь были прямоугольный стол, на котором лежали учебники, два венских стула и четыре горшка герани, которым комната и была, видимо, обязана своим названием.

Виктория раскрыла книгу.

– Вот насчет гражданской войны… – сказала она. – Я не совсем понимаю, почему генерал Брэгг…

Я толком не слушал. Странная атмосфера чердака все еще не отпускала меня.

– …А прабабка Лунде была очень стара?.. – спросил я.

– Очень. Ей было больше девяноста лет.

Я задумался. Не то чтобы о чем-то определенном, но в данный момент генерал Брэгг меня мало интересовал.

– Твоему отцу шестьдесят два года, – сказал я. – Это я знаю. А сколько лет его сестре?

– Какой сестре? – спросила Виктория.

Я взглянул на нее, не веря своим ушам.

– Тете Марте, – сказал я.

– А-а! Тетя Марта… Она ему не сестра.

– Не сестра?

– Нет. Она его кузина. Ей пятьдесят восемь лет.

Пятьдесят восемь лет! Я знал многих женщин, ее ровесниц. Одни были степенные, другие довольно прыткие, каждая по-своему. Но фрёкен Лунде, которая, значит, приходилась полковнику Лунде не сестрой, а кузиной, принадлежала другому миру. Ее мир вполне соответствовал атмосфере этого старого, кишащего призраками дома конца прошлого века. И все равно, хотя ничего особенного я не узнал, мне казалось, будто я обнаружил мину на ничейной земле.

– Виктория, – сказал я, – я не люблю насильно вытягивать сведения из людей.

– Ты только притворяешься, будто не любопытен. А на самом деле ты невероятно любопытен. Как благородно это звучит: «Не люблю насильно вытягивать сведения из людей»!

Я снова взглянул на нее.

– Хорошо, Виктория. Пусть будет так. Наверно, ты права. Но ведь все считают, что фрёкен Лунде сестра твоего отца?

– Мало ли кто что считает? Это ровным счетом ничего не значит.

– Конечно, нет.

Неожиданно прабабка Лунде ожила в моем воображении. Я впервые подумал о ней как о живом человеке.

– Ты права, Виктория. Я любопытен. Теперь, когда я это признал, можешь ты рассказать мне все по порядку?

Она взяла шариковую ручку и начала щелкать штифтиком. Театральная пауза. Я ждал.

– Вообще-то рассказывать больше нечего. Тетя Марта – папина кузина. Она всегда здесь жила. Больше ей жить негде. Ты, наверно, считаешь, что у нее довольно старомодный вид… но ведь и у меня такой же? В этом доме все выглядят старомодно. Кроме Люси…

– Но если прабабушка Лунде действительно спрятала на чердаке что-то чертовски – извини, я хотел сказать, что-то необычайно ценное, тогда твой отец и твоя… твоя тетя Марта имеют по закону равные права наследования?

– Да.

– Ты все это знаешь, Виктория?

– Конечно. Я читала книгу «Юрист на дому».

– Но послушай…

– А после отца право наследования принадлежит мне. Совместно с Люси.

Кому, как не мне, знать современных подростков! Ведь на протяжении многих лет я ежедневно встречался с ними в школе Брискебю.

Люди говорят, будто все подростки одинаковы. Люди говорят ерунду. Каждый подросток, как и каждый новорожденный младенец, – личность, причем в несравненно большей мере, чем взрослый.

Я никак не предполагал, что Виктория может разбираться в юриспруденции – наверно, потому, что она вела такую замкнутую жизнь, была плохо одета, не имела друзей, жила с людьми намного ее старше, которые сделали свой мирок ее миром, и еще потому, что она была так трогательно неопытна. Я никогда не свыкнусь с мыслью, что в душе каждой женщины таятся самые неожиданные свойства. Вот и Виктория, тоненькая Виктория, безобразно одетая, с черной челкой и зелеными, сверкающими, как звезды, глазами…

– Так что тебе непонятно про генерала Брэгга?

– Битва под Чаттанугой, – ответила она. – Я понимаю генерала Гранта. Но не генерала Брэгга. Он атаковал с фланга. А если бы он зажал войска противника в тиски, генералу Гранту пришлось бы отступить…

Она не зря была дочерью полковника.

– Я тоже этого не понимаю, – сказал я, совершенно сраженный. – Мы должны просто принять это как исторический факт.

Виктория обладала удивительной способностью смущать меня.

Теперь я остерегался ее по разным причинам. На занятиях, сидя рядом с ней за столом, я старался сохранять между нами подобающее расстояние. И еще я должен был оберегать ее, хотя толком не знал, от чего. «Виктория тревожит меня», – сказал ее отец.

Еще неделя занятий – и февраль сменился мартом.

Как-то вечером мы сели играть в карты. Виктория была, как никогда, молчалива. Мне это не понравилось.

Потом мы слушали последние известия.

В доме полковника Лунде радио включали только для того, чтобы послушать последние известия и сводку погоды.

– Потепление, – сказал полковник. – Пора уже. Зима выдалась слишком снежная. Что ж, спокойной ночи!

Все встали. Командовал здесь, как всегда, полковник Лунде. И сигнал отбоя следовал сразу же за последними известиями. Всегда.

– Я потушу свет, – сказал я.

– Спасибо, доцент Бакке.

Все вышли из гостиной, и вскоре я услышал, как захлопываются двери на втором этаже. Я знал: тот, кто попадет в ванную комнату последним, будет принимать самый холодный душ. Обычно последним был полковник Лунде или же я. Сегодня последним наверняка буду я.

Распахнув окно, я выкурил несколько сигарет. Полковник Лунде не любил запах табачного дыма. Я загасил последнюю сигарету, закрыл окно, потушил свет и отправился принимать холодный душ, чтобы затем лечь в постель.

В коридоре на втором этаже было, как всегда, почти совсем темно. Полковник Лунде экономил электроэнергию. И, как всегда, было совсем тихо.

Или, может быть, не совсем?

До меня донесся слабый звук, который я не сразу распознал. Я стоял не шелохнувшись и прислушивался. Звук доносился из комнаты Виктории.

Я подошел к ее двери и снова прислушался. И тогда я понял, в чем дело.

Виктория плакала.

Она не рыдала, не всхлипывала – в том-то и был весь ужас. Вся во власти горечи и отчаяния, она плакала почти беззвучно.

Я постучал в дверь. Она не ответила. В комнате стало тихо. Я опять постучал.

– Виктория, это я.

Я говорил шепотом, но не сомневался, что она меня слышит. Только бы меня не услышал никто другой.

– Можно мне войти, Виктория?

По-прежнему никакого ответа.

Я распахнул дверь и вошел.

Виктория еще не ложилась. Она сидела за своим некрашеным письменным столиком, уронив голову на руки, и не подняла ее, когда я вошел.

Я взял стул, стоявший у железной кровати, и пододвинул его к столу. Я не знал, что мне делать.

– Виктория, – начал я, – может, ты скажешь мне, почему ты плачешь?

Она шмыгнула носом. Я достал из кармана платок и протянул ей.

Она подняла голову и повернулась ко мне вместе со стулом.

Теперь она сидела прямо против меня. У нее было такое несчастное заплаканное лицо, что у меня сжалось сердце. Пусть это звучит банально, но и в самом деле у меня сжалось сердце.

– Я плачу вовсе не из-за того, из-за чего ты думаешь, – сказала она.

Мне стало страшно.

Она улыбнулась.

– Не надо пугаться, Мартин…

Наверно, я ошибался, воображая, будто у меня непроницаемое лицо. Но, может быть, просто Виктория с ее поразительной чуткостью мгновенно читала все мысли на лицах людей.

– …не так это серьезно, как ты думаешь.

Я вообще ничего не думал.

– Почему ты плачешь, Виктория?

Она теребила пальцами носовой платок.

– Сегодня день моего рождения, – сказала она.

Бедняжка Виктория. День ее рождения. И никто об этом не вспомнил, никто ее не поздравил.

– Поздравляю тебя, Виктория! – сказал я.

Она улыбнулась. И я подумал о солнце, сверкающем в небе после дождя. Но я понимал: коль скоро у меня стали появляться мысли о солнце после дождя, значит, мне следует держать себя в руках.

– Спасибо, – сказала она.

– И… и сколько тебе исполнилось, Виктория?

– Двадцать один год, – сказала она.

Я почувствовал себя круглым дураком, и вид у меня, наверно, был соответствующий. Она все поняла. Повернувшись к письменному столу, она выдвинула ящик, достала оттуда какую-то бумажку и протянула мне.

– Вот, Мартин, моя метрика. Никто не верит, что мне столько лет…

Я уставился на метрику.

А ведь я, болван эдакий, вообразил, что ей лет шестнадцать или семнадцать! И все потому, что мне поручили готовить ее к экзаменам на аттестат зрелости. Я даже не удосужился спросить. И я целовал ее, да еще высокомерно заявил, будто это все равно, что целоваться с деревяшкой.

– Значит, ты… ты взрослая, Виктория…

Не слишком остроумное замечание.

– Да, как будто.

– Виктория, – сказал я. – Вот что. Запри за мной дверь. Никого не впускай. Погоди ложиться. Я вернусь через полчаса. И не плачь.

– Я больше не плачу.

– Погоди ложиться… я хочу…

– Я подожду, – сказала Виктория.

Намного превысив дозволенную скорость, я мчался на машине к себе домой, на Хавфьордсгате.

Когда я вошел в квартиру, мне показалось, будто я в чужом доме. Я не был здесь больше двух месяцев. Только идиот мог жить в этой сверхсовременной квартире. И этим идиотом был я.

Я бросился в угол комнаты к шкафу, в котором стояли вина. Есть ли там шампанское? Обычно я держал дома бутылку для непредвиденных торжеств. И правда, бутылка нашлась, Я взял ее. На всякий случай я захватил еще два стакана.

Затем с той же недозволенной скоростью помчался к Холменколлосену.

Виктория ждала меня.

Я поставил стаканы на ее письменный стол, затем откупорил шампанское. Пробка, выстрелив в потолок, упала на пол. Виктория наклонилась и подняла ее, а я тем временем наполнил стаканы.

– Это шампанское, Мартин? Я еще никогда…

– Когда человеку двадцать один год, полагается пить шампанское, – заявил я с важным видом. – Прошу, Виктория…

Она сделала небольшой глоток, потом залпом выпила весь стакан.

– Шампанское довольно крепкий напиток, Виктория… ты… я…

Я поднялся. И кашлянул. Так полагается в торжественных случаях.

– Виктория, – начал я. – В день твоего рождения и совершеннолетия разреши мне поздравить тебя с этой знаменательной датой и пожелать тебе счастья – отныне и навеки!

Говорил я, разумеется, косноязычно, но от души. Главное, она видела, что я говорю от души.

Я снова сел. И не знал, о чем с ней разговаривать. Я даже вспомнил генерала Гранта.

– Можно сигарету, Мартин?

Я дал ей сигарету. Виктория выпускала дым тоненькими колечками.

– А сколько лет тебе самому, Мартин?

– Мне? Мне… г-мм… мне тридцать пять.

– Вот как!

Она улыбнулась. И опять я – не без причины – почувствовал себя болваном.

Я снова налил ей шампанского – на этот раз всего полстакана. Затем я наполнил свой стакан. Так мы молча сидели и курили. Никогда еще я не видел, чтобы так праздновали день рождения.

Я посмотрел на часы.

– Скоро уже двенадцать, – сказал я. – Тогда и конец празднику. Бутылку пробкой не затыкай… остаток допьешь завтра вечером… к тому времени шампанское выдохнется… то есть перестанет шипеть, но оно все равно будет вкусное. Пробку сохрани… это приносит счастье…

Я снова встал.

– Спокойной ночи, Виктория, – сказал я.

Она встала и подошла ко мне. Я пережил трудное мгновение.

– Спокойной ночи, Мартин. И большое спасибо. Я никогда не забуду этот день рождения.

Во время наших утренних прогулок с двумя или тремя дамами Лунде мы любили захаживать на Холменколлен.

Температура держалась немного ниже нуля, но солнце светило каждый день. Весь холм, трибуны, строительные леса были заполнены людьми из Общества лыжников. Мы присаживались на какой-нибудь из трибун и, подставив лицо солнцу, любовались царившим вокруг оживлением.

Все радовались снегу и слабому морозу.

Не радовался только Карл-Юрген. Он ждал, когда снег на кладбище Вэстре подтает. Подтает настолько, чтобы он мог начать свои поиски. Поиски, которые, возможно, ни к чему не приведут.

Я не мог больше терпеть и позвонил ему. У меня была к нему просьба.

Я позвонил ему вечером, когда семья Лунде играла в бридж.

Я улучил минуту, когда игра была в самом разгаре. Полковник Лунде объявил четыре в пиках, дублировал и оказался в опасном положении; я счел, что никто из игроков теперь не оторвется от карт. Полковник Лунде не разрешит никому покинуть строй.

Я прошел через столовую в холл – к телефону.

– Карл-Юрген, это я, Мартин. У меня к тебе небольшая просьба. Довольно ребячливая. Речь идет об играх в Холменколлене… да, в воскресенье… прыжки с трамплина. Мы с Кристианом всегда, с детских лет, ходили туда вместе. В сущности, это у нас как бы единственный в году семейный праздник. В этот день Кристиан даже оставляет свою возлюбленную, кто бы она ни была. Мы всегда стоим в одном и том же месте: у самой высокой сосны, слева от посадочного склона. Можно мне уйти… одним словом… можно мне в этот день оставить семейство Лунде?

– А какие планы у семейства на этот день?

– Я выяснил. Разумеется, осторожно. Они тоже всегда ходят в этот день на Холменколлен. Они же, в сущности, на холме и живут или, если хочешь, совсем рядом… Я им рассказал, что мы с Кристианом, по семейной традиции, встречаемся у сосны…

– А ты не мог бы пойти туда вместе с семейством Лунде?

– Знаешь, мы с Кристианом…

Секунду телефон молчал.

– А вдруг семейство Лунде не пойдет туда или, скажем, половина семьи останется дома, что тогда, Мартин?

– Не думаю, что кто-нибудь останется дома… но все может быть…

Карл-Юрген снова смолк. Он никогда не говорил лишнего.

– Вообще-то в это воскресенье, в день Холменколленских игр, бояться вроде бы нечего. Народу будет полным-полно…

– Не меньше восьмидесяти тысяч, – вставил я.

– …а спокойствия ради я пришлю Эвьена. На тот случай, если кто-нибудь из Лунде останется дома. Пусть сержант погуляет в саду…

– Сержант Эвьен мало подходит для этого, – сказал я. – У него чересчур приметная внешность.

– Верно. Я пришлю другого. Тот никому не бросится в глаза. К тому же в день состязаний, наверно, многие захотят пройтись к холму через сад полковника Лунде.

– Конечно, – подтвердил я.

– Хорошо, Мартин, я отпущу тебя. Надеюсь, вы с братом хорошо проведете время.

– Спасибо, – сказал я.

Когда я вернулся в гостиную, полковник Лунде уже успел благополучно выбраться из опасного положения.

Я не знал, что именно в этот день – самый радостный в Осло день народного торжества – Карл-Юрген начал свои невеселые поиски на кладбище Вэстре. Я не знал ничего, пока он сам мне это не рассказал.

Что и говорить, день был выбран удачно.

Не знал я и того, что на кладбище была Люси. Наверно, ей что-то подсказало шестое чувство. Она стояла, наполовину скрытая большим надгробьем, и все видела. Точнее, почти все.

Но сержант Эвьен ее заметил. И сержант сказал Карлу-Юргену, что она там стоит. Оба притворились, будто не замечают ее.

– Почему вы притворились, будто не заметили ее, Карл-Юрген?

– Я хотел увидеть ее реакцию.

– А когда пришла Люси?

– Сержант Эвьен заметил ее около девяти.

Карл-Юрген привел с собой семь человек. Они принесли два огнемета, чтобы растопить метровый слой снега над могилами вблизи высокого камня со странной надписью. Работа велась на участке радиусом примерно метров в тридцать вокруг могилы фру Лунде. Пятеро копали, двое орудовали огнеметами.

Карл-Юрген начал поиски, не слишком рассчитывая на успех.

Он начал их исключительно под влиянием слов Кристиана об орудии как символе преступления – об орудии, которое преступник выбрасывает, как бы стремясь зачеркнуть этим содеянное.

– Я не верил, что найду его на кладбище, Мартин. Обычно орудие выбрасывают подальше от места преступления. Но я не мог забыть слов Кристиана о символическом акте – и решил попытаться найти его. И я его нашел. Оно лежало за невысоким могильным камнем, врезавшись в ствол карликовой сосны.

Это была тяжелая отвертка с двухсантиметровым лезвием, острым, как бритва.

Ее подобрал сам Карл-Юрген. Он взял ее, предварительно обернув пальцы тряпкой, которую ему подал один из полицейских.

На кладбище стояла полная тишина.

Затем Карл-Юрген вложил отвертку в портфель, его люди собрали свои лопаты и огнеметы, а одному из рабочих поручили вновь аккуратно засыпать снегом место преступления. «Место преступления».

Когда Карл-Юрген поднял глаза, Люси уже не было. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого.

– А отпечатки пальцев… на отвертке, Карл-Юрген?

– Отвертка пролежала в снегу более двух месяцев. Но мы найдем отпечатки. Мы найдем также следы крови. Это будет кровь фрёкен Лунде. А отпечатки будут принадлежать тому, кто держал отвертку в руках. Но, увы, на это потребуется много времени. Не меньше двух-трех недель.

Карл-Юрген не ошибся. Он обнаружил следы крови из раны на лбу фрёкен Лунде. И он нашел отпечатки пальцев того, кто держал отвертку.

Но всего этого я не знал в то воскресное утро, когда, охваченный детской радостью, взбирался на гору Холменколлен вместе с братом.

Каждый год в этот день, приколов к карману темно-синей куртки эмблему Общества лыжников и уложив в рюкзак бутерброды, термос с горячим кофе, бутылку пива и коньяк, мы отправлялись в путь. Совсем как в детстве, если не считать коньяка. Когда мы были мальчишками, мы брали с собой лимонад.

Мы поднимались в гору, следуя за толпой – за этим неповторимым стадом норвежцев, в котором, по крайней мере в этот день – единственный день в году – все добры друг к другу и царят мир и согласие.

В этот день даже полиция становилась Доброй Тетей. В этот день даже автомобили дипломатов останавливались на почтительном расстоянии от трибун, и все представители дипломатического корпуса – как европейских, так и более экзотических стран – в самых диковинных нарядах спешили наверх, к своим местам у лыжного трамплина.

Светило солнце, и дорога сверкала под ногами восьмидесятитысячной толпы стопроцентных норвежцев, преисполненных доброжелательности и благодушия.

Мы с Кристианом плыли наверх вместе с толпой, которая нисколько не редела, заполняя каждый квадратный сантиметр трибун, замерзшего озерца и пригорка, где не надо было платить за зрелище.

Мы нашли наше привычное место у самой высокой сосны.

От легкого ветерка заколыхались флаги – флаги всех стран, участвующих в состязаниях.

Мы пришли за час до начала, как у нас было принято. Можно ведь и подождать. Все были готовы ждать. Что нам стоит!

Это был день всенародного братства. Солнце светило на бутерброды и термосы, на детей, которые вдруг исчезали, но тут же отыскивались, на мужчин, деловито отмечавших что-то на листках программы, а затем поглощавших колбасу и бульон из бумажных стаканчиков и время от времени торопливо прикладывавшихся к коньяку.

Час дня.

Прибыл король.

Четыре гвардейца на трамплине затрубили в трубы. Затем раздались звуки гимна.

Мы с Кристианом стояли, сжимая в руках синие лыжные фуражки; казалось, трибуны вздыбились, потому что все зрители встали.

Торжественное чувство, от которого радостно замирало сердце, охватило меня.

Начались пробные прыжки.

Затем с каждой стороны появились трамбовщики в красных свитерах и синих лыжных брюках. Утрамбовав посадочный склон трамплина, они удалились.

Началось.

Меланхолический трубный глас возвещал каждый новый прыжок; на всех пяти табло вспыхивали баллы; зрители что-то отмечали на листках программы и с волнением ждали появления фаворитов.

Синий вертолет прессы кружил над нами, и фотограф снимал с птичьего полета старый добрый холм, который белел, как гигантская вспенившаяся и застывшая волна, в пестром море десятков тысяч голов, похожих на разноцветные леденцы.

После первого тура стало ясно, что самый опасный соперник норвежцев – Канкконен.

Энгану не повезло, но у нас ведь был еще Виркола. Я притопывал ногами, чтобы согреться, и вместе со всей разношерстной толпой ждал выхода Вирколы.

– Он должен выиграть, – сказал Кристиан. – Подумать только, я волнуюсь совсем как в тот день, когда прыгали братья Рюд. Неужели, Мартин, мы никогда не станем взрослыми?..

– Надеюсь, что нет. Во всяком случае, не в день лыжных состязаний на Холменколлене.

Снова прозвучал меланхолический глас трубы.

– Чтобы победить, Виркола должен прыгнуть по меньшей мере метров на девяносто – и притом безупречно…

С того места, где мы стояли, Бьерн Виркола виделся нам темным упругим мячиком на фоне трамплина.

И вот он прыгнул.

Восемьдесят тысяч человек судорожно глотнули воздух; казалось, раздался один-единственный глубокий вдох, и все затаили дыхание.

Виркола выпрямился всем телом, на какой-то миг расправил руки как крылья. Затем, прижав руки к бокам, он вытянул туловище параллельно лыжам и застыл в полете, которому, казалось, никогда не будет конца.

Девяносто два метра!

Буря восторга захлестнула толпу, которая тут же снова затаила дыхание, потому что на пяти табло появились баллы за стиль прыжка.

19–19,5—19,5—19,5—20!

Я думал, что лопну от счастья. Я – крохотная частица огромной толпы, взорвавшейся ликованием!

Вопль восторга, подобно реву стартующего реактивного самолета, вознесся к синему, безоблачному небу.

– Победа! – кричал я. – Мы победили!

Мы!.. Это Виркола, и я, и все иностранцы, и дипломаты, и пьянчуги, и все, все праведники и грешники – все люди в этот чудесный день!

– Первый раз в жизни вижу такое! – сказал я, оборачиваясь к брату.

Но Кристиана рядом со мной не было.

Рядом со мной стоял какой-то мужчина, а у него на рюкзаке сидел мальчуган.

– Кристиан, – позвал я.

И тут я ощутил на своих ногах какую-то тяжесть.

Кристиан, видимо, поскользнулся и упал. Он лежал скорчившись на снегу между мною и мужчиной с рюкзаком, на котором сидел мальчуган.

– Кристиан…

Брат не ответил. Он лежал недвижимо.

Склонившись над ним, я уставился на его спину.

Я ничего не слышал. Ничего не чувствовал. Казалось, я в безвоздушной камере – наедине с братом, лежащим у моих ног. А в синей куртке на его спине было крохотное, опаленное по краям отверстие.

Я сбросил рюкзак, сорвал с себя куртку и прикрыл ею Кристиана. Не знаю, почему я так сделал. Я тогда не мог думать. И чувствовать не мог. Я только действовал.

– Скорей санитаров! – сказал я мужчине с рюкзаком. – Мой брат потерял сознание.

Потерял сознание? Кристиан… Кристиан…

Совершенно бесстрастно я констатировал, как отлично работает «Скорая помощь». Она прибыла через несколько минут. С носилками.

Снова и снова раздавался меланхолический глас трубы, возвещавший очередной старт, никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Ни на санитаров, которые быстро шагали с носилками, ни на меня, шедшего рядом.

Ближайшая санитарная машина стояла на Холменколвайен.

Я сел в машину рядом с носилками.

Завыла сирена, и автомобиль сразу же набрал скорость. «Все в этой стране делается как надо, – думал я. – Даже сегодня… а что сегодня?.. Ах да, воскресные состязания на Холменколлене… даже сегодня на улицах, должно быть, десятки тысяч людей… даже сегодня полиция гарантирует зеленую улицу санитарной машине… Санитарная машина… и в ней Кристиан? Кристиан…»

На этот раз мы не поехали в Уллевол. В ту больницу, что всегда была для меня якорем спасения: я всегда знал, что найду там Кристиана и он сделает все необходимое.

– Кристиан… – сказал я.

Он не шелохнулся. Я не узнавал его. Его чистое волевое лицо было спокойно, словно во сне.

Я осторожно откинул с его груди шерстяное серое одеяло, которым его прикрыли санитары. Я увидел, откуда вышла пуля: на его груди, прямо под карманом, была приколота эмблема Общества лыжников. Я увидел отверстие с буры-ми опаленными краями – оно было больше другого, того, что я обнаружил у него на спине.

Кристиан… Кристиан…

Я карабкался вверх, выбираясь из серых туч. Я рвался к чистому небу, воздуху, свету… Но тучи, сгустившись, обратились в снег. И снег душил меня, и я утонул в нем…

Темная птица взмыла со снега ввысь, и этой птицей был я. И я летел куда-то долго-долго…

– …девяносто два метра! – объявил я.

Я слышал чьи-то голоса или, может быть, это были крики восторга, потому что я пролетел так далеко. Но прислушиваться не хотелось. И снова я потонул в снегу. Потом я снова карабкался сквозь серые тучи. Где-то там, над тучами, должен же быть просвет?

Достаточно было открыть глаза. Теперь я слышал голоса… они раздавались где-то высоко-высоко в небе… и мне очень хотелось увидеть тех, кому они принадлежали. Но это было так трудно.

Снова послышались голоса. Что они говорили?.. А может, был только один голос? Нет, два.

– Мартин, – произнес первый голос.

Кто такой Мартин? Ах да, Мартин – это же я, человек, летающий выше и дальше всех. Но, может быть, я вовсе никуда не летал? Может, я просто лежал без движения? И что за белое облако надо мной?

Потолок. Обыкновенный беленый потолок. Но где же те голоса?

– Мартин, – повторил прежний голос. – Ты не спишь?

Я отвел глаза от потолка, и передо мной возник Карл-Юрген. Я смутно различал его силуэт, а он словно колыхался надо мной, и было у него два лица, которые никак не сливались в одно. Я пытался разглядеть оба лица, изо всех сил стараясь смотреть на них в упор, так, чтобы вместо двух увидеть одно. Право, не бывает же двуликих существ? Впрочем…

– Янус, – сказал я.

– Да нет, это же я, – отозвался Карл-Юрген. – Ты только не волнуйся.

А я и не волновался. Мне было хорошо. Правда, я был немного сердит на Карла-Юргена за то, что он не дал мне досмотреть такой чудесный сон: подумать только, я был птицей, парившей в воздухе дольше всех других. Я снова закрыл глаза. Но тут послышался второй голос.

Был голос и была рука, лежавшая на моем запястье. Голос был приятный, мягкий, с легкой картавостью. Хорошо бы узнать, кто это так мило картавит.

Надо мной склонилось ласковое женское лицо, Я увидел седые волосы с пробором посередине, а над пробором – белый чепец.

– Как вы себя чувствуете, доцент Бакке? – спросил приятный голос женщины с ласковым лицом.

Я внимательно оглядел ее К ее воротничку была приколота эмблема: красный крест на белом поле. Сегодня, как видно, все было белое.

– Прекрасно, – ответил я.

– Вы только не волнуйтесь, – произнес ласковый голос.

Голова у меня была ясная, легкая. До меня вдруг дошло, что не очень-то учтиво так вот валяться в присутствии дамы. Я широко раскрыл глаза и понял, что уже не сплю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю