Текст книги "Отец и сын (сборник)"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Заметив, что Бастрыков с особым любопытством смотрит на шкаф с аптекарскими принадлежностями, Исаев сказал:

– Любопытствуете насчет моей аптечки? С молодых лет склонность к облегчению человеческих недугов имею. Не живи в тайге, может быть, в доктора выбился бы…

– Своих домашних лечите и остяков, конечно, – как бы между прочим вставил Бастрыков.

– Домашних всех лечу. А насчет остяков – напрасно. Не верят они в просвещение. Если заболеют, то первым делом зовут шамана. Вот поживете – сами узнаете. Устинья! Устиньюшка! – повысил голос Порфирий Игнатьевич.

Тотчас же из прихожей вышла крепкая, полная женщина в юбке и кофте с оборками, в белом переднике, в платке, повязанном по-старушечьи – клином.

– Супруга моя, Устинья Прохоровна. Разделила мою участь таежного жителя и болотного кулика, – усмехнулся Исаев и повернулся к жене: – Это наши соседи из коммуны, Устиньюшка. Вот сам председатель Бастрыков Роман Захарович. Это его сынок. А сей молодой человек, как мне представляется, – сопровождающее лицо. Угостить их надо, Устиньюшка. Уж постарайся, чтобы все как полагается было для хороших людей.

Устинья поклонилась гостям чуть не в пояс, сказала учтиво-вежливо:

– Сейчас, Порфирий Игнатьич, соберу. Кликну Надюшку, и мы быстро с ней управимся.

– Можно было бы свежего мясца, к примеру, поджарить, – сказал Исаев. – Ну и немножко этого самого… – Он поколотил себя пальцем по горлу.

– Справлю, Порфирий Игнатьич, справлю в момент.

Устинья склонила голову, повернулась и вышла. Посмотрев ей вслед, Бастрыков подумал: «Ишь, старый хрыч, какую ладную бабу высватал: в два раза моложе себя».

Когда гости расселись вдоль стены, хозяин выдвинул из угла кресло на середину комнаты и, опустившись в него, положил ногу на ногу. «Ведет себя с нами без робости, будто мы одинаковые с ним перед советской властью», – промелькнуло в мыслях Бастрыкова.

– Уж как я рад, уважаемые товарищи, что в этом таежном царстве появились наконец новые русские люди! – без умолку, тем же складным, певучим говорком сыпал хозяин. – Все эти тридцать лет я душевно страдал от своего одиночества. Но мне всегда казалось, что недалек тот день, когда взоры русских людей обратятся на Васюган. И вот этот долгожданный час наступил. Не нужно ли в чем помочь вам? Рад оказать любое содействие.

– Ну какое там содействие! – отмахнулся Бастрыков, про себя подумав: «Ишь ты, благодетель нашелся! Посмотрим вот, как запоешь, когда я права свои выставлю».

– О вашем прибытии я узнал от остяков, – воодушевленный вниманием коммунаров, продолжал Порфишка. – Они приплыли ко мне встревоженные, испуганные. «Друг Порфишка (так они зовут меня за всяк просто), люди на Белый яр прибыли. Худо будет, беда будет». Я спрашиваю: «А какие люди-то? Русские или татары?» Остяки говорят: «Русские». – «Ну, говорю, коли русские, то беды никакой не будет, вы от русских-то, говорю, когда-нибудь худо видели? Тридцать лет я с вами живу, хоть раз кто-нибудь вас обидел?» Тут мои остяки расплылись в довольстве, позвал я их в дом, покормил обедом, угостил водочкой…

Все это так не походило на то, что рассказал в коммуне старик Ёська! Бастрыков переглянулся с Митяем. Алешка посмотрел на отца и опустил голову, недоумевая, пораженный враньем Порфирия Игнатьевича.

– Дело тут такое, гражданин Исаев, – прервав наконец хозяина, заговорил Бастрыков. – Как председатель коммуны и по поручению Томского губисполкома хочу кое-что сообщить вам. Во-первых, губисполком назначил меня своим уполномоченным по всему Васюганскому краю. Мне даны большие права как представителю советской власти и ее губернских органов. На эти права имеется мандат. Ознакомьтесь.

Бастрыков достал из кармана брюк кожаный бумажник, раскрыл его и подал в развернутом виде синеватый лист бумаги.

– Надюшка, принеси-ка очки! – крикнул Исаев, с жадным любопытством, но с опаской принимая от Бастрыкова мандат.

Надюшка стремглав выскочила откуда-то из другой комнаты, проскользнула к письменному столу и тотчас вернулась с очками. Девчонку очень интересовало все, что здесь происходило. Подав деду очки, она замерла, приоткрыв рот. Но он не позволил ей оставаться в этой комнате.

– Беги скоренько к матушке Устиньюшке, помоги ей, – строго сказал Исаев.

Когда девочка ушла, Порфирий Игнатьевич, надевая очки, пояснил:

– Внучка моя. Сиротинка. Отец – сын мой – погиб на войне, а мать в прошлом году умерла от сыпного тифа. Вот и воспитываю теперь.

Не теряя больше ни одной секунды, он принялся читать мандат. Читал долго, шевелил губами, иногда вслух произнося отдельные фразы или их окончания:

– «На товарища Бастрыкова возлагается… разрешение спорных вопросов, связанных с использованием охотничьих и рыболовных, а также земельных угодий… Защита коренного населения от всяких видов эксплуатации, обеспечение интересов бедноты, батрачества, а также лиц середняцкого имущественного состояния… принятие надлежащих мер к охране общественного порядка и защите безопасности Советского государства… Товарищ Бастрыков наделен чрезвычайными полномочиями… Председатель губисполкома… Секретарь губкома РКП (б)… Председатель губчека…»

У Исаева на висках выступили капли пота, он побледнел, развернутый лист бумаги дрожал в его руке. Он с полминуты молчал, стараясь справиться с волнением и не выдать его коммунарам. Было от чего волноваться: тридцатилетнему владычеству его на Васюгане наступал конец.

– Все понимаю, товарищ Бастрыков! – наконец воскликнул Исаев, чувствуя, что молчать дальше невозможно. – Хочу заверить вас: в моем лице вы будете иметь одного из самых ревностных своих помощников.

– Помощи мне от вас никакой не нужно, – резко сказал Бастрыков. – Но законам советской власти вы обязаны подчиняться без всяких разговоров.

Исаев не ожидал такого крутого поворота. Он скорее рассчитывал на иное: за его предложение о помощи председатель коммуны бросится к нему с распростертыми объятиями.

– Законам? А я их не нарушаю. Порфирий Игнатьевич Исаев у советской власти не последний гражданин.

– Ну, ты не хвались. Какой ты гражданин, про то советская власть сама знает, – щуря глаза, сердито сказал Бастрыков и добавил совсем уже сурово: – Хорошие граждане с остяков не вымогают пушнину.

– Ах, сукин сын Ёська, наябедничал! – всплеснул руками Исаев. – Да вы знаете, товарищ Бастрыков, Ёську я, по крайней мере, сто раз от голодной смерти спасал, он до конца жизни обязан мне.

– Выходит, что помирать не давал, чтоб соболей побольше с ихнего брата собирать.

– Напрасно вы, товарищ Бастрыков, такие взгляды имеете. Остяк двуличный. Пока ты его кормишь, он тебе в глаза смотрит, а как насчет платы заговорил, он готов нож в горло всадить.

– Ты мне тут про всякое разное брось антимонию разводить. – Бастрыков окончательно перешел с Исаевым на «ты», позабыв, что вначале обращался к нему только на «вы». – Советская власть остяков в обиду не даст. Хватит с них. Они от царя и царских холуев достаточно настрадались.

Устинья с Надюшкой принесли тарелки со снедью, поставили их на стол. Исаев, пользуясь этим, решил переменить направление разговора, принялся приглашать коммунаров к столу.

– Милости прошу отведать, что господь бог послал. – Хозяин истово перекрестился на иконы, занимавшие весь угол комнаты.

Алешка, не привыкший видеть подобное в коммуне, хихикнул, зажав рот рукой. Отец осуждающе глянул на него, и он смолк.

– Что же, время обеденное, можно и подкрепиться, – сказал Бастрыков и передвинулся к столу.

Митяй последовал за ним. Алешка сидел у стены, не зная, как ему поступить: присесть к столу сейчас же или ждать, когда позовет отец. Но Бастрыков не успел и слова вымолвить, как Исаев подскочил к Алешке.

– Ну а ты что, сынка, не садишься? Небось проголодался уже. – Исаев ласково потрепал Алешку по плечу. – Вот сейчас пообедаешь и беги вон с Надюшкой на берег. Что тебе за интерес мужицкие суды-пересуды слушать. Мал еще! Так или не так, Роман Захарыч?

– Пусть побегает, – согласился Бастрыков.

Васюганский князек угощал щедро. На тарелках – осетровый балык, нельмовая тешка, копченая стерлядь, вяленая сохатина, моченая брусника в сахарной воде.

Устинья принесла на серебряном подносе два графина с настойками. Порфирий Игнатьевич заколебался: не то угощать, не то воздержаться.

– Кажется, партейным насчет выпивки запрет? – несмело взглянув на Бастрыкова, сказал он.

– Ты что же, нас за монахов принимаешь? – засмеялся Бастрыков.

– У партейных только совесть другая, а все остальное в точности как у тебя самого, – не вытерпел Митяй, твердо соблюдавший до сей минуты свое обещание не влезать в разговор Бастрыкова с Исаевым.

– Ну, коли так, неси, Устиньюшка, рюмки, – повеселел хозяин, в уме прикинув, что выпивка с председателем коммуны авось поможет им сблизиться.

Исаев наливал рюмку за рюмкой. Под жареное мясо снова выпили. Бастрыков и Митяй даже не раскраснелись, а сам хозяин начал хмелеть. «Таких споить – бочонка мало. Вот быки! И все на Устиньющку посматривают. Особенно этот… председатель». Порфирий решил больше не пить, а только угощать, но Бастрыков и Митяй поняли его расчет.

– Раз сам не пьешь, вели убрать выпивку, чтоб не дразнила, – предложил Бастрыков.

Митяй согласливо закивал головой. Хозяин помедлил, налил еще и гостям и себе по целой рюмке и унес графины в шкаф.

– Ты вот что скажи мне, Исаев, – заговорил Бастрыков с серьезным видом, – какой ты промысел считаешь особенно доходным? Это раз. А второе скажи: как тут, на Васюгане, земли для хлебов подходящие?

Исаев понял, что председатель коммуны хочет поучиться у него, как надо хозяйствовать в этих таежных краях. «Ну то-то! Давно бы так, чем начальника-то из себя выставлять!» – подумал он, выпятил грудь вперед и задумался. Хмель уже сильно одолевал его, но он решил перебороть истому во что бы то ни стало и не ударить перед коммунарами лицом в грязь.

– Самое выгодное дело – пушнина! – поучительно начал Исаев и прихлопнул ладонью по столу. – Этот дом весь от крыльца до трубы на пушнине держится…

Но тут Порфирий Игнатьевич попал в капкан Бастрыкова, и пыл его сразу пригас.

– Скажи откровенно, не хитри только: скупкой пушнины дом держится? – Бастрыков в упор посмотрел на Порфишку.

– Да что вы, товарищ чрезвычайный комиссар! – вспомнив о звании Бастрыкова по мандату, плаксиво воскликнул Исаев. – Наговор все это! Наговор! Завидуют людишки, когда при достатке живешь! Все собственным горбяком…

– Ты же сам сказал! Что ты виляешь-то? – засмеялся Бастрыков. – Кто, кроме остяков-то, принесет тебе пушнину на двор? Сам ты немолодой уж. Жена тебе при доме нужна. Надюшку в тайгу не пошлешь…

– Племянники из Томска на чернотропье приезжают, – совсем погасшим голосом произнес Исаев, сердясь и на самого себя, и на Бастрыкова и с ожесточением вытирая взмокшее лицо грубым холстиновым полотенцем.

– Ты смотри, какие у Исаева сознательные племянники! Приезжают, помогают дяденьке дом в достатке содержать!.. – Бастрыков и Митяй смеялись громко, колыхались их плечи, скрипели под ними гнутые венские стулья.

Исаев растерянно переводил глаза с одного на другого. Из-за двери испуганно смотрела на коммунаров Устиньюшка.

– А скажи, Исаев, хлеб ты пробовал на этих землях сеять? Или из города муку возишь? – сразу посерьезнев, спросил Бастрыков.

Исаев радехонек был скорее выскочить из капкана, в который загнал его председатель коммуны, и заспешил с ответом:

– Каждый год, товарищ Бастрыков, хлеб сею. Гарь тут у меня неподалеку раскорчевана. Десятины три-четыре.

– И как родит?

– Рожь сею озимую. По сто двадцать – сто тридцать пудов с десятины снимаю. Овес сею. Если ранние заморозки не прихватят, то по восемьдесят пудов намолачиваю. Ну, еще делянку проса сею, делянку гречихи. Небогато хоть снимаю, а на пропитание хватает.

Исаев говорил и все с опаской посматривал на Бастрыкова: не расставил ли тот новый капкан?

Но Бастрыков неожиданно похвалил хозяина:

– Это, Исаев, ты дельные факты сообщил. Как видишь, Митяй, на Васюгане можно заниматься хлебопашеством. Прибыльно будет. А уж скотину разводить тут сам бог повелел.

Алешка между тем наелся и заскучал.

– Тятя, я на берег пойду, – сказал он, пользуясь паузой, наступившей в разговоре взрослых.

– Надюшка, проводи-ка кавалера на берег. Да смотри, чтоб собаки с цепей не сорвались! – возвысил голос Порфирий Игнатьевич.

– Собаки, деда, в хлеве сидят, – появляясь в двери, сказала Надюшка и обратилась к Алешке: – Ну, пойдем, мальчик.

– А как, Исаев, считаешь, рыбалка тут – доходное дело? – возвращаясь к прежнему разговору, спросил Бастрыков.

– Рыбы в здешних реках, товарищ чрезвычайный комиссар, видимо-невидимо, а только этот товар бросовый.

– Почему же бросовый?

– А кому тут ее продашь? Везти рыбу в Томск – тоже дело малодоходное. Одним словом, по пословице: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз.

– Какие снасти, Исаев, держишь?

– Невод держу, товарищ Бастрыков. Небольшой. Тридцать две сажени. Сетенки кое-какие: плавежные, становые. Ну, ботуху, конечно.

– А какую имеешь крючковую снасть?

– Тоже малость. Стяжек двадцать самоловов, столько же переметов. Ну, жерлицы, блесна, удочки баловства ради.

– На продажу рыбу ловишь?

– Ни в коем разе: бездоходное дело. В Каргасоке и Парабели своих рыбаков хоть отбавляй, а до Томска путь больно долгий. Для себя больше рыбачим.

– Хочу предупредить тебя, Исаев, не вздумай рыбачить на угодьях остяков! Губисполком обязал меня личной властью накладывать большой штраф на всяких нарушителей закона и даже конфисковывать все орудия лова. Понятно тебе?

Исаев даже позеленел. Он сильно привирал, когда говорил о невыгодности рыболовного дела на Васюгане. На самом деле каждое лето Порфирий Игнатьевич отправлял в Томск баржей в собственный магазин, скрытый под фамилией зятя, тысячу пудов первосортной соленой рыбы. Зимой к Рождеству и к началу Великого поста в Колпашево, в адрес томских перекупщиков, с Васюгана выходили обозы, по четырнадцать упряжек в каждом. В огромных коробах под брезентовым покрытием лежали отборные сорта рыбы: стерлядь, нельма, муксун, двух-трехаршинные налимы. Все это было поймано на «ямах» и «песках» остяков, их собственными руками. Привирал Исаев и насчет своих ловушек. В продолговатом амбаре у него хранилось двести стяжек самоловов, двести стяжек переметов и почти верстовой стрежневой невод. С артелью нанятых остяков он сам выезжал с неводом на обские плесы, захватывая, как коршун, налетая на лучшие угодья, разведанные и расчищенные остяками. Неужели всему этому приходил конец? Сраженный Порфирий Игнатьевич не знал, что сказать. А Бастрыков продолжал пригибать его к земле своими острыми и безжалостными словами:

– И еще, Исаев, вот что: если твой скот пасется на лугах, которые числятся за остяками, перегони на свои пастбища, а не перегонишь – пеняй на себя. Конфискую. И не вздумай врать. Карта земель у меня на руках.

Порфирий Игнатьевич опустил голову. С трудом поднимая ее, глядя мимо Бастрыкова, с напускной бодростью сказал:

– Все будет исполнено, как приказывает наша власть рабочих и крестьян.

Глава четвертая

Когда вышли на берег, Надюшка, щурясь от солнца и шмыгая носом, спросила:

– А тебя как зовут?

– Алешка.

– А меня Надюшка.

– Знаю. Слышал, как тебя дед твой называл. Он у тебя какой?

– Дед-то?

– Он у тебя кулак. А кулаки – все живодеры и хапуги.

– А куда ж мне деваться? Тятьки нет, мамки нет. Сиротиночка я. А у тебя мамушка есть?

– Белые ее убили. Тогда еще революция была. Тятя мой командиром у партизан был. Они в отместку ему взяли маму, закрыли в нашей избе и подожгли.

– Ой, страхи какие!

– Ну, тятя показал им! Все их отряды в пух и прах разбил!

– А я его не боюсь! Нисколечко!

– А чего же его бояться?! – тоненько засмеялся Алешка. – Он добрый. Он меня ни разу пальцем не тронул. А дедка твой злой, он дерется?

– Дедка лучше, а вот матушка Устиньюшка не приведи господь какая злюка! Так другой раз исщиплет, что живого места нет.

– Ну я бы ей засветил, подлюге! Вовек не забыла бы!

– Ты мальчишка, тебе можно.

– Коммунар я. Никого и ничего не боюсь.

– И Бога не боишься?

– А чего его бояться? Богомольные бабки все это выдумали.

Смелость суждений Алешки словно приковала к земле Надюшку. Она смотрела на мальчика, широко раскрыв глаза, боясь сдвинуться с места, и то восторг, то испуг плескались в ее взгляде.

– Какой ты отчаянный! – воскликнула Надюшка.

– А у нас в коммуне все отчаянные! «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем».

Алешка произнес эти слова громко, отчетливо, взмахами руки как бы утверждая особую силу этих слов. Девочке передалась его энергия, и она с придыханием сказала:

– Очень хороший стишок!

– Чудачка! Это не стишок, а песня коммунаров всего мира. «Ин-тер-на-ционал» называется.

Они помолчали, не зная, о чем можно говорить вот так сразу, после того как прозвучали необыкновенные и покоряющие слова.

– Ты читать умеешь? – спросил наконец Алешка.

– Немножко умею. По печатному лучше. По писаному хуже.

– В следующий раз я привезу тебе эту песню. Перепишу печатными буквами. Ладно?

– Привези! Я мигом выучу. Я памятливая!

– Давай дружить! Ладно?

– Давай!

Надюшка схватила мальчика за руку, и они побежали, приплясывая и подпрыгивая, по крутому, местами осыпающемуся и нависшему над рекой берегу.

Девочка показала Алешке яр, изрытый круглыми дырами. Здесь, в углублениях, стрижи выводили своих птенцов. Потом Надюшка повела Алешку в огород. Тут под черемуховым кустом у девочки был сделан из тальниковых прутьев игрушечный домик. Алешка не без труда, сгибаясь в три погибели, пролез в дыру, завешенную, как у правдашней двери, цветастой тряпкой.

Домик очень понравился Алешке. В нем было уютно, сумрачно и прохладно. На кроватях из щепок безмятежно спали тряпичные куклы. На столе из неоструганной доски на месте самовара стоял старый, весь в сквозных дырках эмалированный чайник, чашки заменяли осколки разбитой тарелки.

– А я еще лучше дом сделаю. Налеплю кирпичей, обожгу их на костре и сложу. Большой дом! Чтобы целая коммуна могла жить! – покидая игрушечный домик, сказал Алешка.

Из огорода ребятишки направились во двор. Надюшка решила поразить Алешку новыми потайными диковинками, о которых не знал даже дед Порфирий.

В амбаре над стропилами, в уголке, свила себе гнездо белочка летяга. Белочка была осторожной и чуткой. Надюшка выследила ее единственный раз в раннее утро, пролежав в сусеке с зерном часа два в полной неподвижности. Белочка, распрямив свои перепонки, пролетела через весь амбар, схватила из короба кедровую шишку с невыпущенными орехами и так же быстро вернулась в свой уголок над стропилами.

Надюшка рассказывала, а Алешка только смотрел. Но смотрел он не на гнездо белки летяги, а на хозяйское добро, которым был забит амбар от пола и до крыши. Многое приметил цепкий Алешкин глаз… Окорока, висевшие на железных крючках, десятки хомутов с наборными шлеями и уздами на длинных кляпах, вбитых в бревенчатые стены, полные сусеки зерна, вороха неводной и сетевой дели, мотки бечевы и проволоки, бочки с варом, два круглых жернова. Но больше всего потрясло Алешку то, что увидел за дверью, на обычном четвертом гвозде. Он вгляделся в это и раз и два, чтобы ненароком не ошибиться.

– Теперь пойдем, Алешка, в сарай. Я покажу тебе гнезда ласточек касаток, – сказала Надюшка.

Алешка кинул последний взгляд на амбарную дверь. Нет, ошибки не было!

Надюшка не успела ладом показать Алешке ласточкины гнезда. На крыльцо вышли мужики. Они шумно разговаривали, топали сапогами по ступенькам. Надюшка испуганно схватила Алешку за руку.

– Пойдем скорее в огород, чтобы дедка нас здесь не приметил. Не велит он сюда чужих водить.

Алешка в первое мгновение тоже испугался, но потом вспомнил, что он коммунар, и у него мелькнуло желание идти через двор без всякой опаски. Однако Надюшка тянула его за руку, и он покорился. Они с разбегу перемахнули через забор в огород, пробежали между грядок и вышли в калитку на тропку, по которой ходили к реке за водой. Когда мужики показались в воротах, Надюшка с Алешкой прыгали на круче возле лестницы как ни в чем не бывало.

– Смотри, товарищ Бастрыков, как парень-то твой пришелся моей сиротке по нраву! Как бы нам еще не породниться! – расплылся в довольном смешке Порфирий Игнатьевич.

– Ну, загадывать не будем. До той поры, как им жениться, много воды утечет в Васюгане, – без улыбки, серьезно ответил Бастрыков.

Алешке сейчас же хотелось шепнуть насчет амбара, но Исаев ни на шаг не отставал от Бастрыкова. Он провожал председателя коммуны до самой лодки. Только теперь, когда лодка оказалась на середине реки, Алешка решил, что его томлению наступил конец. Исаев хотя и стоял все еще на берегу, но расслышать Алешкиных слов уже не смог бы.

– С Надюшкой, тятя, мы ходили в хозяйский амбар, – с тревогой в голосе заговорил Алешка. – Добра там в день не пересчитаешь! И знаешь, что там за дверью на гвозде висит? Винтовка! В точности такая, какую ты из Красной Армии принес, а потом у кулаков по селам отбирал.

Бастрыков будто застыл на миг с веслом в руке:

– Боевая винтовка?! А ты не ошибаешься, сынок?

– Ни капельки, тятя! Я все высмотрел: где затвор, где спусковой крючок, где мушка. Вот так на стволе как раз поперек его – цифры…

Сидевший на носу лодки Митяй поднял греби, горячась, сказал:

– Повертывай, Роман, назад. Винтовку надо отобрать, иначе спрячет ее Порфишка и при случае начнет по коммунарам постреливать.

Бастрыков задумался. Лодку повернуло стрежью, и она тихо плыла на самостоке без всякого управления.

– Да, но как подступиться? Объявить обыск? Нужны понятые из посторонних. Ты, Митяй, для этого не годишься: из коммуны, да и заодно со мной. А без понятых закон не позволяет, – размышлял вслух Бастрыков.

– Зачем тебе, Роман, обыск? Зайдем в амбар, конфискуем винтовку – и до свиданья! – горячился Митяй. – Одно знай: нельзя ее у Порфишки оставлять.

– Уж это так, Митяй. Если не вырвать у змеи жала, то при случае она тебя все равно ужалит.

– Вот об этом-то я и толкую.

Как только Исаев поднялся по лестнице к дому и скрылся во дворе, Бастрыков повернул лодку носом против течения.

– Ну, Митяй, дай ходу! – воскликнул Бастрыков.

Митяй попросил Алешку пересесть подальше в нос и с такой силой начал работать гребями, что лодка, как скорлупка, заскользила по темной васюганской воде. Алешка с удивлением смотрел на дюжую спину парня. Лопатки его ходуном ходили то вниз, то вверх.

Скрытые крутым берегом, подплыли к лестнице никем не замеченные. У ворот навстречу бросилась Надюшка, закрутилась возле Алешки, даже позабыв удивиться возвращению коммунаров.

– Позови-ка, Надюша, дедушку, – строгим голосом сказал Бастрыков.

Но звать дедушку уже не требовалось. Исаев выскочил на крыльцо в подштанниках, в распущенной рубахе, босой. Во взъерошенных волосах торчали выбившиеся из подушки перья. Порфирий Игнатьевич только что лег отдохнуть после трудной встречи с этими, будь они трижды прокляты, коммунарами. И вот на, они снова тут как тут. В одно мгновение он понял, что вернулись они не из-за пустяка. Многое перевидал он на белом свете, но тут сердце его заколотилось, и он стал белее стены.

– Именем закона, гражданин Исаев, я обязан осмотреть твой амбар, – грозно, чеканя каждое слово, сказал Бастрыков.

Порфишка сморщился, как от удара, замахал руками, захныкал:

– Господи боже мой! И что я вам плохого сделал, что вы так изгаляетесь надо мной?!

– Ну пусть он постоит поплачет, а я амбар сам тебе открою, товарищ Бастрыков, – сказал Митяй и направился к амбару.

И тут Исаев с резвостью жеребчика кинулся наперегонки с Митяем. Но тот ловко схватил его за подол широкой рубахи и осадил.

– Охолонись, Исаев, малость, а то не ровен час паралич вдарит, а у тебя вон баба молодая, – со злой усмешкой сказал Митяй, железной рукой сдерживая рвущегося вперед хозяина.

Ударив в дверь сапогом, Митяй открыл амбар, пропуская в него Бастрыкова.

– Вот теперь и ты, Исаев, входи, – Митяй выпустил Порфишкину рубашку из своей руки.

Порфирий Игнатьевич с трудом перешагнул через лиственничный порог амбара. Бастрыков чуть отвел тяжелую, из кедровых плах дверь, заглянул за нее. Ай да Алешка, ай да коммунарский сын! Все оказалось в точности, как он сказал. На ржавом гвозде висела боевая, свежесмазанная винтовка. Бастрыков снял ее, уничтожающе глянул на Порфишку.

– Объясняй, Исаев, где взял винтовку? Почему не сдал уполномоченному Чека? Ты разве не знаешь, что советская власть за хранение боевого оружия карает строго, вплоть до расстрела?

Порфирий Игнатьевич стоял посреди амбара с перекошенным лицом, опустив руки, бормотал дряблыми губами:

– Ёська, так его разэтак, донес!

– Кто нам донес о твоих контрреволюционных действиях, про то мы сами знаем. Объясняй: где взял винтовку? И помни: за ложь и утайку под расстрел пойдешь!

Подбежавшая Устиньюшка, услышав слово «расстрел», заголосила, кинулась к Бастрыкову, встала перед ним на колени. Даже сейчас, в минуту яростного, ослепляющего гнева, Бастрыков отметил, каким молодым и красивым было белое, холеное лицо Устиньюшки. В больших серых глазах ее метались испуг, страдание, мольба. «Купил Порфишка ее, для утех своих купил!» – пронеслось в голове Бастрыкова, и он крепче сжал винтовку, удерживая себя от желания ударить Порфишку в грудь прикладом.

– Ну-ка, убирайся отсюда, купецкая шлюха! – крикнул Митяй и носком сапога ткнул Устиньюшку в бок.

Женщина обхватила голову руками, судорожно сжалась, ожидая ударов. Митяй протопал к двери. Под его тяжелыми шагами жалобно заскрипели половицы амбара.

– Иди, Исаев, во двор. Комиссар Бастрыков допрос с тебя снимет, – кинул на ходу Митяй.

– Встань, Устинья, принеси столик и два стула. Писать буду, – спокойно и даже с долей сочувствия сказал Бастрыков.

Эта нотка сочувствия, прозвучавшая в голосе Бастрыкова, не ускользнула от Порфирия Игнатьевича. Он словно встрепенулся и голосом, в котором не было уже ни дрожи испуга, ни прежней повелительности хозяина, а сквозила лишь робкая надежда просителя, тихо сказал:

– Иди, Устиньюшка, иди принеси стулья.

Устиньюшка поднялась быстро, ловко и до того молодо, что Бастрыков взглянул на нее с удивлением.

«Она еще моложе, чем я думал», – мелькнуло у него в уме, и новый приступ ненависти к Исаеву обжег сердце.

– Шагай, Исаев, – хрипло сказал Бастрыков.

Взгляд председателя коммуны был таким красноречивым и так отчетливо выражал его чувства, что Исаев опасливо покосился на руку, сжимавшую винтовку.

Как только Бастрыков и Порфирий Игнатьевич вышли вслед за Устиньюшкой, Надюшка коршуном бросилась на Алешку.

– Ты доказал? Ты дедку выдал?

– Я.

– Он же забьет меня до смерти! Я же говорила тебе, что дедка не велит никого чужих в амбар и сарай водить! – Надюшка заплакала. В глазах ее стояли не слезы, а живой укор и отчаяние.

Алешка поежился от ее упреков. Ему нестерпимо было жаль девчонку. Беззащитная она, сиротка… Алешка взял Надюшку за руку, утешая ее, сказал:

– Станет тебе невмоготу, беги к нам в коммуну. А дедку своего не бойся. В амбаре он нас не видел и думает, что его остяк Ёська выдал. Слышала ведь?

– Слышала. А ты не проговоришься? – приободрилась немного Надюшка.

– Да что ты?! Честное коммунарское…

– Ну и я промолчу, пусть хоть на огне пытает.

– Не царское время. За обиду головой ответит.

Надюшка повеселела. Оба выскользнули из амбара во двор. Тут возле крыльца, за столом, сидел Бастрыков, а напротив него Порфирий Игнатьевич. Митяй стоял за его спиной. Устиньюшке Бастрыков велел уйти в дом.

– Итак, Исаев, ты утверждаешь, что винтовку купил по случаю в Томске?

– Точно так. Был я на толкучке. Присматривал кое-что купить для дома. Вдруг подходит ко мне мужичок лет так тридцати пяти – сорока, говорит: «Охотой, дружок, не занимаешься?» – «Занимаюсь, говорю, в тайге живу». – «Винтовку купишь? Отдам дешево». Прикинул я в уме: «Хоть от властей запрет есть, а в таежной жизни такая штука может и на медведя и на лося пригодиться».

Надюшке захотелось вдруг крикнуть: «Врешь, дедка! Врешь!» – но, посмотрев на Бастрыкова, поняла, что комиссар не очень-то верит словам ее деда.

Глава пятая

Как только лодка с Бастрыковым отчалила от берега, Порфирий Игнатьевич бросился с кулаками на Устиньюшку.

– Тыщу раз приказывал тебе не водить остяков в амбар. Доведешь ты меня до тюрьмы, стерва!

Устиньюшка заплакала, прижала руки к груди, хотела что-то сказать в свое оправдание, но поперхнулась, сильно закашлялась. Смахнув платком слезы, выпрямилась, с укором сказала:

– Ты же сам, Порфирий Игнатьевич, водил Ёську в амбар. Припомни, как было дело. Там у вас и сыр-бор разгорелся. Ты требовал пушнины, а он припасов. Там ты в него и топором запустил…

– Ну, ты не кори меня… топором запустил… Все вы готовы сжить меня с белого света!..

Исаева трясло от ярости. Устиньюшка знала, что на белом свете есть лишь одно средство против его ярости. Она широко развела полные, белые руки, обняла его, пользуясь тем, что была выше на целую голову, прижала лицо к своей груди. От Устиньюшки повеяло теплом, уютом, покоем.

– Будет тебе ругаться-то, Порфирий Игнатьевич, будет… Пойдем, пойдем… Отдохни. Приласкаю тебя… Успокою…

Исаев встал с постели совсем другим. Обеденный хмель прошел, улегся и испуг от допроса, который учинил ему этот ненавистный комиссар Бастрыков.

Устиньюшка уже хлопотала по дому. Порфирий Игнатьевич позвал ее, с благодарной ухмылкой погладил по крепкой спине, вполголоса сказал:

– На заимку пойду. Совет будем держать, как жить дальше.

– Иди, Игнатьич, иди. Ты когда уснул, я тихонько встала и Надюшку к господам послала с жареным. Время обеденное.

Вдруг в прихожей раздался Надюшкин голос:

– Отнесла, матушка!

– Вот и хорошо. Молодец! Возьми-ка вон пряжу, начинай разматывать. – Устиньюшка посмотрела на мужа, слегка приложила палец к губам. – Девчонка наша, Игнатьич, не того, не сболтнет лишнее?

Исаев замотал головой:

– Дите! Не по разуму ей.

– Ну, то-то. С богом, Игнатьич!

Хозяин вышел на крыльцо, Устиньюшка за ним.

– Поглядывай почаще, Устиньюшка, на реку. Теперь в любой час эта коммуния может заявиться. Столько лет жили тихо-мирно – и на тебе!..

– Бог милостив, Игнатьич. Был твоим Васюган, твоим суждено ему и остаться.

Порфирий Игнатьевич на ходу махнул рукой, и Устиньюшка не поняла – не то он одобряет ее слова, не то сомневается в них.

Исаев пересек двор, огород и вскоре скрылся в густом кедраче, подступавшем к усадьбе. Чуть приметной извилистой тропкой он миновал кедрач, спустился в глубокий лог, заросший непролазным пихтачом, и, когда поднялся снова на кручу, до заимки осталось сто шагов. На круглой, как пятачок, поляне стояли пятистенный дом, амбар, крытый скотный двор.