Текст книги "Собрание сочинений в 15 томах. Том 1."

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

В раннем творчестве Уэллса дело обстояло иначе. Когда человек и история, человек и человечество, человек и вселенная соединяются вместе в пределах одного произведения, человек рисуется в тех формах, какие до Уэллса придали ему неоромантики, – концентрированных, выпуклых, обобщенных. Тогда только он приходит в соответствие со всем строем романа и масштабом уэллсовской мысли.

Так был написан уже первый роман Уэллса – «Машина времени», где фантастические образы морлоков и элоев должны были выразить мысль Уэллса о бедах, грозящих человечеству, если оно и дальше будет развиваться прежним путем. Порок современного общества Уэллс видит в том, что оно все больше распадается на тружеников и бездельников, и логические выводы из этого положения вещей он изображает в своем романе. В далеком будущем, нарисованном в «Машине времени», потомки теперешних буржуа и пролетариев, это даже не «две нации», а две разные породы человекоподобных существ – одни в течение многих тысячелетий были лишены благ культуры и просто человеческих условий существования, другие все это время бездельничали. Человек остается человеком только до тех пор, пока он трудится и развивается духовно, утверждает Уэллс. И он обвиняет буржуазное общество в том, что оно, разобщая людей на классы эксплуататоров и эксплуатируемых, оказывается враждебным самой человеческой природе. Конечно, этот роман Уэллса вернее характеризует настоящее, нежели будущее. Мы знаем, что возможность осуществления мрачного пророчества Уэллса исключена уже потому, что человечество не будет жить долго в условиях капитализма. К тому же и биологические рассуждения Уэллса в «Машине времени» неверны. Ученый уступил свое место сочинителю. Но в дальнейшем Уэллс научился ставить на службу литературе точное научное знание.

«Машина времени» была опубликована в 1895 году. В том же году Уэллс узнал о смерти своего учителя. И его следующий фантастический роман, «Остров доктора Моро», оказался лучшей памятью Томасу Хаксли. В этом романе научная достоверность не помешала, а, напротив, помогла ему подняться до той меры обобщения, о которой мечтал Хаксли.

Все знают историю Робинзона Крузо, который прожил двадцать восемь лет на необитаемом острове, причем значительную часть этого времени в полном одиночестве, и не только не растерял свои человеческие качества, но и сделался законченной личностью, своего рода олицетворением всего человечества. Но Робинзон Крузо был не более чем удобной для автора выдумкой. Его реальный прототип, английский моряк Александр Селкирк, за несколько лет совершенно одичал, утерял способность к членораздельной речи, повредился в уме. Не менее известны история Тарзана у Бэрроуза и Маугли у Киплинга. Они в такой же степени противоречат действительности. Науке известны десятки детей, выращенных зверями. Собиранием этих случаев занимался еще Карл Линней, который описал их в своем капитальном труде «Система природы» (1735). Последние сведения о детях, выращенных зверями, пришли в 1956 году из Индии. Эти случаи по-своему единообразны. В руки врачей всякий раз попадали уже не люди, а человекоподобные существа, неспособные ходить на двух ногах, неспособные усвоить человеческую речь, с повадками зверей, их воспитавших. Попытки «очеловечивания» приносили очень малые результаты. Человек в отличие от зверя существует только как часть человечества. Вне общества человек превращается в животное.

В «Острове доктора Моро» Уэллс поставил своеобразный «биологический эксперимент». Доктор Моро на необитаемом острове занимается очеловечиванием зверей, вернее сказать, дает им при помощи последовательных хирургических операций, заменяющих долгий процесс естественной эволюции, потенциальную возможность очеловечивания. Дальнейшее мало его интересует. Хирургический эксперимент окончен, и очередной человеко-зверь отпускается на все четыре стороны. Но стадный инстинкт собирает животных вместе, а затем у них возникает нечто подобное обществу. Процесс подавления звериных инстинктов, зарождения начатков морали, иными словами, очеловечивания, происходит в этом первоначальном «обществе». Но вот «общество-стадо» распалось, и люди-звери снова возвращаются к животному состоянию.

«Остров доктора Моро» написан сатириком. «Общество-стадо», где люди находятся еще на очень шаткой грани между звериным и человеческим состоянием, жестокость прогресса, олицетворенного в докторе Моро, идиотские молитвы, которые возносят люди-звери своему создателю, – все это нужно было Уэллсу для критики современного общества. Его сатира кое в чем напоминает сатиру Свифта, который изобразил буржуазного индивида в образе звероподобного «йеху». Но Уэллс не просто сатирик, поставивший на службу своим целям знание биологии. Как всякий крупный писатель, он стремится докопаться до первооснов изображаемых им явлений, а как ученый ищет эти первоосновы в объективных законах жизни – в данном случае в человеке, этом «исходном материале истории». Объективно-научное служит ему прочной основой для социологических выводов.

Правда, выводов несколько односторонних. Уэллс словно забывает о значении труда в формировании человека и о совсем недавно так выпукло и страшно обрисованной им самим классовой природе буржуазного общества. Пытаясь переосмыслить робинзонаду, Уэллс говорит здесь о следствиях, минуя причины. Истинный смысл робинзонад вскрыл Маркс, который увидел в образе героя Дефо воплощение буржуазного индивидуалистического принципа, основанного на всей системе хозяйственных отношений капитализма.

Но при всем этом выводы Уэллса очень остры и в политическом смысле совершенно определенны. Особенно по тому времени.

«Остров доктора Моро» появился почти сразу же после выхода в свет первой части киплинговской «Книги джунглей», а изображенный в этой книге Маугли отнюдь не был невинным порождением фантазии автора. Это была проповедь антисоциальности, попытка убедить читателя в том, что чем более человек выделен из общества, тем он сильнее, чем глубже впитал «закон джунглей», тем он ценнее как личность. Попытка тем более опасная, что она была предпринята писателем огромного таланта и литературного обаяния. Уэллс охотно признавал за Киплингом то и другое. И он с увлечением кинулся в бой с этим опасным противником. Во всеоружии своей научной осведомленности. С ожесточением человека, для которого все это было не отвлеченными спорами, а частицей его личной истории. С уверенностью писателя, говорящего от имени своего поколения…

Они завоевали свое место в жизни в восьмидесятые годы – голодные разночинцы, в которых вдруг явилась нужда и которым предстояло стать всемирно прославленными писателями, учеными или же баронетами, промышленниками, газетными магнатами, оборотистыми дельцами. Иных устраивало общество, в котором они жили, не устраивало только место, которое они в нем занимали. И они пробивались наверх, внося в английскую жизнь невиданный доселе напор, деловой размах, стремление использовать научные методы – быть на уровне века. Уэллс видел много таких. Он вспоминал впоследствии о том, как проходил некогда мимо Букингемского дворца со своим сверстником Рамзаем Макдональдом, выслушивая его филиппики по поводу властей предержащих, а потом увидел того же Макдональда, когда он, гордый и недоступный, входил в Букингемский дворец в качестве премьер-министра буржуазной Англии, охранителем которой он теперь стал. Он вспоминал историю лорда Нортклифа, выходца из низов, который свое приобщение к верхам общества рассматривал не мало, не много, как… свидетельство незаметной социальной революции. Но были и другие, чья задача не исчерпывалась стремлением к личному преуспеянию. Их борьба за место под солнцем то и дело оборачивалась борьбой против общества, за решительный пересмотр его политических и социальных основ.

Было ясно: мир снова стоит перед огромными переменами. Франко-прусская война завершилась событиями Парижской коммуны. Классовое перемирие в Англии, наступившее после разгрома чартизма, пришло к концу. По всей стране прокатились грандиозные забастовки, которые привели к зарождению нового профсоюзного движения, во много раз более широкого, чем прежде, и созданию самостоятельной рабочей партии. Передовые люди, в числе которых был и Уэллс, поняли: все это только начало. Новый век изменит самый масштаб событий. Он ничего не оставит в неприкосновенности – ни теперешних отношений между людьми, ни теперешних отношений между классами, ни теперешней экономической организации. Эти люди называли себя социалистами и революционерами. Характер их социализма и степень их революционности должны были еще проясниться с течением времени, но, во всяком случае, они с юношеским увлечением, предвосхищая дерзания наступавшего двадцатого века, ринулись в борьбу за прогресс и социальные перемены.

Обстановка, казалось, складывалась благоприятно.

Когда в семидесятые и восьмидесятые годы промышленный кризис повел к росту массовой нищеты в Лондоне, буржуазия предполагала справиться с возможным возмущением «низов общества» при помощи испытанного приема – филантропии. Филантропический порыв зашел так далеко, что в 1888 году буржуазное общественное мнение поддержало забастовавших работниц спичечной фабрики и помогло им выиграть забастовку. Людям типа Уэллса – неискушенным разночинцам, мечтавшим о скорейшем воцарении справедливости, – подобные случаи казались признаком духовного прогресса в правящих классах. В действительности парадоксальная ситуация, сложившаяся во время забастовки на спичечной фабрике, объясняется другим. Буржуазия так долго пыталась доказать, что рабочие сами виноваты в своей нищете, а случаи особенно жестокой эксплуатации объясняются бесчеловечием отдельных хозяев и осуждаются стоящим на страже справедливости буржуазным обществом, что зачастую начинала сама верить в свою пропаганду. Именно в восьмидесятые годы этот самообман привел к изрядному конфузу. В 1886 году крупный коммерсант и судовладелец Чарлз Бут дал деньги на расследование положения рабочего населения Лондона. Бут был заранее уверен, что результаты расследования докажут исключительность, незакономерность мрачных картин, которые рисовали социалисты. К его искреннему изумлению, опубликованный и ставший широко известным отчет статистической комиссии доказал обратное…

Вряд ли студент Уэллс и его однокашники из Ройал-колледжа достаточно трезво оценивали конкретную историческую ситуацию восьмидесятых годов. Здесь было больше молодого задора. Они чувствовали себя на гребне волны, катящейся в будущее. Успехи науки, рабочее движение, покончившее с викторианским застоем, видимость духовного прогресса в правящих классах – все это, казалось им, распахивает одно за другим огромные окна в стене, разделяющей девятнадцатый и двадцатый века. Еще немного – и гостеприимно раскроются широкие ворота в этой стене и человечество войдет в Будущее, оставив позади столетия подневольного труда, неравенства, жестокости и несправедливости. Надо только найти верный путь, объяснить людям свою правоту – и ни у кого не хватит совести помешать прогрессу.

Так казалось этим молодым энтузиастам социализма в семидесятые и в начале восьмидесятых годов. Девяностые годы были для них непрерывной чредой разочарований. Мещанин, который в первом приступе страха перед напором новых, недоступных его разумению идей, забился в свою нору, постепенно оправлялся, поднимал голову, и к нему снова возвращалось былое самодовольство. Девяностые годы были временем ожесточенной реакции. Создавались антирабочее законодательство и наемная армия штрейкбрехеров. Политическая реакция повлекла за собой идеологическую. Торжествовал «социальный дарвинизм», призвавший авторитет новой науки для доказательства стародавних утверждений о том, что буржуазный разбой основывается на законах природы. Приверженцы прогресса, мечтавшие, о единстве всего человечества, наблюдали на каждом шагу отвратительные проявления шовинизма. Сторонники науки видели, как процветает мистицизм – тоже обновленный, взявший себе на вооружение научное знание. По всем направлениям происходил возврат к старому.

Энтузиасты семидесятых-восьмидесятых годов столкнулись с чем-то неожиданным и новым для них – с огромной силой социальной инерции, со страшной неподвижностью мышления обывателя. А этого обывателя им предстояло встречать на каждом шагу: за прилавком магазина и на университетской кафедре, в стенах лаборатории и в кабинете профсоюзного босса. Мещанин осознал опасность, и он с воем взывал к властям предержащим, с грохотом захлопывал каждое окно, до которого мог дотянуться, заставлял его крепчайшими ставнями. Сначала мещане выползали поодиночке. Потом целыми толпами двинулись к избирательным участкам, чтобы под отвратительные шовинистические песни и выкрики дружно проголосовать в 1901 году за новый состав парламента – один из самых реакционных в истории Англии.

Были прямые враги, реакционеры разных мастей – те, чьему благополучию, положению и житейским устоям прямо угрожала проповедь социалистов. Но откуда это массовое ренегатство среди интеллигентов, которым, казалось бы, нечего терять в новом веке? Откуда отступничество рабочих лидеров? И откуда, наконец, – а это ведь самое важное – эти орущие, ожесточенные толпы, готовые растерзать – дай только сигнал – любого социалиста, инородца или просто инакомыслящего?

Этот вопрос предстояло решить Уэллсу как раз в те годы, когда он становился писателем. И первая же его реакция – естественная реакция демократа, поборника прогресса и выученика профессора Хаксли – сразу натолкнула его на путь, подсказанный просветителями. Предметом его ненависти стал обыватель, это тупое животное, страшное в своей массовидности. Обличать его, издеваться над ним и, главное, разрушать те стереотипы мышления, которым он следует, разрушать на каждом шагу его скотское самодовольство, заставлять его думать, смотреть на жизнь, заставить его в конце концов покинуть стадо – такова была цель Уэллса. Самое ужасное, в человеке толпы, писал Уэллс много позже, – это то, что он чудовищно лицемерен. Он никогда не говорит правды. Ни о себе, ни о жизни. Уэллс поставил себе целью говорить правду. Как бы ни была она неприятна. Чем неприятней, тем лучше; тем дальше от привычного восприятия обывателя. У Герберта Уэллса за плечами больший исторический опыт, чем у просветителей. Он недоверчивей, мрачнее, ожесточеннее большинства из них. Но задача у него та же самая – готовить людские головы для предстоящего переворота. При помощи сатиры, издевки, разоблачения и прямой проповеди научного знания, открывающего людям глаза на мир, учащего их мыслить.

Среди множества литературных влияний, которые можно проследить в произведениях Уэллса, есть одно основное, подчинившее себе все другие, сцементировавшее их и сформировавшее Уэллса как писателя XX века. Это-влияние просветительства. Те самые книжки в старинных кожаных переплетах, которыми зачитывался в библиотеке Ап Парка юный Герберт, неожиданно оказались ближе ему, а некоторое время спустя и другим европейским писателям, чем произведения их современников и непосредственных предшественников.

Просветители учили Уэллса пониманию жизни. Просветители учили его тактике борьбы. Они же учили его величайшей стойкости в этой борьбе.

«В теперешние времена опасности и хаоса, – писал он за несколько дней до начала второй мировой войны, – приниженность становится трусостью, а покорность – предательством

Это просто констатация факта. Возьмите такую фигуру, как Вольтер. Он был и остается одним из величайших властителей мира. Он жив сегодня, как и в те дни, когда ему угрожала тюрьма».

Но откуда такой повышенный интерес к XVIII веку? Ведь Уэллс мечтал создавать самое современное, боевое, откликающееся на запросы людей XX века искусство. Так стоит ли обращать свои взгляды назад, к тем давним временам, когда люди носили парики, ездили на лошадях, а первые паровые машины казались чудом техники и торжеством человеческого гения, когда по морям ходили парусные суда и на плацах маршировали солдаты в красных кафтанах, вооруженные кремневыми ружьями, когда человечество только что освободилось или готовилось освободиться из-под ига феодализма, буржуазия была передовым классом общества, а пролетариат лишь начинал зарождаться, когда Ньютон еще только создал свое прочное, неколебимое объяснение мира, подчиненного законам механики не хуже идеально выверена пых и на миллионы лет заведенных богом часов? Имеет ли смысл выискивать что-то общее между XVIII веком и нашим?

Выискивать – вряд ли. Общие черты обнаруживались как-то сами собой в творчестве то одного, то другого писателя. Критика не указывала им, по какому идти пути. Более того, она не сразу даже отметила появление подобных тенденций, а когда отметила их, это было подобно неожиданному прозрению.

Не могло быть и речи о том, чтобы подражать стилю писателей восемнадцатого века, изображать те же, что и они, жизненные обстоятельства и характеры, остаться на их уровне представлений о мире и человеке. Слишком многое было сделано с тех пор, мимо чего невозможно было пройти. Слишком возрос опыт человечества. Новое объяснять надо по-новому. Но сама по себе функция искусства, если оно призвано объяснять мир и человека и звать к переменам, всегда остается прежней. Оно полно новыми идеями, образами, впечатлениями, оно строит здание из новых камней, заселяет его новыми людьми, но нет-нет да посматривает в старые планы, по которым когда-то удалось построить такие прочные здания. Просветители штудировали «проекты», оставленные греками и римлянами – людьми, жившими в условиях давно похороненного рабовладельческого общества. Прогрессивные писатели XX века обращались к Просветителям. К их опыту. К тому, что они поняли и что лишний раз подтвердила история. К тому, что удалось понять на их примере.

Своим врагом просветители объявили Предрассудок. Они пришли в мир, далекий от современного динамизма, патриархальный, неподвижный, живший вековечными представлениями. Лености жизни соответствует леность мысли. Привычное кажется закономерным. И просветители поставили своей целью сокрушить эту леность мысли. Сама действительность давала достаточно примеров того, что старые порядки изжили себя, что абсолютизм и фанатизм на каждом шагу оскорбляют человеческое достоинство и тормозят жизнь страны. Действительность была страшной. Но надо было открыть на нее глаза людям, притерпевшимся и приспособившимся к ней, обжившим ее как старую развалюху, убожество и уродство которой становятся до конца ясны только тогда, когда человек увидел иную жизнь.

Просветители были замечательными разоблачителями современной им действительности. Чуть ли не каждый из них, живя во Франции, побывал в тюрьме. В тюремной камере разработал план своей «Энциклопедии» Дени Дидро. В тюрьме написал свою первую пьесу Вольтер, и тюрьма продолжала грозить ему вплоть до кончины, когда он был уже прославлен во всем мире. Мы по сей день помним, как эти писатели заклеймили фанатиков и мракобесов. И все-таки они не ограничивались разоблачением конкретного зла. Они замахивались на большее.

Просветители стремились подготовить каждого человека к тому, чтобы он сам, без посторонней помощи научился разбираться в действительности, освободить его от предрассудков, заставить мыслить. Вот почему для них такую огромную роль приобрела наука, и прежде всего самая отвлеченная из наук – математика. Крупнейшие просветители – литераторы Вольтер и Дидро – изучали и пропагандировали недавно открытый математический анализ и механику Ньютона. Крупнейший французский математик того времени Даламбер был просветителем и одним из редакторов «Энциклопедии». Этот многотомный труд, создававшийся в течение многих лет вопреки запретам, конфискациям и угрозам ареста, назывался полностью «Энциклопедия наук, искусств и ремесел». Наука должна была научить человека мыслить ясно, прямо и беспощадно. Она должна была подготовить человеческий разум к восприятию действительности такой, как она есть.

Просветители понимали роль науки и техники в непосредственном преобразовании жизни и очень многое сделали для распространения практических знаний. Но не это было для них главным. Они мечтали не о постепенном улучшении условий человеческой жизни, а о перевороте во всех человеческих отношениях – личных, общественных, политических. О том, чтобы теперешний неразумный мир заменить разумным. Свободный, ничем не скованный разум сделался для них предметом настоящего культа. Он заступил место божества. Будущее свободное общество они называли царством разума.

Идеалом просветителей была гармония чувства и разума. Разум должен обуздывать своеволие страстей, чувства – смягчать холодные веления разума.

На исходе восемнадцатого века свершилась Великая французская революция. Она захлестнула всю Европу. Просвещение достигло большего, чем само ожидало. Это был момент высшей славы просветительского движения, но, как вскоре выяснилось, славы посмертной. На глазах изумленных и негодующих просветителей Царство Разума оказалось царством расчетливой буржуазии. Конец предреволюционной эпохи был концом Просвещения. Культ Разума переродился в культ Пользы (его проповедников стали со временем называть позитивистами). Чувство сделалось уделом романтиков.

Но если Просвещение не добилось осуществления своего идеала, оно, во всяком случае, сокрушило своих врагов. Разоблачение предрассудков дворянского общества подорвало его устои. Это был наглядный исторический урок, усвоенный многими писателями XX века, в том числе и Уэллсом.

Феодальное общество существовало много столетий. Буржуазное превратилось в оковы на человечестве меньше чем за столетие И все же оно успело породить груз гнетущих традиций, запечатлеться в уме обывателя как выражение непреложного, естественного, неколебимого порядка вещей. Особенно законченный характер этот процесс идеологической консервации форм буржуазного общества приобрел в Англии. У английской буржуазии был больший «стаж» причастности к делам государства, Англия подолгу не знала таких социальных потрясений, какие каждые два-три десятилетия переживала Франция. Буржуазная окостенелость понятий была присуща и другим буржуазным странам, но в Англии она выступала всего рельефнее. Стоит ли удивляться, что Уэллс, писатель-просветитель XX века, появился именно в Англии? А заодно и тому, что этот английский писатель, если он даже сосредоточивает действие своего романа в каком-нибудь захолустье, пишет все-таки о всем человечестве? Так диктовала традиция Просвещения. Но еще больше это диктовала действительность.

Не следует забывать и того, что Уэллс писал в годы, когда людскими умами уже завладел марксизм – прямой наследник всего лучшего, что было создано гуманистической культурой во все эпохи, в том числе и в эпоху Просвещения. Маркс объяснил то, что не поддавалось объяснению с позиций просветительской философии. И, вынужденный все время делать поправки на современность, просветитель Уэллс не мог, при всей противоречивости своего пути, не подвергнуться влиянию марксизма. Иногда очень косвенному, преломленному через призму буржуазных напластований, иногда довольно прямому.

Беду современного общества Уэллс увидел в том, что оно санкционирует разобщенность человечества на антагонистические классы; на враждующие государства; на самососредоточенных эгоистических индивидов, озверело, в ущерб другим добивающихся своих корыстных целей. Оно разобщает человека с тем, что должно бы составлять подлинную его историю – историю прогресса науки, прогресса морали, утверждения все более справедливых, гуманных, высоких форм человеческого общежития. Беду современной литературы он увидел в том, что она закрывает глаза на это несоответствие идеала и действительности. Несоответствие, которое, по мысли Уэллса, не только задерживает прогресс, но и становится все более опасным для самого существования человечества.

Современникам писателя было труднее, чем нам, постичь смысл его утверждений. При появлении романов Уэллса неизбежно завязывались споры об осуществимости тех или иных его технических и научных идей, причем критики обычно приходили к выводу, что Уэллс опирается в своих писаниях на беспочвенные выдумки. Главная же мысль Уэллса, лежащая в основе всего его творчества, оставалась им недоступна: слишком далеко опередила она систему представлений того времени. Его уверенность в том, что капитализм с неизбежным разделением на классы, на враждующие государства, неизбежно плодящий эгоистического буржуазного индивида, стал тормозом общественного развития, была достаточно ясна из его романов и, разумеется, вызывала осуждение. Слишком напоминала она известные всем положения марксизма. А страшные пророчества Уэллса (вернее сказать, его предупреждения об опасности) казались не больше, чем позой молодого честолюбивого автора, желающего посильней ударить по нервам читателей. Его обвиняли даже в том, что рисуемые им картины сродни апокалиптическим видениям декадентов. Но время открыло смысл предупреждений Уэллса.

Наступил новый, двадцатый век, и с каждым его десятилетием масштаб мысли Уэллса начал приходить во все большее соответствие с масштабом человеческих дел и с масштабом нависших над нашей планетой опасностей.

В двадцатом веке деятельность человека приобрела глобальный размах. Интенсивность воздействия человека на природу возросла настолько, что сделанное на одном конце земного шара отзывается неожиданными последствиями на другом.

У Жюля Верна есть роман «Вверх дном». Группа авантюристов решила обогатиться путем открытия и эксплуатации угольных месторождений на Северном полюсе (тогда предполагали, что подо льдами Северного полюса расположена суша). Чтобы добиться желанных прибылей, они задумали сместить ось вращения земного шара, воспользовавшись отдачей гигантского орудия, и растопить льды. Жюль Верн описывает страшные последствия, которые имело бы для человечества осуществление этого замысла озверелых собственников и честолюбцев. Описывает, насколько ему подсказывал тогдашний уровень знаний. В действительности последствия были бы много страшнее. Но, к счастью, замысел лихих артиллеристов не осуществился. В расчетах они ошиблись на несколько нулей. Так обстоит дело у Жюля Верна. Иначе оно обстояло бы сейчас, когда люди научились освобождать одновременно огромные количества энергии.

Впрочем, для того чтобы сделать нашу планету непригодной для жизни, не обязательно совершить единичный акт злодейства. Можно, скажем, в течение неопределенного времени взрывать над океаном или пустынями водородные бомбы… А порою к планетарного масштаба последствиям приводит и обычная хозяйственная деятельность человека – ведь она тоже стала при всей своей обычности необычной по размаху. За последние сто лет, например, в результате сжигания минерального топлива содержание углекислого газа в атмосфере увеличилось на тринадцать процентов. «Несомненно, что подобное изменение состава атмосферы не могло не иметь весьма разнообразных последствий геофизического и биологического характера, – пишет академик И. П. Герасимов в статье „Советская географическая наука и проблемы преобразования природы“. – Они еще слабо изучены и учтены, хотя считается, например, что указанного увеличения углекислоты было вполне достаточно для общего повышения средней температуры земной атмосферы на 1–1,5 градуса. По мнению некоторых ученых, при сохранении нынешних темпов развития промышленности земной шар (точнее, его атмосфера) перегреется до недопустимых размеров уже через двести лет». Совсем недавно, в 1964 году, эти подсчеты были опровергнуты. Но, как бы то ни было, предпочтительнее, чтобы в земной атмосфере сохранялось прежнее соотношение газов. Термоядерная управляемая реакция освобождает такое количество кислорода, что способна восстановить прежний баланс. Но, к сожалению, как рассказал нам академик Н. Н. Семенов в своей статье «Наука и общественный прогресс», опубликованной в газете «Известия», термоядерная реакция сама по себе вызывает колоссальное нагревание атмосферы. В каких пределах строительство термоядерных электростанций может быть полезно? В каких пределах опасно? Этот вопрос предстоит решить путем мероприятий, подобных Международному геофизическому году, продолжавшемуся с 1 июля 1957 по 31 декабря 1958 года и объединившему усилия ученых шестидесяти семи стран. Решить, а потом и осуществить в тех трудных условиях, какие создает теперешняя разобщенность человечества.

Эта идея взаимозависимости людей по всему свету сделалась сейчас обычной для литературы, особенно для фантастических произведений, авторы которых соприкасаются непрерывно не только с системой политических, экономических и военных, но и научных понятий. В рассказе современного американского писателя Рэя Бредбери «Луг» весь мир представлен пустырем, на котором скопились за многие десятилетия декорации для киносъемок, изображающие самые разные уголки земного шара. И вот сторож объясняет продюсеру, как выглядит этот тесно согнанный вместе, искусственный – но так похожий на настоящий! – мир:

«Пуля поражает человека в Нью-Йорке, он качается, делает шаг-другой и падает в Афинах. В Чикаго политики берут взятки, а в Лондоне кого-то сажают в тюрьму. Негра, повешенного в Алабаме, хоронят венгры. Погибшие евреи Польши загромождают улицы Сиднея, Портленда, Токио. Нож вонзается в живот человека в Берлине, а острие ножа выходит из спины фермера а Мемфисе. Все – близко, все так близко одно от другого. Мы здесь живем настолько тесно, что мир просто необходим, иначе все полетит к чертям! Один пожар способен уничтожить всех нас, кто бы и почему бы его ни устроил».

Здесь говорится о чувстве моральной ответственности за любое преступление, и прежде всего за самое грандиозное преступление – войну, которое должно существовать у каждого человека в нашем, теперь уже ставшем таким маленьким мире. Уэллс писал обо всем этом значительно раньше. Писал он и о войне – сначала о воздушной войне – в 1908 году, а потом, шесть лет спустя, в романе «Освобожденный мир» – об атомной войне. И о моральной ответственности за преступления реакции: за резню, устроенную империалистами в Китае, за еврейские погромы в царской России, за истребление аборигенов английскими колонизаторами – ответственности не только участников этих злодеяний, но и тех, кто мирится с ними. И о том, что лежит в подоснове этой взаимозависимости всех частей и частиц современного мира – континентов, стран, отдельных людей, – о прогрессе науки. Прежде всего об оборотной его стороне – таящихся в нем опасностях.