Текст книги "Эксперимент"
Автор книги: Георгий Ячменев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Завещание
Вот и пришли времена, когда человек считается чуть ли не властителем всей природы. Какой-бы вызов нам не бросили, какое-бы испытание не поставили, мы спокойно справимся с ним в своих уютных «особняках», располагая валом шаблонов для преодоления любой из трудностей, стоит только верно выбрать требуемый инструмент. Никаких сложностей, просто бездумное использование уже всего преподнесённого на блюдечке, да с каёмочкой, отполированной тысячами учёных светил. А что толку от такой простоты, если сами мы продолжаем прозябать в невежестве? Чужие костыли до того срослись с нашим естеством, что подпорки уже перестали казаться чем-то отличным от тела. Эта сторонняя искусственность заменила собою конечности; благо, разум не так просто обменять, ибо если нечто схожее постигло бы и его, то навряд ли бы это строки увидели свет.
Оглянитесь люди! Магазины на каждом углу, аптеки и медицинские центры в пяти минутах ходьбы от дома, работа, способная быть столь безопасной и комфортной, что вместо активности, рабочее место скорее будет вгонять в дремоту. До того ведь хорошо живётся! Но нет во всём этом никакой жизни. Разве матери рождают детей в расслабленном умиротворении? Разве наши предки, ради так называемой жизни барахтались в молочных реках и упивались кисельными морями? Нет, они в поте лица трудились, воевали и никогда не останавливались на достигнутом, а всё потому, что понимали – понимали ту простую суть, которую сейчас не может уловить весь человеческий род: жизнь – это что-то вечно незавершённое, никогда не способное стать по настоящему обузданным. Всё ныне творящееся, весь мировой процесс – игра в существование, суррогат жизни, жалкий аналог, пытающийся выдать слепость за зоркость. Жизнь ощутима там, где идёт борьба, принимается вызов, ведётся жестокая игра, но её правила не должны отыгрываться по уже известным шаблонам, стоит чуть-чуть, но внести частицу себя, так тут же всё окрасится яркими красками чувства какой-то новизны. Среди этих воззрений и кроется ответ на злободневный вопрос: «Как же всё-таки жить, а не бессмысленно существовать?» Нужно всего-то прекратить идти исхоженными тропами, перестать пользоваться тем, что и так уже опробовано сотни раз. Если какая-то задача решается одним достоверным способом, это не исключает наличие какого-то ещё, нужно только заставить себя пуститься на его поиски. Но в случае с современностью требуется скорее не пуститься, а отчаяться, ибо до того страшно уйти от комфорта, что ощущение жизни, – если кто всё-таки и отважится отыскать его, – станет дозволенным лишь тем, кто поместит себя в условия, когда новое облачается в старое, при этом, где первое и второе нашего собственного производства; конечности будут оставаться конечностями, а не чужими протезами. Эти самые условия есть эксперимент. Прежде чем заявить об открытиях, гипотеза каждого научного откровения проходит испытание на прочность, а вне экспериментальных условий это невозможно. Так и в случае с жизнью; этот витальный артефакт нуждается в обновлении и вне экспериментальной постановки, человек настолько норовит окостенеть в своём уютном убежище, что он вот-вот, да обязуется уже сейчас выродиться в виде аморфного растения. К этому ли мы шли?..
Если не идти новшествами, а уповать на старину, ни о какой жизни можно даже не промышлять. Чем дольше служишь известному, тем меньше стараешься собственным усилием оправдать своё существование, а такое отношение чревато бессмысленностью. Человек на то и человек, что горазд выбирать, какой смысл для него несёт та или иная вещь. Если перестать поддерживать в себе эту исключительно человеческую способность, то мы превратимся в предметы, вещи без души и цели, так как стремиться к чему-то покажется детской забавой. «Какой толк что-то искать, когда всё и так уже дано?» – спросите вы, а я отвечу, что не было, нет и не будет ровни вечности, кроме самой жизни, как раз и несущей ответственность за обновление нас же самих, придачу свежести нашему желанию быть здесь и сейчас, в здравии и бодрости. Поэтому эту кратенькую историю стоит расценивать не как аннотацию к новой главе человеческой истории, а как мольбу о начинании привнесения в мир чего-то нового. Мы наследники, это так, но наша эпоха показывает, насколько плохо мы справляемся со своей ролью приемников, ведь до того разленились, до того безалаберными стали, что кажется совершенно утратили возможность мыслить самостоятельно. Поэтому-то и призываю вас не приникать к столь хорошо проработанному прошлому; не заливаться радостями от завещанных даров, так как обживая новые владения, мы сумасбродно, словно ониоманы1, стараемся обустроить каждую комнатку, когда как, в сущности, для удобства нужна всего одна единственная.
Своим кратким назиданием я хочу побудить читателя к открытию для себя новых горизонтов путём эксперимента и не абы над чем, а над своей персоной, так как лучший опыт, который удавалось выразить во всей ясности всегда был только собственный и ничей другой. Все последующие мысли – это предостережения, опасности и проблемы, с которыми столкнулся повествующий на этих странницах экспериментатор. Он желает лишь одного: той жертвенной частичкой себя выразить предстоящие трудности для всякой души, что изберёт такой же путь, как и он сам.
Пролог
Будем знакомы. Приветствие – это великое таинство, без него не выйдет отличного взаимопонимания, а эту рукопись стоит понять, уж поверьте. Вас, за всей этой словесной амбразурой, я буду кратко звать Читателем. Я буду обращаться к Вам, домогаться Вашей помощи, подсказок, но лишь за одним и прошу простить мне эту, пожалуй, скверную черту моего писательского характера – мне сейчас приходится не сладко, мысли туги и от натяжения вот-вот кажется порвутся (о причинах этих трудностей далее). Я же представлюсь как «Э» или Экспериментатор, очень приятно. В некоторых кругах, Вы могли слышать об этой личности, какие-то мелочи, подробности о незаурядной, но в тот же момент аскетической фигуре; иногда этого скитальца замечали пролетающей тенью над городскими садами, в других, он теснился близ тёмных углов кофеен и выжидательно смаковал взглядом снующее в суете окружение. Никто не знал, чего именно ему нужно, для чего он даёт о себе знать, ведь казалось, если бы захотел, то точно бы сделался невидимкой и в своей призрачности не смущал бы мир своим присутствием, но поскольку желания его зависли вдалеке от публичности, то оставалось лишь гадать об истинных намерениях этого не то человека, не то ожившей фантасмагории. Такое ничтожное, но в то же время зажигающее интерес притяжение не могло не превратить скрытность и отшельничество Экспериментатора в бродячий миф, получивший ещё одно имя. Мне оно не льстит, но приведу его только как переправу к наболевшей теме моей истории. Город нарёк вышеупомянутого мистера «Э» Хейстоном.
Всё остальное, а именно: настоящие имя, место проживания будут оставаться от Вас в тайне. Как по мне, это далеко не то, чему требуется уделять здесь внимание. Куда важнее, что мое прозвище отражает саму сущность, почему я принялся экспериментировать. Все дело в спешке2. Всюду и всегда я ставил себя в тяжёлые, кажущиеся безвыходными, а иногда настолько изнуряющие ситуации, что природа каждой явственно указывала на то, будто я куда-то опаздываю, куда-то спешу, что-то не успеваю. Мне не были известны причины такого поведения. Всегда подгоняемый чувством, что время утекает сквозь пальцы, опыты ставились с расценкой получить наибольший результат в чрезвычайно короткие сроки. По началу, такой «скоростной» характер всё еще затуманивал мою прозорливость, не давая увидеть происходящее во всей широте, но теперь, всё предстало в таком отчётливом виде, что сомневаться в ниспосланном мне откровении уже бесполезно. А причина моей уверенности проста как день – я умираю. Результат ли это моих завышенных ожиданий от экспериментального образа жизни, может быть это кара за пренебрежительное отношение к самому дару, в моём понимании, виденном как возможности постановки опыта или же вовсе что-то другое? Мне сложно понять причину моего столь раннего ухода и этим дневником, я хочу сорвать уродующее моё зрение бельмо. Волны беспокойного смятения идут от предположения, что ни один эксперт не решится утвердить, будто это сама идея эксперимента повинна в моем нынешнем состоянии, даже если бы тот ознакомился с тремя последними годами моего жития, а мысленно отмотав плёнку на три годовых цикла назад, мы как раз получаем период, когда родился, собственно, сам Экспериментатор. Вас конечно может смутить факт, что я говорю о себе в третьем лице и прикрываюсь маской Экспериментатора. Уверяю, Экспериментатор и я – разного поля ягоды. Как человек, я существую двадцать один год. Экспериментатором же удалось прожить только три, но этими тремя годами я именно жил, а сказать, что существовал – то же, что солгать.
Если Вы, дорогой Читатель, прочтя мои записи, увидите причину моей кончины именно в пристрастии к экспериментированию – так тому и быть, поспорить с Вами мне уже всяко не выдастся случая, но даже не зная Вашего мнения, мне будет приятно, что может и не открыто, а всё-таки нащупал во всех моих раздумьях какую-никакую истину. Ведь человек – это микрокосм и сто́ит найти исток собственного бытия, незамедлительно поспеет плод более сочный и ароматный. Этим яблоком Эдема, как мне кажется, будет разгадка на вопрос о происхождении самой Вселенной! Так что, дорогой Читатель, лови момент. Если гипотеза с убившим меня экспериментированием всё же подтвердится, не превратит ли всё сказанное здесь в некоторый шифр, разобрав который будет угодно достучаться до небес, а того гляди, может и подальше заглянуть разрешат?
Мои опыты на границе семнадцати-восемнадцати лет. О всём предшествующем этому возрасту можно упоминать только в связке со «временем», «времяпрепровождением», «протяженностью», но никак не с жизнью, ибо те года осенены бездумной формой существования, в путах которой, до поры, пребывает любой, кто только начинает обмываться потоками мировых и исторических закономерностей. Семнадцать лет впитывания и практически никакой обработки разразились интенсивным перелопачиванием скопившихся переживаний от детства и отрочества. В них-то меня и смутили вещи, объяснить которые мне всё никак не давалось. Пробы найти вожделенную подсказку проваливались одна за другой, и причина моих проигрышей была в слишком большом расчёте на других людей; я пришёл к той народной мудрости, гласящей: «Если хочешь что-то сделать хорошо – делай это сам», которая и продала мне билет на рейс судьбы экспериментатора. Есть разные опытники: одни боязливы, ползут миллиметровыми рывками; они по сто раз заводят одну и ту же пластинку, где уже не игла способна отклониться, а скорее механизм самого патефона прикажет долго жить; другой вид – это настоящие экспериментаторы, рискующие пойти во все тяжкие, готовые вколоть какую-то плохо опробованную инъекцию не на подопытных грызунах, а на себе самом; я благоволю такому типу, он не побрезгает вылепить из себя что-то такое, чего могут бояться, в других случаях – над чем можно посмеяться, но суть, как в первом, так и во втором вариантах одна – это неустрашимость перед выдвиганием своего «Я» на место испытуемого. Так поступил и я, когда понял, что ни один человек на этом свете не сможет выручить меня с ответами на мои вопросы. Кто-то попробует проткнуть меня упрёком, мол: «Да как семнадцатилетний юнец мог создать такое представление о людях, когда он и искать-то толком ещё не умеет?!», но позвольте мне бережно отвести вашу шпагу моей скромной, но всё же имеющей какой-то вес контратакой – если ответственность за столь молодую смерть и лежит на плечах моих исследований над телом и разумом, то разве не оказал я милость всему мировому сообществу? Окажись, – ибо неведомо и навряд ли уже станет известным мне, так оно на самом деле или нет, – эти манускрипты кладезем знаний для прогресса, разве не хорошо, что юная душа не стала тянуть резину и решила взять всё и сразу; плохо ли не дожидаться сорока, а то и пятидесятилетнего возраста, когда назревает заветное «Пора браться за работу!»? Я вижу поистине великую услугу, если человек не оттягивает всё до последнего срока, а находит силы принять общечеловеческий долг прямо сейчас. Будучи по Вашему мнению, начав свои опыты лишь навострившись в поиске нужных мне людей, я бы тем самым просто на всего отдалил то, что со мной произошло уже сейчас; не в двадцать, так в тридцать; не в сорок, так в шестьдесят; суть этого мероприятия неизменна – конец, как у всего нашего рода, один.
С этим напутствующим экскурсом, позвольте пустить Вас по следам нашего героя; не переживайте, я буду присматривать за Вами, давать разъяснения в трудных местах, а если кой отрезок выдастся на Ваш взгляд тернистым, а по мне – низкой возвышенностью, то не обессудьте, преодолевать его вам придётся под спудом моего томящего молчания, но всегда помните одно: подоспеет новый фрагмент текста и в нём, мой голос снова примется направлять и поддерживать. Можете, конечно, вопрошать, мол «От чего же ты отговаривал не опираться на чужие подпорки, когда сам тут всучиваешь нам свои собственные костыли? Якобы твои лучше, чем у всех остальных?», но не за этим ли, да и вообще любым сомнением кроется взаимность читателя и автора? Хотите – проникайтесь; тут же извольте – просто закройте и не читайте; я не приговариваю и не принуждаю. Книги – это нечто деликатное и заглатывать их без йоты сомнительности то же, как полностью вверить себя чужой воле, совершенно забыв о собственной, а мне этого не нужно. Я жажду от Вас, мои дорогие, самостоятельности в тех же вопросах, которые подстрекали меня на каждый эксперимент; мне хочется прознать, верны ли были те или иные повороты. Жаль их конечно не застать, но если кто-то пустится по той же колее, что и я, тогда ему останется лишь одно – сверяться со своими и уже Вашими размышлениями. Так что считайте мои «костыли» тем же вызовом Вашим собственным мыслям, Вашей самостоятельности, не более.
Всё, чего только и смею просить – пусть сказанное здесь воспримется не как чужая, но глубоко личностная история; хочется, чтобы блики на моей глади судьбы запечатлелись и в Вашей собственной истории, тем самым пробудив новых экспериментаторов в этом до ужаса скучном мире потребителей.
Эксперимент #1
Всё началось в конце семнадцатилетнего возраста. Тогда я уже заканчивал школу и после экзаменов должен был поступить в университет. Вопрос с армией я тогда не рассматривал, хоть и обладал всеми необходимыми параметрами: достаточно – не побоюсь такого эпитета – изысканным телом. Конституция была мезоморфична и астенична, другими словами, у меня преобладали черты хорошо сложенных мышц и отчётливо проступающих мускулов, да в сочетании с ростом под сто восемьдесят пять сантиметров такое сочетание порождало поистине дивного молодого человека в рассвете своей юности. Не смотря на облик Аполлона, меня не тянуло растрачивать его на армейские упражнения, но вместе с этим, я не пренебрегал юношеской силой на свободе, вдалеке от каких-то секций, кружков занятости и прочего бреда, в которые наведываются от незнания, куда-бы влить бурлящую внутри молодость. Ежедневно я занимал себя велосипедными поездками, походами на близлежащие горы или простыми пробежками, словом, юность звала меня использовать врученные мне дарования по максимуму, чем я, собственно, и занимался.
Радости странничества по горам, где-то в отдалении от шумного города не могли выйти мне боком. Одиннадцатый класс далеко не шестой и не седьмой, когда единство однокашников начинает разделяться на маленькие группки, каждая из которых обращается оплотом какого-то одного типа мышления, а все входящие в неё становятся отрезанными от остальных, ублажая себя родством мысли с такими же, как и ты сам. Последний школьный год отходит от подросткового влечения к индивидуальности и снова сращивает былые разрывы. Одноклассники вновь начинают активно общаться и строить планы на будущее; отщепенцев или попросту говоря «белых ворон» в последний год почти не сыскать, однако не везде устанавливается такая идиллия и где-нибудь, да найдётся такой вот «особенный», встающий единству поперёк дороги. Таким вот «особым» кадром был я, но не потому, что был ведом детской страстью показать свою непохожесть на остальных, наоборот, зачастую я стоял на общении и том, чтобы как можно дольше вести разговор, но вся специфичность раскрывалась в характере моей общительности. Манера не только беседы, но и поведения напоминала ребячливого, впервые выбравшегося в горы, сайгака. Пока все спокойно шли, я носился рядом от дерева к дереву, приветствовал каждого встречного и вёл себя вульгарнее, чем весь вместе взятый цирковой коллектив, оказавшийся вне своего пристанища. Кому-то такая активность покажется не совсем «нормальной», но именно в противовес этой – как считал и продолжаю стойко считать – никудышной нормальности я вёл себя таким образом. Все пестрили деловитостью и взрослостью, что по сути было откровенным притворством; своими повадками мне хотелось вновь пробудить в моих друзьях дух детской открытости, той лучезарности, которую, как мне казалось, удавалось как-то поддерживать моими действиями, но попытки в итоге оказались тщетными.
В один момент я забросил эту затею, да и не потому, что сам отчаялся, а из-за отношения, которое сложилось обо мне у окружающих. «Эй, не желаешь ли покорить это деревце?» или «Посмотри какая девка, спорим наш чудак с лёгкостью с ней заговорит», ещё вариант, когда звучало что-то вроде «Посмотри-ка чем они занимаются, расспроси их», – «Но зачем, что тебе это даст?», – Не важно, просто… Иди и сделай это, вот и всё». Я шёл и делал, при чём, ясно понимал в такие моменты, что меня используют как куклу, как игрушку, чтобы развлечься, посмеяться и взбодриться, но останавливаться и не делать я тоже не мог. Нравилось само чувство открытости, отсутствие зажатости, коих качеств как раз не ощущалось в моих приказчиках. Всегда взволновывала эта лёгкость при общении, хоть и представало всё как цирковое представление. Однажды, когда я более решил не потакать таким низким желаниям моих «друзей», я всё равно не сумел избавиться от образа ребёнка с рядом стоящими «взрослыми». Что-то продолжало поддерживать во мне убеждённость, будто я допытываюсь от окружающих не тех же детских отношений, как в раннешкольном возрасте, а чего-то совершенно иного. И с этой задумчивости началось то, что повлекло за собой превращение пышущего энергией мальчугана в скелетообразное и изнемождённое существо.
Тогда я не читал, – да что там «не читал», даже не знал! – такого философа как Шопенгауэр. Что и говорить, я совсем тогда не любил читать, ведь кто будет предаваться умиротворению в чтиве, когда его тело взывает вырваться затхлой квартирки, да пробежаться по горным лугам. Будучи ещё не начитанным, не зная, что такое категории и каково их предназначение, однако поздний я, наделённый рефлексирующим сознанием смог оправдать мои непонятные на семнадцатилетний возраст поползновения. Я рождал в окружающих смех и это главное, за что стоит ухватиться. Когда школьник становится студентом, изменяется не только его положение в обществе, изменяется и образ его личности. По окончанию школы, в нас мало чего-то от себя, большинство фундамента и всего на нём выстроенного даётся родителями, друзьями и учителями, но тем не менее, даже с участием посторонней помощи, возделывается образ, какая-то фигура, обладающая своими индивидуальными особенностями. Грубо говоря, чем дольше человек получает какой-то опыт, тем больше он предстаёт в виде категории, какого-то сосуда. Единственное отличие сосуда-предмета и сосуда-человека в том, что содержимое первого всегда просто представить; если утрировать, то для определения наполненности вещи нужно всего-то открыть крышку, заглянуть внутрь и готово, всё как на ладони. С человеком такой приём провернуть не получится, ибо мало того, что «крышку» отвинтить не удастся, так ещё и не поймёшь, как правильно смотреть и в этом последнем кроется главная проблема межличностного общения: прежде чем понять другого, сперва стоит понять самого себя. Многие так и хотят достучаться до окружающих, но не могут этого сделать как раз по причине незнания самих себя. И меня постиг этот рок, ведь именно это я и вершил своим ребяческим подходом к миру. От Шопенгауэра я узнал одну интересную идею о категориях. Если человека представить как формирующуюся личность и общность, включающую в себя невесть какое содержимое, то это ничем не отличимо от той же категории, которую пока ещё слабо изучили. Нам могут быть отлично известны такие понятия как вселенная, добродетель, субстанция, их описывает не одна книга, поэтому стоит взять томик «Этики» Спинозы или «Метафизику» Аристотеля, как тут же станешь всеведущим. Но столетие за столетием, стоило прогрессу продвинуться немного вперёд, среди старых заключений учёные тут же находили чёрные пятна, какие-то вещи, которые пока нельзя было описать, но возможно было увидеть. Шопенгауэр высказал такую гипотезу, что, сталкиваясь с чем-то неизвестным, мы стараемся скрыть наше невежество либо смехом, либо страхом. К примеру, выступающий на сцене актёр, одетый в совершенно не подобающий его роли костюм может ввести публику в смехотворное замешательство: «Словно циркач на праздничном балу», могут вопиять зрители, но это если всё обстоит комедийно; другое отношение, хоть и слабо отличное от первого, будет при появлении фигуры, которая среди юмористических персонажей даёт знать о себе, как о каком-то мрачном призраке. Поневоле сложится впечатление, будто в постановку закралось нечто, никак не прописанное в сценарии, но оно всё же здесь, а значит, ошибки быть не может, всё идёт так, как задумывалось и, если у кого-то решит пробежать холодок по спине или кровь начнёт стыть от ужаса, значит и актёру, и постановщику удалось достичь задуманного эффекта. Но что остаётся несчастному зрителю, кроме как не защищаться, пытаясь прикрыть свой страх маской смеха3. Он попытается разбавить своё гнетущее состояние какой-то шуткой или тупым юмором, но от правды всё равно никуда не деться, а воля укрыться за личиной шутника будет лишь отсрочкой уже начавшего созревать в нём чего-то нового.
Но как я сказал ранее, меня даже под дулом пистолета было трудно заставить что-то прочесть, тем более такую философскую литературу. Я старался собственными силами настигать нужное мне знание. Я был тем, кто полагался лишь на собственный опыт и как ещё мне было его отыскивать, как не своими же действиями. На подсознательном уровне я чувствовал в человеке тайну и хотел проявить её подобно комедийному актёру. Пока все были как на одно лицо, совершали одни и те же воздержанные манипуляции, я всегда старался растормошить окружающих каким-то неподходящим для ситуации моментом: то начну громко разговаривать на какую-то щепетильную тему, то стану до того подвижным, что буду напоминать энергичную детину среди престарелых; все эти действия, выбивающиеся из траншеи нормальности, никогда не были направлены на меня самого, мне не хотелось заявлять «Смотрите каков я, до чего особенный и непохожий на вас, скучных и простодушных!». Нет, говорю откровенно, такие мысли никогда меня не наводняли. Преследованию подвергалось другое: чтобы окружающие, будто бы глядя на выбивающееся из привычного, смогли заметить какой-то скрытый режиссёрский посыл, почувствовать задуманное невидимым сценаристом, ведь наша жизнь слабо отличается от фильма, где упор всегда делается на проявление у зрителя определённого ощущения. Триллер будоражит волнение, драма – грусть, комедия – смех и от последнего, я и решил отталкиваться таким вот нетривиальным методом, через себя и свою ребячливость, постараться озарить задуманное Создателем истинную мистерию человека, сокрытую под покровом телесности.
Но увы! Только горе и разочарование повстречал я на этом пути. Люди как смеялись, праздно вставляли пару колких фраз и больше не обращали внимания на прыгающего перед ними шута, так и продолжили относиться к нему с тем же пренебрежением; сперва выделяющийся из общей массы комедиант становился таким же привычным, как и многое другое. А если что-то становится частью повседневности, чем-то самим собой разумеющимся, то ни до какой-то там тайны человеческого бытия уже не выйдет дознаться.
Сейчас я просто диву дивлюсь: какие же люди слепцы! Появись перед нами сказочные персонажи и мифические герои, они ведь тоже будут казаться далеко не привычным, мы будем благоговеть перед ними, уделять им куда больше внимания, чем всему остальному, ведь это «остальное» есть обыденность, а они, наши фантастические фантомы, словно ложка мёда пресном завтраке; мы бы стали до того свежими и ободрёнными, если бы не одно но – склонность человека облачать события в сансару повседневности. Здесь не может быть исключений и это, пожалуй, худший из человеческих законов, если дело касается того, чтобы за короткий срок увидеть в пока ещё чём-то новом то, что не растворится в череде монотонности суток. Встань перед нами Ахилл, мы сразу же поймём, что перед нами не просто человек, а богочеловек, само собой, не без некоторых размышлений, но сам факт, что это некто точно выбивающийся из общепринятых рамок и таящий в себе секрет человеческой природы, не будет никаких сомнений. Так от чего столь невежественно, слепо и глухо тот же «аналитик» Ахилла подходит к прыгающей перед ним цирковой зверюшке, броско одевающейся или странно выглядящей личности?! Нет в этом величия, нет в этом и героичности, но не каждое событие и явление должны обладать такими возвышенными чертами, не всему, что проводит истину уготовано являть себя как что-то прекрасное, ведь не многие располагают высоким положением в обществе или звучащим именем, однако их малый статус едва ли мешает донесению до человечества скрытого в них знания. Абсурдность и нелепость – вот верные спутники тех, кто чувствуют в человеке глубину, сакральную сущность, которая пока не обнаружена, но готова вырваться. Нужно лишь верно подобрать инструмент выведения и посмотреть под правильным ракурсом, а остальное изучение, – уверяю вас, – пойдёт как по наитию.
Раздосадованный своим, пожалуй, самым первым экспериментом, я впал в уныние и со временем, от некогда открытого и радующегося любой мелочи юнца осталась хладная ко всему, к тому же и скупая на разговоры, ничем не отличимая от своих сверстников, душа одиннадцатиклассника.
Эксперимент #2
Время шло, экзамены были сданы, документы в университет поданы и к концу летнего сезона я уже мчался на всех парах в другой город. Это был прорыв в мир самостоятельной жизни, больше никаких родительских ограничений, никаких принуждающих формальностей вроде «Ужин ровно в восемь часов», «Трапезы всегда справляем все вместе и никак иначе», «Уборка каждые два дня и это не оговаривается» и т. д., все эти установления пошли в пекло и я был безумно счастлив. Обосновавшись в однокомнатной квартирке со скудным наполнением, мне едва виделось нужным как-то менять интерьер. Шкаф, пара полок, небольшой компьютерный столик в уголке зала, пара табуретов и стол со стоящей на нём микроволновкой; прибавляя сюда холодильник, столовый гарнитур и пространство прихожей я считал это достаточным для того, чтобы полностью отдаться чему-то ещё, не задумываясь о физическом существовании. И в этом была главная трудность: новый город, новое место обучение, потенциальные знакомства и ещё не заделанные друзья – столько дел было уготовлено, но в глубине души, я понимал, что не ради этих мирских радостей покинул родительские пенаты. Настоящая цель моего отрыва от попечительства старших для меня всё ещё оставалось неведомой. Словно бы университет был не главным, а чем-то второстепенным, всего лишь доводом логики, мол «Не зря же ты переехал, само собой, университет – твоё предназначение», которому я не особо-то доверял. Слова разума пронизывала ложь и решив докопаться до истины, я стал идти методом by trial and error4.
Знакомства в институте напоминали грибницу, очухавшуюся в жаркий день после дождя. Количество лиц, то и дело, беспрестанно мелькавших передо мной было не сосчитать. Каждый был особенным, каждый, – в отличии от моих старых, все как на один типаж друзей, – выделялся, запоминался и это притягивало разговаривать не со многими, а со всеми сразу. Хотелось въесться в чужие мысли, впитать социум без остатка и тем самым проверить, правда ли это то самое, из-за чего я прибыл в новое окружение. Оказалось, что это не так. Общение было, как и любой другой говор: скучным, незамысловатым и переваривающим обыденность. Всё было толерантнее, утончённей, но и я уже не провоцировал округу несуразным поведением, от чего крепло убеждение, будто стоит мне вновь вызывать у людей смех, так даже в новом обществе, все усилия опять окажутся бесполезными. Одно мне не давало покоя: с кем бы не заводилась беседа, не в словах собеседника, а в самом его присутствии ощущалось что-то блуждающее и постоянно ускользающее от того, чтобы стать произнесённым. Это посеяло во мне интригу и поиски переместились от изучения людей к созерцанию природы.
Спустя пару недель, я наткнулся на давно забытый сквер, близ городской окраины. В нём редко бывали люди, от чего гуляния среди берёзовых рощ и сосновых боров превращались в настоящие отшельничества. Одинокие скитания пресыщали меня новыми силами и подготавливали к очередному возврату в задушливый город. Как-то так прогуливаясь по не раз уже хоженой тропке меня вдруг как молнией пронзило какое-то неизвестное доселе мироощущение. Всё вокруг словно бы стало истончать невидимые для глаза пары, а небо занялось переливом самой разнокрасочной палитры: от фиолетового к зелёному, от зелёного к красному и т. д. Это не было похоже на приступ галлюцинаций, я не употреблял, – для этого пока ещё рано, – психотропные вещества, я был чист как стёклышко; не смотря на полуденную свежесть и бодрость сознания, мне явилось какое-то откровение. Всё же был во всём творящемся какой-то знакомый подтекст, что-то похожее уже проскакивало в памяти, но где именно? Тут я вспомнил ту симпатию к глубине человеческого естества. Окрыляющее чувство загадочности практически не отличалось, что при общении с человеком, что при соприкосновении с природой. Мне было неизвестно, почему возникло это невесть откуда взявшееся психоделическое восприятие леса, но посыл видения, как тогда показалось, всё же смог ухватить. Смысл заключался в том, что не конкретный человек привлекал меня отстраниться от родственников, ни какое-то место, вроде гор, леса и т. п., а та установка сыщика, который всегда занят какими-то исканиями, но не понимает, что ищет он на самом деле себя самого. Человек запрограммирован искать истину и редко кто удосуживается поискать её прямо у себя под носом, – немало важно подчеркнуть – под своим собственным носом, – а что под ним может ещё такого быть спрятано, кроме всех тех оставшихся, навскидку, ста восьмидесяти сантиметров юношеского тела? Само собой, все пути вели к одному – ко мне же самому. Вся таинственность, исходившая от округи, была не в других людях, а во мне самом. Я как-бы проецировал секрет своего бытия на окружающих, думая, что это они источники неизвестной энергии, хотя на самом деле, это моё «Я» являлось таковым.
