Текст книги "Звездоплаватели-трилогия(изд. 1960)"

Автор книги: Георгий Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

«ЗВЁЗДНЫЙ КАПИТАН»

Ральф Бейсон, сотрудник газеты «Нью-Йорк Таймс» вбежал в кабинет Чарльза Хепгуда, задыхаясь от волнения. Он не сел, а упал в кресло у письменного стола хозяина и, тяжело дыша, произнёс только одно слово:

– Улетели!..

Хепгуд положил перо и, сдвинув брови, пристально посмотрел на Бейсона.

– Как вы сказали? – медленно спросил он.

– Они улетели. Я только что услышал по радио. Сегодня в десять часов по московскому времени звездолёт Камова взял старт!

Хепгуд вынул платок и вытер лоб.

Куда? – спросил он чуть хриплым голосом.

– На Марс. Нас опередили.

– На Марс? – Хепгуд несколько секунд смотрел на Бейсона, что-то соображая.

– Это странно, Ральф! – сказал он. – Что Камов собирался на Марс, я знаю, но эта планета сейчас в неудобном положении для полёта на неё с той скоростью, которую должен иметь, по-моему, звездолёт Камова. Тут что-то не так! А не было сказано, когда они думают вернуться?

– В начале февраля будущего года и даже более точно – 11 февраля. Кроме того, передавали, что Камов намерен осмотреть по пути Венеру.

Хепгуд поднял брови:

– Вот как! Даже Венеру?.. Посмотрим! Он взял лист бумаги, разложил его на столе и, вооружившись циркулем и логарифмической линейкой, стал чертить схему солнечной системы. Бейсон, встав из кресла, следил за его рукой.

– Вот положение Земли, Марса и Венеры на сегодняшний день, – сказал Хепгуд. – А вот здесь, смотрите Ральф, будет находиться Земля в день их возвращения, то есть 11 февраля. Оставив пока в стороне вопрос о скорости их звездолёта, можно предположить такую наиболее экономичную, траекторию полёта. – Хепгуд провёл на листе пунктирную линию. – А отсюда следует…

Он замолчал и погрузился в вычисления.

Бейсон терпеливо ждал результатов. Чтобы не мешать Хепгуду, он опять сел в кресло и взял в руки только что сделанный чертёж. Лишённый воображения, он не мог представить себе всю грандиозную величину того, что было изображено на этом небольшом листе бумаги. Ему казалось не очень трудным совершить путь, начерченный тонкой пунктирной линией, по которому, с каждой секундой удаляясь от Земли, летит сейчас русский звездолёт. Он вспомнил услышанную по радио фамилию журналиста, участвующего в полёте, – Мельников, – и с трудом удержал желание разорвать чертёж.

Всё пропало… Все планы рухнули… Деньги и слава, которые были, казалось, твёрдо обеспечены, безвозвратно потеряны.

Он смотрел на белый лист, не подозревая, что держит в руках почти точную копию рисунка, сделанного Камовым два месяца назад в Москве. Прошло полтора часа.

– Отсюда следует, – сказал Хепгуд, продолжая фразу, как будто не было никакого перерыва, – что их скорость должна быть не менее двадцати восьми километров в секунду, при условии – не спускаться на поверхность Венеры или Марса. Иначе их маршрут осуществить нельзя, а другого я не могу себе представить. Не думал, что они сумеют добиться такой скорости.

– Вы многого не думали, Чарльз! – Бейсон не скрывал злобы. – Камов не в первый раз щёлкнул вас по носу.

– Не расстраивайтесь, Ральф! Ещё не всё потеряно. Мы ещё можем бороться с ними. Ещё есть надежда!

– Какая? Я её не вижу. Ваш звездолёт, скорость которого меньше…

– Двадцать четыре километра. – Не сможет догнать Камова, – докончил Бейсон. – Догнать не сможет, – спокойно сказал Хепгуд, – но перегнать, я думаю, сможет.

Бейсон растерянно посмотрел на него:

– Я вас не понимаю!

– А вместе с тем это очень просто, – ответил Хепгуд. – Двигатель моего корабля может работать десять минут и при ускорении сорок метров в секунду даёт нам скорость в двадцать четыре километра, точнее – двадцать три и восемь десятых. Увеличив ускорение при взлёте до пятидесяти метров, мы получим конечную скорость в двадцать девять с половиной километров. А этого вполне достаточно, чтобы перегнать Камова, тем более, что мы не будем делать крюк для осмотра Венеры. – Вы уверены в этом? – спросил Бейсон, в сердце которого слова Хепгуда заронили надежду. – Уверен, но только в том случае, если мы начнём полёт не позднее 10 июля. – Трудно успеть закончить всю подготовку так скоро.

– Я сделаю всё, чтобы успеть, – сказал Хепгуд. – В нашем распоряжении семь дней. Если энергично взяться за дело, мы успеем. Приезжайте ко мне завтра в девять часов.

Когда журналист ушёл, Хепгуд долго сидел, глубоко задумавшись. Он хорошо понимал, что принятое им решение довести ускорение до пятидесяти метров грозит самыми тяжёлыми последствиями для здоровья. Уже прежняя цифра – сорок метров – превышала допустимую нагрузку на организм почти в полтора раза. Медициной установлено, что человек может без вреда для себя перенести ускорение в тридцать метров в секунду за секунду, но и то при условии, что это ускорение будет действовать не более одной минуты. А он собирался подвергнуть себя и своего спутника пятикратному увеличению силы тяжести в течение десяти минут. Правда, он намеревался применить погружение в воду, но не был уверен, что это даст положительный результат. Риск был очень велик, но выбора не оставалось. Или рискнуть – или отказаться от борьбы и быть свидетелем полного торжества своего соперника. Перед глазами Хепгуда одна за другой пронеслись картины этой долголетней борьбы между ним и русским конструктором. До сих пор Камову удавалось быть первым. Сейчас Хепгуд рассчитывал взять реванш за все прошлые поражения. Так неужели отказаться от этой возможности из боязни, повредить своё здоровье!..

«Пусть я на всю жизнь останусь инвалидом, – подумал он, – но предварительно побью вас, мистер Камов?»

О своём молодом спутнике Хепгуд в эту минуту даже не вспомнил.

Имя Чарльза Альджернона Хепгуда было очень популярно в Соединённых Штатах. Талантливый инженер, известный теоретик звездоплавания, он был конструктором первой в мире стратосферной ракеты с атомным реактивным двигателем.

Совершив на ней перелёт через Атлантический океан и сразу оставив далеко позади все достигнутые до этого рекорды скорости (перелёт занял только один час пятнадцать минут), он прославился на весь мир. В интервью, данном после этого перелёта, он заявил, что следующий полёт будет за пределы Земли.

Американские газеты прозвали Хепгуда «Звёздным капитаном», на что ещё никому не известный советский инженер Камов в статье, приветствовавшей успех американского конструктора, заметил, что подобный титул несколько преждевременен.

– Формально он прав, – сказал Хепгуд в беседе с корреспондентом газеты, который спросил его, что он думает об этой фразе, – но перелёт через океан и полёт например, к Луне, мало чем отличаются друг от друга. От стратосферной ракеты до звездолёта – один шаг и я в скором времени сделаю этот шаг.

Так думал Чарльз Хепгуд, но в действительности получилось иначе, и первый шаг на пути завоевания межпланетных пространств сделал не он, а тот самый советский инженер Камов, скромное замечание которого, потонувшее в потоке хвалебных статей, хорошо запомнилось Хепгуду.

С этого момента началась между ними упорная борьба за первенство.

Правительство Соединённых Штатов оказывало Хепгуду всяческую поддержку.

Намерение Хепгуда первым достигнуть Луны, а затем Венеры и Марса пришлось также по душе многим финансовым магнатам, надеявшимся прибрать к рукам разработки ценных ископаемых, которые могли бы там оказаться, и они не жалели денег, чтобы осуществить этот проект.

Первой целью Хепгуда являлась Луна, так как Камов только облетел её, не опустившись на поверхность. Хепгуд энергично строил свой звездолёт, рассчитывая, что раньше чем через два года Камову не удастся совершить второй полёт.

Корабль был уже готов, когда пришло известие о достижении Луны Камовым и Пайчадзе.

Удар был очень тяжёл для Хепгуда.

Два поражения подряд подорвали веру в него у тех, от кого зависела его судьба. Американские газеты отвернулись от Хепгуда и начали превозносить его соперника. Титул «Лунный Колумб», данный Камову падкими на громкие прозвища журналистами, был последней каплей, переполнившей чашу.

Хепгуд всеми силами души возненавидел русского инженера и поклялся быть первым в полёте на планету, чего бы это ни стоило. Его авторитет был ещё на достаточной высоте, и средства на постройку нового корабля ему предоставили, хотя и не в том количестве, как было желательно. Но для Хепгуда это не имело особого значения. Его целиком поглотила идея реванша. Он смотрел на космический полёт, как на средство рассчитаться со своим врагом. Научное значение полёта отошло для него на второй план.

Хепгуд внимательно следил за всем, что попадало в технические журналы о подготовке Камовым третьего полёта, стараясь составить себе представление о корабле своего соперника, но Камов был очень осторожен, и до последнего дня Хепгуд не знал таких важных вещей, как скорость и размеры русского звездолёта. Со свойственной ему самоуверенностью, которую не поколебали понесённые им поражения, Хепгуд недооценивал сил и возможностей противника и переоценивал свои собственные. Всё же он решил довести ускорение до сорока метров, считая, что это послужит полной гарантией успеха. Он знал, что Камов ни за что не пойдёт по этому пути. Предельной цифрой, которую мог принять советский инженер, Хепгуд считал тридцать метров, а это не могло дать скорости большей, чем будет обладать его звездолёт. Работа двигателя в течение десяти минут также казалась ему пределом, так как атомные реактивные двигатели развивали такую высокую температуру, что их корпуса надо было изготавливать из особо тугоплавких материалов, – вернее, сплавов.

Хепгуд не мог не признавать технического превосходства Советского Союза, но считал, что в этом производстве СССР не идёт впереди Америки, которая во всём что касалось атомной техники, всеми силами старалась не отставать от других стран. В результате всех этих соображений Хепгуд был совершенно уверен в успехе и строил свой звездолёт спокойно, но, помня о быстроте, с которой Камов организовал второй полёт, избегал всяких задержек.

Не желая ни с кем делить будущей славы, Хепгуд намеренно сделал свой корабль небольшим по размерам, могущим вместить только двух человек, так как лететь одному было совершенно невозможно. На все предложения со стороны американских учёных, выражавших желание принять участие в полёте, он отвечал категорическим отказом, твёрдо заявив, что в первый рейс возьмёт только представителя печати.

Когда корабль был готов, Хепгуд обратился с открытым письмом к журналистам Америки, но долгое время никто не изъявлял желания лететь. Наконец, когда его стало уже тревожить это обстоятельство, к нему явился Бейсон.

– Что вас побудило прийти ко мне? – спросил Хепгуд молодого корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс».

– Я буду с вами откровенен, – ответил Бейсон. – Я очень хочу разбогатеть, а в наше время это чертовски трудно. Кроме того, я честолюбив. Слава Стенли [6]6
  Генри Мортон Стенли – американский журналист, отправившийся в 1871 году на поиски знаменитого английского исследователя Африки – доктора Ливингстона. Впоследствии стал одним из крупнейших исследователей Центральной Африки.


[Закрыть]не даёт мне покоя.

– Вот как! Значит, вы честолюбивы? А об опасностях, которые вас ожидают, вы подумали? Вместо славы вас, может быть, ожидает смерть.

– Кто не рискует, тот не побеждает, – ответил Бейсон.

Он был высокого роста, широкоплечий, с чертами лица хотя и не красивыми, но привлекательными. Типичный молодой американец, увлекающийся спортом не обладающий особыми умственными способностями.

Хепгуд остался доволен. Именно такой товарищ был ему нужен.

– Я тоже буду с вами откровенен, – сказал он. – Я ставлю своей главной целью победу над Камовым. (Бейсон кивнул головой). Чтобы наверняка добиться этого, я был вынужден довести ускорение звездолёта до сорока метров в секунду. Не скрою от вас, что это опасно для экипажа.

На лице журналиста не появилось ни одного признака беспокойства.

– Я мало смыслю в этих вещах, – с подкупающей откровенностью ответил он. – Вы говорите, что это опасно. Я вам верю. Но раз вы идёте на эту опасность, то почему бы и мне не сделать то же?

– Ну, если так, – весело сказал Хепгуд, – то я очень рад такому спутнику.

Он крепко пожал руку Бейсона.

– Когда вы думаете начать полёт? – спросил журналист.

– В конце августа этого года.

– А почему не раньше?

– Потому что надо дождаться благоприятного положения планеты Марс, на которую я хочу лететь, – ответил Хепгуд.

– Ну что ж, подождём! Не так уж долго! – ответил Бейсон.

ВЕНЕРА

16 сентября 19… года.

В Москве сейчас около пяти часов утра.

День 15 сентября навсегда останется в нашей памяти: в этот день мы проникли под облачный покров Венеры.

Завеса тайны, скрывавшая поверхность планеты, приподнялась.

То, что таилось под густыми облаками и так недавно казалось недоступным земному взору, предстало нашим глазам, а беспристрастная киноплёнка запечатлела всё виденное…

Мы приблизились к Венере 14 сентября около двенадцати часов. Диск планеты, появившийся сначала в вид узкого серпа, быстро расширялся и к двадцати часам предстал перед нами в полной фазе.

Освещённая Солнцем Венера блестела, как снежная шапка горы в ясный, солнечный день на Земле.

В этот момент до неё было около двух миллионов километров, и её видимый поперечник был почти такой же какой мы видим Луну в фазе полнолуния. Простым глазом было видно, что поверхность планеты сплошь закрыта белыми облаками.

На фоне чёрного неба, усеянного бесчисленными звёздами, белоснежная сестра Земли была сказочно прекрасна.

Я прильнул к своему окну, не в силах оторваться от этой картины, и без конца фотографировал её на цветную плёнку.

Забыл раньше упомянуть, что на корабле устроены специальные окна, стёкла которых, сделанные из особого сорта горного кварца, не мешают производить съёмки объектов, находящихся снаружи. Эти окна меньше других имеющихся на корабле и предоставлены в полное моё распоряжение. Пайчадзе их называет «окнами ТАСС».

В семь часов утра 15 сентября Камов предложил нам надеть шлемы, которые были уже приготовлены заранее, а затем включил двигатели, предназначенные для торможения корабля.

Раздался знакомый гул, но не такой громкий, как в первый раз.

Сквозь окна проник отблеск пламени.

Мы все, находившиеся до сих пор в самых разнообразных положениях, опустились на переднюю стенку которая стала нашим полом. Возникшая сила тяжести сразу определила, где верх, а где низ. Полёт корабля получил определённое направление – вниз, на Венеру которая очутилась у нас под ногами.

Почувствовать опять свой нормальный вес было приятно, но, как и говорил Камов, движения были скованны и тело казалось очень тяжёлым. Семидесятидневная привычка к полной невесомости давала о себе знать.

Я перешёл к другому окну и устроился около него лёжа. Пайчадзе и Белопольский, уже больше суток не покидавшие обсерватории, не отходили от астрономических приборов, поглощённые работой. Их окно было в несколько раз больше моего, и они могли наблюдать за приближающейся планетой, не отрываясь от дела.

Камов находился у пульта управления. На этом посту ему предстояло пробыть долгие часы. Он прильнул глазом к окуляру перископа, положив руки на рукоятки.

Я незаметно сфотографировал его.

Венера, диск которой увеличился за это время до размеров раз в десять больше полной Луны, находилась прямо под нами, и корабль падал на неё с высоты сорока тысяч шестисот километров с чудовищной скоростью двадцати восьми километров в секунду. Тормозящая работа двигателей медленно, но неуклонно уменьшала эту скорость.

Если бы не было торможения, то мы врезались бы в атмосферу планеты меньше чем через двадцать минут и сгорели бы как метеор, так как притяжение Венеры ещё увеличило бы скорость корабля. Могучая сила наших двигателей, преодолевая тяготение планеты, равномерно снижала скорость на десять метров в секунду.

Спуск продолжался сорок семь минут, и всё это время я отходил от своего окна только для того, чтобы проверить работу автоматических киноаппаратов, снимавших приближавшуюся планету, и сменить плёнку.

Четыре фотоаппарата находились под рукой, так же как и большое количество негативных материалов. Всё это было заготовлено заранее, потому что сообщение обсерватории с другими помещениями корабля было сильно затруднено. Дверь оказалась сейчас на «потолке», и к ней вела прикреплённая несколько часов тому назад лёгкая алюминиевая лестница. Чтобы добраться до моей лаборатории, расположенной в средней части корабля, пришлось бы взбираться на высоту четырёхэтажного дома; это было и долго и утомительно. Мы заблаговременно приняли все меры, стараясь как можно меньше бывать в лаборатории и обсерватории, пока корабль не покинет планету и не выйдет снова в ставшую уже привычной невесомость. Планета приближалась.

Через двадцать минут скорость корабля уменьшилась до шестнадцати с половиной километров в секунду, и мы приблизились на расстояние в четырнадцать тысяч километров.

Венера закрывала собой почти весь видимый горизонт. С этого близкого расстояния она не казалась такой ослепительно белой. Отчётливо виднелись тени между отдельными массивами облаков. Я внимательно искал в сильный бинокль хоть какого-нибудь разрыва в этой клубящейся массе, но не находил ни одного. Толща облаков была, по-видимому, очень значительна.

«Неужели, – думал я, – опасения Камова оправдаются и облака простираются до самой поверхности планеты? Как будет обидно, если мы ничего не увидим! А что можем мы вообще увидеть? Белопольский говорил, что учёные предполагают на Венере только океаны и заболоченные пространства суши. Теперь выяснилось, что почти наверное имеется растительность. Быть может проникнув под облачный слой, мы увидим цветущую жизнью обитаемую страну, увидим обширные города, возделанные поля, корабли в океане. Что предстанет нашим глазам через несколько минут?»

Я сильно волновался. Такое же состояние испытывали и мои товарищи. Даже всегда невозмутимый Камов признался мне впоследствии, что и у него мелькали такие же мысли, как у меня. Впервые за всю историю человечества люди готовились проникнуть в тайну другого мира. Правда, они посетили Луну, но заранее знали, что это лишённый жизни, мёртвый мир, а здесь всё было загадкой. Луна – маленький, хорошо изученный спутник Земли, а Венера – большая таинственная планета, почти равная нашей по своим размерам.

Прошло ещё пятнадцать минут, и расстояние, или вернее было бы сказать, высота, стало около пяти тысяч километров. Скорость корабля упала до семи с половиной километров в секунду и продолжала неуклонно снижаться.

Ещё через десять минут корабль был уже так близко, что я не мог охватить глазом всю поверхность облачного покрова.

В этот момент Камов нарушил молчание, которое за всё время спуска ни разу не прерывалось:

– Константин Евгеньевич, определите расстояние до верхнего слоя облаков.

– Сто шестьдесят пять километров, – почти сразу же ответил Белопольский.

– По радиопрожектору расстояние до поверхности планеты сто семьдесят семь километров, – сказал Камов. – Значит, верхняя граница облачного покрова находится на высоте двенадцати-тринадцати километров.

Наступила решительная минута. Скорость корабля настолько уменьшилась, что расстояние в сто шестьдесят километров, которое мы так недавно пролетали за пять с половиной секунд, было достаточно для маневрирования.

Камов нажал кнопку. И мне было видно из моего окна, как из борта корабля медленно выдвинулось широкое крыло. Такое же крыло появилось и с другой стороны.

Ещё несколько мгновений, и облачный покров планеты сомкнулся вокруг нас. Мы очутились в густом тумане. Я ясно расслышал, как двигатели на мгновение смолкли и затем опять заработали, но уже гораздо тише. Торможение прекратилось, сменившись поступательным движением.

Космический корабль, превратившийся в реактивный самолёт, погружался в облака всё глубже и глубже.

Белопольский покинул своё место и встал у пульта. Камов не отрывался от перископа, и Константин Евгеньевич стал громко отсчитывать высоту полёта по показаниям радиопрожектора:

– Девять километров!.. Восемь с половиной!.. Восемь!.. Семь с половиной!

Густой молочный туман был всё так же плотен.

– Семь!.. Шесть с половиной!.. Шесть! Моё сердце бешено билось. Шесть километров отделяло нас от поверхности другой планеты, на которую ещё ни разу не удавалось взглянуть ни одному человеку. Кончатся ли когда-нибудь эти проклятые облака?!

– Пять с половиной!.. Пять!..

Я почувствовал, что корабль изменил направление.

Из вертикального его полёт превратился почти в горизонтальный.

– Бесконечность! – сказал Белопольский.

Значит, впереди нас не было высоких гор.

– Поверните прожектор к Венере, – сказал Камов.

Я на его месте невольно сказал бы «к Земле», но этот человек был не способен на такую ошибку. Он, по-моему, сохранял полное хладнокровие.

– Четыре, – сказал Белопольский. Три с половиной!.. Три!

Как раз в этот момент раздался звонок киноаппарата, – кончалась плёнка. Вскочить на ноги, сменить ленту было делом минуты, но я пропустил момент, когда мы вынырнули из облаков.

Белопольский только что сказал: «Полтора!», когда Камов повернул голову и негромко произнёс:

– Венера!

Я бросился к окну, Белопольский – к другому.

Под нами, насколько хватал глаз, расстилалась волнующаяся поверхность воды. С высоты полутора километров ясно были видны длинные гряды волн с ярко-белыми гребнями пены. Очевидно, был сильный ветер. Ни малейшего признака суши. Было ли это море или обширный океан, есть ли где-нибудь вообще твёрдая земля, – мы, конечно, не знали. Сверху нависла густая пелена туч. Тёмно-свинцовая вода внизу, свинцовое небо над головой, и освещающий эту мрачную картину какой-то тусклый полусвет. Мы находились на дневной половине Венеры, но освещение скорее напоминало вечер. Десятикилометровый слой облаков скупо пропускал свет Солнца, и только близость к нему планеты позволяла всё-таки видеть.

Над нами и со всех сторон до самого горизонта почти непрерывно сверкали яркие молнии. Даже сквозь стенки корабля были слышны раскаты чудовищного грома. Почти чёрные стены ливней соединяли небо и море, захватывая громадные пространства.

Всё вместе – неприветливое море с ослепительно белыми полосами пены, мрачные тучи, испещрённые зигзагами молний, – производило впечатление дикой красоты.

Корабль летел теперь горизонтально со скоростью около семисот километров в час, держась на высоте одного километра. Камову приходилось поминутно менять направление, обходя мощные грозовые фронты, которые один за другим возникали на нашем пути.

Через сорок минут такого полёта мы были вынуждены пройти сквозь край одного из этих фронтов и смогли воочию убедиться, что таких гроз, как на Венере, никогда не бывает на Земле.

Корабль как будто погрузился в море. Сплошная масса воды закрыла всё кругом. Стало совершенно темно. Молнии сверкали так часто, что сливались друг с другом, но сквозь плотную стену воды казались тусклыми. Гром гремел непрерывно, и в этом грохоте не стало слышно работы нашего двигателя.

К счастью, это продолжалось только одну минуту. Корабль миновал полосу грозы, и она осталась сзади, как мрачная, чёрная стена.

Я заметил, что высота полёта сильно уменьшилась. Нас отделяло от поверхности моря не более трёхсот метров.

Взглянув на Камова, я понял по выражению его лица, что это обстоятельство его беспокоит.

Чужая планета встречала непрошеных гостей не слишком любезно. Тяжёлая масса воды, обрушившаяся на корабль, заставила его потерять целых семьсот метров высоты. Если бы мы не миновали грозовой фронт так быстро, то легко могли оказаться в море.

– Сергей Александрович! – спросил Белопольский. – Не находите ли вы, что оставаться здесь опасно?

– Что же вы предлагаете? – в голосе Камова мне послышались насмешливые ноты.

– Я ничего не предлагаю, – сухо ответил Белопольский. – Я просто спрашиваю.

– Да, конечно опасно, – ответил Камов, – но покинуть Венеру, не выяснив того, что мы должны выяснить, я не считаю возможным.

Белопольский ничего не ответил. Корабль продолжал полёт на той высоте, на которую его сбросила гроза.

Стало немного светлее, видимость улучшилась, и я воспользовался этим, чтобы сделать несколько снимков океана Венеры.

Что это был океан, а не море, становилось очевидным: мы летели уже около двух часов, но нигде не видно было ни малейшего признака берега.

Моё внимание привлекли какие-то красные блики на волнах. Они вспыхивали и гасли внизу, прямо под нами. По сторонам их не было видно. Я хотел обратить на них внимание Камова, но в тот же момент сам догадался, что это такое.

Это был отблеск пламени из дюз корабля.

Схватив аппарат, заряженный цветной плёнкой, я зафиксировал этот необычайный и поразительный эффект – отражение земного огня в волнах океана другой планеты.

Впереди по курсу опять возникла широкая чёрная полоса. Огромный грозовой фронт обойти было невозможно. Неужели Камов решится подвергнуться тому же риску? Но нет, корабль резко пошёл вверх. Через минуту мы снова летели в молочно-белом тумане.

Гроза во всей своей неистовой ярости осталась внизу.

– Поразительная картина! – сказал Пайчадзе. – Планета полна юных, нерастраченных сил. Такие мощные грозы были на Земле в пору молодости, много миллионов лет назад. Теперь я верю – на Венере будут живые существа.

Мы давно уже сняли шлемы, а атмосферный двигатель работал относительно тихо, так что разговаривать было вполне возможно.

– Только будут? – спросил я.

В глубине сознания я всё ещё надеялся, что мы найдём жизнь уже теперь, а Арсен Георгиевич говорил о далёком будущем.

– Вам хочется, чтобы жизнь уже существовала? – спросил он. – Готов сделать уступку. Возможно, в водах океана появились простейшие организмы. Через миллионы лет из них разовьются разнообразные формы животного мира.

– Почему простейшие? – не сдавался я. – Может быть, уже появились какие-нибудь ихтиозавры или бронтозавры.

– Ищите! – сказал он. – Поймайте их и объектив аппарата.

– Я постараюсь это сделать, как только Сергей Александрович опустится.

Между тем Камов несколько раз опускался и снова набирал высоту, убеждаясь, что мы ещё не миновали грозу. Так прошло полтора часа. Наконец мы снова увидели поверхность планеты. Под нами по-прежнему был океан.

Полоса грозы, которую мы перелетели, имела больше тысячи километров ширины и, очевидно, захватывала гигантскую площадь. Стало ясно, что грозы – обычное и повсеместное явление на Венере. Близость к Солнцу вызывала сильное испарение воды, и, скапливаясь в тучи, она низвергалась обратно чудовищными ливнями.

Но имеет ли расстилающийся под нами океан где-нибудь конец, или он покрывает всю поверхность планеты?

– Материки или острова должны быть, – заметил Белопольский. – На планете безусловно есть растительность, иначе наличие свободного кислорода объяснить нельзя. Мы обязательно увидим сушу.

– Если она не осталась позади, в полосе грозы, – заметил Пайчадзе.

Часы шли за часами, но океан был всё тот же. Корабль летел то в одну, то в другую сторону, поднимался вверх и опять опускался. Камов маневрировал, стараясь не попасть под многочисленные ливни, страшную силу которых мы уже испытали.

Я пристально вглядывался в пенистую поверхность океана в надежде заметить в бинокль хоть малейший признак жизни, но тщетно. И вода и воздух были пустынны.

Поставив на аппарат самый сильный из моих объективов, я фотографировал океан Венеры десятки раз. Быть может, то, что ускользнуло от моих глаз, будет обнаружено на снимке.

Мы оставили позади около пяти тысяч километров, когда на исходе восьмого часа полёта корабль пролетел, наконец, над береговой полосой.

Вода сменилась лесом.

Он был так же бесконечен, как и океан. Густой растительный ковёр простирался во все стороны до самого горизонта. Но он был не зелёный, как на Земле, а оранжево-красный.

Научное предвидение пулковского астронома Г. А. Тихова блестяще оправдалось. В 1945 году он высказал предположение, что вследствие жаркого климата растения Венеры, если они существуют, должны отражать оранжевые и красные лучи Солнца, несущие излишний для них запас тепловой энергии. По противоположной причине растения Марса должны быть голубоватого цвета. Очень скоро мы сможем убедиться верно ли это.

Камов опустился ещё ниже.

Мы видели громадные деревья. Они стояли так плотно, что разглядеть, что творится под ними, было совершенно невозможно при скорости корабля в двести метров в секунду.

Я включил киноаппарат на максимальную скорость съёмки и направил его объектив вертикально вниз. Кроме того, я сделал около сотни снимков с самой короткой экспозицией, какую только позволял затвор аппарата.

Больше ничего нельзя было сделать. Камов не мог уменьшить скорость без риска врезаться в «землю».

– Жаль, что мы не опустимся на поверхность Венеры, – сказал я.

– Где? – коротко спросил Сергей Александрович.

Действительно, опуститься было негде. Плотная стена леса не имела ни одного просвета. Это был девственный лес, какие, вероятно, росли и на Земле в каменно-угольньй период. Что за породы росли в нём? Похожи ли они на земные? Я надеялся, что мои снимки помогут выяснить это.

На исходе девятого часа мы увидели огромную реку.

Она текла между покрытыми сплошным лесом берегами и очевидно, впадала в океан, над которым мы недавно летели.

Камов повернул вдоль её русла и, пользуясь тем, что грозы дали нам передышку, опустился на высоту не более ста метров.

Пайчадзе присоединился ко мне, и мы вдвоём стали фотографировать близкий берег. Если на планете есть какие-нибудь представители животного мира, то они должны быть здесь.

Река имела в ширину около двух километров, и мы иногда замечали на ней плывущие деревья, очевидно вырванные бурями.

В водах реки отчётливо отражался весь наш крылатый корабль с ярко-красным огненным хвостом за кормой.

Изредка встречались притоки, вытекавшие из-под лесного массива, но они были нешироки. Только раз попался приток шириной в полкилометра. Никаких признаков животных или птиц мы не заметили.

– Очевидно, на Венере жизнь только растительная, – сказал Арсен Георгиевич.

– Но, может быть, там, – возразил я, – в глубине леса.

Пайчадзе покачал головой.

– Этот вопрос, – сказал он, – окончательно разрешится следующей экспедицией, которая будет организована для обследования Венеры. Но сейчас мы можем утверждать: животной жизни ещё нет на планете. – Как ни жаль, но, по-видимому, это так, – отозвался Белопольский.

Что я мог возразить обоим учёным, авторитет которых был для меня непоколебим?

Река постепенно суживалась. Вскоре мы увидели, что подлетаем к высокому горному хребту. Его вершины уходили в облака, и по радиопрожектору мы определили, что высота гор достигает семи километров. Как выглядят эти вершины, осталось тайной. Корабль перелетел их на высоте десяти километров.

Перелёт над хребтом доставил нам неожиданное поразительно красивое зрелище. Уже привычный молочно-белый туман вдруг исчез. Мы оказались между двумя вершинами облачных масс. Над кораблём раскинулось тёмно-синее небо: на нём ослепительно яркое Солнце, значительно большее, чем на Земле. Нестерпимым блеском сверкали вокруг и под нами белоснежные облака.