Текст книги "Воля покойного"
Автор книги: Георгий Осипов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Извращенная подвижность – это вообще характернейшая черта нашего времени. Непрерывное передвижение суетливых людишек сделалось чем-то обыденным, вроде неподвижности надгробий на кладбище, но перемещаться они могут, если им дозволено, строго в пространстве, не вырываясь ни на волос из пределов гравитационной резервации. Они носятся, как водомерки по поверхности морей и океанов, образуют скопления, словно тля, сигают из Алжира в Данию, шныряют по Европе, кочевники-извращенцы. А те из них, кто заживо погребен в нищете, парализован экономически, те путешествуют при помощи видео, расширяют сферу познаваемого, штудируя каталоги пластинок, модной одежды, следя за хит-парадами и результатами матчей, будучи в состоянии позволить себе только одноразовую сорочку и туфельки для усопших, они смотрят на мир из гробов, как неумирающие кадавры...
Если бы не мое жгучее желание мгновенного крушения всего окружающего, способного преобразить мерзость запустения в арену упоительных катастроф, я бы, наверное, стал выражать недовольство, когда в те же двери, сквозь которые только что удалились на обед мои коллеги, не считая дремлющего на своем стуле бывшего цензора, азиат-телохранитель и еще какой-то колченогий мужчина в болотном жакете с манжетами деловито и молча внесли к нам в помещение магазина "Стереорай" два огромных, в человеческий рост, похоронных венка и установили по углам. Я вышел из-за прилавка и посмотрел на улицу. Обе урны – одна возле входа, другая у остановки 28-го автобуса, были кем-то подожжены, они пылали, испуская при этом обильный дым. Азиат и хромоножка, установив венки, теперь также молча раскрывали двери центрального входа, было видно, что они готовились к появлению каких-то гостей. Сквозняк, возникший благодаря распахнутым дверям, донес до моих ноздрей довольно приятный аромат дыма. Похоже, в урны, прежде, чем их подпалить, плеснули дорогих духов, и приличную порцию! Вдруг непонятно откуда взялась молодая женщина в черной блузке – она несла в руке черную масленку, вернее лейку, и кого-то мне напоминала. Водою из лейки она погасила пылающий в урнах мусор, и я вспомнил, на кого она похожа – на Линду Маккартни во-первых, а во-вторых, на жену Коршуна, старшего брата Азизяна, дамскую парикмахершу. Следом за нею крыльцо магазина и прилегающую к нему остановку стали заполнять наряженные во все траурное персонажи, появились даже факельщики! И, наконец, четверо дядек, похожих на испанских танцоров, поднесли гроб, который (это было мне отчетливо видно), несмотря на дым факелов и благовоний, не был пуст.
Немного погодя от собрания скорбящих, непонятно как и зачем оказавшихся в конце сентября возле магазина "Стереорай", отделилась статная фигура мужчина в солнцезащитных очках, несмотря на облачное небо над его остриженной под умеренного панка головой необычной формы. Короткие рукава его темно-темно синей рубашки позволяли видеть загорелые сильные руки, в нагрудном кармане, заполняя его как-то сексуально туго, виднелся портсигар. Он переступил порог и, несмотря на мрачную сцену за его спиной, растянул свои тонкие губы пластикового утенка и улыбнулся. Улыбка была адресована мне. Он, прочитавший за свою жизнь только три книги, я знал какие – "Остров Сокровищ", "ЦРУ против СССР" и "Молль Флендерс", был похож на военного журналиста, на писателя-авантюриста. Но это был не писатель, это был Азизян.
Разумеется, он изменился за те 7-8 лет, что мы не виделись, кожа стала грубее и темнее, туловище сделалось более плотным, волосы, прежде неровно падавшие на его паталогический лоб, как у Бориса Карлова в роли Монстра, были теперь тщательно подстрижены. Ощупывая его лицо глазами, я, наконец, обнаружил то, что ожидал найти – шрам на левой щеке в виде рунического знака "одил", след от железного крюка, на котором ему довелось провисеть некоторое время после падения с крыши (на свое счастье маленький Азизян был гораздо тщедушнее Азизяна зрелого, и мясо его щеки выдержало вес его тельца). Шрам был на месте, но заметить его с первого раза было практически невозможно, отчасти из-за темно-кирпичного цвета кожи и отчасти из-за мимической складки, скрадывающей след от прокола. В кинофильме Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии" у всех мужских персонажей на шее имеется сходная дырочка, но обнаружить ее можно, лишь только просматривая эту картину пятый или шестой раз, никак не раньше.
Азизян приблизился еще на несколько шагов, и я почувствовал, как и от него исходит запах тех же духов, отзывающихся шиньонами, сумочками и шляпками теток моего отрочества.
А-а, – произнес Азизян свои два междометия, обозначающие на его языке приветственный смешок, но без согласных звуков. Я тотчас же вспомнил, как одно время он говорил исключительно не "ебать", а "ебать" (ударение на первый слог) – звуки напоминали голос некоего земноводного мутанта, плюс эти вечные солнцепоглощающие очки зеленого чудовища, впитывающего и умерщaляющего солнечный свет, когда он произносил это свое "ебать".
Зачем она тебе (Донна Самер), – спрашивал у Азизяна Нападающий.
Ебать, – коротко отвечал Азизян. Сомневаюсь, чтобы он кого-либо "ебал" на самом деле. Кстати, до невероятного похожие на Азизяново "ебать" звуки издает труба в одной из послевоенных пьес Дюка Эллингтона (Hiya, Sue).
Азизян стоял спиною к толпе, и поэтому только я мог видеть его кощунственно улыбающийся ротик и слышать непристойные звуки, им издаваемые.
Привет, Шура, – сказал я, глядя на Азизяна так, как будто он поднялся со дна морского с анчоусом во рту, но голос мой прозвучал равнодушно. Такие случаи происходят, пускай им нет рационального объяснения, я имею в виду, подумаешь о ком-нибудь и он – этот кто-нибудь – уже тут как тут, является и варит воду. Азизяна видеть я был несказанно рад. Увидеть Азизяна после созерцания тошнотворных куриных тушек из золота на шеях убийц, женских задниц прыщавых ростовщиков, торговцев мерзкими наркотиками, пиздогрызов убогих иностранок, было для меня большой радостью в этот такой обыкновенный день – день моей дробленой на множество дней жизни, оцененный работодателем в двенадцать американских долларов.
Когда-то давно, году в 78-м, когда мы видели доллары только в кино, и возбуждали они нас не больше, чем собачьи соски, мы поднимались с Азиком по лестнице, ведущей в актовый зал школы №13, где репетировал со своим ансамблем Саша Навоз. Мы шли не спеша и плевали на картинки из жизни Ленина. Плевали старательно, я бы сказал ритуально. Как следовало бы плевать сегодняшним тинэйджерам на иконные изображения тонкогубого очкарика Леннона, сердитого хомяка Высоцкого, жирного борова Элвиса, тусклого рахита Сида Вишиса и прочих священных коров, убивающих революционный дух, мешающих новой волне трупаков. Отхаркивая на последний портрет Ильича обильную порцию саливы, Азизян громко и смачно припечатал: "Обвафлился!"
Эхо азизянского голоса не успело смолкнуть в лестничном пролете, как, откуда не возьмись, нам навстречу шагнул директор школы по кличке Скорпион, большеголовый боров в кофейной тройке, с рябоватым лицом. Я тогда подумал, что в какой-то степени у нас будут неприятности, ведь наши слюни текли по стеклам картинок, как струйки дождя по осеннему стеклу, за которым капитан Сережа Мельничук занимался любовью с Сашей Минько. Саша сам рассказывал, что в тот момент шел дождь, и на стадионе никого не было. Да! Но "дерик", видимо, настолько обалдел от дикости им увиденного, что просто отказался поверить своим глазам и прохилял мимо нас с Азизяном вниз, не сказав ни слова.
И это только одна история из длинного и скабрезного ряда наших с Азизяном кощунств, глумлений, надругательств и диверсий. Его двуличная гомофобия в сочетании с порочностью и похотливостью (когда Азик возникал в окне своей детской спаленки с немецким полевым биноклем в одной руке и дымящимся хуем в другой, в доме через дорогу начинали гаснуть окна! Он причинял обывателям столько же неудобств, сколько в военное время стальные птицы толстого Германа), вкупе с моим восточным садизмом делали нас образцовыми вольными партизанами Люцифера в сонной, свернутой желеобразными, издающими вонь кольцами действительности, в мире добрых людей.
Действительность подражает искусству – сначала придумывают греки Илиаду, а потом обнаруживается Троя, Эдгар По в своем стихотворении Улалюм говорит о горе Вайанек, что стоит в том месте, куда дует северный ветер Борей, и этою горою оказывается вулкан Эребус в Антарктике. Так и в случае с Азизяном – это не фамилия, а совершенно иррационально придуманная мною кличка. Он не армянин. Но как только мы начали называть Азизяна Азизяном, сразу же в его облике появилось что-то армянское, от эдакого революционера-террориста времен легендарного Камо. Дядюшка Стоунз по своему обыкновению отреагировал на прозвище Азизяна стихами, которые напевал на мелодию одной из песен группы "Слейд", начинавшей тогда уже выходить из моды. Кажется, эта песня называлась "Я не так наивен". Вот что пел дядюшка Стоунз:
Это Азизяка а-а-ха-а
Партии (!) хуяка а-а-ха-а...
Через некоторое время сама подлинная, обычная украинская фамилия Азизяна была напрочь забыта. Слово "Азизян" замелькало в доносах и попало в архивы КГБ, увлеченно занятого расшифровкой аббревиатур Эй Си-Ди Си и вполне кашерной группы "Кисс" (Азизян любил "тяжеляк"). А стюардесса Таня Самофалл, показывая мне датский порнобуклет с мухами, говорила, что его подарил ей "этот мальчик-армянин с косым глазом, ну Саша... Азизов". Однако, уже при Горбатом мы стали называть Азизяна иначе – Яшико, по имени одного албанского композитора.
Самым удивительным последствием переименования "Саши с косым глазом" в Азизяна стала метаморфоза, постигшая его дядю, жителя весьма удаленного от воспетой Мандельштамом страны, пограничного городка в Карпатах. Этот импозантный мужчина в кожаной куртке и с подкрашенными в черный цвет волосами, уложенными в кок, прослышав, на какое слово отзывается его племянник, принял правила игры и включился в мистификацию с такой страстью, что за весьма короткий срок обармянился совершенно. Отчасти этому безрассудному для человека его лет увлечению способствовало присущее ему в избытке чувство юмора, а отчасти – потребность непрерывной деятельности, спасавшая многих советских бунтарей против системы от смертельной пустоты и скуки одиночества. "Дядька", – как называл его Азик, был и радиохулиганом, и контрабандистом, и мотогонщиком, и даже изобретателем! Теперь этот некогда неукротимый человек лежал под дождем в гробу, беспомощный и беззащитный, поредевшие седые волосы – все, что осталось от "кока" бывшего "тедди-боя", плачевно налипли на мокрый лоб, но и таким я узнал его. Мы общались в былые годы. Но, гадал я, просто ли сумасбродством его, чего уж греха таить, не совсем нормальных родичей обязан он своим появлением у "Стереорая" post mortem или же здесь какая-то иная причина? Я надеялся, что племянник мне все расскажет. Азизян достал сигарету и щелкнув портсигаром, пригладил волосы, потом прикурил и дважды глубоко затянувшись, заговорил:
Такова воля усопшего, папа. Ни хуя, как говорится, не попишешь. Как ты уже, наверное, изволил догадаться, мертвый господин в гробу – мой дядя Вячеслав. А эти двое, – он едва кивнул подбородком в сторону своих Leibwache – Хирам и Спорус, родственники жены брата. Поминки будем справлять в столовой "Алые паруса".
А почему не в "офицерской", она же ближе, – чуть не спросил я, но за какую-то долю секунды вспомнил, что оба эти заведения уже много лет, как снесены, и на месте "Алых парусов" теперь городской террариум, а "офицерскую" отдали правозащитному центру, поэтому я только спросил сочувственно:
А что с дядькой могло случиться, Шура? Он же еще молодой был?
С дядькой случилась хуйня, – со значением вымолвил Азизян и пояснил, повесился.
Да, – произнес я задумчиво. – Но от чего? Ведь он же был остроумный чувак, со своеобразным чувством юмора (Я помню, как дядька веселил мою подругу Нэнси, изображая пакистанского офицера: "Меня зовут полковник Тофик-Бей. Я преподаю топографию в Военной Академии Карачи. Вот мой курвиметр", – говорил "дядька", гримасничая, и доставал из пиджака сигару). Или ему, как и всем нормальным людям, все на это свете опротивело?
Именно! Именно так, папа. Остохуело все человеку и пизда-нога!
Азизян опустил окурок в протянутую мной банку из-под пива "гиннес". Банку оставил один супергитарист-рогоносец, заходивший сюда со своей усатой козлихой поздравить хозяина с днем рождения.
Да, Азизян, да... Я твоего дядьку очень хорошо понимаю. Он не боялся никого и ничего, но не мог ходить по улицам и ездить в транспорте без тошноты и содрогания, вот он и решился на штурм неба, подтер жопу визой в рай, совершил самый благородный теракт – погубил самого себя. Скiнчив життя самогубством.
Да, папа, все так, все именно так.
Азизян сунул себе в рот еще одну сигарету. Видимо, он собирался мне что-то сообщить важное неправдоподобное, из того, что можно доверить только мне.
Но тут вот еще какая проблема...
Что, эти уроды отказывают в погребении самоубийце? – попробовал я угадать.
Та не – если бы только это! Понимаешь, папа, когда все это случилось, мамаша поехала туда в Вазарию быстро забрать шмотки, ну там, ты знаешь, обнаружила предсмертную записку дядьки. Ты не представляешь, что он в ней требует. Он хочет, чтобы его похоронили со включенным плейром и наушниками на ушах, прикинь! Ты помнишь, как он любил хвастаться: "Мы, когда студентами были, без молодого Холидея бухать не садились!" – как всегда в случае с Азизяном было непонятно, восторгается он дядькиными капризами или гневается, отчаявшись постичь глубинный смысл подобных пожеланий.
Воля покойного, папа, закон. Святая вещь... – пробормотал он едва слышно и тут же воскликнул, разрубив воздух характерным жестом:
А где я ему, курва, сейчас возьму раннего Холидея с твистами?
У нас есть ранний Джонни Холидей. – сказал я, и мне почему-то показалось, что Азизяну это было известно заранее. То ли это солнышко проглянуло сквозь прореху в облаках, то ли его так загримировали, но мне почудилось, что лицо мертвеца в гробу осветилось легкой улыбкой. Солнце и в самом деле появилось, и на короткий срок у скорбящих образовались слабые тени, что несколько уменьшило их призрачность.
Ты гонишь, папа! – воскликнул Азизян. – Покажи!
Голос Азизяна разбудил моего напарника, бывшего цензора, и он, встав со стула, удалился в подсобное помещение, сжимая в руке сверток с бутербродами. Таким образом, я остался один на один с Азизяном. И его мутными телохранителями. Я не знал, каким видом оружия они предпочитают пользоваться, но в их людоедских щупальцах любое было бы причиной унизительной и грязной смерти. В школьные годы, бывая у меня в гостях, Азик умудрялся слямзить из-под стекла, по провинциальной моде предохранявшего письменный стол от порчи, цветные фотки Линси де Поль и Гарри Глиттера. Причем на стекле стояли ламповый трофейный "телефункен" и магнитофон. Гарри Глиттера мои рогатые земляки не любили. Постер, подаренный мне Нэнси, ее покойная бабушка выбросила на помойку, а я и подарил его, потому что моя мамаша его уже сорвала один раз и помяла. Но это старики, а вот противная усатая лабушня предпочитала сексуальному Гарри своих невыносимых "Чикаго" с их по-гусиному хрюкающему дудками. Однако Азизян являлся клиентом, причем клиентом почтенным, судя по сопровождающей его свите, и у меня не оставалось другого выхода, кроме как согнуться старательно и показать клиенту си-ди Джонни Холидея "Идоль дэ Жэн". Почему армяне 60-х годов так тащатся на французах? И я наклонился, взявшись для равновесия за перекладину прилавка, которая в эту минуту вибрировала так, будто под магазином проходила линия метро. Но о нем в нашем построенном на песках городе и не слыхивали. Возможно, под "Стереораем" находится еще и "стереоад", не знаю.
Папа? – скрипучим голосом спросил Азизян.
Шо? – ответил я про себя.
А он не болгарский? – Азизян произнес мягкое "г" особенно сочно.
Я повторил то, что сказал перед этим.
Понятно, – скупо кивнул Азизян. – Родной...
Взяв у меня сборник "Идоля", Азизян довольно долго, по старой привычке, оглашал названия песен, безбожно коверкая старые французские слова. Тонкие губы, под темными очками, извергающие уродливые звукосочетания, вроде "Ильфо соси са шансе" (тут Азик осклабился, потому что "Шанс" была фамилия одной из его жертв, которую он довел поклепами про слабый мочевой пузырь до настоящего "нервуз брейкдаун"). Кстати, вот еще один пример того, как натура подражает искусству. Но мысль о том, что "Шанс" мочится в кровать, Азизяна навела гениальная песня Игоря Эренбурга "Пустите, Рая", в ней есть слова: "Пустите, Рая, ну дайте снять кальсоны, мне вредно у себя держать мочу". Азизяну они так полюбились, что он постоянно напевал их в полголоса, пока его косой изуверский взгляд не упал на бедного "Шанса" – жертву par exellence, точно это были богохульные заклинания, наличие покойника, умершего "смертью, проклятой Богом", все это делало сцену похожей на черную мессу или чем-то в том же роде. Особенно патологически выглядели родственники; замершие, точно оперный хор, они следили за движениями утиного ротика Азизяна, зачитывавшего список, через стекло.
Покончив с зачтением, Азик вручил мне двадцатидолларовую бумажку, затем подал какой-то особенный знак Хираму и Спорусу, а те, в свою очередь, обратились к скорбящим и, высунув головы, что-то им прокричали на незнакомом мне языке (за последние годы мне часто доводилось слышать слова, непохожие ни на одно из существующих наречий, тем не менее произносили их так уверенно, словно этим словам не одна тысяча лет; возможно, это свидетельство возникновения новых рас в результате смешанных браков всякой черни и выродков!). Далее я увидел следующее: один из плакальщиков, худощавый мужчина с напомаженными волосами, извлек из-за пазухи черную коробочку. Это плейер, подумал я и не ошибся. Как-то непостижимо ловко, как это происходит в сновидениях, когда речь идет о малознакомых спящему операциях, на голову "дядьки" надели наушники-пиявочки, а подключенный к ним сиди-плейер припрятали, накрыв черной фатой. Азизян передал пустой бокс от компакта еще одному человеку, свиного вида украинцу, и тот смотрелся в него, как в зеркальце, и был похож на увальня-сатирика, готовящегося читать свое сочинение. Потом жена Коршуна отобрала у него упаковочку и передала ее самому Коршуну, которого я и не узнал, так он оплешивел. Коршун хладнокровно положил ее в карман пиджака. Наконец, все живые участники похорон как-то опять же незаметно построились по ускользнувшей от моего внимания команде и тронулись в путь вдоль обочины проезжей части. Да – забыл еще одну деталь когда плейер был уже включен (видимо, он работал от каких-то специальных долговременных элементов и был запрограмирован на многократное проигрывание, или наоборот, все это было чистейшей воды надувательство и аппарат совсем не работал), Азизян, приложив одну мембрану к своему дивной формы уху, некоторое время слушал, все ли в порядке, он даже покачал немного рукой и вильнул бедром в такт, в очередной раз продемонстрировав оскал гадкого утенка. Первая песня в этой компиляции, предназначенной озвучивать загробную жизнь дядьки-самоубийцы, называлась, если не ошибаюсь "Qui, J`ai". Азизян должен был ее помнить. Он даже пел ее по-русски. Слова, конечно же, придумал дядюшка Стоунз: "Шурыгин вывалил держак..."
Слова о Шурыгине (обладавшего выдающимся размеров членом, спекулянте марками) хорошо ложились на мелодию этого рок-н-ролла. Хотя любой рок-н-ролл по-русски звучит вшиво и сразу становится видно, насколько ничтожная гнида его поет, если вытье и тявканье всех этих заячьих губ, косых ртов, козлиных кадыков можно вообще назвать пением. Незаметно пробежал рабочий день. Завтра поналезут сюда снова задроченные жизнью ошурки, ищущие в музончике утешения импотенты, выписавшиеся дурдомщики, вся та пиздота, что обслуживает своим потением и зловонным дыханием газовую камеру планетарных размеров, где роль колючей проволоки выполняет земное тяготение. Где вас отравляют окисью углерода из выхлопных труб авто, перевозящих по их важным делам политиков, артистов, духовенство и прочую сволочь. Где на вас вьюжит пылью и слюной, как будто вы у штурвала обреченного на гибель в шторме корабля. Штурман в газовой камере. В Калифорнии тридцатых годов нашего века удушение приговоренного к смерти парами цианида считалось вполне гуманным видом казни.
Должно быть, Азизян и в самом деле успел стать очень важной персоной, так как никакого постороннего транспорта, кроме, опять же, какого-то необъяснимо сирийского, восточного вида иномарок траурного кортежа, на улице видно не было. Важная персона Азизян хоронит своего дядю и не хочет, чтобы ему мешали. Люди делятся для него на бедных и богатых, а не на умных и глупых, привлекательных и отталкивающих... Его время наступило. И, похоже, тошнотворно надолго. Так должен чувствовать себя человек, спивающийся или привыкающий к наркотику – теперь это надолго... Если только... Подождем, пока "Шурыгин вывалит держак", больше ожидать нечего. Надежды на "лучшее" в этом ненавистном мне мире – это привилегия Азизяна и его чешуйчатых и перепончатых собратьев. Хера с два, конечно, Азизян споет теперь про "Шурыгина", как делал это раньше, он теперь гражданин мира и понимает, что истинны только общечеловеческие ценности, только они пребудут вечно.
Я подождал, пока последний лимузин проследовал мимо окон нашей лавочки, затем вышел на крыльцо. Машинально я придержал спиною дверь и оперся об ее торец, холодный металл обжег мою кожу, я потерся позвоночником об него и погладил свои остриженную наголо голову. Весьма кстати я надел сегодня черную майку с вырезом и эмблемой черного интернационала. Там, где улица переходила в шоссе, ведущее к первомайскому кладбищу, чернели спины самых тихоходных представителей дядькиной родни. Они находились от меня уже на расстоянии, не позволяющем определить, чем заканчиваются их хвосты раздвоенными шипами или ромбиком. Моя майка пахла просроченными духами Лу, они их хапала на "сэйлах" и вечно оставляла открытыми. Мои глаза начали слезиться, и я почувствовал себя так, словно я утро туманного и дождливого дня и вижу все окна города, за которыми любовники любят друг друга, и я ничего не могу этого делать и буду длиться, пока сумерки не пережуют меня, так, чтобы ночь смогла меня сожрать без остатка, чтобы потом снова изблевать на рассвете. Мое веко снова начало дрожать, как испорченная неоновая буква. Кто их изобрел, кстати, неоновые надписи?
Дядька скоро будет засыпан могильной землей. Меня, между прочим, Игорь Ноздря приглашал работать плакальщиком, сразу, как только я выписался из психбольницы... Любопытно, есть ли на Западе похоронные бюро, изготовляющие плейеры для мертвецов? Мне ничего об этом неизвестно.
Я представил себе тесное пристанище дядьки, и как в ушах его полусгнившей головы будет играть музыка его юности ("стиль йе-йе" называлась такая музыка), пока не подсядут батарейки. Впрочем, родственники покойного наверняка позаботятся и об этом. Они дадут денег Игорю-плакальщику или Яношу, зловещего вида пастуху с Колонтыровки, которого однажды пытались повесить за кражу овцы, но он сорвался и ходит с тех пор с поломанной шеей, и те будут время от времени, допустим, каждою весной, менять в плейере батарейки. Какая акустика будет в пустом черепе самоубийцы-висельника, когда истлеет все, что обычно истлевает у трупа, и останутся одни кости? Скелет, танцующий твист – какая пошлая и типичная для тех лет картина.
Холодный сентябрьский ветерок обдувал мою истершуюся в нитки джинсовую промежность...
Мимо меня уже успели прошмыгнуть высокая дама и господин. С ними сейчас разбирался стареющий цензор Коваленко, человек, слушающий всю жизнь, по собственному признанию, только двух баранов – Элвиса и Билла Хейли. Он уже достиг того презренного возраста, когда одинокие, бездетные холостяки вроде него начинают купать пластинки в шампуне "кря-кря", как младенцев.
Цензор ездил им по ушам насчет достоинств старого доброго рок-н-ролла. И упитанный господин слушал его с восторгом новообращенного. Упитанный господин являлся бывшим "металлистом". Но, разбогатев, разочаровался в "хард энд хэви". А высокая дама с греческим носом и "god given ass" (жопой от бога), с волосами, убранными в пучок, и в черных брюках, не по моде заправленных в сапожки, была его женой. С недовольным видом она нетерпеливо перебирала компакты, то и дело поглядывая на своего супруга с нескрываемым презрением.
Что-то шаловливое и виноватое было в облике упитанного господина, выбирающего Литтл Ричарда. По-моему, это был ярко выраженный "мазо", и покупка старых рок-н-роллов в присутствии своей Леди Домины была частью сексуальной игры, которая закончится, как обычно, поркой скверного мальчишки, слушающего недопустимо громко музыку грязных ниггеров и поджарых голубых белых.
"Мазо" был явно богат и по-своему счастлив. "Леди Домина" была просто конец света.
Я был беден и начинал мерзнуть. Я вспомнил загорелые ноги Лу, закинутые на мои плечи, ноги в белых носках и ее губы, делавшие ее похожей на Мика Джаггера. Потом вспомнил, что расцветка верхней части носкia повторяет цвета российского флага и визитные карточки всяких червивых венецианских купцов в ее карманах. В рот меня поцеловать, в какой стране я живу? Потом я вспомнил, что носки Луиз сейчас надеты на мне. Какой-то устойчивый треск раздался у меня над головой. Я посмотрел вверх – уже почти стемнело, и загорелась вывеска "Stereoheaven", а чуть выше то же самое по-русски, "Стереорай". Я работаю в "Стереорае", припомнил я и с опадающим членом направился обратно в магазин.
"ЧЕРНЫЙ ПОЕЗД" СРЕДИ СКОТОВ
Мне снился банкетный зал ресторана "Дубовый Гай" и фраза: "пидорасы смотрят на тебя... евреи уже отвернулись, а пидорасы все еще смотрят на тебя". Я мог бы досмотреть этот сон, но меня разбудил звонок. Когда в поэме Эдгара По упыри звонят в колокола из железа, я думаю, что это – телефоны. Звонил Нападающий:
– Я видел вчера Носа. Он ни хуя не изменился Почему? Как ему это удается?
– Нос сохраняет молодость, потому что окружающие его люди, в том числе и ты, выглядят все хуже.
Едва я успел сказать "пока" Нападающему, как телефон зазвонил снова.
– Гарри! Я таки доебал Мараскалку! – на этот раз это был безработный монтажник Стоунз.
– Звони вечером, – отрезал я и повесил трубку.
"Я таки доебал Мараскалку", – повторил я, вылезая из постели, и усмехнулся. Как ни странно, но в этой фразе мне было понятно абсолютно все. Потом объясню.
Я зевнул, прикрыв рот ладонью. Поморщился. После того, как трубка побывала в руках Нэнси, она уже второй день воняет так, словно внутри нее издох и разлагается небольшой зверок.
Мой друг Люцифер сидел на подоконнике, на котором я в детстве жег божьих коровок и мух, и пил из бутылки пиво. Увидев меня, он вынул горлышко изо рта и сказал:
– Привэт. Доброе утро – свободное утро.
– Как ты мне опротивел, – огрызнулся я в ответ, – и не торгуй еблом в окне, говорил тебе ведь.
– Жалею, что потянул тебя за обосранный хвост! – заявил Люцифер нарочито громко в распахнутое окно.
Мне мгновенно сделалось гадко или как выражается Нападающий "мерзко стало", и прежде чем хлопнуть дверью и скрыться в ванной, я вымолвил с горечью: "Человек вышел сцать, а ты устраиваешь балаган".
Стоя под душем я придумывал эпилог недосмотренного мною сновидения. Подозреваю, что одна из отказавших нам тогда козлих, была никто иная, как мамаша моей подружки из организации "Армянское гестапо". Которых так ненавидит Люцифер за ихние сапоги-хромачи и военные ботинки, бритые головы и отсутствие жалости. Ему никак не забыть каблуки и комбинации своих сестер.
Разумеется, она изменилась. Волосы с головы прорастают через ноздри. Волосы цвэтом стали походить на вытертый коттон 100 %. Видимость уже не та. Но юноши-старушатники, всегда готовые прыгнуть, как болотная жаба в объятия, в самую вагинальную тину этих леди, кайфуют не от видимости, а исключительно от изношенности и от разрухи.
Ухудшение видимости для этих дам никогда не является поводом к прекращению "хэнки-пэнки". Они моргают пиздой и продолжают вертухляться несмотря ни на что. Не подарить ли ей комбидресс мадам Жаклин? Все равно он на меня не налазит, я примерял.
Прежде чем стать под холодную струю, я снова подумал о последней пьянке, которую учинила в микрорайоне "Космической" Нэнси – "боченок на тонких ножках", Нэнси – "Война Миров", в прошлом Нэнси – "сексуальный попец". Ее поила макрокефал в салатных рейтузах. Та самая учительница музыки с музпеда, с которой они на пару у меня слухали "Крик Любви" в 74-м году.
Одно время эту "макро" красил в дупло поляк вонючий, бизнесмен, и она задирала хвоста, мотыляла надмэнно своей головкой, как у Баха, на обложке "Switched on Bach" Вальтера Карлоса, которому в дальнейшем отрежут приправу, и он станет называться Венди Карлосом. Поляк вонючий назначил "макро" коммерческим директором одной фирмы, мутной, как и он сам. Гарик Осипов, сволочь редкостная, сломавший не одну жизнь оборотень, хорошо знает эти салатные рейтузы.
У "макро" есть дочка от одного штрыка по фамилии Эйбабин, про которого известно, что он любил делать усики-мушку из черных ниток, что быть похожим на кого бы ви думали?...
"Хайль Гитлер", – говорю я и шагаю под ледяную воду.
Вы видели испанский порнофильм "Очко Лулу", да или нет? Одно очко очков этой девочки заколочено фанерой – неудачный ребенок. Почем постоянно, сколько я ее вижу – возможно она и вообще не растет.
Втирая большим розовым полотенцем блеск себе в кожу я свободной рукой отодвигаю дверную защелку, и тотчас ко мне врывается Люцифер. Он начинает меня лапать, и это мне ужасно нравится, при этом он произносит голосом идиота фразу, которой я обучил его ночью: "Мув овер, хани, ю`в гот э нью пэл".
– Пэл, иди на хуй... Иди на хуй, пэл, – отвечаю я, все больше и больше возбуждаясь от собственного голоса, так распутно он звучит.
Люцифер целует мою грудь, приподнятую моими ладонями, и уводит меня из ванной обняв за талию. Мы возвращаемся в спальню, где я, выскользнув из объятий, падаю задницей на диван, затем томно переворачиваюсь на живот. Мы охуеваем друг от друга; я едва успеваю напрячь мускулы на плечах, зная, что он непременно меня укусит...
– Доебал таки Мараскалку, – шепчу я сонным голосом пятнадцать минут спустя.
