Текст книги "Воспоминания последнего Протопресвитера Русской Армии и Флота (Том 1)"

Автор книги: Георгий Шавельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Немецкие войска не смогли выдержать натиска наших корпусов, – началось отступление. Рененкампф быстро занял Сталюпенен, Гумбинен, Инстербург и уже угрожал Кенигсбергу. Немцы оказывали не особенно сильное сопротивление; наши войска не везде имели одинаковый успех; по местам продвижение давалось после жестоких потерь... Но воспитанный на приемах Китайской и Японской войн, генерал Рененкампф в своих донесениях неудачи замалчивал, успехи преувеличивал и раздувал. Значительный успех был раздут до размеров огромной победы.

Что происходило в Ставке после шумных извещений генерала Рененкампфа, этого я не знаю, ибо с 7-12 августа я странствовал по фронту в районе Владимир-Волынск-Холм-Люблин, посещая боевые части и госпиталя. Во Владимир-Волынске я, между прочим, видел следы первого боя с австрийцами, трофеи в виде пленных и разных предметов обмундирования и пр., привлекавшие тогда к себе большое внимание.

В Холм я приехал в воскресенье 10 августа. В чудном Холмском соборе в этот день Холмский епископ {143} Анастасий совершал литургию, а после нее на площади перед собором торжественный молебен по случаю победы, одержанной войсками генерала Рененкампфа. Площадь была заполнена многотысячной толпой. Среди молящихся находились: командующий V армией генерал П. А. Плеве и начальник его штаба генерал Е. К. Миллер, – оба лютеране. Епископ Анастасий перед молебном произнес одушевленную патриотическую речь, а после молебна поднес генералу Плеве икону. (Кажется, копию Холмской иконы Божией Матери.) Плеве на коленях принял икону из рук епископа. После литургии оба генерала, я и Холмский губернатор обедали у епископа Анастасия. Из беседы с генералами и из той торжественности, с какою праздновалась победа, я понял, что победу считали очень большой.

Восточная Пруссия – житница Германии. Вступив в нее, наши войска нашли там изобилие благ земных. Все солдаты закурили сигары. Гуси, утки, индюки, свиньи начали истребляться в невероятном количестве. Бывший тогда командиром одного из баталионов 169 Новотрокского полка полк. Брусевич рассказывал мне в сентябре 1914 г., что наши солдаты в Восточной Пруссии буквально объедались свининой и домашней птицей. Дело доходило до больших курьезов. Подходит однажды полковник к ротному котлу и спрашивает у кашевара: "Что сегодня на обед?" "Так что борщ, ваше высокоблагородие", отвечает кашевар. "А ну-ка, дай попробовать". Кашевар открывает котел, в котором оказывается какая-то темно-бурая жидкость. "Что ты клал в борщ?" спрашивает полковник. "Так что свинины, гуся и утку", – отвечает кашевар. "Почему же он у тебя черный?". "Так что, ваше благородие, я еще подложил два фунта какао и два фунта шоколаду"... "Да ты с ума сошел!... "Никак нет. Уж очинно скусно, ваше благородие"... Полковник однако, отказался от пробы.

Достигнутый генералом Рененкампфом и бесконечно им раздутый успех, по мнению Ставки, должен был {144} развиться, ибо стоявшие пока без дела корпуса 2-й армии должны были ударить во фланг уже опрокинутой немецкой армии. Ждали новой победы. В таком настроении я застал Ставку, прибыв в нее, кажется, 13 августа.

Я отнюдь не мистик, хотя и верю, что иногда связь между миром невидимым и нами проявляется в разных предчувствиях, снах и видениях, которые в той или другой степени могут приоткрывать завесу будущего. В моей жизни много было предчувствий и "вещих" снов. К числу последних я не могу не отнести сна в ночь с 14 на 15 августа 1915 года. Сначала я видел, что на меня надвигается огромный черный крест. Около креста ничего, кроме тумана не видно, а он как будто собирается упасть и придавить меня. Я проснулся, дрожа от страха. Заснув через несколько минут, я увидел другой сон: на ст. Барановичи встречали прибывающую откуда-то икону. Я и духовенство в облачениях; тут же великие князья Николай и Петр Николаевичи, свита и множество народа. Прибывает в поезде икона. Великий князь берет ее (она небольшая, это складень) и мы крестным ходом, в предшествии крестов и хоругвей, двигаемся с вокзала в штабную церковь. В противоположность первому сну, тут я испытывал чрезвычайно радостное чувство.

Утром 15 августа я рассказывал эти сны своим соседям по вагону: генералу Крупенскому, князю П. Б. Щербатову и князю В. Э. Голицыну.

Между тем ожидание 15 августа сменилось беспокойством, ибо от генерала Самсонова не поступило никаких сведений. Беспокойство усилилось, когда и 16 августа сведений от него не поступило.

17-го утром (в 10 ч.) я, идучи в свою канцелярию, помещавшуюся около вокзала, встретил прогуливавшегося (что было очень редко) по садику, вдоль поезда, великого князя. Он окликнул меня.

– Получены ужасные сведения – почти шопотом сказал он мне, когда я подошел к нему, – армия {145} Самсонова разбита, сам Самсонов, по-видимому, застрелился. От генерала Рененкампфа – никаких известий, и с ним, может быть, то же – он далеко зарвался. Что дальше будет, – один Бог знает. Может быть очень худо: с поражением и Рененкампфа у нас не станет сил, чтобы задержать немцев; тогда для них будет открыт путь не только на Вильну, но и на Петербург... Молитесь! А о сказанном мною не говорите никому.

Великий князь был очень взволнован. Да и трудно было не волноваться: хоть точные размеры катастрофы еще не определились, но не было сомнений, что она велика. Тяжесть ее увеличивалась от прежней "победы" и несбывшихся надежд. Конечно, я старался успокоить великого князя и убедить его мужественно отнестись к тяжкому испытанию. Но у меня самого от этой вести сердце готово было разорваться на части.

Кошмарны были следующие дни. В штабе носились неясные слухи, что что-то неладно на фронте, но толком никто, кроме чинов оперативного отделения, конечно, упорно молчавших, ничего не знал. Я не смел ни с кем поделиться страшным горем, буквально раздиравшим мою душу, и даже должен был казаться бодрым и веселым. Великого князя я не смел расспрашивать о положении дела, а он за обедами и завтраками лишь урывками, незаметно для других, взглядами и жестами показывал мне, что дело худо и что остается одна надежда на Бога. Сам он переживал в эти дни большие страдания. Страшная неудача тем более волновала его, что он не знал, как отнесется к ней Государь. Но вот Государь ответил телеграммой. К сожалению, я не смогу передать буквальный текст ее, но прекрасно помню общий ее смысл: "Будь спокоен; претерпевший до конца, тот спасен будет". Как только была получена телеграмма, великий князь тотчас позвал меня к себе.

– Читайте! – сказал он, протягивая телеграмму.

Я прочитал и прослезился. Телеграмма меня сильно тронула.

{146} – Добрый Государь! – сказал я.

– В нашем положении его добрые слова – огромная поддержка, – ответил великий князь.

Кажется, 30 августа в штабе уже официально знали и открыто говорили о катастрофе. Теперь общее настроение стало ужасным. Из отдельных слов, знаков и намеков Верховного я заключил, что положение еще не установилось и возможность новой катастрофы еще не исчезла, ибо армия Рененкампфа еще не вышла из своего тяжелого положения. Сведения о ней были не ясны, неопределенны, а одно время и совсем их не было.

Начавшиеся на Юго-западном фронте бои еще не определились по результатам.

Утопающий хватается за соломинку, и набожный великий князь был очень утешен в эти дни сообщением, что около 20-го августа Государь повелел доставить в Ставку из Троицко-Сергиевской Лавры икону Явление Божией Матери преп. Сергию, написанную на доске от гробницы преп. Сергия и с 17 в. всегда сопровождавшую в походах наши войска. Этот образ сопровождал царя Алексея Михайловича, когда он воевал с Литвой; был при Петре Великом во время Полтавской битвы, при Александре I в кампании 1813-14 г.; сопровождал Имп. Александра II в 1855 г. при его поездке в Николаев, был при главной квартире армии в Русско-турецкую войну 1877-76 г. и при Ставке Главнокомандующего в Русско-японскую войну 1904-1906 г.

Мистически настроенный великий князь в этом повелении видел особенное знамение милости Божией, обещающее успех оружия и с нетерпением ждал прибытия иконы. Икону вывезли из Москвы 24 или 25 августа, но из-за той же тайны о месте нахождения Ставки она прибыла в Ставку лишь 30 или 31 августа. К сожалению, не помню, каким кружным путем она добиралась до Ставки.

Что же происходило в это время в Восточной Пруссии после занятия Инстербурга? Буду рассказывать {147} co слов полк. Бучинского, служившего тогда в штабе 29 пехотной дивизии, в 20-м корпусе.

Достигшая победы в первых числах августа армия генерала П. К. Рененкампфа остановилась за Инстербургом. Отброшенный почти к Кенигсбергу командующий немецкой армией телеграммой просил у Вильгельма разрешения, в виду огромных русских сил, угрожающих ему, очистить всю Восточную Пруссию. В ответ на такую просьбу Вильгельм смещает его и назначает командующим потерпевшей поражение армии бывшего в отставке генерала Гинденбурга, а начальником его штаба – только что отличившегося в Бельгии полковника Людендорфа.

Гинденбург получает два снятых с французского фронта корпуса – 1 гвардейский резервный и XI армейский и, оставив против Рененкампфа незначительный заслон, бросает все свои войска против генерала Самсонова, причем XVII корпус обрушивается на левый, а XX корпус на правый фланг армии генерала Самсонова. На левом фланге, не выдержав натиска, отступили назад наши корпуса: 1-й (генерала Артамонова) и ХХIII-й (генерала Кондратовича) ; на правом фланге то же сделал VI корпус (генерала Благовещенского). Остались в бою только два корпуса: ХIII-й (генерала Клюева) и XI (генерала Мартоса). Наводившие ужас на наши войска бронированные автомобили и искусство маневрирования позволили немцам окружить и частью истребить, частью пленить оба эти корпуса. Командующий армией генерал Самсонов при этом застрелился, блуждая в лесу, настигаемый противником. Штаб его спасся. Это произошло в ночь с 14-го на 15-ое августа.

Разгромив генерала Самсонова, Гинденбург обрушивается на Рененкампфа с 17-18 дивизиями и 180 батареями против наших 17 дивизий и 116 батарей. Что же делает последний? Штаб 1-й армии перехватывает немецкую шифрованную телеграмму, что к правому флангу Рененкампфа подвозятся из Франции два {148} немецких корпуса: 1-й гвардейский и XI армейский и что наступление поведется на правый фланг (от моря). На основании этой телеграммы генерал Рененкампф делает распоряжения: перебрасывает туда, с левого фланга, как на самое опасное место, уставший, более других потрепанный ХХ-й корпус, перебрасывает только потому, что он не переносит командира этого корпуса старика генерала Смирнова, и делает другие перегруппировки, готовясь драться с неприятелем на правом крыле своей армии. Что не было понятно командующему армией, то ясно было поручику.

Поручик Лбов убеждал привезшего в штаб XX корпуса распоряжение из штаба, капитана Малеванова, что немецкая телеграмма, несомненно, провокационная, и нельзя на ней строить стратегические расчеты. Так и случилось. Когда левый фланг армии Рененкампфа был ослаблен переброской войск на правый фланг, Гинденбург, без всяких подкреплений с французского фронта, повернул свои войска от разбитой армии Самсонова на левый фланг нашей I-й армии, на краю которого стоял II корпус (генерала Шейдемана). II-й корпус натиска не выдержал и начала отступать. А за ним началось бестолковое, беспорядочное отступление всей армии, без бою бросавшей орудия и обозы. Корпуса правого фланга отходили под давлением немецкого резервного корпуса и I кавалерийской дивизии. Командующий армией сам создавал панику. 27-го августа он быстро уехал из Гумбинена в Вержболово, а оттуда в Ковно. В Вержболове была усилена охрана его поезда: на всех площадках вагонов были выставлены вооруженные солдаты. С 27-го авг. Рененкампф уже фактически не управлял армией, потеряв связь с нею или, что вернее, бросив ее на волю судьбы. Еще хуже были его, предшествовавшие этому факту, приказы. В одном он говорил: "пробиваться штыками, где можно", когда на самом деле нигде почти не надо было пробиваться. Можно себе представить настроение частей после этого приказа, когда каждый имел право и основание заключить, что армия {149} окружена. В другом приказе он предписывал: "войскам отходить к Ковно", после чего все потянулись на Вержболовское шоссе, как на более удобную дорогу. Последнее скоро оказалось запруженным обозами и парками.

А в это самое время генерал Рененкампф слал донесения в Ставку: "Армия отступает, выдерживая страшный натиск двенадцати немецких корпусов"... "Армия геройски отбивается от во много раз превосходящих сил противника"... "Двадцатый наш корпус окружен" и пр.

Только 2-го сентября остановились наши войска и тут увидели своего "героя" командующего. Объезжая полки, генерал Рененкампф благодарил их за "геройскую" службу. Но он остался очень недоволен, узнав, в ХХ-м корпусе, что последний совсем не был окружен. При этом отрешил от должности начальника штаба XX корпуса генерала Шемякина за то, что последний не донес, что в приданном к корпусу тяжелом дивизионе уцелело 20 орудий (потеряно было 4 орудия). Заявление командира корпуса, что доносят о потерянных, а не об уцелевших орудиях, еще более обозлило Командующего (Небезынтересно, что начальником оперативного отделения штаба I армии был тогда полковник Генерального Штаба Каменев, потом знаменитый красный главковерх.).

Во время отступления 1-я армия бросила (в бою и без боя) свыше ста орудий. Генерал Рененкампф, донося о "геройском" отступлении, об этой потере умалчивал, а чтобы восполнить потерянное, он потребовал затем выслать ему: сто тел, сто лафетов, двести колес и пр. Вверху, по-видимому, поняли его и ответили, что лучше вышлют ему сто орудий в целом, чем в разобранном виде.

Не оправдавший в этом последнем деле своей репутации выдающегося боевого генерала, генерал Рененкампф предусмотрительно позаботился об охране своего {150} собственного благополучия.

Он очень предусмотрительно устроил при себе на должности генерала для поручений свиты его величества генерала, князя Белосельского-Белозерского, бывшего раньше командиром лейб-гвардии Уланского полка, а потом командиром бригады Гвардейской кавалерии, человека, сильного своими связями при дворе. По-видимому, он и сам был близок к царю и царице. А главное, на его родной сестре был женат чрезвычайно близкий в то время к царю, как и к великому князю, князь В. Н. Орлов, начальник походной Его Величества канцелярии. Этот князь Белосельский-Белозерский в штабе I-й армии сразу стал самым близким лицом к Рененкампфу и, как мы увидим, и после описанной неприятной истории помог ему сухим выйти из воды.

2-3-го сентября в Ставке перестали беспокоиться за армию Рененкампфа. В один из этих дней, сидя за завтраком, Верховный осторожно, чтобы не обратили внимание другие, но довольно определенно объяснил мне, что Рененкампф сравнительно благополучно вышел из чрезвычайно тяжелого положения, и теперь положение его армии можно считать совершенно обеспеченным. А затем, взяв свое меню завтрака, на оборотной его стороне написал карандашом: "Это не чудо, а сверхчудо". и передал его мне, сказавши: "Сохраните у себя".

Постигшая наши войска, насколько кошмарная, настолько же и позорная катастрофа в Восточной Пруссии чрезвычайно характерна не только для данного случая, но в значительной степени и для всего последующего времени войны.

Для всякого ясно, что несчастье стряслось вследствие бездарности одних и забот лишь о собственном благе других генералов. Вспоминается мне один эпизод. В январе 1915 года в Гомеле Верховный производил смотр вновь сформированному, на место погибшего при Сольдау, XV-му корпусу (генерала Торклуса). Корпус всех поразил своим видом. Рослые, красивые, прекрасно обмундированные, с блестящей выправкой солдаты {151} производили впечатление отборных гвардейцев. Со смотра в одном автомобиле со мною ехали генерал Крупенский, доктор Малама и барон Вольф. Восторгались смотром.

– Ну и солдаты! Откуда набрали таких! лучше гвардейцев... Эх, дать бы к ним немецких генералов! – выпалил доктор.

– Борис, Борис, – захлебываясь от смеха, еле выговорил генерал Крупенский.

Ложь и обман, замалчивание потерь и неудач, постоянное преувеличение успехов, составлявшие язву армии в течение всей войны, ярко сказались на этой операции. Мы уже видели, как доносил генерал Рененкампф о действиях своей армии. А вот другой образчик. При первом наступлении I-ой армии, на участке, где действовала 29 пехотная дивизия, состязались 40 наших орудий с двенадцатью немецкими. Последние скоро замолчали, а вечером обнаружилось, что немецкие войска оставили поле сражения. Когда наши части уже без бою двинулись вперед, то нашли семь брошенных немцами орудий. При этом присутствовал полковник Генерального Штаба Бучинский. Как очевидцу, ему пришлось составлять реляцию о действиях дивизии, и он честно и правдиво изобразил происшедшее. Начальник дивизии генерал Розеншильд-Паулин, – и это был один из лучших наших генералов, – прочитав описание, остался недоволен. "Бледно", – сказал он и вернул описание Бучинскому. Не понимая, какая красочность требовалась от правдивого изложения фактов, последний обратился за разъяснением к начальнику штаба.

– Разве не понимаете? – ответил тот. – Надо написать, что орудия взяты с бою, – тогда начальник дивизии, командир полка и командир роты получат георгиевские кресты.

Сам начальник штаба после этого составил реляцию, но, вероятно, и он всё же воздержался от излишней красочности, ибо ни начальник дивизии, ни командир полка не получили георгиевских крестов. Погоня {152} начальников за георгиевскими крестами была настоящим несчастьем армии. Сколько из-за этих крестов предпринято было никому не нужных атак, сколько уложено жизней, сколько лжи и обмана допущено! Это знают все, кто был на войне.

Однажды генерал М. В. Алексеев, в бытность свою начальником штаба Верховного Главнокомандующего, почти с отчаянием жаловался мне:

– Ну, как тут воевать? Когда Гинденбург отдает приказание, он знает, что его приказание будет точно исполнено не только каждым командиром корпуса, но и каждым унтером. Когда он получает донесение, он может быть уверен, что именно так и было и есть на деле. Я же никогда не уверен, что даже командующие армиями исполнят мои приказания. Что делается на фронте, я никогда точно не знаю. Ибо все успехи преувеличены, а неудачи либо уменьшены, либо совсем скрыты.

Ложь, часто начиная с ротного донесения, всё нарастала и до Ставки уже долетала не настоящая, а фантастическая картина.

Характерно было и положение Ставки. Ставка напоминала очень чувствительного и чуткого, но живущего за границей, вдали от своих имений помещика. Он получает донесения от своих управляющих, часто далекие от истинного положения дел, очень волнуется по поводу всяких неудач и радуется по случаю успехов. Но платоническим сочувствием или несочувствием дело часто и ограничивается. Когда же не знающий истинного положения помещик начинает вмешиваться в дело, то иногда выходит так, что худым управляющим он не помогает, а хорошим мешает. Я не решаюсь сказать, что такое сравнение совсем точно, но утверждаю; что в известной степени оно отвечало действительности. Лучшие штабы, как Юго-западный, или вернее – лучшие военачальники, как генерал Алексеев, очень жаловались на Ставку и были в самых натянутых отношениях с фактическим {153} заправилой ее оперативной работы – генералом Даниловым; худшие, как мы видели и дальше увидим, не получали от Ставки должного направления и научения. Ставка была более барометром успешного или неуспешного положения на фронте, чем рычагом, направляющим действие боевой силы.

Началась расправа за проигранное дело. Главнокомандующий Северо-западным фронтом генерал Жилинский 4-го сентября был заменен командующим III-й армией генералом Рузским, только что за взятие Львова пожалованным званием генерал-адъютанта. Увольнению Жилинского предшествовала поездка Верховного в Белосток, где тогда помещался штаб Северо-западного фронта. Беседа великого князя с Жилинским, кажется, была очень бурной и не особенно продолжительной. Во время этой беседы к поезду великого князя подлетел на автомобиле командир I-го корпуса генерал Артамонов. Осунувшийся, почерневший, страшно взволнованный – он имел ужасный вид. Сказав мне несколько несвязных слов, из которых я только и уловил: "Надо кончать"..., он быстро повернулся и уехал по направлению к вокзалу. Я хорошо знал генерала Артамонова, как большого фокусника и актера, но тут у меня явилось {154} опасение, как бы он не сделал чего над собой. (В бытность командиром I арм. корпуса, он, зная религиозность вел. князя, Главнокомандующего войсками Петербургского округа, приказал, чтобы в каждой солдатской палатке (его корпуса) в Красносельском лагере была икона и перед нею зажженная лампадка. Когда я в 1914 г. посетил этот лагерь, ген. Артамонов провел меня по палаткам и настойчиво тыкал в углы, где горели лампадки. Рассказывали, что, остановившись в Вильно при проезде на фронт, он зашел в кафедральный собор и попросил разрешения обратиться к молящимся со словом. Конечно, ему, как корпусному командиру, разрешили. В своем слове он громил немцев и в конце заявил: "Не бойтесь: я еду воевать!" Когда в августе 1917 г. на Московском соборе пронесся взволновавший всех слух, что немцы могут взять Киев, генерал Артамонов с кафедры заявил: "Будьте спокойны! Киев не может быть взят, ибо я укрепил его". В начале ноября 1917 г., побывавши в соборной депутации у большевиков, ген. Артамонов на заседании соборного совета докладывал: "Да это же отличная власть, они так любезны, внимательны, так понимают народные нужды; с ними можно будет делать дело"... ).

И я на автомобиле бросился вдогонку за ним. Я застал его в переполненном офицерском зале I класса. Он сидел за столом, опершись головой на обе руки. Долго я беседовал с ним, пока не успокоил его. При прощании он горячо благодарил меня, уверял, что я спас его, ибо он решил, было, уже покончить с собой. Как ни велик был тогда удар для его честолюбия, после проигранной битвы, однако, я и теперь думаю, что он ловко разыгрывал роль отчаявшегося и ни за что не покончил бы с собой.

Случай этот каким-то образом стал известен великому князю, и он потом благодарил меня за оказанную Артамонову нравственную поддержку. Всё же моя нравственная поддержка не спасла ловкого генерала от кары за поражение. Генерал Артамонов и другие два командира корпусов, оставивших поле сражения, XXIII – генерал Кондратович и VI – генерал Благовещенский, были отстранены от должностей (И первого и второго я хорошо знал по Русско-японской войне. Ген. Кондратович командовал 9 Восточно-Сибирской стрелковой дивизией, в которой я тогда – с марта по декабрь 1904 г. служил полковым священником и дивизионным благочинным. Доблестная дивизия дала ген. Кондратовичу георгиевский крест и в известном отношении имя. Но в дивизии ген. Кондратович имел дурную славу: в стратегический талант его не верили, все считали его трусом, "втирателем очков", лучшие командиры полков дивизии, как, например, доблестный и талантливый полковник Лисовский открыто выражал ему свое неуважение и он, очевидно, чувствуя свою вину, терпеливо сносил это. Ген. Благовещенский был тогда дежурным генералом при Главнокомандующем. Упорно говорили тогда, и я имею основание утверждать, что разговоры были справедливы, – что дежурною частью больше ведал и распоряжался друг ген. Благовещенского, полевой священник при Главнокомандующем, прот. Сергий Алексеевич Голубев. Добрый по сердцу, простой, но вялый, отставший от строевого дела, штатский по душе и уже старый, ген. Благовещенский только по ужаснейшему недоразумению мог быть приставлен к командованию корпусом в боевое время. Ему место было в Александровском комитете попечения о раненых, куда назначались потерявшие способность к службе генералы, – а не на войне. К сожалению и несчастью, он был далеко не единственным в этом роде.).

Благовещенский после {155} этого, кажется, совсем отошел от военного дела; Кондратович долго оставался в резерве. В отношении же Артамонова, корпус которого принадлежал к Петербургскому военному округу, сказалась черта великого князя не забывать своих сослуживцев.

Когда был взят Перемышль, великий князь назначил Артамонова комендантом Перемышльской крепости. Артамонов и тут очень быстро "отличился". Как хорошо известно, крепость Перемышль своею сдачей была обязана беспутству и крайней распущенности защищавших ее австрийских офицеров. Трудно было представить себе более позорную сдачу. Артамонов же, вступив в должность коменданта павшей крепости, не нашел ничего лучшего для начала своего управления, как обратиться к австрийским офицерам с приказом, в котором он восхвалял мужество, доблесть и самоотвержение, проявленные всем гарнизоном и в особенности офицерами при защите крепости. Приказ этот, отпечатанный на русском и немецком языках, был расклеен на всех столбах и стенах Перемышля. На что рассчитывал Артамонов, издавая такой приказ, этого я не знаю. Но финал был не в его пользу. Только что расклеили злополучный приказ, как в Перемышль прибыл родной дядя Верховного, принц Александр Петрович Ольденбургский, – верховный начальник Санитарной части. Увидев расклеенный приказ, старик обезумел от возмущения. Немедленно полетела в Ставку телеграмма с требованием изгнать Артамонова из Перемышля. И Артамонов был уволен. Через {156} некоторое время он опять очутился на ответственном месте, благодаря той же привязанности великого князя к своим прежним сослуживцам.

Генерал Рененкампф ускользнул от кары. Всю вину за неудачи в операции он свалил на своего начальника штаба генерала Милеанта, который и был устранен от должности. Вне всякого сомнения, что тут большую службу Рененкампфу сослужил генерал Белосельский-Белозерский. Везде, где только можно: при Дворе, в Ставке, среди знакомых он настойчиво трубил об удивительных дарованиях генерала Рененкампфа, потерпевшего неудачу, вследствие бездарности других генералов. 9-го и 10-го сентября я сам испытал это, когда завтракал у генерала Рененкампфа, а затем совершил с ним объезд нескольких частей. Князь Белосельский-Белозерский пользовался каждой минутой, чтобы внушить мне, что Рененкампф – первоклассный полководец. Труды Белосельского-Белозерского не пропали даром, и значительно виновный в катастрофе генерал Рененкампф не только сохранил место Командующего армией, но в высших кругах, пожалуй, еще более упрочил свою славу, хоть и не надолго, до следующего поражения.

IX

На Юго-западном фронте.

Воссоединение галицийских униатов

Св. икона из Троицко-Сергиевской Лавры прибыла в Ставку, помнится, 30-го августа. Встретили ее торжественно: наряд войск с оркестром музыки выстроился на перроне вокзала; тут же к приходу поезда собрались Верховный со штабом, духовенство, прибывшее крестным ходом из церкви, и множество народа. Я в полном облачении вошел в вагон и, приняв Св. икону из рук сопровождавшего ее иеромонаха Максимилиана, вынес ее из вагона и осенил ею народ. Великие князья и старшие чины штаба приложились к иконе, и все мы крестным ходом двинулись в церковь, где был отслужен молебен.

Я вспомнил свой сон 15-го августа. Картина теперешнего крестного хода тогда почти фотографически представилась мне.

Верховный ликовал от радости, уверенный, что прибытие Св. иконы принесет счастье фронту, что помощь Божией Матери непременно придет к нам.

Действительно, в этот же день случилось нечто неожиданное и удивительное. Только что мы вернулись из церкви, как из штаба Юго-западного фронта получилось сообщение о большой победе: взято 28 тысяч пленных, множество офицеров, много орудий. Часа через два была получена другая телеграмма о большой победе французов на Марне. Замечательно, что после прибытия в Ставку Св. иконы во все богородичные праздники (1-го октября, 22 октября, 21 ноября и т. д.) Ставка неизменно получала радостные сообщения с фронта.

В 5-м часу вечера Верховный с начальником и свитой выезжал на вокзал, чтобы посетить раненых в проходившем через Барановичи санитарном поезде. Я {160} ехал в автомобиле с великим князем и никогда, ни раньше, ни позже не видел его в таком восторженном настроении.

Великий князь обошел весь поезд, беседуя с ранеными. Многих наградил георгиевскими крестами.

Достигнутый Юго-западным фронтом успех был началом той огромной победы, которая дала нам обширнейшую территорию с г. Львовом почти до Перемышля и Кракова, до 400 тысяч пленных, множество орудий и несметное количество всякого добра, компенсировав таким образом наши неудачи в Восточной Пруссии.

Победа в значительной степени обязана была качествам австрийской армии, разношерстной и разнузданной, по стойкости и искусству сильно уступавшей германской: как наши войска с трудом и частыми неудачами боролись с германскими, так австрийские войска всегда бывали биты нашими. Но нельзя не воздать должного и нашим военачальникам. Там, кроме Главнокомандующего генерала Н. И. Иванова, были генералы Рузский, Брусилов, Лечицкий (командующие армиями), Корнилов, Деникин, Каледин (начальники дивизий) и др. Оказавшийся же нераспорядительным добрый старик барон Зальца (командующий 4 армией), был заменен после первого боя в половине августа генералом А. Е. Эвертом.

Мне казалось, что имя начальника штаба Юго-западного фронта генерала М. В. Алексеева в Ставке как будто оставалось в тени. Несмотря на огромные размеры победы, о нем почти не говорили, в то время как генерал Иванов сразу вырос в огромную величину.

Честь и слава за победу пали прежде всего на долю генерала Иванова, потом на генералов Рузского, Брусилова, на Ставку и лишь одним уголком своим коснулись М. В. Алексеева, украсив его орденом Св. Георгия 4 ст., одновременно с этим украсившим сотни грудей самых младших офицеров фронта. Между тем, и тогда для {161} многих это было ясно, а теперь, кажется для всех несомненно, что великой победой в Галиции Россия обязана таланту не умевшего ни кричать о себе, ни даже напоминать о своих заслугах, начальника штаба Юго-западного фронта генерала Алексеева.

5-го или 6-го сентября я выехал из Ставки на Северо-западный фронт. 8 сентября я обходил госпитали в Гродно, переполненные ранеными воинами, беседовал с последними, наделял их иконками и крестиками, принимавшимися с радостью и благодарностью. Некоторым давал деньги.

Посещение госпиталей всегда доставляло мне огромное нравственное удовлетворение. Тут я не только больным приносил утешение, но и (еще более) для себя лично черпал новые силы, встречаясь на каждом шагу с примерами удивительного терпения, самопожертвования, кротости и мужества, на которые так способны были эти простые, часто неграмотные, во многом невежественные люди.