Текст книги "Звезды просят слова"

Автор книги: Георгий Катаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Катаев Георгий
Звезды просят слова

Георгий КАТАЕВ

ЗВЕЗДЫ ПРОСЯТ СЛОВА

Большие квадратные часы над парадным входом института показывали двадцать пять минут девятого. Спешащие ручейки людей выплескивались из трамваев и троллейбусов за углом главного здания и сливались у входа. Слева от ступенек невысокой лестницы росло покосившееся стадо мотоциклов и мотороллеров любимого средства передвижения механиков и старших лаборантов. У скверика напротив хлопали дверцы: прибывали в личных машинах заведующие лабораториями и начальники отделов.

Я уже вытаскивал пропуск, когда мимо прошел худощавый, чуть ниже среднего роста мужчина с ключом от машины на указательном пальце левой руки. Быстрая походка и черный ежик коротко стриженых волос... "Ленька!" – громко вырвалось у меня. Мужчина обернулся. Ну, конечно! За тринадцать лет – с момента торжественного вручения нашему курсу дипломов – он почти не изменился, только стало очень смуглым его тонкое лицо. Через минуту, заполненную междометиями, выяснилось, что с сегодняшнего дня он старший научный сотрудник нашего института. Отыскался след Тарасов! – Слушай, столько надо рассказать! А сейчас некогда, – кричал Ленька. – Сравнительные жизнеописания продолжим в обеденный перерыв, хорошо? Встречаемся тут же, у выхода. Ладно? Если захочешь поедем со мной... – И Ленька, помахав рукой, воткнулся в людской поток.

Ленька Воробьев пришел в университет вскоре после войны из поселка где-то за Костромой. Аттестат с золотой медалью пропустил этого паренька в пиджачке с заплатанными рукавами в храм высокой науки, но в дальнейшем дело пошло хуже: половины программного материала в школе костромского поселка толком не проходили. Иностранного языка в десятом классе не было совсем.

В громадном общежитии на Стромынке наши комнаты были рядом. Ленька стал удивлять нас с самого начала. Ровно в шесть утра за стенкой гремел будильник, затем стучали четырехкилограммовые гантели, потом по коридору топали разбитые бутсы. Ленька шел в читалку.

Стромынгородская читальня отличалась от всех других тем, что туда можно было ходить со своими книгами, а главное, тем, что работала круглые сутки. В сессию некоторые там и спали, положив голову на раскрытый учебник. Ленька с утра пораньше исправлял недоделки школы.

Но ровно в девять он сидел рядом с нами на лекциях в старом здании на Моховой. После обеда Ленька вновь усаживался в читалке на свое излюбленное место у окна. До одиннадцати. В одиннадцать он ложился спать. И так каждый день.

Ребят из своей группы, живших в общежитии, Ленька яростно пытался сагитировать заниматься по своему методу. Кое-кто поддавался, но надолго их не хватало. Как же можно усидеть за учебником, если вся группа идет после лекций в "Ударник" на новую картину?

Находились и такие, которых Ленькина пунктуальность выводила из себя. Однажды, как только Ленька уснул, кто-то перевел его будильник на пять часов вперед. В час ночи зазвенел звонок. Дело было зимой, одинаково темно, что в час, что в шесть. Ленька вскочил, пробормотав: "Ой, что-то спать хочется!"

Закатились под батарею гантели, протопали бутсы. Можно было смеяться вволю. Но настоящий, уже не сдерживаемый хохот пяти здоровых глоток раздался минут через двадцать, когда Ленька вернулся из читалки и стал раздеваться, тихо бормоча: "Надо же, раньше меня встали! Уходил, они еще сидели! Нет, сегодня я что-то не могу, надо вздремнуть еще!"

С ребятами из своей комнаты Ленька потом неделю не разговаривал.

Диплом он защищал по захватыванию и затягиванию (такая паучиная терминология существует в радиофизике). Началось распределение. Я попал в институт, с которого начал рассказ. Леньке неожиданно предложили аспирантуру. Преподаватели кафедры, видимо, были наблюдательнее товарищей по курсу.

После памятного всем нам выпускного вечера я Леньку не видел, но кое-что до меня доходило. Как почти все экспериментаторы, в срок он не защитился. Это теоретику нужны только авторучка, стопка бумаги и хорошая библиотека. А экспериментатор должен собрать установку, прибор за прибором. Попробуй, когда в отделе снабжения на тебя уже смотрят волком: ведь на работу аспиранта денег не полагается. А стеклодувы потребляют спирт в объеме выдуваемых ими изделий... Ну и так далее. Но Ленька молодец – защитился через год после окончания срока. Кандидат физико-математических наук! Защитился – и неизвестно куда пропал. Хоть теперь объявился!

В час дня, когда наиболее стойкие сотрудники занимали очередь в институтскую столовую, а сибариты – в ближайшее кафе, я вышел из дверей института.

Ленька появился минуты через две. Он был в черном халате и тащил что-то похожее на этажерку из алюминиевых уголков. Внутри этажерки смутно поблескивал дюаровский сосуд – вроде большого термоса, но с длинной шеей внизу. На зеркальную поверхность сосуда в интересах техники безопасности был натянут капроновый чулок. Из герметической крышки, неуважительно называемой "капкой", торчали во все стороны латунные трубки с кранами. За одну из трубок уцепился обвисший пузырь метеорологического шара-зонда. Такая штука была мне знакома. В ней носили в главный корпус жидкий гелий, а чтобы он не испарился в атмосферу, дорогой газ собирали в эту желтую резиновую грушу.

– Зачем тебе в первый день работы на новом месте понадобился гелий? спросил я Леньку.

– Сейчас все расскажу! Полезай в машину, поедем на ожижительную станцию, ответил тот на ходу и подошел к бело-зеленой "Волге". Ленька мастерски вырулил из ряда и не менее лихо промчал триста метров до новой территории института, где находилась ожижительная. Пристроившись в хвост очереди автокаров и ручных тележек с черными металлическими дюарами для жидкого азота и голубыми – для кислорода, он распахнул дверцу.

На дворе стоял жаркий сентябрьский денек.

– Так ты все эти годы здесь? – сказал Ленька. – Завидую. Мог заниматься наукой, не то что я...

И он рассказал, что по окончании аспирантуры его направили в весьма отдаленный "почтовый ящик", где он в течение пяти лет конструировал некую заоблачную аппаратуру. Производственные планы были достаточно жесткими, и в рабочие часы на науку времени не оставалось. Другое дело в нерабочие...

Потом его неожиданно вызвала в Москву, в иностранный отдел госкомитета. А через два месяца он оказался в слаборазвитой восточной стране, в столице которой создавался университет.

На всю страну он был поначалу единственным физиком. На него свалились сразу и лекции, и создание практикума, и даже составление учебников. Но самое страшное – язык.

– Наследие проклятого колониализма, – улыбнулся Ленька, – все мои студенты, кроме своего языка, говорили еще на английском. А нас только и научили различать, что passive, а что нет. Для начала пришлось писать лекции по-русски, переводить на английский, а потом зазубривать текст наизусть.

Через год такой жизни английский язык перестал мешать работе. Молодой "совьет прэфесэр", окно которого ночью гасло последним во всем городе, стал известной личностью. Ленька вытащил из бумажника и развернул потертую газетку. На фотографии дипломатический прием, рядом с президентом республики – почетный гость, наш космонавт, а на заднем плане, во фраке, сдержанно улыбается мистер Уоробьефф.

После великого множества жарких в прямом в переносном смысле дней наступили вечера, когда лекции уже готовы, корректуры учебников вычитаны, а спать еще рановато. Тогда в мозгу что-то переключалось. Приходили на память грибные леса вокруг бревенчатого поселка под Костромой, мокрая от дождя Манежная площадь с заплывающими рубчатыми следами убегающих в ночь машин, тихо гудящая ферростабилизаторами лаборатория после одиннадцати вечера, где твое одинокое бдение у приборов вдруг нарушалось стуком в дверь: "А у вас есть разрешение на ночную работу?" – это однорукий комендант обходил опустевшее здание.

Хотелось домой. И так как пока это было неосуществимо, его опять потянуло к науке. Но одно дело – оборудовать студенческий радиопрактикум, что кое-как удалось, а другое – создать на голом месте современную научную лабораторию.

Волей-неволей пришлось залезть в ту область науки, где еще можно было обойтись без приборов. Фронт его интересов постепенно переместился.

– Понимаешь, понесло меня в теорию, – виновато сказал Ленька, – да еще теорию относительности, в гравитацию (тут я тихо ахнул). Одолевал квантовую и релятивистскую теории поля, позднего Эйнштейна, уже куда легче – Фока в других. Современные работы... Пожалуй, дома меня на это не хватило бы. А там без оборудования что оставалось делать?! (Тон его был опять извиняющимся). Пришлось серьезно заняться математикой. И знаешь, появились какие-то мыслишки. Опять об эксперименте... Только я понял, что без жидкого гелия не обойтись. И когда настало время уезжать, я попросился в ваш институт. Пошли навстречу и даже комнату в Москве дали! Чудеса!

Наша очередь давно прошла. Спохватившись, Ленька вытянул через заднюю дверцу свою этажерку и побежал в здание станции. Отъезжали автокары и ульяновские тупорылые грузовички. В их кузовах курились завитыми дымками полные двадцатилитровые дюары. Я сидел и думал о том, что Ленька перешел ту черту, которая отделяет экспериментаторов от теоретиков, и замахнулся на что-то большое...

Обратно Ленька вел машину, не превышая скорости пешехода. На мой вопрос, откуда взялась эта "Волга", ответил:

– Там, за границей, приобрел на трудовые доллары. Надо экономить время. "Плимут" или "Форд" покупать не хотелось. Багажник на три метра, а главное, запасных частей потом не найдешь.

– Ты сейчас будешь начинать свой эксперимент с гелием? – спросил я.

– Вечером, – ответил Ленька. – Это для души. А на день уже успели дать работку, и притом срочную.

Вот и институт. Мы попрощались, и как оказалось, надолго.

Подошел срок сдачи правительственной темы, в нашем отделе несколько недель авралили. Даже пообедать было некогда. Но когда бы я не уходил из института, салатно-белая "Волга" еще стояла на площадке у входа.

Когда мы, наконец, сдали отчет, я позвонил жене на работу. Договорились отпраздновать такое событие – пойти в театр. Там же у театра решали и встретиться. Выбрался я из института поздно, времени оставалось в обрез, и я взял такси.

Выехали на Садовое кольцо. И почти сразу мимо промчалась двухцветная "Волга". Догнать еe было не так-то просто. Когда зажигался зеленый свет, она брала с места, как истребитель-перехватчик. Моq водитель удивленно поднял брови, а потом, присмотревшись, сказал:

"У неt же два выхлопа – слева и справа!"

Наконец, у одного из светофоров наши машины стали рядом. Я не ошибся: за рулем сидел Ленька в желтой кожаной куртке. Увидев меня, он приоткрыл дверцу и чуть хрипловато крикнул: "Преходи ко мне, довезу!" Я быстро расплатился и в нарушение всех правил уличного движения перескочил в Ленькину машину. Мы тронулись.

– Слава богу, прошло меньше года. Где ты пропадаешь? И куда тебя везти?

Я ответил и огляделся. На заднем сиденье слева стояло сверкающее свежей латунью сооружение, напомнившее мне патентованный котел для варки пива с английской выставки, только в сильно уменьшенном виде. Сооружение было опутано проводами и трубками. Справа все пространство занимал полураздутый, очевидно, гелием, шар-зонд.

– Смотришь на мой самовар? – спросил Ленька. – Вот, первый выезд в свет.

Теперь вопросы посыпались с моей стороны:

– Так это что, твой эксперимент? Почему на машине? И что ты меряешь?

– Я тебе скажу сразу, – только учти, пока между нами, – ответил он. – Хочу попытаться поймать гравитационные волны. Ты эйнштейновский принцип эквивалентности сил тяготения и сил инерции помнишь? В трогающемся вверх лифте ты становишься тяжелее, да? Так вот, если ты не знаешь, что он поднимается, не отличишь, почему тяжелее: то ли есть ускорение, а значит и сила инерции, прижимающая тебя к полу, то ли Земля стала сильнее тебя притягивать.

Я растерянно кивнул.

Ленька продолжал:

– Значит, прежде всего надо научиться как следует измерять ускорения. Этим самым самоваром! Вот здесь регистрация (передо мной, там, где обычно помещают автомобильный приемник, подрагивали стрелки трех приборов). А гравитационную волну потом ловить тем же способом. В основном тем же. Что же касается ускорений, то, сам чувствуешь, их на ходу машины сколько угодно. Понял?

Я пожал плечами.

– А если хочешь понять, зачем и почему, – поедем завтра после работы по Большому кольцу. Расскажу.

– С удовольствием, – ответил я. – Только почему у твоей "Волги" сзади два дымка вьется?

Тут он воодушевился. Ведя левой рукой машину, правой начертал на ветровом стекле размашистое "фау":

– Экспериментальный двигатель будущей "Волги". Шесть цилиндров, с V-образным расположением! Чувствительность прибора еще мала, нужны ускорения побольше, а значит и мотор помощнее. Мы недавно сдали по хоздоговору побочную темку, кое-какая электроника для автомобильного НИИ. Ребята оттуда мне и удружили: дали на испытание двигатель. У них таких штук восемь. Автомобилист всегда поймет автомобилиста! Видел, как с места тянет?

...На спектакле жена была мною недовольна. – Спишь ты, что ли, сегодня! возмущалась она. Как всегда, прекрасно играл мой любимый Астангов, но мысли то и дело возвращались к Ленькиным словам. Гравитационные волны! Где-то во вселенной взрываются сверхновые заезды. Разбегаются во все стороны гигантские галактики. Взлетают на невероятную высоту солнечные протуберанцы. Все эти движения колоссальных масс материи должны порождать изменения полей тяготения, эти самые неуловимые волны. Но как их обнаружить?

Все предлагавшиеся приемники волн тяготения были недостаточно чувствительны. Недостаточно? На много порядков! Американец Вебер бьется несколько лет, но ничего, кроме собственных шумов усилителей, не зарегистрировал... А власть над самым универсальным полем природы, полем тяготения и его волнами, может быть, даст людям еще больше, чем дало уже освоение всей шкалы электромагнитных воли, от радиосвязи до гамма-терапии.

В пять часов вечера следующего дня Ленькина "Волга" несла нас по московской кольцевой. Слева летел каменный край центральной разделительной полосы. Перемежаясь развязками радиальных дорог, плыли желто-красные великолепные подмосковные леса, проскакивали дачные поселки и дымящие заводы.

Стрелка спидометра дрожала за цифрой 100. Такая скорость взбадривала мысль.

– Началось все с тривиальнейшей, непростительной ошибки. Волны существуют. Почему же они не ловятся? Я обратил внимание вот на что. Кто этим делом ни занимается, старается взять для детектора побольше массу. Вебер, тот загнал в вакуум трехметровый металлический столб! А я наивно подумал: меньше надо брать тело, вот тогда оно и запляшет под действием волны. А что меньше всего? Электрон! Давай его сюда! Использовать свободные электроны в металле? Нет, они сталкиваются с атомами, вернее, с ионами металла – существует электрическое сопротивление. Долой сопротивление: возьмем сверхпроводник. Мешают внешние электрические поля? Заэкранируем! – Ленька повел бровью. – В этом ящике семь десятых объема – тройная экранировка.

– Стой, какая же тут ошибка? Здорово! Идет гравитационная волна, электроны, самые подвижные частицы вещества, под ее действием как бы приливают к одному из концов сверхпроводника... Это напряжение усилить, и готово дело! Все гениальное просто! – почти кричал я.

– И ты попался, – захохотал Ленька. – Это только при ускорениях кусочка металла, ну, например, при резких остановках, электроны проскочат вперед и дадут не выводах напряжение. А гравитационная волна на все одинаково подействует: и на тело в целом, и на ионы, и на электроны. Да, ионы в тысячи раз массивнее электронов, так ведь и сила тяготения, действующая на них, будет во столько же раз больше!

Черт возьми! Меня будто облили холодной водой. И эта элементарщина не дошла до меня раньше! Ну, конечно, такой прибор ни на какие гравитационные волны реагировать не будет. Зачем же весь этот огород городить?

– Так что же, значит, волны тяготения твой прибор детектировать не будет? – перебил я.

– А вот посмотрим, – весело ответил он. – Может быть и не будет. Я экспериментатор. А эксперимент только начинается.

Километра полтора после этих слов я молчал. Но любопытство физика взяло верх над сомнениями и невидимым миру самобичеванием. Я вновь повернулся к Леньке. Он заметил это и опять повеселел.

– Ты быстро переварил. А у меня недели все из рук валилось. А потом снова начал ворочать в голове эту проблему и так, и сяк... И только за месяц перед отъездом в Москву вылез простой вопрос: а почему, собственно, ускорения электрона и иона под действием волны тяготения обязаны быть равными?

– То есть как это почему?!

– Погоди. Ты, надеюсь, помнишь разницу между инертной и гравитационной массами?

– Разница есть, но ведь доказано, что они равны! Этвеш проверил это с точностью до стомиллионной.

– А вот недавно Дикке уточнил в сотню раз результаты Этвеша, – сказал Ленька, – и получил все то же. Равенство двух масс одного тела – это, в общем, то же самое, что принцип эквивалентности Эйнштейна: нельзя различить действия на тело сил инерции и сил тяготения. Так вот, дружище, если правы и Этвеш, и Эйнштейн, то мой прибор работать не будет.

– А ты все-таки надеешься, что будет? – заорал я. – На кого ты замахиваешься?!

Ленька остановил "Волгу" у обочины шоссе. Потом резко повернулся ко мне.

– Все эти уважаемые ученые имели в виду и измеряли ускорения незаряженных и к тому же больших, макроскопических тел. А как будет с заряженными? С микроскопическими? С электронами, короче говоря! Кто-нибудь подобные опыты проводил? Не знаешь? А я знаю: не проводили. А раз так, я обязан сомневаться! И обязан проверять! – закричал мой собеседник.

Немного успокоившись, Ленька продолжал:

– Кроме того, я попробовал довести до логического конца теоретическое рассмотрение взаимодействия электрона с гравитационным полем. Шестнадцать уравнений с использованием так называемых "тетрадных коэффициентов Ламе".

Посмотрев на мой открытый рот, он остановился.

– Ладно, этого ты не знаешь. В общем, получается, что на положительные протоны ядер и на отрицательные электроны волна тяготения должна действовать чуть-чуть по-разному. Вот это чуть-чуть мне и надо уловить! А для этого прежде всего следует избавиться от вуалирующего влияния обычных ускорений.

Машина второй раз огибала Москву по большому кругу. Из дальнейшего разговора выяснились детали. В гелий Ленька погрузил три сверхпроводящих металлических стерженька, расположенных взаимно перпендикулярно, по трем осям координат. К центрам торцов этих стерженьков с громадной точностью приварены тончайшие, уже несверхпроводящие выводы. Используя гелий, благо он есть, Ленька утопил в нем три миниатюрных предварительных усилителя нового типа. Над конструкцией таких малошумящих и широкополосных криотронных усилителей он и бился все последнее время. Громадное усиление, широчайший частотный диапазон и почти никаких шумов! И если предположение Леньки окажется верным, гравитационная волна, незримо прошедшая через прибор, должна немного сдвинуть все электроны сверхпроводника относительно его ионов. Это даст на выводах крохотное напряжение, и дальше вся задача – суметь его усилить и выделять из шумов.

Об этой работе Леньки, кроме меня, толком знает пока один лишь оптик-механик его лаборатории, Илья, мастер на все руки, увлекшийся проблемой и сделавший после работы весь ящик, блестевший на заднем сиденье, и почти всю его "начинку".

Два-три окна светились на темной громаде института, когда Ленька подкатил к подъезду. Я был уже почти вытеснен из машины раздувшимся шаром-зондом: жидкий гелии не забывал испаряться всю дорогу. Через опущенное окно машины Ленька присоединил к одному из патрубков смятый запасной шар, пережал в него с моей помощью газ и почти полетел под этим "монгольфьером" в широкие двери института.

На следующий день я явился в Ленькину лабораторию и с тех пор стал каждый день ходить туда "на вторую смену".

Чувствительность прибора повысилась настолько, что четкие измерения можно было проводить только глубокой ночью. Скоро работать на третьем этаже стало вообще невозможно. Грузовик, проезжавший за два переулка от нас, портил всю картину. Я пошел к коменданту здания. Комендант сидел в своей каморке и читал детектив из "Библиотеки солдата и матроса".

– У вас есть свободное подвальное помещение?

– Там краска.

– Да, в углу стоят пять банок, сам вчера видел.

– А чем плохо наверху?

– Вот вы ходите по первому этажу вечером, а наш прибор это фиксирует!

– Не может быть!

– Пойдемте посмотрим!

Комендант встрепенулся. Попросил вахтершу походить по коридору и поднялся в лабораторию. Глядя на всплески голубых ливни на экранах трех осциллографов от шагов вахтерши двумя этажами ниже, – комендант восхищенно замахал руками:

– Да это же электронный майор Пронин! Ему только универмаги караулить!

И, превысив свои полномочия, выдал нам ключи от подвала.

Но пришла другая беда. Разговоры о том, что Воробьев занимается по вечерам какой-то "алхимией", остановить было невозможно. И очень скоро произошло, как изрек потом Илья, "явление Петра народу".

Начальник отдела профессор Петр Григорьевич Николаенко, как правило, отбывал домой из своего кабинета сразу после звонка. На этот раз он появился у нас в семь часов вечера. Мы были потрясены.

Оригинальных работ Петра Григорьевича за последнее время я как-то не припомню. Но он неплохо знал мировую радиофизическую литературу и умел долго и непонятно говорить на Ученых советах. (Председателям советов обычно было известно, что остановить его все равно невозможно, и они даже не пытались этого сделать).

Лицо Петра Григорьевича, сужавшееся книзу и плавно переходившее в небольшую темную бородку, пылало гневом. Круглый животик угрожающе колыхался под однобортной коричневой курткой почти спортивного покроя. Прежде всего он обрушился на меня:

– Кто вы такой?! Почему без моего разрешения находитесь в режимной лаборатории?

Не дав мне ответить, он повернулся к Леньке:

– Я ничего не понимаю, Леонид Владимирович! Как вам известно, у нассвирепствовала эпидемия изготовления в нерабочее время транзисторных приемников. Из институтских материалов. Я категорически запретил работать после звонка. И теперь вы, без году неделя в институте, остаетесь в лаборатории чуть ли не на всю ночь, автомашинами возите неизвестно куда оборудование, эксплуатируете для своих личных целей механика. А я должен узнать об этом последним! Черт знает что! Чем вы тут занимаетесь? Имеет это отношение к вашей теме?

– Нет, не имеет, – все, что успел вставить Ленька. Буря возобновилась и достигла двенадцати баллов. Был упомянут и подвал, и перерасход гелия, и многое другое. В итоге нам было категорически запрещено продолжать внеплановую работу. Когда громовые раскаты профессорского гнева затихли в коридоре, Ленька сказал:

– Все. Завтра идем в дирекцию.

Наутро мы с ним выбрались-таки к начальству и через какие-нибудь полчаса ожидания в приемной сидели в глубочайших кожаных креслах в кабинете заместителя директора по науке. (Директор был академик и в институте появлялся редко). Снежно-седой, высокий и полный Матвей Васильевич возвышался перед нами над красной полированной гладью стола. О событиях в отделе он уже кое-что слышал, и поначалу пришлось объясниться. Потом, уже в более спокойных тонах, Ленька почти час разъяснял теоретическую важность проблем гравитации и обрисовывал светлое будущее того учреждения, где впервые обнаружат гравитационные волны. Но Матвей Васильевич, умело пользуясь словами план(!), смета(!!). Комитет(!!!), быстро и четко отбил все наши атаки. И тут в кабинет зачем-то заглянул комендант. Увидев его, я вдруг понял, что надо сделать. Я сказал:

– Матвей Васильевич, как в комитете относятся к изобретениям, сделанным в институте?

– Великолепно! Вот у меня бумага (он показал бумагу), где нас благодарят за вашу вещицу для автопромышленности. Поздравляю вас, Леонид Владимирович! А. ведь совсем, вроде бы, и не по нашему профилю!

Глянув на Леньку, широко открывшего на меня светло-карие глаза, я продолжал:

– Прибор Леонида Владимировича сейчас – это по сути дела сейсмограф. Причем на совершенно новых принципах и практически с безграничной чувствительностью.

Матвеи Васильевич заворочался и положил на стол крупные белые руки.

– Как, как? А атомные взрывы он сможет регистрировать?

Ленька понял меня и перехватил нить разговора:

– Думаю, да. И подземные в том числе. Запрещение ведь не коснулось пока подземных ядерных испытаний.

Заместитель директора думал недолго.

– Хорошо, – сказал он. – Я освобождаю вас от основной тематики. Даю вам четыре штатных единицы и средства – из резервных, а вы к первому мая даете чертежи и работающий образец сверхчувствительного сейсмографа. Действуйте! А ко мне пригласите начальников ваших отделов.

Он поднялся, пожал нам руки и проводил до дверей кабинета.

Работа пошла куда быстрее. Почти каждый день кто-нибудь из нас ездил на сейсмическую станцию "Москва". Сравнивая ленты самописцев прибора Леньки и станции, мы убеждались в том, что и слабое землетрясение с эпицентром в Индийском океане и подземный взрыв в штате Невада регистрируются прибором не хуже, чем станцией. Но кроме длиннопериодных волн, издалека пробивающихся через толщу Земли, Ленькин прибор отмечал еще массу местных сотрясений почвы. Сотрудники станции называли их микросейсмами.

Эти дни Ленька ходил в большой задумчивости.

– Даже самые малые ускорения мы научились измерять, – говорил он. – Но что с ними делать дальше? Как убрать сигналы от них, чтобы они не мешали главному?

Он перебирал в руках и сравнивал друг с другом ленты самописцев, засыпавшие всю лабораторию.

– Леонид Владимирович, – сказал Илья. – А если сейсмографы поставить у нас, чтобы не ездить каждый раз к черту на кулички?

– Гениально! И электрически вычесть их сигналы из сигналов прибора! Ленька даже запрыгал от восторга.

Идея была претворена в жизнь с наивозможнейшей скоростью. Три нормальных и три короткопериодиых сейсмографа, полученных в институте физики Земли, были поставлены в подвале на независимый фундамент рядом с прибором. Их сориентировали по странам света и вертикали. Точно по тем же трем осям были направлены стерженьки чувствительной части Ленькиного прибора, который за последнее время оброс кучей вспомогательных механических и радиоусилительных устройств. Все управляющие и несущие разносный сигнал кабели были выведены из подвала в лабораторию на третьем этаже.

Ровно в десять вечера – это было 7 апреля – все собрались на третьем этаже. Более низким и более хриплым, чем обычно, голосом Ленька просил сделать то-то и то-то... Внизу в подвале залили гелий. Загорелись зеленые в красные огоньки приборов. Вытянулись из точек голубые линии на экранах трех осциллографов. Загудели моторчики самописцев.

– Включай! – Щелкнули тумблеры.

И на экранах ничего не изменилось. После минуты молчания кто-то из новых сотрудников убого пошутил: "Идеальная компенсация..." Ему под нос всерьез протянулся чей-то большой кулак.

– Проверить все соединения! – прохрипел Ленька и сам начал перебирать ближайшие разъемы. Илья опять побежал в подвал. Через три минуты прямые линии на экранах вздрогнули и покрылись мелкими зубчиками шумов. Илья вернулся с повинной: после заливки гелия от волнения забыл включить предусилители.

Все сидели и молча смотрели на экраны. Компенсация сигналов прибора сигналами сейсмографов действительно была хорошая: обычных всплесков к дрожаний, вызывавшихся смещениями земной коры, не было. Когда глаза привыкли к однообразной ряби шумов, они стали различать среди мелких их зубчиков чуть более крупные. Ленька тронул регулятор общего усиления. На всех экранах все раза в три увеличилось.

– Это ничего не дает. У нас есть еще запас усиления криотронов? – спросил Ленька.

– Немного есть, – ответил радиоинженер – сейчас убавлю поле, разрушающее сверхпроводимость.

Интересовавшие всех зубчики в несколько раз выросли и поднялись над шумами. Они плавно переливались и медленно ползли по экранам вправо. В лаборатории словно прошел порыв ветра. Это одновременно вздохнули шесть человек.

Почти не двигаясь, все просидели еще два часа.

– Смотрите, а ведь они убывают на двух левых осциллографах, а на правом за это время, наоборот, выросли, – сказал кто-то.

– Если период их изменения близок к 24 часам, к суткам, – тихо ответил Ленька, – то они, вероятней всего, космического происхождения... И мы можем определить направление, откуда они пришли.

– Или ему противоположное, – сказал я.

–Да.

Все повскакали с мест. На лицах было выражение, какое бывает у молодого отца, только что узнавшего о рождении ребенка. Еще минута – и Леньке грозила бы печальная участь взлететь к потолку и упасть оттуда на десять подставленных рук, но он остановил начавшуюся свалку:

– Ребята, мы еще ничего не знаем. Ничего! Это могут быть любые помехи, никак не связанные с гравиволнами. Сейчас все по домам. Остаются на восьмичасовое дежурство я и... Нас сменят... и... При сдаче дежурств за пять минут переключить усилители на резервный блок, залить гелий и сменить ленты самописцев. Все. Спокойной ночи!

За двое суток непрерывных наблюдений выяснилось, что это не помехи. Сигнал шел от Солнца. И ночью, когда он пронизывал всю толщу Земли (гравиволны ничем не экранируются), и днем, когда Солнце светило в окна лаборатории. Точные расчеты показали, что сигнал не просто от Солнца, а от нижней левой стороны его видимого диска. Астрономическая служба Солнца сообщила на наш запрос, что в этом месте четыре дня назад начал подниматься гриб гигантского протуберанца.

Дежурства продолжались. Расшифровка и математическая обработка записей позволили выделить из шумов еще несколько очень слабых сигналов. Уточнялись галактические координаты их источников. Огромнейший успех! Но Ленька опять хмурился и задумчиво жевал авторучку.

– Что ты еще хочешь? – кипятился я. – Ты должен срочно составить докладную в Президиум Академии наук! Я уж не говорю о статьях!

– Об этом я и думаю, – отвечал он. – Я же не могу утверждать с полной уверенностью, что причина успешной работы прибора именно такая, как я тебе толковал: различие инертной и гравитационной масс электрона. Все это надо еще раз рассчитать.

– Пошел ты к черту! Обнаружены гравитационные волны, а он резину тянет. Это на тебя не похоже! Напиши, что ты предполагаешь следующие причины...

Ленька очень серьезно посмотрел на меня и тихо, но четко проговорил: