Текст книги "Старый тракт (сборник)"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Детально осмотрев тогда холм, Иван Егорыч внес на рассмотрение бюро райкома предложение о создании на холме мемориала памяти погибших в Великую Отечественную войну солдат и офицеров. Конечно, соорудить что-нибудь значительное, наподобие памятника, который был сооружен на площади в областном центре, район не мог. Не было для этого ни средств, ни сил. Иван Егорыч ставил более скромную задачу: на середине площадки холма поставить обелиск (воин с каской в руке и с приспущенным знаменем), а справа от него установить чугунные плиты, напоминающие страницы развернутой книги с перечислением имен всех погибших тепловцев.

Бюро райкома одобрило предложение Ивана Егорыча. Трудностей, правда, на пути осуществления этого решения встретилось немало. Обелиск был не металлический, а гипсовый и стоил дешево, но бесплатно все-таки никто его давать не собирался. Нужно было изыскать деньги. Изготавливали такие обелиски в областном центре в мастерской художественного фонда серийно, но Ивану Егорычу хотелось, чтоб для лучшего вида и прочности он был покрыт слоем бронзы. На этот счет пришлось похлопотать: уговорить мастерскую отступить от стандарта, выпросить у одного из директоров завода особый клей, лак, наконец, бронзу. Не сразу согласился принять заказ и чугунолитейный завод, возникший еще в екатерининское время и снабжавший сейчас несколько областей чугунными плитами для домашних печей. Изготовление памятных досок с именами погибших фронтовиков, естественно, требовало нарушить заводской поток.

Когда наконец и это препятствие было преодолено и формовщики закончили выкладку плит, возникла еще одна сложность, о которой Иван Егорыч и мысли не мог допустить. Посетивший Тепловский район инструктор обкома Козлов усомнился в целом в затее райкома. «Перечисление поименно всех погибших фронтовиков не дает гарантии, – писал инструктор в докладной записке обкому, – что на эту почетную памятную доску не попадут лица, проявлявшие на фронте неподготовленность, малодушие, просто трусость. Допустимо ли, чтоб под прикрытием славы подлинных героев мы упрочили в народной памяти имена тех, кто не достоин такого высокого признания». Инструктор настаивал на принятии мер, пока ошибка не стала фактом.

Иван Егорыч не любил сквернословия, и самым сильным его ругательством было безобидное восклицание: «Вот зараза!» – но тут он не стерпел. Когда заведующий отделом оргпартработы обкома позвонил ему и спросил, как он оценивает такое соображение инструктора, Иван Егорыч так хватанул с верхней полки, что сидевший у него в кабинете директор совхоза Федор Федорович Самохвалов, командовавший на фронте артиллерийским полком Резерва Главного Командования, расплылся в довольной улыбке и проговорил: «По-фронтовому, Егорыч. Еще, видать, можешь. Эх, вспоминаю боевые денечки, когда выводил полк на прямую наводку». И лихо взмахнул рукой, прищелкнул пальцами.

А Иван Егорыч в этот же день улетел в обком, и его ровный, как шмелиный гул, говорок слышался то в одном кабинете, то в другом.

– Да вы что, братцы мои, в уме такие нелепые соображения всерьез принимать?! Товарищ Козлов – типичный перестраховщик. Памятником мы прежде всего воздаем должное всем – то есть самому народу. Но мы не Иваны, не помнящие родства, – помня всех, мы помним каждого. Ка-жж-дого! И каждого называем, кто отдал свою жизнь за Родину. Это наш долг и дело нашей совести…

В обкоме с Иваном Егорычем согласились, более того, порекомендовали использовать опыт тепловцев всем районам области. И с тех пор, как мемориал был открыт в День Победы при огромном стечении жителей Тепловского и окрестных деревень, не было другого места, которое так влекло бы Ивана Егорыча. Он бывал тут и в праздники, и в памятные даты, и в самые обыкновенные дни недели.

8

Вот и теперь Иван Егорыч сидел на скамейке, напротив чугунной памятной книги, и не спеша прочитывал список погибших.

– «Синельников Глеб Данилович, политрук», – шевелил губами Иван Егорыч, щурясь от яркого августовского солнца, которое под вечер изменило свой нестерпимо раскаленный желтый цвет и стало ярко-малиновым. «Глебушка Синельников, красавец, певец, отличный спортсмен, до ухода в армию работал секретарем Тепловского райкома комсомола…» – вспоминал Иван Егорыч. Был Иван Егорыч лет на пять старше Синельникова, а между тем многому научился у этого парня. Сколько книг прочитал Синельников, как заботился о своем образовании! Именно Синельников сговорил Ивана Егорыча прочитать некоторые труды русских корифеев естествознания – Тимирязева, Мичурина, Вильямса. Возможно, это чтение и определило судьбу Ивана Егорыча на всю жизнь: он стал аграрием, убежденным аграрием, строителем нового села.

– «Русаков Павел Евсеевич, майор», – прочитал Иван Егорыч, и вспомнился ему один из самых незаурядных людей, которые встречались на жизненном пути. Павел Евсеевич вышел из батрацкой семьи, сам испытал эту долю. Четырнадцатилетним мальчишкой оказался в партизанском отряде. Шестнадцати лет вступил в партию. Был организатором нескольких колхозов. А когда в Тепловском районе возникла МТС, Русаков стал ее директором. К сожалению, до конца своей жизни Павел Евсеевич оставался малограмотным, но, обладая недюжинным умом и энергией, которой хватило бы на десятерых, он столько вложил усилий в строительство колхозов, что не зря один из них носит теперь имя Русакова. Носит заслуженно. Иван Егорыч решительно поддержал желание земляков Русакова, когда они обратились с этим предложением в райком.

– «Копылов Владимир Михайлович, старший лейтенант», – прошептал Иван Егорыч и встал, с минуту вглядываясь в чугунные буквы… Володя Копылов был закадычным другом Ивана Егорыча. Вместе провели они юность, вместе ушли на фронт. Володя был замполитом в батальоне, которым командовал Иван Егорыч. Он погиб в бою за месяц до окончания войны. Умирая на руках комбата, Копылов попросил друга не забыть его дочку Нинку, оставшуюся после смерти жены сиротой. Копылов перед войной работал агрономом в колхозе, заочно окончил Тимирязевскую сельскохозяйственную академию…

Иван Егорыч выполнил наказ друга. После смерти матери Нинка жила у чужих людей, нянчила их детишек. Он разыскал Нинку совсем в другой деревне, привез домой. Зинаида приняла ее как родную дочь. До девятого класса Витя – собственный сын Крыловых – и Нина росли как брат и сестра, а потом возникла между ними ужасная неприязнь, нетерпимость к поступкам и словам друг друга. Как ни старались примирить Крыловы детей, ничего не получалось. Только когда Нина уехала в мединститут, а Виктор поступил в военное училище, все объяснилось. Под прикрытием несовместимости разгоралась между ними любовь.

Никогда не забудет Иван Егорыч тот день, когда из Томска пришла в Тепловское телеграмма, которая потрясла их с Зинаидой своей неожиданностью. «Милые мои мама и папка, сегодня мы с Ниной расписались в загсе и стали мужем и женой. Мы оба счастливы до конца наших дней. Оказывается, дома мы не враждовали, а любили друг друга. Такая уж она, плутовка любовь, может выбрасывать и такие фортели. Приедем в отпуск вместе. Виктор».

Вспоминая сейчас обо всем этом, Иван Егорыч сорвал ромашку с ослепительно белыми лепестками, подошел к плите и положил цветок на буквы, образовавшие фамилию друга.

«А что мне посоветовал бы Володя? – подумал Иван Егорыч и сам же ответил себе: – Мечтал он на родную землю вернуться, намеревался рекордные урожаи собирать. Сказал бы мне, по своей привычке заглядывая в глаза: “Умрешь там с тоски, Ваня. Пол-Европы с тобой прошагали. А видел землю краше нашей, тепловской?”».

Иван Егорыч не спеша вернулся на скамейку. И снова глаза его заскользили по чугунным листам этой книги вечной памяти.

– «Сахарова Клавдия Васильевна, военврач 3-го ранга», – прочитал Иван Егорыч, и вдруг, будто поднявшись из небытия, возникла перед его взором, как живая, Клавдия, Клава, Клавдюшка, Клашенька Сахарова. Она была сверстницей Зинаиды, и подругой, и вместе с тем соперницей. Она любила его, Ивана, Ваню, Ванечку, Ванюшку.

И он ее любил. И все их друзья и товарищи считали, что вопрос об их женитьбе ясный – они женятся непременно.

Внешне Зинаида уступала Клавдии: Клавдия была высокая, стройная, голубоглазая, со степенной походкой и скупыми и выразительными жестами: не женщина – царица. А Зинаида – во всем противоположность Клавдии: рост средний, худенькая, торопливая, говорила, как из пулемета строчила. Единственное, что все признавали за ней, – глаза. С чем ни сравни, все равно будет в точку. Как озера? Походят. Как электрические фонари? Тоже. А цвет ее глаз был до поразительности переменчивым: густо-серые, холодные – смотрит, как ножом режет; то зеленые, задорные, буйные – веселье через край хлещет. Не хочешь, да улыбнешься.

И характеры у этих женщин, любивших Ивана Егорыча, не совпадали. При всей своей внешней торопливости Зинаида никогда и ни в чем не спешила. Решения она взвешивала, говорила только то, что хорошо обдумала, и в суждениях ее была неотразимая логика. Возможно, именно в силу этих качеств характера развернулся в ней талант педагога, и отдала она этой профессии почти сорок лет жизни, скончавшись на ответственном и беспокойном посту директора средней школы.

А Клавдия носила душу порывистую, была натурой увлекающейся и часто, сделав что-то, потом спохватывалась и казнила себя до нового, столь же мало обдуманного поступка.

Дав слово Ивану Егорычу после окончания третьего курса выйти за него замуж, Клавдия уже на втором курсе увлеклась весьма пожилым доцентом, развела его с прежней женой, а Ивану Егорычу прислала письмо: «Ваня, дура я набитая! Выхожу замуж за человека на двадцать лет старше себя. Чувствую, что, порывая с тобой, теряю свое счастье, а что могу сделать? Остановить себя не в силах. Прости меня и, по возможности, не считай подлой».

Прошло три года, и вдруг Клавдия объявилась в Тепловском. Она приехала сюда на постоянную работу в районную больницу, навсегда покинув своего доцента. Встретив Ивана Егорыча, женившегося уже на Зинаиде, Клавдия сказала, что любит его еще больше.

– Оставь, Клаша, эти игрушки. Я женат и амуры разводить с тобой не собираюсь, – сказал тогда Иван Егорыч.

– И я не собираюсь, Ваня. Я буду любить тебя со стороны. Это-то можно?

– Считай, как хочешь.

И ведь любила она Ивана Егорыча. Любила! Уж как у нее это получалось, никто об этом не знал. Знала лишь Зинаида, вернее, догадывалась, хотя никогда не высказывала этого Ивану Егорычу, не видя ни малейшего повода для такого разговора. Но скрывать правды не стоит – повода Клавдия не давала, однако бдительность от этого у Зинаиды не ослабевала. Она то и дело поглядывала в сторону Клавдии, зная характер той: может такое отколоть, что только руками разведешь!

И вот началась война. Клавдия, как врач, была на военном учете. В первый же день мобилизации она потребовала от военкомата призвать ее в армию. Ее призвали.

С самого начала их воинской службы они были с Иваном Егорычем в одной дивизии. В зимнюю стужу сорок первого года дивизия вступила в кровопролитные бои на Волоколамском направлении.

Иван Егорыч командовал взводом. Клавдия была назначена начальником эвакопункта одного из полков. О встречах, разумеется, и думать было нечего. Но оба они не переставали интересоваться друг другом, пересылали приветы, пользуясь оказиями, порой возникавшими самым неожиданным и странным образом.

Однажды Иван Егорыч прочитал в дивизионной газете заметку о героизме врачей и санитаров эвакопункта, попавших в окружение. Скупо сообщалось: «Советские военные медики под командованием военврача 3-го ранга Сахаровой сражались с гитлеровцами до последнего патрона, они геройски погибли все до одного, но в плен врагу не сдались».

К моменту гибели Клавдии многие уже товарищи Ивана Егорыча пали в бою, но ничья смерть не образовала в его душе такую кровоточащую рану. «Значит, и мне суждено погибнуть вслед за Клавой», – почему-то решил Иван Егорыч. Но это было лишь отзвуком его страдания, не больше.

– Вечная память тебе, Клава, – прошептал Иван Егорыч и перевел свой медленный взгляд на другие строки.

– «Недоспасов Николай Ефимович, сержант», – читал вслух Иван Егорыч и про себя вспоминал: «Помню, помню, тракторист из колхоза “Комсомолец”, хороший мужик был, работящий, одним из первых в районе трактор освоил. Он ехал по деревне, а за ним бежали с криком ребятишки, старухи и старики прижимались к своим завалинкам».

– «Неумелов Савва Кондратьевич, солдат», – снова вслух прочитал Иван Егорыч и подумал: «И этого помню. Бригадиром был в колхозе “Новая жизнь”. Хорошие льны на своих полях выращивал… А фамилия у него несправедливая… Неумелов… Какой там Неумелов?! Мастер! Отличный мастер! И в армии не последним был – снайпер. Лихо было от него гитлеровцам… Помнится, погиб от минометного огня при обстреле наших позиций…»

– «Портнов Сергей Григорьевич, старшина», – продолжал читать Иван Егорыч. «Учитель из Сосновки, увлекался радиотехникой, – вспоминал Иван Егорыч. – Первым в районе сделал радиоприемник, созвал односельчан слушать радиопередачу. Никто, конечно, не верил, что можно услышать голос из города, до которого тысячи километров. Народ все-таки собрался у школы. Многие были убеждены, что учитель будет посрамлен. Вот вынесли стол, поставили на него ящик с какими-то замысловатыми катушками, обмотанными проволокой. Учитель залез на крышу школы, поднял на ней шест с проводом, потом сошел наземь, прикоснулся к ящику. В нем что-то захрипело, защелкало, и вдруг раздался громкий, отчетливый голос: “Внимание, говорит Москва, передачи ведет радиостанция имени Коминтерна”.

Собравшаяся толпа мужиков, женщин, ребятишек бросилась врассыпную. Какая-то кликуша-старуха завопила на всю деревню: “Люди! Светопреставление… Идол наш учитель, антихрист. Бейте его!” Толпа воротилась, кинулась на учителя. Ящик был разбит до основания. Портнов спасся в школе, заперев все двери и окна на запор. Какая дикость была и какой мы путь прошли! И все это на моей памяти», – размышлял Иван Егорыч.

День угасал. Малиновое солнце опустилось в лес, где-то сразу за селом, и с полей повеяло медовой прохладой. А Иван Егорыч все не уходил с холма. Ведь триста фамилий значилось на чугунных листах, и каждая из них повествовала не только о себе – о времени, которое называлось теперь – история.

Разве просто было оторваться от этой земли, уехать куда-то, забыть их имена навсегда?.. Рассудок допускал это, а сердце отвергало, начинало стучать громко и яростно, до боли под лопатками.

Завещание

1

В ясный сентябрьский полдень тысяча девятьсот сорок шестого года на просторных улицах районного городка Приреченска, застроенных еще в прошлом веке бревенчатыми домами, крытыми тесовыми крышами, с окнами в резных наличниках, а теперь постаревшими, осунувшимися, зияющими, прогнившими углами, появился человек в поношенном военном обмундировании. На нем была короткая шинель без погон, офицерские хромовые сапоги, брюки с малиновым кантом и выцветшая серо-зеленая фуражка со звездой из жести. За плечами человека висел вещмешок с признаками нетяжелой поклажи. В правой руке человек держал увесистую палку, на которую опирался при каждом шаге, – что-то в пояснице мешало ему шагать свободно и легко. Из левого рукава шинели виднелся протез. Черные пальцы были полусогнуты в горсть, и казалось, что человек несет в полусжатой ладони, как сеятель на пашне, семя.

Инвалид долго и не спеша колесил по улицам Приреченска, временами останавливался, привычным, натренированным движением здоровой руки вытаскивал из глубокого, емкого кармана шинели папиросу, стискивал ее в зубах, достав оттуда же фигурную зажигалку, пыхал дымом неторопливо и с наслаждением.

Потом он вышел на окраину городка, к березовой роще, под прикрытием которой стояли одноэтажные домики районной больницы, и тут простоял особенно долго. Переступая с ноги на ногу, беспрерывно попыхивая дымком, он присматривался к движению машин и подвод на широком больничном дворе, прислушивался к шелесту березовой и рябиновой листвы, опаленной уже первыми заморозками и ярко-многоцветной, как узбекский шелк, иногда доходивший сюда на плечах заезжих женщин, доставляющих в госпитали и детдома ароматные плоды южных садов и полей.

Мимо военного проходили мужчины и женщины, пробегали из школы с сумками и портфелями деловито-крикливые детишки, а он словно не замечал никого. Он был захвачен своими наблюдениями, погружен в свои думы.

Сказать по правде, и он тоже не очень привлекал внимание прохожих. Стояла та пора нашей отечественной истории, о которой сказала одна приреченская, прожившая длинную жизнь старуха:

– Великое столпотворение началось. Кинулись люди вить гнезда, как птицы после вешнего перелета. Снова вывернется горе людское наизнанку. Много еще слез прольется, пока счастье проклюнется.

Приреченск хоть и мал городок, а и в нем суета стояла страшенная. Одни уезжали к себе домой, их загнала в сибирскую даль невзгода – бегство от оккупации, другие, наоборот, спешили сюда из мест, в которых обитали поневоле, – там захватила их гроза, не было ходу ни вперед, ни назад. А третьи – и таких было множество – возвращались на родную землю, пройдя через горнило войны, обожженные ее пламенем. Этим приреченская земля казалась еще краше, чем то далекое время, которое называлось теперь довоенным.

Спустя час или два (никто этих минут не считал) человек поднялся на крыльцо продолговатого деревянного дома, в котором помещался Приреченский районный военкомат, и попросил дежурного офицера провести его к военкому.

Через несколько минут в кабинете военкома он представился по всей форме:

– Полковник Михаил Иванович Нестеров. В связи с тяжелыми ранениями вечный инвалид. Имею намерение поселиться навсегда в Приреченске. Можно ли рассчитывать, товарищ военком, на содействие местных властей?

– Здравия желаю, товарищ полковник. Присаживайтесь, – почтительно привстал в кресле райвоенком, который сам на две ступени был ниже в воинском звании, а по возрасту годился пришедшему офицеру-инвалиду если не в отцы, то в старшие братья.

– Благодарю, товарищ майор. Разрешите закурить. – Инвалид потянулся правой, здоровой рукой в карман шинели. Майор опередил его, придвинул свою коробку папирос.

– Не откажите отведать моих, товарищ полковник.

– Представьте себе: от «Казбека» кашляю, а вот «Беломор» переношу с удовольствием, – уклонился полковник.

– Ну, не зря, видимо, говорится: на вкус, на цвет товарища нет, – усмехнулся майор и, стянув к тонкому, хрящеватому носу смуглую кожу впалых щек, с тяжким усилием зачиркал спичкой о коробок. А когда пламя вспыхнуло, поспешно поднес спичку полковнику. Раскуривая каждый свою папиросу, офицеры молча присматривались друг к другу, в уме перекидывали первые впечатления.

«Молодой, а уже полковник… Горбом заработал или пофартило?» – думал военком.

«Этот, видно, не нюхал пороху… Просидел войну в затхлых комнатах военкомата, выбивал для фронта из обедневших колхозов последние крохи да умывался вдовьими слезами, вручая женщинам похоронки… И, видать, туберкулезом прихвачен… Испитой, как подсушенный табачный лист», – проносилось в голове Нестерова.

– Дивлюсь, товарищ Нестеров, – откровенно окидывая внимательными, слегка прищуренными глазами Нестерова, его круглое лицо с румянцем во все щеки и белесоватыми, как у завзятого купальщика-мальчугана, выгоревшими бровями, крепкие, прямые плечи спортсмена, прикрытые шинельным сукном, заговорил майор, – когда вы при таких молодых годах успели полковником стать? Ой, не шуточное это дело – три больших звезды на погон приобрести… Задаром-то и маленькую звездочку не заработаешь… По себе знаю… Я вот кадровый военный… Нормальное училище закончил… взводом и ротой до войны командовал, а не случись война, самое большое, что мог бы иметь, – капитана… Помогла это распроклятая мясорубка войти в чины-должности!.. Ведь страшно сказать вам, товарищ полковник. Побывал я в должности комдива… Да, да… Выводил остатки дивизии из окружения… Уж так получилось…

«Ну вот тебе и не нюхал пороху… А он, видимо, прошел огонь, и воду, и медные трубы. Поспешил, братец мой, с выводом», – упрекнул себя Нестеров.

– А чему изумляться, товарищ майор?! Посчитайте сами: двадцати трех лет окончил исторический факультет университета, а потом еще два года затратил на окончание спецфакультета. Это двадцать пять лет. Затем три года работал по основной специальности в госархивах и в археологических и этнографических экспедициях. Был, как говорят, цивильным с ног до головы. И даже военкоматы в эти годы не беспокоили… Думал: ну, призабыли меня! Да только ошибся. В тридцать восьмом ранней весной призвали в ряды РККА. Оказался на Халхин-Голе. Вышел оттуда капитаном. Не успел родителей проведать, послали на курсы при Академии имени Фрунзе. Два звания за эти годы получил. Как видите, не так уж щедро. Многие из товарищей генералами стали. А один даже генерал-лейтенант. Война – время стремительных перемен и событий, – одарив военкома улыбкой и доверчивым взглядом, философически закончил Нестеров.

– Понятно, понятно, – пробасил военком, протяжно нажимая на «о», и кивнул на оборванную руку. – А это под самый финиш случилось?

– При штурме Берлина, – понурив голову, сказал Нестеров.

– Да-а-а… большой кровью досталась нам победа, – покачивая крупной черноволосой головой, тихо произнес военком.

– Могло быть хуже, – попробовал утешить себя Нестеров и снова с улыбкой посмотрел на военкома, а потом перевел взгляд на угольно-черный протез.

– Ну, и что же теперь? – помолчав, спросил военком.

– Теперь? Именно поэтому и зашел. Намерен поселиться в Приреченске.

– Навсегда?

– На весь остаток жизни.

– Почему остаток, товарищ полковник?! На всю вторую половину жизни. Вы же совсем еще молодой!

– Пусть будет по-вашему. Согласен.

– Не заскучаете здесь, в глухомани?.. Может быть, сразу взять курс на областной центр? Там ваши знания скорее пригодятся.

Нестеров отрицательно замотал головой:

– Нет, нет, имею твердую рекомендацию медиков: жить по свободному расписанию, больше быть на природе… К тому же имею давнее тяготение… к одиночеству…

Военком вопросительно взглянул на Нестерова и, озадаченно пошевеливая обкуренными длинными пальцами, сказал:

– Молодой человек и в одиночестве… Как-то не вяжется.

– Вынашиваю замысел одной кропотливой научной работы, – слегка смущаясь, сказал Нестеров.

– Понятно, понятно. Вполне допускаю. – Военком повеселел, оживился, прихлопнул ладонью о стол в чернильных пятнах. – Что ж, будем помогать… В добрый час, товарищ полковник. Начинать надо, вероятно, с жилья. Сейчас я вызову нашего квартирмейстера, посмотрим, что у него есть на примете. Лучше бы, конечно, поселиться у кого-нибудь в частном секторе…

– А нельзя ли, товарищ майор, купить домик? Заприметил я здесь пятистенный домик напротив больницы… Вполне приличный, крепкий еще и, главное, пустой. Окна и двери забиты.

– Наверняка ремонт потребуется.

– Сделаю.

– Попробуйте… Денег хватит?

– Должно бы хватить. Выходное пособие по демобилизации получил, кроме того, за пять лет отпускных начислено, кое-что осталось от фронтовых получек… И дом, судя по всему, покинут. Едва ли дорого за него возьмут.

– Пока деньги не растеклись – покупайте. А пустой дом сейчас не редкость: началась утечка населения в другие места, более обжитые и более светлые. Пока шла война, люди терпели, не было выбора, а теперь что же – мир, свобода передвижения… покой. Непривычно даже: покой.

– И многие, очень многие начинают жить как бы заново, – вставил Нестеров.

– Вот вроде меня. Кругом один: жена и дочь погибли под бомбежкой, братья погибли в боях, мать и отец сожжены вместе со всей деревней… – Голос военкома прервался, загас, помрачнело его испитое, с глубокими впадинами на щеках желтое лицо. Он поспешил наклонить голову, скрывая заблестевшие в глазах слезы.

Опустил голову и Нестеров, чувствуя, что ему становится тяжело дышать от каких-то острых схваток в горле.

2

Дом, который купил по дешевке Нестеров у родственников вдовы погибшего фронтовика, уже откочевавшей из этих мест, оказался в самом деле не настолько старым, чтобы нуждаться в большом ремонте. С внешней стороны Нестеров ограничился самым необходимым: проконопатил мхом пазы и на четверть метра поднял уровень завалинки… А вот внутри дома пришлось похлопотать: вставил вторые рамы, переменил крюки дверей, перебрал в прихожей расщелившийся пол, побелил печь, покрасил белой эмалевой краской косяки и подоконники, замазал тертой глиной отверстия между печной трубой и потолком.

Когда эта работа была закончена, Нестеров соорудил из плах книжные полки, скамейку «на три посадочных места», табуретку. К его удовольствию, делать стол не потребовалось. На вышке дома он нашел столешницу, перекладины, ножки от старого стола. С помощью гвоздей и клея он заново собрал стол, слегка подкрасил его густой охрой и водрузил в передний угол.

Райвоенком майор Фролов сдержал свое слово: он помог Нестерову не только стройматериалами, досками, кирпичом, гвоздями, краской, олифой, но и прислал два грузовика пиленых березовых дров. Не остался безучастным к судьбе одинокого полковника и райпотребсоюз: председатель райпотребсоюза Силантьев – одноногий инвалид, завершивший свой ратный путь еще в подмосковных боях сорок первого года, разыскал на складах потребсоюза набор столярных инструментов, кое-что из посуды – эмалированные кружки, чайник, два котелка различных объемов, сковородки, ложки и вилки, ножи, настольную керосиновую лампу – двенадцатилинейную, с пузатым, грушевидным стеклом.

А вскоре поступил ящик с имуществом Нестерова, отправленный им по железной дороге большой скоростью из Горького, где полковник провел почти целый год, вначале в госпитале, потом в ожидании протеза, а точнее сказать, в размышлениях о своей будущей жизни, в поисках возможных вариантов устройства личного существования.

Правда, ящик ненамного увеличил достояние Нестерова, но все-таки без него было бы совсем трудно. Больше чем наполовину ящик был загружен книгами. Немало усилий употребил Нестеров, чтоб собрать книги, а главное, сберечь их в трудных условиях боевой походной жизни. Когда отступали, тогда, естественно, было не до книг – унести бы подобру-поздорову собственную голову. Но вот пробил долгожданный час военной фортуны, подготовленный неслыханным упорством наших бойцов в кровопролитных битвах с наседавшим противником. И покатилась живая волна с неостановимой силой назад, обратно к Западу.

Входя в разбитые, полусожженные города России, Украины, Польши, Нестеров с горячим интересом, ставшим неодолимой страстью, бросался к книгохранилищам – что с ними стало? Сбереглись ли? Уцелели или погибли бесследно в прожорливом чреве войны?

Почти всюду была одна и та же картина: на месте зданий библиотек лежали груды размельченного кирпича, перемешанного с серым пеплом сгоревших книг. Ветер разбрасывал обожженные переплеты, обгоревшие листки книг по улицам и площадям, и, может быть, ничто другое не подчеркивало с такой наглядностью варварства фашистов, как эти растерзанные книги.

Простой саперной кайлой Нестеров расковыривал битый кирпич, надеясь натолкнуться на уцелевшие книги, обратить внимание на них комендантов и местных властей освобожденных городов. Но занятие это не приносило успеха. Книги погибали не только от огня, не меньше они гибли и от воды. Перебитые взрывами водоисточники выбрасывали на поверхность тысячи кубометров воды, превращая пожарища в месиво известняка, глины, картона и бумаги.

Однако в трех-четырех городах Нестеров извлек из руин десятка два относительно уцелевших книг. Это были разные книги: однотомник Пушкина, поэмы Маяковского, два разрозненных тома из собраний сочинений Тургенева, справочник электромонтера, четвертый том Толкового словаря русского языка Даля, сборник стихов Асеева.

Практически книги были не нужны Нестерову, но у него возникло к ним чувство уважения и почтительности, словно они были одушевленные существа и могли поведать обо всем, что довелось им пережить в эти годы борьбы и страданий. И он решил сберечь их.

Потом, в Германии, он пополнил свою небольшую коллекцию новыми приобретениями. Это были книги, также извлеченные из руин. Сами по себе они не представляли особой ценности. Но, будучи поднятыми из завалов рейхстага и имперской канцелярии, они становились по одному этому экспонатами истории.

Кое-кто из товарищей по службе подшучивал над Нестеровым:

– Зачем они тебе, полковник? Подумай лучше о другом: что будешь носить на себе, когда наступит мирное время? Или уж лучше возьми вон какой-нибудь сервиз на память… Или еще что-нибудь… У немцев есть что выбрать: и своего добра много и нахапали они всего со всей Европы.

Нестеров отшучивался:

– Прошу не навязывать свои вкусы. Каждый чудит по-своему.

И вот теперь все его книги достигли конечной пристани. Ну а кроме книг, в ящике были вещи более необходимые: зимнее пальто с каракулевым воротником, плащ, белье, два костюма, два бельгийских винчестера, изъятых бойцами Нестерова из арсенала охотничьего оружия какого-то поместья в бывшей Пруссии, фронтовые карты, записная книжка, пишущая машинка «Олимпия».

Короче сказать, прошло лишь три недели, как Нестеров появился в Приреченске, а у него все уже было готово к тому, чтобы начинать новую жизнь в мирных условиях, на новом месте.

3

Было воскресенье. Ласково светило предзакатное солнце, голубело по-летнему высокое небо, и от раскрашенных палисадников широкие улицы Приреченска казались праздничными. Стояли последние погожие деньки теплой осени, вслед за которыми начнутся тягучие дожди с прохладными ветрами и острыми, режущими ноздри запахами остывающей земли.

Именно такой день и такой час выбрал Нестеров для посещения Лиды. «По крайней мере она сегодня свободна от работы. И время подходящее: обед давно закончился, а до ужина еще далеко», – думал Нестеров, причесываясь перед квадратным зеркалом, которое он прочно укрепил на стене.

Оделся он во все штатское: синий костюм из добротного довоенного бостона, белая шелковая рубашка, пестрый галстук, штиблеты с крупными круглыми носками, почему-то названными в просторечии гамбургскими, ну и плащ сверху.

Нестеров отвык от штатской одежды, то и дело передергивал плечами. Было у него такое ощущение, что вся одежда ему велика, она повисла на нем, как мешок на колу. Но ощущение это было ошибочным, возникло оно от привычки к военной форме в обтяжку. Через полчаса Нестеров притерпелся к штатской одежде, и непривычно свободные на нем, широкие, полоскавшиеся брюки не вызывали уже тихого раздражения.