Текст книги "1812. Все было не так!"
Автор книги: Георгий Суданов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Хотел ли Наполеон надолго обосноваться в Смоленске
Итак, 6 (18) августа 1812 года Наполеон вошел в Смоленск.
В свое время в Париже, готовясь к походу, он говорил, что не собирается продвигаться дальше Смоленска. У его войск не было зимнего обмундирования; никто и не помышлял о зимней кампании, а еще меньше – о зимнем отступлении. Наполеону нужно было победоносное генеральное сражение, какими он привык быстро заканчивать свои кампании в Европе. Однако, вопреки планам Наполеона, русские отступали и отступали. Они оставили и свой древний Смоленск. Они опять продолжили отступление…
Находясь в Смоленске, Наполеон должен был принять какое-то решение, и как можно быстрее. Понятно, что город был разрушен, но в нем все-таки можно было бы перезимовать.
Генерал Филипп-Поль де Сегюр, служивший квартирмейстером при главном штабе Наполеона, свидетельствует:
«В Смоленске недостатка в госпиталях не было. Пятнадцать больших кирпичных зданий были спасены от огня. Была даже найдена водка, вино и некоторый запас медикаментов <…> Но к сильному волнению, которое вызывали в душе императора все донесения, присоединялась еще страшная мысль. Пожар Смоленска больше уже не был в его глазах роковой и непредвиденной случайностью войны, ни даже актом отчаяния, а результатом холодного обдуманного решения. Русские проявили в деле разрушения порядок, заботливость и целесообразность, которую обыкновенно применяют к делу сохранения!»
Согласимся, страшное признание. Признание самому себе в том, во что отказываешься верить…
Считается, что вначале у Наполеона действительно было намерение обосноваться в Смоленске. Пути снабжения его армии еще не были слишком растянуты, а следующей весной, уже в 1813 году, он мог бы возобновить военную кампанию. А пока можно было бы признать независимость Польши, что обеспечило бы ему еще большее восхищение поляков, и его армия пополнилась бы новыми преданными солдатами и офицерами.
Безусловно, Наполеон не был настолько безрассуден, чтобы не понимать, что все идет не так, как он планировал. С другой стороны, он, возможно, и не представлял себе до конца всех тягот русской зимы. А как можно это себе представить, не испытав на собственном опыте?
А еще можно было вернуться в Вильно, где находилась часть войск и необходимые запасы продовольствия.
В любом случае считается, что Наполеон якобы серьезно стал подумывать о том, чтобы остановиться и не идти дальше.
Генерал Филипп-Поль де Сегюр пишет о Наполеоне:
«В состоянии озабоченности он говорил отрывистые фразы тем, кто попадался ему навстречу: «Ну, что же нам теперь делать? Останемся здесь? Или же пойдем дальше вперед? Можно ли останавливаться на такой славной дороге?» Но ответа он не ждал и отправлялся опять бродить, как будто искал чего-нибудь или кого-нибудь, кто помог бы ему решиться».
А вот свидетельство генерала Армана де Коленкура:
«Император старался сделать из Смоленска, как он говорил, ось и надежный узловой пункт своих коммуникаций на случай, если он будет вынужден против своей воли идти дальше. День и ночь он работал с графом Дарю, чтобы уладить во всех подробностях административные вопросы и, в частности, вопрос о продовольствии и снабжении госпиталей.
По его приказу производилось много рекогносцировок в районе города и его окрестностей. Когда генерал де Шасслу явился к нему с отчетом об этих рекогносцировках, он сказал ему шутя:
– Уж не хотите ли вы устроить мне здесь новую Александрию и слопать у меня еще 50 миллионов?
Генерал де Шасслу не предлагал ничего подобного; он говорил лишь о некоторых работах по устройству оборонительного пункта на Днепре. Назавтра император отдал приказ о производстве работ, как будто по-прежнему не желал идти далее Смоленска».
Почему не желал? Генерал Арман де Коленкур рассказывает:
«Отступление русских, не позволявшее предвидеть, где они остановятся, уверенность в том, что они сами подожгли свои здания в Смоленске, и весь характер этой войны, в ходе которой обе стороны взаимно губили друг друга, и мы не достигали другого результата, кроме выигрыша территории, чего мы вовсе не хотели, – все это заставляло императора сильно задумываться и укрепляло его желание не идти дальше и попытаться завязать переговоры. Вот факты, которые не оставляют сомнений в том, что у него было такое намерение, о котором к тому же он открыто говорил князю Невшательскому и князю Экмюльскому. По прибытии в Смоленск император велел навести справки, не осталось ли здесь какого-нибудь легко раненного офицера или какого-нибудь более или менее видного человека из русских. Нашли только одного русского офицера, который прибыл сюда, кажется, в качестве парламентера и был по некоторым соображениям задержан здесь. Император принял его и после нескольких незначительных замечаний спросил, состоится ли сражение. Он добавил, что честь русских требует, чтобы они не сдавали свою страну без боя, не померившись с нами силами хотя бы раз; после этого легко будет заключить мир – подобно двум дуэлянтам, которые примиряются после поединка. Война, сказал он, является чисто политической. Он не сердится на императора Александра, который, в свою очередь, не должен чувствовать обиды против него. Затем император сказал офицеру, что он отправит его обратно с тем условием, чтобы он передал императору Александру то, что он ему только что сказал, а именно, что он хочет мира и лишь от императора Александра зависело объясниться до того, как война началась. Офицер обязался передать эти слова, но заметил, что не верит в возможность мира до тех пор, пока французы остаются в России».
Возможно, в этом рассказе речь шла о генерале П.А. Тучкове 3-м, раненном и взятом в плен за Смоленском. 13 (25) августа этот генерал был представлен лично Наполеону, который был так восхищен его отвагой, что вернул ему шпагу. При этом он сказал:
– Вы взяты так, как берут только тех, кто бывает впереди, но не тех, кто остается сзади. Такой плен не делает вам бесчестья.
После этого император французов попросил Тучкова 3-го написать письмо своему брату Николаю, командиру 3-го пехотного корпуса, в котором выражалась готовность к началу переговоров с императором Александром.
Наполеон при этом высказывал следующие аргументы:
– Я ничего более не желаю, как заключить мир. Мы уже довольно сожгли пороху и пролили крови… За что мы деремся? Я против России вражды не имею… Зачем нам далее проливать кровь по-пустому? Не лучше ли вступить в переговоры о мире… Если я захочу, я займу Москву, и какие бы я ни принял меры для избавления ее от разорения, ничто уже не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести уже не вернешь…
Письмо было передано в Санкт-Петербург, но ответа на него не последовало.
Предлагаемый мир – это был миф. В равной степени мифом была и возможность остаться в Смоленске. Наполеон просто не мог себе это позволить. В противном случае он вынужден бы был признаться, что его план провалился. Что его расчет на быструю победу в течение первых двадцати дней войны не осуществился.
Более того, если бы он отложил кампанию до весны следующего года, это дало бы русским возможность привести в порядок свои войска – для наступления, а возможно, и для того, чтобы отрезать его от Европы. Со всеми вытекающими из этого последствиями, вплоть до возможности возникновения заговора в Париже.
Безусловно, Наполеон все еще был решительно настроен на генеральное сражение, но при этом он должен был сделать выбор между двумя основными направлениями дальнейших военных действий: двинуться на Санкт-Петербург – столицу русского императора – или продвигаться дальше, к древней Москве – городу, священному для всего русского народа.
Филипп-Поль де Сегюр рассказывает:
«Тогда-то император постиг всю громадность своего предприятия. Чем дальше он продвигался, тем больше оно разрасталось перед ним. Пока он встречал только королей, их поражение было для него игрушкой, так как он был более великим, чем все они. Но короли уже были побеждены, и теперь он имел дело с народами. Это была для него другая Испания, только более отдаленная, бесплодная и беспредельная, которую он встретил на другом конце Европы. Пораженный, он почувствовал нерешительность и остановился».
В самом деле, сначала Наполеону было нужно Вильно, потом – Витебск, потом – Смоленск. И все – во что бы то ни стало. По словам генерала де Сегюра, «он как будто отложил до Смоленска окончательное решение. Вот почему он был смущен, и это смущение было тем сильнее, что все эти пожары, эпидемии и жертвы, окружившие его, ухудшали положение. Его охватила лихорадка нерешительности, и взоры его попеременно обращались на Киев, Петербург и Москву».
В Киеве он мог разбить армии Тормасова и Чичагова. Этим он освободил бы правый фланг и тыл своей армии, занял бы польские провинции, наиболее богатые людьми, продовольствием и лошадьми. Укрепленные позиции можно было бы создать по линии Могилев – Смоленск – Витебск – Полоцк – Динабург – Рига. За этой укрепленной линией во время зимы он мог бы поднять и организовать всю Польшу, чтобы весной обратить ее против России…
Филипп-Поль де Сегюр продолжает эти рассуждения:
«Между тем в Смоленске Наполеон оказался как раз в самом узле дорог на Петербург и Москву. От одной из этих столиц его отделяли 29 переходов, от другой – 15. Петербург – это правительственный центр, узел, в котором сходятся все нити администрации, мозг России, место, где находятся ее морские и военные арсеналы, и единственный пункт сообщения между Россией и Англией <…> Идя на Петербург, в согласии с Сен-Сиром, он окружил бы Витгенштейна и заставил бы Ригу пасть перед Макдональдом. С другой же стороны, в Москве он мог атаковать дворянство в его собственных владениях, затронуть его древнюю честь. Дорога к этой столице была более коротка, представляла меньше препятствий и больше ресурсов. Великая русская армия, которой он пренебрегать не мог, которую он должен был истребить во что бы то ни стало, находилась там, так же как и все шансы выиграть сражение, как и надежда потрясти нацию, поразив ее в самое сердце в этой национальной войне.
Из этих проектов наиболее возможным представлялся ему последний, несмотря на позднее время года. Между тем история Карла XII постоянно находилась у него перед глазами. Но не та, которую написал Вольтер и которую Наполеон отбросил с досадой, считая ее романтичной и неверной, а дневник Адлерфельда. Его он читал постоянно, но и это чтение не остановило его. Сравнивая обе экспедиции, он все же находил тысячу различий и придирался к этому. Никто не может быть судьей в своем собственном деле! И к чему может служить пример прошлого, когда в этом мире никогда не встречается ни двух людей, ни двух вещей, ни двух положений совершенно одинаковых? Во всяком случае, в этот период времени имя Карла XII часто срывалось с его уст».
Наполеон тщательно изучал известия, получаемые со всех сторон, и они возбуждали его пыл. Отовсюду шли сообщения о победах. На правом фланге все было спокойно, на левом – маршал Удино теснил Витгенштейна.
В конечном итоге принять окончательное решение Наполеону помогла главная русская армия: она направилась по дороге, ведущей к Москве, и император французов решил пойти за ней в погоню.
Филипп-Поль де Сегюр: «Когда тело его отдыхало, ум продолжал работать еще напряженнее. Как много побудительных причин толкало его к Москве! <…> Точно приняв внезапное решение, он вставал, как будто боясь раздумывать, чтобы не поколебаться опять. Им уже овладел этот план, который должен был доставить ему победу. Он спешил к своим картам. На них он видел Москву, великую Москву, святой город! <…> При виде этой карты, разгоряченный своими опасными идеями, он находился словно во власти гения войны».
До Москвы между тем было еще почти 350 километров.
И было над чем задуматься. Армия Наполеона при выходе из Витебска насчитывала 185 000 человек, а теперь она сократилась до 157 000. То есть она стала слабее на 28 000 человек. Кто-то остался в гарнизонах Витебска, Орши, Могилева и Смоленска, кто-то был убит или ранен…
Но 157 000 человек, как считал Наполеон, было достаточно, чтобы истребить русскую армию и завладеть Москвой. А потом к нему подошли бы подкрепления из Кенигсберга и Варшавы.
Тем не менее Наполеон еще семь дней бездействовал в Смоленске. Его одолевали сомнения. Ведь все-таки стратегическое положение его армии за время похода от Вильно до Смоленска значительно ухудшилось. В самом деле, две русские армии теперь объединились, а численное соотношение сил Наполеона к русским войскам, которое в начале войны было близко к 3:1, теперь понизилось до 5:4. И все потому, что император французов не щадил свои корпуса. Непосильные форсированные переходы и потери убитыми и ранеными практически ежедневно уменьшали его армию. И при этом он мало выиграл во времени: продолжительные остановки в Вильно, Витебске и Смоленске затянули развязку кампании на неблагоприятное время года.
Любимец Наполеона Мишель Дюрок не одобрял его планы. Сначала он выражал свое неодобрение холодным молчанием, потом оно вылилось в правдивые доклады и колкие замечания. По словам генерала де Сегюра, «император отвечал ему, что он сам прекрасно видит, что русские стараются его завлечь».
Он несколько раз говорил Дюроку, что обоснуется в Смоленске, и если весной 1813 года Россия не заключит мира, она погибла. Ключ к обеим дорогам, в Петербург и Москву, находился в Смоленске, и теперь он – в руках Наполеона.
Дарю, заведовавший материальной подготовкой похода в Россию, тоже не выглядел довольным, и Наполеон спросил его, что он думает об этой войне.
– Я думаю, что она не национальна, – ответил Дарю, – и что ввоз кое-каких английских товаров в Россию не может служить достаточной причиной для нее. Ни наши войска, ни мы сами не понимаем ни ее цели, ни необходимости, и поэтому все говорит за то, чтобы остановиться.
Император закричал:
– Еще кровь не пролита! Россия же слишком велика, чтобы уступить без боя! Александр может начать переговоры только после большого сражения! Если понадобится, я пойду до самого святого города, чтобы добиться этого сражения! Мир ждет меня у ворот Москвы!
В заключение он прибавил, что Москва ненавидит Петербург и он воспользуется их соперничеством.
Дарю спокойно возразил ему, что дезертирство, голод и болезни привели к тому, что Великая армия уменьшилась на одну треть. А что будет дальше? Война стала принимать затяжной характер, а это значило, что растягиваются коммуникации, растут потери в боях, от дезертирства, болезней и мародерства, не хватает лошадей, отстают обозы…
Это была чистая правда. В отличие от походов 1805–1807 гг. в Австрию и Пруссию, охрана тыла армии вовсе не была организована. При таких условиях подвоз провианта и подход отставших к их частям были лишены безопасности, а эвакуация раненых и отправка пленных на запад стали просто невозможны. Еще до Смоленска случалось, что солдаты по пять-шесть дней не видели печеного хлеба и питались мукой, разведенной в кипятке. Между Вильно и Смоленском каждый корпус, каждый полк, каждый батальон сами должны были заботиться о своем пропитании. Из-за форсированных переходов падали лошади, умирали уставшие солдаты. В таких условиях Наполеон окончательно лишился права на ошибку.
А может быть, действительно стоило приостановить это безумное движение вперед? Может быть, действительно стоило заняться закреплением за собой тех областей, которые уже были завоеваны?
И Наполеона вновь охватили сомнения.
Генерал Арман де Коленкур пишет:
«Проект похода на Москву, каков бы ни был его результат, обещаемый императором с такой уверенностью, не улыбался никому. Наше отдаление от Франции и в особенности невзгоды всякого рода, которые являлись результатом новой русской тактики, сводившейся к разрушению всего, что приходилось оставлять нам, вплоть до жилищ, лишали славу всякого обаяния».
Начальник главного штаба маршал Бертье постоянно твердил, что фланги слишком растянуты и это выгодно русским. Он предупреждал, что русская зима также будет их союзником, между тем как, остановившись в Смоленске, император сам будет иметь зиму союзницей и сделается господином войны. Он будет держать ее в своей власти, вместо того чтобы идти за ней следом.
Наполеон спросил других генералов и маршалов. Но его вопросы заранее указывали им, что они должны были отвечать. Эти люди просто настолько привыкли повиноваться звуку его голоса, что забыли о собственном мнении. Но, как уверяет генерал де Сегюр, «все чувствовали, что зашли слишком далеко».
– Не пройдет и месяца, – говорил Наполеон, – как мы будем в Москве. Через шесть недель мы будем иметь мир.
Император Александр тем временем приводил в порядок свои войска, снова напоминая Наполеону о том, что его ожидает. В своем воззвании к народу он написал:
«Неприятель вошел с превеликими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше Отечество. Хотя и пылающее мужеством ополченное российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие, однако ж по отеческому сердолюбию и попечению нашему о всех верных наших подданных не можем мы оставить без предварения их о сей угрожающей им опасности: да не возникнет из неосторожности нашей преимущество врагу. Того ради имея в намерении для надежнейшей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты оного.
Никогда не настояло в том вящей необходимости, как ныне. Спасение веры, престола, царства того требует. Итак, да распространится в сердцах знаменитого дворянства нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляет Бог и православная наша церковь; да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, ко всей обширной России. Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными, на поражение оному везде, где только появится. Да оборотится погибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России».
Это вышедшее еще в июле месяце воззвание было достойно самого Наполеона. Вполне вероятно, что Наполеон видел его, но он к нему не прислушался. Он твердо решил идти до конца.
Наполеон принял решение двигаться к Москве, по-прежнему ища генерального сражения. Он надеялся на такое сражение, которое, подобно Аустерлицу, должно было привести его к победе во всей этой ужасной войне.
Генерал Арман де Коленкур пишет:
«Перчатка снова была брошена, а император был не из тех людей, которые отступают. Вид войск и все эти воинственные маневры кружили ему голову. Мудрые размышления, которым он предавался в Смоленске, уступали свое место обаянию славы, когда он попадал в эту обстановку. «Враг будет настигнут завтра же, – говорил он теперь. – Его теснят. Он не может все время ускользать, если учесть темпы преследования. На настоящий отдых можно рассчитывать только после сражения. Без этого нас все время будут беспокоить». Словом, в пользу движения вперед он находил теперь столько же разумных доводов, сколько 48 часов тому назад в пользу того, чтобы оставаться в Смоленске; мы все еще гнались за славой или, вернее, за роком, который упорно мешал императору следовать своим собственным здравым намерениям и мудрым планам».
Как император Александр «назначил» главнокомандующим Кутузова
В книге А.В. Краско о генерале Витгенштейне сказано:
«8 августа русские войска оставили Смоленск. В тот же день царь назначил главнокомандующим 1-й армией М.И. Кутузова, с именем которого в народе связывались надежды на победу над врагом».
В одной этой фразе содержится целый ряд ошибок, которые являются типичными и переходят из одной книги в другую. Во-первых, не царь назначил, а во-вторых, не главнокомандующим 1-й армией.
Попробуем разобраться…
К сожалению, приходится признать, что после Смоленска в русской армии участь «чухонца» Барклая была решена. Окончательно и бесповоротно. Но вот кем его было заменить?
Император Александр еще со времен Аустерлица не любил М.И. Кутузова, но политик в нем всегда брал верх над простым человеком. А посему, испытывая крайнюю неприязнь к Михаилу Илларионовичу, он поручил решить вопрос о главнокомандующем специально созданному для этого Чрезвычайному комитету.
В Чрезвычайный комитет вошли шесть человек: генерал-фельдмаршал граф Н.И. Салтыков (председатель Государственного Совета), генерал от инфантерии С.К. Вязьмитинов (военный комендант Санкт-Петербурга), князь П.В. Лопухин, граф А.А. Аракчеев, граф В.П. Кочубей и А.Д. Балашов (министр полиции).
На свое заседание Чрезвычайный комитет собрался 5 (17) августа 1812 года. Дело было в доме графа Салтыкова, и в тот день обсуждалось несколько кандидатур: генерала от кавалерии графа Л.Л. Беннигсена, генерала от кавалерии графа П.А. Палена (он уже много лет находился в отставке), генерала от инфантерии князя П.И. Багратиона и генерала от кавалерии А.П. Тормасова. При этом М.И. Кутузов был назван лишь пятым, но именно его кандидатура в конечном итоге была признана единственно достойной такого высокого назначения.
Члены Чрезвычайного комитета долго сомневались в своем выборе. Все понимали, что имя Кутузова будет более всего неприятно императору, прежде всего из-за печально памятной «аустерлицкой конфузии».
И все же Чрезвычайный комитет решился представить свою рекомендацию императору. В документе говорилось, что «бывшая доселе недеятельность в военных операциях происходит оттого, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти».
Относительно М.Б. Барклая де Толли было сказано, что «главнокомандующий 1-й Западной армией, соединяя вместе с сим постом и звание военного министра, имеет по сему случаю распорядительное влияние на действия прочих главнокомандующих; но как он будучи в чине моложе их, то, может быть, и сие самое стесняет его в решительных им предписаниях».
После этого утверждалось, что «назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве», а посему Чрезвычайный комитет единогласно предлагал генерала от инфантерии князя М.И. Кутузова. При этом Барклаю предлагалось «остаться при действующих армиях под командой князя Кутузова, но в таком случае сложить звание и управление Военного министерства».В противном же случае он мог «сдать командование 1-й Западной армией, кому от князя Кутузова приказано будет», а потом «возвратиться по должности военного министра в Санкт-Петербург».
В завершение, однако, говорилось, что « в обоих случаях, если бы военный министр Барклай де Толли согласился остаться в действующей армии или возвратился бы в Санкт-Петербург, то все же следует уволить его от звания военного министра, предоставя в обоих случаях полное управление сим министерством управляющему уже и ныне департаментами оного генерал-лейтенанту князю Горчакову».
Историк С.Ю. Нечаев пишет:
«Обстоятельства назначения М.И.Кутузова главнокомандующим принято представлять так: народ и дворянство потребовало, и император Александр в конце концов согласился. Однако эта версия документально ничем не подтверждается. Скорее всего, главную роль в этом назначении сыграли совсем другие причины».
Да, в армии бушевали «антибарклаевские» настроения, возглавляемые князем Багратионом. Это очевидно. Но члены «генеральской оппозиции» вовсе не просили императора о назначении М.И. Кутузова. Они лишь требовали немедленного отстранения «изменника» Барклая. Но и самого князя Багратиона назначить главнокомандующим было нельзя, ибо мнение о нем императора было однозначным. Его он выразил в одном из своих писем:
«Хотя я не вынес большого удовлетворения и от того немногого, что выказал в мое присутствие Барклай, но все же считаю его менее несведущим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит».
А чего, например, стоила кандидатура масона и цареубийцы графа Петера-Людвига фон дер Палена? Мало того, что ему было 67 лет. Мало того, что это был человек «вероломный и безнравственный», так он еще и почти двадцать лет не встречался на поле боя с неприятелем.
А урожденный Левин-Август фон Беннигсен (в России Леонтий Леонтьевич), начинавший службу в ганноверской пехоте и не раз битый Наполеоном? Чем он был менее «немцем», чем Барклай де Толли, не имевший, кстати, к немцам ни малейшего отношения?
Конечно же, по сравнению со всеми ними Кутузов был, как выражается Н.А. Троицкий, «исконно русский барин, из древнего русского дворянского рода», а посему «почтенным аристократам Чрезвычайного комитета должна была импонировать феодальная состоятельность Кутузова».
К тому же М.И. Кутузов незадолго до этого получил титул Светлейшего князя, о чем не мог и мечтать тот же Александр Петрович Тормасов, исключительно русский и вполне заслуженный генерал…
Итак, представление Кутузова на пост главнокомандующего состоялось 5 (17) августа 1812 года, однако император Александр, недолюбливавший «старую лисицу» Кутузова за склонность к интриганству и угодливость, колебался еще три дня и только 8 (20) августа утвердил постановление Чрезвычайного комитета.
Чуть позднее император написал своей сестре Екатерине Павловне:
«Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ, который я должен вам дать. Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Что лучше, чем руководствоваться своими убеждениями? Именно они заставили меня назначить Барклая главнокомандующим 1-й армией за его заслуги в прошлых войнах против французов и шведов. Именно они говорят мне, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним в этой кампании и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, при котором меньше, чем когда-либо, я мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединившихся под Смоленском <…>
В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова – к этому взывали все. Так как я знаю Кутузова, то я противился его назначению, но когда Ростопчин в своем письме ко мне от 5 августа известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая ни Барклая, ни Багратиона годными для главного начальства, и когда Барклай, как нарочно, делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего иного, как уступить единодушному желанию – и я назначил Кутузова. И в настоящую еще минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех генералов, одинаково мало подходящих в главнокомандующие, того, за кого были все».
М.И. Кутузов
Генерал А.И. Михайловский-Данилевский рассказывает:
«В Петербурге народ следил за каждым шагом Кутузова, каждое его слово передавалось приверженными ему людьми и делалось известно; в театрах, когда произносились драгоценные для русских имена Дмитрия Донского и Пожарского, взоры всех были обращены на Кутузова».
Все это так, но на самом деле устранение Барклая де Толли вовсе не было уступкой императора Александра «единодушному желанию». Историк А.Г. Тартаковский уверен, что подобными ссылками на то, к чему якобы «взывали все», император лишь прикрывал «закулисное, но достаточно жесткое давление враждебной ему[Барклаю. – Авт.] генеральской оппозиции».
Как бы то ни было, в самом факте назначения Михаила Илларионовича главнокомандующим и по сей день для историков остается много неясного. Известно, например, что император писал Барклаю де Толли, что Кутузова он назначил главнокомандующим вопреки собственным убеждениям.
Известно также, что в начале августа 1812 года император встретился с Жаном-Батистом Бернадоттом (бывшим наполеоновским маршалом, усыновленным королем Швеции и ставшим в 1810 году наследником престола) и сделал ему несколько предложений, в том числе предложение о назначении главнокомандующим над русскими войсками. При этом Бернадотт должен был высадить все шведские войска в портах Прибалтики, объединить их там с наличными русскими войсками и подкреплениями, а потом во главе всей этой армии (около 150 000 человек) ударить в тыл Наполеону. Одновременно к Бернадотту переходило бы и главнокомандование над всеми русскими войсками, и все остальные русские армии автоматически становились бы второстепенными.
С точки зрения военной идея эта выглядела многообещающей. По крайней мере, на бумаге. Но вот по самолюбию русского генералитета, да и всего русского общества, ударить она могла самым невероятным образом. К счастью, Бернадотт отказался от этой идеи. Он вызвался действовать против Наполеона с одним условием – что ему будет передана во временное управление Финляндия, недавно завоеванная Россией у Швеции. Но на это император Александр не пошел, справедливо полагая, что бывший наполеоновский маршал просто хочет заполучить Финляндию обратно.
Как отмечает генерал М.И. Богданович, «Кутузов уступал Барклаю де Толли в административных способностях и князю Багратиону в деятельности».Тем не менее назначение получил именно всегда медлительный и осторожный старик, который по всем возрастным меркам того времени вполне мог находиться на пенсии, окруженный почетом и славой ученика и сподвижника А.В. Суворова. При этом император Александр сказал генерал-адъютанту Е.Ф. Комаровскому:
– Общество желало его назначения, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки.
* * *
Какова же была главная причина этого назначения?
Как пишет генерал М.И. Богданович, «имя Кутузова, природного русского, было русское, что в Отечественную войну 1812 года имело большую важность».
Карл фон Клаузевиц отмечает:
«В армии по этому поводу была великая радость. До сих пор, по мнению русских, дела шли очень плохо; таким образом, всякая перемена позволяла надеяться на улучшение. Между тем относительно боевой репутации Кутузова в русской армии не имелось единодушного мнения: наряду с партией, считавшей его выдающимся полководцем, существовала другая, отрицавшая его военные таланты; все, однако, сходились на том, что дельный русский человек, ученик Суворова, лучше, чем иностранец, а в то время это становилось особенно необходимым».
