Текст книги "Завещание"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

11

На заимке стояло три избы. Одна из них была старая-престарая, уже не пригодная к проживанию в ней. Она-то и принадлежала когда-то охотнику Попову Федоту или Федору, который был проводником экспедиции Тульчевского к Песчаной Гриве, Прорвинскому озеру и Большой протоке. Во второй избе, поновее, жил теперь лесник, оберегавший Зареченскую лесную дачу, состоявшую почти из чистого кедровника, тянувшегося к северу на сорок километров. Третья изба, стоявшая у реки над обрывом, самая новая, срубленная из желтых сосновых бревен, поблескивающих каплями проступившей смолы, была собственностью речного ведомства. В ней жил бакенщик, следивший за уровнем воды на перекате. Перекат начинался около заимки и тянулся до Песчаной Гривы.

Происхождение заимки Савкина относилось к тому времени, когда в Приреченской тайге обитали и кучно и в одиночку староверы. Рассказывали, что основатель заимки, Фома Савкин, прожил здесь в полном одиночестве больше сорока лет. Кормился рыбалкой, охотой, содержал пчел, сеял делянку пшеницы, которой хватало ему от урожая до урожая. Покинул белый свет Фома не по-обычному: заранее сколотил себе гроб, вырыл могилу и даже староверческий крест поставил на склоне, чуть повыше могилы. Когда пришел смертный час, сошел в могилу, лег в гроб, накрыл себя крышкой и испустил дух.

Так ли было или иначе, с точностью никто не знал, но старики утверждали, что все так это доподлинно происходило.

Калинкину и Нестерова встретило все наличное население заимки: безногий, бородатый, заросший до глаз бакенщик, кривоглазый, с большим оловянным бельмом, с пышными усами лесник и их жены – пожилые уже, но еще крепкие, моложавые по виду бабы, выкормившие на таежном щедром харче крутые, увесистые зады.

В такой глухомани любой путник – гость. Бабы, тряся юбками, кинулись к погребам, в которых хранилась всякая снедь, а мужики, расседлав коней и поставив их под навес, в тень на выстойку, пригласили гостей на скамейку возле костерка, чадившего от комаров и прочей нечисти едким дымом осинового трута-грибка.

Не теряя времени, Нестеров приступил к делу: рассказал об экспедиции Тульчевского, о находках золота и ртути сравнительно близко от заимки, а потом принялся с горячностью расспрашивать мужиков, известно ли им что-нибудь на этот счет.

Мужики слушали Нестерова, удивлялись: всплескивали руками, ахали, мотали волосатыми головами.

– Сроду, паря, такое не слышал, – бормотал косой лесник. Тускло мерцал его оловянный глаз, наведенный прямо в лицо Нестерова.

– Туль… Туль… Туль… чевский… – Бакенщик хлопал себя по коленям широкой, как деревянная лопата, ладонью в смолевых пятнах, до пота на лбу старался воспроизвести трудную фамилию инженера.

– Ну, язви их, недоделки какие-то, а не мужики! – прошептала над ухом Нестерова Калинкина и ушла к бабам, которые продолжали суетиться вокруг стола, стоявшего под навесом, с другой стороны костра.

Минут через десять каких-то разговоров с бабами Калинкина напала на след.

– Идите-ка сюда, Михаил Иваныч! Тут вот у Аграфены есть для вас важное сообщение, – по привычке громко сказала Калинкина и лукаво подмигнула Нестерову: знать, мол, надо, с кем дело вести.

Нестеров, а вместе с ним и лесник с бакенщиком торопливо перешли со скамейки у костра под навес.

– Откель ты, Аграфена, знаешь-то про то дело? Пошто я-то ничего не знаю? Ты че? В уме ли? – удивленно разводя руками, сказал лесник.

– Вот уж чудище объявился! Да как же мне не знать-то? Федот-то Попов приходился мне по отцовой стороне сродственником. Его мать Анфиса и моя бабка Степанида были сестренницы. Я уж большенькая была, почесть девка, когда Федот-то приехал к нам в Пихтовку сговаривать батю на отход, на прииски. Пошто-то шибко Федот скрытничал, а все же проникло до нас, до детей. Брат у меня был старший, сгинул еще на той войне, две сестры… Мать-то, бывалоча, что-нибудь начнет отцу про нужду расписывать, а он махнет этак рукой, скажет: «Ну, погоди, Лукерья, потерпи, как начнется прииск, заробим, поправится, гляди, житуха. Федот твердо посулил».

Вскоре на столе появился самовар, четвертная бутыль самогона, жареная рыба на сковороде, рябчики в сметане в большой чугунной латке…

Воодушевленный первой удачей, Нестеров приналег на расспросы, но, как ни старался, Аграфена к своему рассказу ничего больше не прибавила.

После еды Нестеров, сгоравший от нетерпения, решил осмотреть расположение заимки. Калинкина не захотела отставать от него, встала с готовностью идти с ним хоть на край света.

Они захватили с собой лопату, топор, лупу и кромкой берега, продираясь сквозь заросли малинника, пошли к тому месту, где, по преданиям, находилась могила старовера Фомы Савкина.

Возле каждого взлобка останавливались. Нестеров бережно раздвигал бурьян, тыкал лопатой в землю, прислушивался к хрусту песка под железом. Калинкина шла за ним шаг в шаг, а когда он, прижимая руку с черным протезом, начинал орудовать лопатой, чуть отдалялась от него, неотрывным взглядом следила за ним, примечая, какой он ловкий и сильный.

«И чего ж тебе не пожилось в городе? Чего ты приехал сюда? И не дуреха ли та, которая отказалась от тебя, лишилась такого счастья? Ты же еще парень, ты совсем молодой. Виски вот только у тебя чуть-чуть посеребрялись. Тебе еще жить и жить… И уж не знаю, чьей ты станешь судьбой, а станешь. И не просто судьбой, а сокровищем, кладом», – думала Калинкина, вспоминая откровения Нестерова в ответ на ее вопросы, заданные еще в первый вечер их знакомства, и тайком вздыхая от каких-то тревожных и смутных предчувствий.

12

Рано утром они встретились на песчаном берегу реки. Нестеров только умылся. Крупные капли пронзенной солнцем воды скатывались по его круглому лицу. Мокрые русые волосы бережно облегали голову, спадали на тонкую, совсем еще мальчишечью шею, обнаженную сейчас загнутым воротником гимнастерки.

Калинкина спускалась с кручи босая, в сильно подобранной юбчонке, с полотенцем через плечо. Свежая после сна, прямая, как березка. На ней была ярко-синяя блузка, которая вместе с ее черноволосой головой отливала на свету дрожащим сине-черным огнем.

Нестеров обернулся на шорох ее шагов и замер.

– Дуня, ты… Здравствуй, Евдокия Трофимовна… – Он задохнулся, слова вылетели из памяти, и он смотрел на нее, приоткрыв рот.

– Доброе утро, Миша… Что, «Дуня, ты»?.. Ты что-то не досказал. Договори, Миша. – Она остановилась, и он понял: Дуня готова стоять час-два, целый день, лишь бы услышать слова, которые застряли у него в горле.

– Дуня, ты такая… красивая… Прямо не знаю какая…

И тут будто кто-то подтолкнул его. Он подбежал к земляной лестнице, ведущей на кручу, и, подхватив Калинкину, опустил на целых пять ступенек ниже. Ставя ее на мокрый песок, он почувствовал, как бьет ее кровь в его ладонь, оказавшуюся у нее под сердцем.

Их никто не видел на этом берегу тихой реки. Но они оба так смутились, что, отойдя друг от друга, долго стояли, не в силах вымолвить ни одного слова.

– Ну, что у нас сегодня, Миша? Какие дела-заботы? – наконец спросила Калинкина, входя до колен в реку и оглядываясь на него, все еще смущенного и сразу потерявшего ловкость, которую она вчера в нем приметила.

– Как вечером договорились, Дуня, коней оставим под присмотром мужиков, а сами сплавимся по реке и обследуем территорию, показанную Переваловым и Кольцовым. Вдруг на что-нибудь наткнемся реальное. А у тебя какие-нибудь иные соображения возникли? По колхозным делам сердце ноет?

– От колхозных дел «совнарком» на неделю меня отставил… Проживут, ничего не случится. А тут ты хозяин. Как скажешь, так и сделаем… А только утром с Аграфеной разговор был у меня. Она сказала: «Ты, девка, присоветуй прохфессору избушку дяди Федота отрыть. Оползнем в буераке ее накрыло. Кто знает, может, там инструмент какой-нибудь остался. Прохфессор-то, видать, доказать кому-то хочет, что был тут купец-инженер. Не придумка это чья-нибудь».

– Молодец Аграфена! Дело советует. Я тоже об этом думал. Но все-таки вначале надо на территории побывать. Двух-трех дней нам хватит на эту поездку. Как думаешь?

– Как ты, так же. Сейчас умоюсь, позавтракаем и скорее в лодку. – Она изогнулась над водой, поддевала ее большими пригоршнями и бросала себе на лицо. Золотые брызги разлетались вокруг, с тонким звоном падали в реку. Нестеров завороженно смотрел на Калинкину, думал о себе как о постороннем: «Ну, Мишка, гад ты полосатый, кажется, втюрился ты по уши, как мальчишка. Уж не трепался бы хоть, сволочь, насчет женоненавистничества, не разводил бы турусы на колесах насчет неверности Симы… Ради того, чтобы с такой красавицей оказаться, и сам бы Симу отринул… Признайся, подлец, хоть сам себе в этом, будь честным… Не хитри, не пристало…»

– Пойдем, Миша. Я готова. – Калинкина прикоснулась к его руке своими мокрыми, холодными пальцами, но сквозь этот холодок Нестеров почувствовал, как пульсирует, бьет током энергия ее молодого существа. Он взял ее руку в свою и, отступив от ступенек, пропустил вперед, с трудом удерживая себя от желания поцеловать ее в затылок.

Через полчаса они плыли в лодке. Сидели друг к другу лицом: Калинкина на носу, с гребями в руках, он в корме, с веслом, конец которого был спрятан под мышкой изувеченной руки.

День был такой ясный, такой запашистый от расцветавших лугов, такой упоительный, что у Нестерова кружилась голова. Река катилась почти неслышно, поблескивали ее отмели, отражая в своей зеркальной глади белобокие облака. Суетливые стрижи будто невидимыми нитями прошивали небесные просторы, расчерчивая их на замысловатые фигуры. Бабочки, как разноцветные молнии, вспыхивали перед глазами и тут же исчезали в прибрежных кустарниках. Лес не просто зеленел, а пылал зеленью, и даже испарина над ним была пронизана изумрудными переливами.

Плыли молча, а точнее сказать, разговаривали молча, без слов, одними взглядами.

Нигде не отступая от указок безногого бакенщика: «Сначала доплывете до сломанной сосны, потом минуете мой шалаш на песке, дальше проплывете голубой яр с обнажениями жароупорной глины, тут пересечете реку и протокой подплывете прямо к Песчаной Гриве», – Нестеров и Калинкина часа через два приткнулись к берегу.

Нестеров вытащил на сушь лодку, причальную цепочку закрепил на корневище, торчавшее из намытого бугорком, будто просеянного через сито песка.

– Ну как, Дуня? Что будем делать? Если начнем стан сооружать и обед готовить, время потеряем. Если сразу пойти на местность, то может ходьба завлечь… до вечера проходим. – Нестеров держал в руках винчестер, не зная, то ли надеть его на плечо, то ли положить на землю.

– Точь-в-точь, как в сказке: налево пойдешь – голову потеряешь, направо отправишься – душу отдашь, – весело засмеялась Калинкина, лукаво сверкая на Нестерова огромными глазами. – А если сказать всерьез: пойдем. – Она взяла из лодки свое ружье и закинула его за спину.

«Я уж, кажется, и без этого и голову потерял, и душу отдал», – с затаенным неудовольствием подумал о себе Нестеров, чувствуя, что Калинкина догадывается о его мыслях.

– Пойдем, Дуня. Нечего нам здесь рассусоливать. В самом деле: без обеда не умрем, а палатки можно натянуть и вечером. – Он говорил нарочито грубоватым тоном, с некоторым ожесточением в отношении себя.

– Что берем с собой, Миша?

– За тобой лопата, за мной топор. Еще я прихвачу кайлу. Лупа, бинокль, компас всегда со мной.

Остальное свое имущество: палатки, провизию, два котелка, кружки – Нестеров завернул в свой плащ и спрятал на берегу, в зарослях разросшегося черемушника.

– Как пойдем, Миша? – спросила Калинкина, пристраиваясь в затылок Нестерову.

– Как велел бакенщик: сначала вдоль берега реки с километр до Ржавой промоины, потом примем круто вправо до Сухого яра.

Отправляясь на осмотр интересовавших его земель, Нестеров не ставил никаких новых целей, кроме визуального знакомства с прииском и рудником Тульчевского. Найти сразу какие-то признаки месторождения или наткнуться на какие-нибудь следы экспедиции – об этом нечего было и думать. Поисковый опыт Нестерова позволял ему смотреть на вещи трезво. Но и визуальное знакомство с местностью могло многое дать для будущего. Без этого просто невозможно было бы думать о реальных шагах по раскрытию тайны давней экспедиции.

До Ржавой промоины Нестеров и Калинкина шли шаг в шаг. Но когда километра через два они уткнулись в Сухой яр и, поднявшись на него, двинулись дальше, Нестеров заспешил. Он оторвался от Калинкиной, и только по его возгласам: «Дуня! Я здесь!» – она определяла, где он находится. Шла на его голос.

Всхолмленная местность, поросшая редким леском, была изрезана буераками, зияла обвалами, звенела родниками, катившимися в извилистую речку с круглыми стоячими кручами.

В одном месте Калинкина нагнала Нестерова. Скинув сапоги и засучив выцветшие брюки, Нестеров стоял по колено в воде и, сильно склонившись, рассматривал дно речки, усеянное разноцветной галькой.

– Что, Миша, не утерпел, за поиски самородков взялся? – пошутила Калинкина и опустилась на траву, вытягивая ноги в сапогах.

– Да нет, Дуня, по другой причине разулся: подошвы нажег, – попытался отвести ее предположения Нестеров, но, помолчав, признался: – Поразительное место, Дуня. Ты обратила внимание, какие тут повсюду глубокие разрезы? Вполне допускаю, что коренные палеозойские породы приближены в этом месте гораздо сильнее, чем где-нибудь в других местах нашей области.

– Ты меня прости, Миша, за невежество, я ведь агроном. Что же, по-твоему, это имеет значение для твоего дела? – спросила Калинкина.

– Конечно, Дуня. Близость коренных пород может придать этим рыхлым отложениям самые неожиданные сочетания. Тульчевский, видно, именно на это и рассчитывал и, вероятнее всего, знал об этом что-то очень существенное.

– Послушай, а кто его мог вооружить этими знаниями? Ты об этом думал, Миша? – спросила Калинкина, сбрасывая с ног сапоги.

– Думал. И неоднократно. Тут, на мой взгляд, есть два варианта. Неподалеку отсюда существовал мужской староверческий монастырь, в котором обитали много лет люди. Среди них могли быть и знающие. А второе, что еще более важно: с девятьсот седьмого по десятый год на приреченских землях работали партии Главного переселенческого управления. Они выявляли пригодные земли для колонизационных целей, то есть для заселения переселенцами из центральных губерний. В этих партиях, кстати сказать, хорошо оснащенных по тому времени, работали опытные специалисты. Партии вели большие исследовательские работы геологического, гидрологического, ботанического и метеорологического характера. В летнее время работы велись в полевых условиях. Вероятность находок была вполне реальной. Возможно, сам Тульчевский, а может быть, кто-нибудь другой наткнулся на месторождения, что тоже не исключено, на признаки и спутники золота и ртути…

Калинкина махнула перед своим залоснившимся от испарины лицом коричневой рукой:

– Как в каждом деле, Миша: чем дальше в лес, тем больше дров.

Нестеров засмеялся удачному сравнению Калинкиной, выйдя из реки, сел возле нее.

– У нас на раскопках почти так же говорили: чем глубже в землю, тем больше земли.

Они посидели еще несколько минут в тени ветвистой пихты и пошли дальше, ныряя по рытвинам, буеракам, промоинам. На этот раз шли вместе, переговаривались о том о сем, останавливались около свежих обнажений, и Нестеров расковыривал осыпи острым концом лопаты.

Под вечер солнце принялось пылать с таким ожесточением, что в лесу стало душно. Нагревшийся воздух распирал ноздри, дышалось тяжело.

– К ночи гроза соберется. Парит, как в бане. Давай, Миша, поворачивать, – сказала Калинкина, видя, что Нестеров увлекся осмотром местности и забыл обо всем на свете.

– Хорошо, Дуня. Вот только осмотрим вон тот холмик и пойдем. В самом деле, не к добру припекает, – ответил Нестеров, продираясь через хрустящий под ногами валежник.

Пока осматривали «тот холмик», на небе произошли перемены: чистое, голубое, неохватное, оно вдруг стало темнеть, хмуриться… Вскоре из-за горизонта поползли быстрые облака с косматыми полотнищами по краям.

Торопились к берегу реки, где оставили лодку и имущество. Тут обязанности разделили: Калинкина рубила колья для палаток, а Нестеров, орудуя обрубком тяжелой коряжины, забивал колья в песок.

Едва натянули палатки, ударил ветер, забурлила река, заскрипел сухостойник, застучали в брезент крупные дробины небесной воды.

Калинкина бросила в свою палатку мешок с харчами, ружье, агрономскую стеганку, кинулась и сама туда же. Нестеров с минуту колебался, стоит ли ползти в палатку, посматривая на небо и надеясь, что ветер быстро раздует скопившиеся тучи, но гром с такой оглушительной силой разорвался где-то совсем над головой, что Нестерову невольно захотелось прижаться к земле. Он поспешно юркнул в свою палатку, растянулся на плаще, прислушиваясь к бурному плеску реки.

А молния сверкала через короткие промежутки и так ослепительно, что на мгновение сгустившаяся темнота рассекалась, как от удара мечом, и Нестеров отчетливо видел перед собой белеющий песок, бурлящую реку, заросли краснотала на противоположном берегу. «Ну, дает! Прямо как на фронте при артналете», – думал Нестеров, не переставая наблюдать в приподнятый полог за новыми вспышками молнии.

Вдруг послышался такой раскат грома, что Нестерову показалось, что заколыхалась земля.

В ту же минуту, наперекор отголоскам эха, раздался истошный крик Калинкиной:

– Ми-ш-а-а-а! Боюсь!

Нестеров вскочил на колени, намереваясь посмотреть, что с ней происходит, но вновь вспыхнула молния, и вместе с вспышкой света в его палатку ворвалась Калинкина. Она кинулась к Нестерову, обняла его и, не давая ему сказать ни одного слова, припала своими губами к его губам.

Удивительно, но разгулявшаяся, страшная в своей неукротимости стихия будто бы только и ждала этого. Затих ветер, перестала блистать молния, смолкли раскаты грома, и по молодой листве черемушника и тальника зашелестели тихие, ровные капли.

– Мой… мой… С первого взгляда мой… И стыдно мне, Миша, и хорошо… и стыдно и хорошо… – шептала Калинкина, и Нестеров чувствовал, как ее тело становится доверчивым и податливым.

В палатку бережно, с убаюкивающей осторожностью стучал первый теплый в эту весну дождь, прозванный в народе емким словом «травник».

13

День снова выдался лучистый, теплый. Омытая ночным дождем земля лежала нежная, ласковая, примолкшая. Будто не было вчерашней грозы с ураганным ветром, пылающим небом, грохотом и треском грома, шумом леса и реки.

Первым встало солнце, а за ним поднялась Калинкина. Почуяв, что лучи начинают пригревать палатку, она осторожно выпростала свою руку из-под головы Нестерова и, стараясь не разбудить его, прижимая в охапке одежду свою, в одной короткой рубашонке выползла из палатки…

Свежий ветер с реки обдал ее полуобнаженное тело, заполоскалась на ней батистовая с вышивкой по кромке сорочка. Стыдливо сгибаясь, подбирая розовые груди, будто кто-то мог увидеть ее здесь, Калинкина забилась в тальник и там оделась. Потом она вышла на берег, к самой реке и занялась прической. Зеркала у нее с собой не было, и она то и дело поглядывала направо, на лужицу дождевой стоячей воды, скопившейся в ложбинке с вечера и так хорошо отражавшей ее лицо, что заметны были даже первые морщинки на гладком лбу.

Длинные черные блестящие волосы вначале рассыпались по спине чуть не до пояса, затем она собрала их в косы и стянула на голове в корону. Ей хотелось сегодня быть привлекательной, во что бы то ни стало привлекательной. Вчера он заметил ее красоту и восхитился. Но ей стало бы больно, если б восхищение не вспыхнуло в нем сегодня, когда она подарила ему себя всю без остатка.

Калинкина долго и тщательно рассматривала себя в лужице, поворачиваясь то так, то этак. И если б над ней не закаркала ворона, неизвестно, сколько времени это могло бы продолжаться…

«Ишь проклятая, вроде насмехается… А что же, правильно насмехается: не первой свежести ягодка… вдова… и на должности для пожилых… Одним словом, старуха», – думала она. Но эту думу перехлестывала другая дума: радостная, искрящаяся, буйно-веселая: «Да что ты наговариваешь на себя, дуреха! Ты же молодая и бабой-то была одну ночь. Тетя Груша правду тебе говорит: “Ты же, Евдокея, как крынка с молоком до краев и сливки еще не сняты”».

В это утро ей было хорошо, легко, хотя какие-то тревожные толчки на мгновение останавливали сердце: вдруг на этом все кончится? Вдруг не повторится то, что было в эту ночь?

Когда Нестеров вылез из палатки, Калинкина хлопотала уже возле костра, на котором булькал котелок с варевом. Увидев его взъерошенным, босым, в брюках без ремня, в нижней рубашке, сощуренного и слегка ослепленного солнцем, она замерла: какие же слова он скажет? По этим его первым словам она без ошибки поймет, что лежит у него в тайниках души.

– А ты уже встала?!. И как тихо! Прямо как ласточка взлетела без звука, без шороха, – заговорил он, присматриваясь к ней, стараясь по настороженному ее лицу угадать, какие чувства породила в ней эта ночь, полная грохота и тишины, напряжения и сладости, загадочности и откровения. Видя, что она потупилась в смущении, он раскинул руки и пошел к ней, бормоча: – Сокровище ты мое! Радость ты моя! Видно, за его муки мученические дана ты мне… Не чаял – не гадал… Дуня… Свет мой…

Она прижалась к его худощавой груди и заплакала от избытка счастья, которое долго обходило ее и вот распахнулось перед ней во всей своей неизмеримости.

Но как ни тянуло их друг к другу, время тоже не могло ждать: он сходил на реку, умылся, потом они позавтракали плотно, с аппетитом и отправились осматривать местность, утопавшую после дождя в сизо-голубой наволочи.

По вчерашним намерениям и в этот день с утра предстоял осмотр территории, потом отъезд к Прорвинскому озеру для знакомства с местоположением рудника Тульчевского и возвращение к ночи на заимку Савкина.

Но к полудню их планы переменились. Придя к своему стану, они решили пообедать, а когда обед кончился, Нестеров, поглядывая на солнце, уже прошедшее свой зенит и повернувшееся в сторону заката, раздумчиво сказал:

– А что, Дуня, не стоит ли нам и сегодня заночевать здесь? Все равно к Прорвинскому озеру доберемся только к сумеркам.

Калинкиной никуда отсюда уезжать не хотелось, и она с радостью согласилась:

– Хорошее здесь место, Миша. Я готова всю жизнь тут прожить…

– А все может быть, Дуня. Отыщем богатства, приведем людей добывать их и сами останемся.

– Я свое богатство нашла. – Она смотрела на него огромными глазами, в непроглядной черноте которых посверкивали золотистые огоньки, которые завораживали и притягивали его.

– Душа ты моя, свет ты мой…

Через два дня все, что намечал Нестеров, было сделано. Ни осмотр рудника Тульчевского, ни осмотр избы, похороненной под оползнем, на самой заимке, ничего нового не принесли, но и веры в историю экспедиции Тульчевского не поколебали. Эти приреченские просторы могли хранить все – всю таблицу Менделеева.

Еще через день Калинкина проводила Нестерова, уезжавшего в Приреченск с попутной машиной все с того же леспромхоза.