Текст книги "Повесть в стихах: Чужая боль (СИ)"

Автор книги: Георгий Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Овчинников Георгий Фёдорович
Повесть в стихах: Чужая боль

От автора

Аэропорт. Всё хорошо.

Час регистрации прошёл;

шли пассажиры дружно, вместе;

и вот сижу уже я в кресле.

Шумит в салоне гул типичный,

снуёт повсюду люд приличный.

Сижу, в душе уют ценя;

по праву руку от меня

иллюминатор для обзора

и расширенья кругозора;

по леву руку, в кресло рядом

роскошной внешности особа

подсела важно, и мы оба

с ней обменялись бегло взглядом.

Меж тем, как лайнер сделав взлёт,

в свой мерный двинулся полёт,

у нас уже вовсю живая

велась беседа путевая.

Как по шаблону, как всегда:

улыбки, "здрасте", имена ...

Сперва чуть сдержанно, степенно,

потом попроще, постепенно,

приобретая вольный тон

и дружелюбный "обертон" -

полушутливый, полу строгий.

Среди попутчиков в дороге

подчас случается такое,

чтоб время скоротать пустое,

а нам, пронзая небеса,

лететь бок о бок три часа.

Вам передать весь разговор

я не берусь; тот милый вздор -

не стоит вашего вниманья.

А вот о чём с переживаньем

тогда поведала девица,

готов тем с вами поделиться.

Прочесть, появится желанье,

заинтригует? Что ж, изволь,

узнать на вкус: чужую боль,

страстей накал, паденье, взлёт ...

в котле отчаяний, невзгод,

питая сердце лишь надеждой,

понять в пучине той безбрежной,

к чему ответственность ведёт.

И это, может быть, поможет

(в суровый, трудный, важный час)

кому-нибудь, друзья, из вас,

поступок сделать верный тоже;

тому, возможно будет прок,

кто извлечёт себе урок.

А потому, прелюд недлинный

и обоюдный флирт невинный,

а также переход неброский

на спор о жизни философский,

всё пропущу, и прямо сразу

я перейду к её рассказу.

Исповедь

... "Приятно мне вниманье ваше.

Сейчас лечу на свадьбу к Даше,

на свадьбу к доченьке моей.

За свой успех, за жизнь – сполна,

я благодарна быть должна

лишь несомненно только ей.

Всё расскажу вам без вранья.

Я, "бизнес-леди". Без помех;

дела; свой офис – есть успех! -

(как шутят давние друзья.)

А было ж время, молвлю я,

что жизнь несносная моя

была мне крайне не мила.

Судьбина горькая вела

путём отчаяний и слёз;

давно пусть было, да всерьёз -

что помню будто как вчера.

Пришли они на склоне дня:

(пожалуй, так начать должна)

мой муж гражданский и она;

секрет в том не был для меня.

Любовница – какой секрет? -

меня моложе на семь лет.

Я знала, что Маринка эта

с ним закружила с того лета,

когда беременна была

как раз я девочкою нашей,

(что нарекла с рожденья Дашей.)

Случайно смс прочла

на телефоне у Антона,

там было вот что на беду:

"Мой милый, где ты? Очень жду!"

Не проронила даже стона,

лишь сердце кровью облилось,

я подавила в себе злость,

терпела молча – тихо так -

и не показывала виду

ни про неё, ни про обиду,

чтоб сохранить гражданский брак.

Он уезжал – мол, бизнес, дело ...

Всё отговорки да вилянья,

пустые звуки оправданья;

ему перечить я не смела.

Очаг хранила, как умела:

стирала, гладила, варила ...

и вкусно всячески кормила.

А он появится наутро,

поест, взболтнёт о том о сём

по телефону, а потом

уйдёт, сказав: "Пока, лахудра!"

Да дверью – хлоп – и всё на том.

О как же было одиноко!

Я не ждала от жизни много:

любимый чтобы был – и дети ...

Чего ж ещё желать на свете?

Хоть слёзы лей, хоть волком вой,

за все мучения и боль

поплакать некому в жилетку.

Пусть раз, пусть два ... пусть очень редко!

Излить бы жалобу кому

без роду-племени девице.

Да перед кем душой излиться?

И кто виной всему тому?

Мечта, о как ты сумасбродна;

с детдома вышла: "Всё, свободна!",

а жизнь, та быстро обломала;

о ней я ведала так мало,

считай, что ничего не знала;

бойка (добавить нечего),

как, если опрометчива.

Я ошибалась, те ошибки

разуверяли ход мой зыбкий,

но всё равно хранила я

в душе остаточек тепла;

надежда грела ожиданьем,

и всё же с малым опозданьем

явилась мне моя награда.

О как была безумно рада!

Когда вдруг встретила его

как раз Антона своего;

(немного старше, на три года)

мне ж двадцать пятый наступал -

тогда ходили мы в спортзал,

тогда не знали мы разброда.

Я вспоминаю с упоеньем

великолепные мгновенья!

И вечера что при свечах,

и милование в ночах;

как на руках меня носил,

как обнимал, превозносил.

Как созерцали мы восход;

как клялся он тогда в любви,

в кафе сидели визави,

гуляли парком без забот ...

Так было всё необычайно!

В душе уже мечтала тайно

о крепкой, праведной семье.

Тогда родить хотелось мне

Антону сына или дочь,

(молила Бога кажду ночь).

И вот свершилось чудо это;

о вкус бесценного секрета!

Его я трепетно хранила,

в душе лелеяла, ценила ...

Антону так и не сказала,

хотя и плод уж осязала,

наивно думая: "Ну что же!

Коль вправду любит, знать, простит;

сюрприз мой в зло не обратит,

и примет весть ещё дороже".

На что надеялась тогда я,

в мечтах заоблачных витая?

Его реакция была,

как в сердце острая игла.

Он возмутился ... было ж поздно! -

и что-то делать несерьёзно.

Я думала: "Наоборот,

рожу и в русло жизнь войдёт,

женой законной стану я

и будет полная семья -

и станем счастливы втроём!"

Судьба ж, стояла на своём ...

Да видно, быстро облетела

листва от древа той любви,

чуть брюхом я отяжелела,

он стал чрезмерно деловит.

А тут ещё такое дело

беременность текла сурово:

то токсикоз, то жор, то слабость,

и лишь восторженная радость,

что плод в порядке. (Мне ж, хреново.)

И сразу тут же повелось,

Антон стал дома редкий гость.

Обнять, хотелось бы, прижаться,

но он сбежит назло опять,

а мне томиться, плакать, ждать ...

И тут не трудно догадаться -

когда воспалены глаза,

отколь возьмётся тут краса?!

Я разучилась улыбаться.

И хуже, хуже с каждым днём,

как увезли меня в роддом ...

(Мне вспоминать-то очень горько!)

Муж обнаглел. С ума сошёл.

Свою зазнобушку привёл

в квартиру, не стыдясь нисколько;

соседка справиться тогда

к нему зашла участья ради,

а там, ОНА, в моём халате

из ванны вышла без стыда ...

Но это мелочи, поверьте! -

вослед, что было в круговерти.

Пришла я с дочкой на руках,

мой муж гражданский (вертопрах)

как будто злобы обожрался;

стал психовать, и даже дрался.

То приготовила не то;

то не помыла я авто;

не повернись и не вздохни;

орёт ребёнок – ну-к, заткни!

Да бил бывало ни за что:

мол, поломала жизнь его;

и даже в том моя вина,

что родила-то не ОНА;

в его квартире, что живу,

и что мешаюсь тут ему.

Стал выгонять меня из дома,

а мне-то некуда идти:

– Ну хоть уж к доченьке пусти ...

Кричал:

– Деревня из детдома!

Корова толстая, тупая ...

Ещё и матом, и другая

была там лексика в ходу,

что ни попало, как в бреду

прилюдно лил – прям водопадом!

Да слов таких не повторю,

а, впрочем, что я говорю:

такую грязь месить аль надо?!

(А я и вправду, не в угоду -

и не поспоришь – после родов

прибавила буквально в весе

наверно килограммов десять.)

Меня нисколько не щадя

он слов обидных, жгучих, разных,

бросал в лицо потоком грязным ...

ни в чём не сдерживал себя.

Всё стало мёртвым между нами;

надежды мысль бредовая

искала что-то новое.

Дашуха плакала ночами

и в маленькой его "однушке"

("хрущёвке" дряхленькой старушке)

Антон не высыпался боле,

а потому по своей воле

стал ездить якобы на "хату":

иль к компаньону или к брату.

Семейный быт не волновал,

он денег больше не давал,

питался сам (на стороне)

и наша дочь была на мне.

Приедет, примет душ и в ночь,

переодевшись едет прочь -

как будто нету нас на свете.

А я тогда была в декрете

и получала денег мало,

(грудное молоко пропало),

вот так полгода пролистала ...

Ах да! С чего там начинала?!

Они пришли на склоне дня.

Зачем? Ещё не знала я;

Маринка, смотрит и стоит,

покуда муж своё творит.

Молчком, без шума и без драк

собрал он вещи кое-как,

не так уж много было их

у нас с дочуркой на двоих.

Раскинул старенькую шаль

он на полу, прям посерёдке,

небрежно скомкав наши шмотки,

их бросил. (Что ж, того не жаль!)

Мои три платья, да пелёнки

да погремушки, распашонки ...

Глядела пассия украдкой,

(всё поправляя чуть укладку)

едва скрывая восхищенье,

лаская в сердце акт хищенья,

себе в том, как бы понимая -

всё правильно! – и это зная.

Он вынес узел на площадку

и молвил мне спокойно, кратко:

– Как люди бают? Вот вам Бог, -

сам указал на потолок,

затем добавил, тыкнув в бок, -

а там тебе, Беда, порог.

Не спорь, вопрос решён сполна:

отныне здесь живёт она,

а значит, ты и дочь теперь

уже здесь лишние, поверь!

И я стояла ... в шоке! В трансе!

Нет, не кружились мысли в вальсе,

их просто не было совсем.

Всё было будто не со мной;

мир принакрылся пеленой,

я заплуталась меж дилемм.

Да по башке бы табуреткой

коль получила, если б крепко,

и то очухалась быстрей!

А тут стояла, как слепая,

глухая и к тому ж немая -

ну, ничего не понимая!

По ходу что-то надевали,

во что-то вроде обували ...

Довёл меня он до дверей,

(я доплыла туда скорей)

молчком вложил мне в руки дочку,

на том хотел поставить точку.

Но, как открыл он только дверь,

во мне очнулся будто зверь;

но зверь не хищный; нет! не злой,

а тот, что жертвует собой,

лишь бы детёныша спасти.

Готовый, по земле ползти,

ботинки грязные лизать,

просить пощады, умолять.

Я умоляла, унижалась,

в нём разбудить пыталась жалость:

– Неужто, ты, убить способен?!

Мы ж там, в мороз погибнем обе ...

Тебе плевать пусть на меня,

но дочка – это ж кровь твоя!

И не было во мне той смеси,

в кой сгусток гордости и спеси.

А он вопил во всю мне глотку:

– Ты на себя-то глянь, уродка,

на отражение своё, -

сам пальцем тычет на неё, -

туда вот глянь, в конце концов!

И рассуди сама с собой -

ну как, могу я жить с ТАКОЙ?!

Суёт мне зеркальце в лицо.

Я на Маринку взгляд скривила -

о да! Она и впрямь красива,

и блеск одета и причёска ...

стандарт величия и лоска.

О жизнь! Ты мрачный океан -

холодный, жаждущий расправы ...

как злы, коварны твои планы;

как прост, безжалостен обман.

Меня он пнул:

– Хорош визжать! -

сквозь зубы процедил и топнул,

зашёл в квартиру, дверью хлопнул

и так оставил нас лежать

двоих на лестничной площадке,

а пол такой холодный, гадкий ...

Припоминается с трудом,

о чём я думала потом;

лишь эхом всхлипы отзывались,

а мысли путались и рвались.

Негодованье, сожаленье,

любви безумные мученья

смешались в ярости пустой -

кипучей! – но совсем не злой;

да нет, конечно же, не в той

что жаждет скорого отмщенья,

иль шлёт лихие изреченья

проклятий в небо жуткий бред

обидчику на страшный вред.

Не знаю, правда, почему -

но не желала зла ему.

В тот миг была тогда сполна

одним лишь тем поражена:

неужто также влюблена

в того, кто предал нас с Дашухой?

Кто так расчётливо с презреньем,

без всякой совести зазренья,

развлёкся пагубно с простухой.

Всё как во сне! Бедлам, ярмо ...

В мозгу свербело лишь одно -

мир опостылел, жизнь дерьмо!

Об стены, об пол биться лбом?

Визжать, скулить?!. Хотелось выть!!!

Вот только не хотелось жить.

В сыром подъезде полумрак;

сама с собою в мыслях споря,

с дочуркой встала кое-как,

а та спала, не зная горя.

Я покрывальце распахнула -

от дочки теплотой дохнуло -

её дыханья дух блаженный

коснулся ласково лица;

я приняла подарок ценный

и он, проникши вглубь свинца

того, что грудь мою теснил

и болью острою казнил,

её разбавил и она

теперь не так была сильна.

О, как хмелит твоё виденье;

недавно счастлива была,

пусть суетливо я жила,

но счастье ж было тем не мене ...

Да вот оно!.. в моих руках;

всё остальное просто прах -

зато теперь я не одна! -

и этим всё-таки сильна.

Взглянуть в глаза твои мне надо -

ты ж безмятежно, сладко спишь,

так нежно, ласково сопишь -

о ты моя, моя услада!

Тут от блаженства пошатнулась,

вдруг потерялась я во всём:

в пространстве, времени ... потом

очнувшись, горько усмехнулась:

"А дальше, что? Идти куда???

Кругом сплошная пустота.

Как я устала ... Боже мой!

Нет, мне не справиться одной".

И вмиг, от сей догадки страшной

отяжелели руки, ноги ...

Вдруг словно овладела многим,

вняла как будто смысл важный;

а ужаснувшись ещё боле,

неистово дрожа от боли,

я твёрдо приняла решенье

и это стало утешеньем

ничтожным, как галиматья.

Идея брызнула миражем:

"Я защищу тебя так, Даша",

а вслух, – умрём – сказала я.

На крышу дома мы теперь

взойдём, возможно, что там дверь

открыта. Будь, что будет! Вот

и шла. И знала, куда шла;

конверт с дочурочкою несла;

и думы тяжкие вразброд

сверлили, жгли, и угнетали ...

Но выход видела в тот час

такой единственный для нас,

(а остальное лишь детали.)

Наверх, по лестнице, туда,

мне шаг давался без труда;

ступеньку за ступенькой меря,

я шла, в то беззаветно веря

пускай бездумно, тупо, слепо,

что этот путь ведёт на небо;

и непременно по итогу

предстанем с дочерью пред Богом.

Бог примет нас, всё не напрасно -

ведь знает Он, как мы несчастны!

И вот пришли. На крыше мы

стоим пятиэтажки мрачной,

а вид заброшенный, невзрачный

и вниз взираю с вышины.

Снежинки кроткие лицо

ласкают бережно и нежно,

и ветерок бодрит прилежно:

не злым, а добрым хитрецом.

Тоскливо здесь и зябко очень,

а время близится уж к ночи.

И это небо чёрное,

(как жизнь моя позорная!)

давило тяжестью своей,

а думы жгли больней, больней ...

"Нет, этот мир нам не жилище!

Зачем? К чему плодиться нищим?!

Ну вот и всё – прощай мой враг,

осталось сделать только шаг."

И это грозное решенье

уже хотела завершить.

"Ну да! Зачем? Зачем нам жить???"

Застыла я – но озаренье

вдруг посетило мозг усталый:

"Проститься надо с дочкой малой,

мы здесь не свидимся уж боле ...

хоть ЭТО в нашей пока воле;

ну что ж! Недолго нам осталось".

Едва отпрянула устало,

сама ж, открыла покрывало, -

и ею так залюбовалась!

И снова, снова отшатнулась,

ловила личиком луч света ...

Ну вот поймала ... что ж, не сетуй.

А дочь проснувшись, улыбнулась

сама с собою, для себя,

миг пробуждения любя.

Зевнула сладко так – так славно! -

и носиком ведя забавно,

меня нашла, взглянула ново,

как будто молвила: "Здорово!

О жизнь! Прекрасная она ...

уверься, матушка, моя.

Зачем торопишь ты спасенье?

Защита та, лишь заблужденье -

и нет, не выход, а тупик -

капкан! – который злой шутник

нам Люцифер исконно ставит.

Ох, матушка! Да разве ж вправе -

дав жизнь, отнять её теперь.

Молю! Ну дай, вершить самой,

самой творить мне путь земной ...

Всё образуется. Поверь! -

прочла в глазах её, гоня

все мысли пагубные прочь,

вот так понявши тогда дочь -

и это лишь спасло меня;

и прошептала я без зла:

– За счастье, даренное Богом,

бороться мне придётся много ...

И ободрённая ушла.

Я помню, как стояла долго

там, у подъезда втихомолку,

от ужаса вся холодея,

воспоминаньем тяготея

слепой игры со смертью в прятки -

как мне она лизала пятки! -

и хладом кралась по спине,

давая знать так о себе ...

Тогда ещё не понимала,

насколько глупо поступала,

желая прыгнуть в бездну с крыши,

ища в загробной мрачной нише -

покой, спасенье и отраду.

Но нет! От смерти мне не надо,

нет, ничего, совсем-совсем ...

И благо то, что с этим всем

я (слава Богу) совладала;

коварный клич тот обуздала!

А мысли ж были – шёпот бесов -

меня он звал, тащил к отвесу;

те ощущенья не забуду,

покуда жить на свете буду.

За то мгновенье, молвлю смело,

я лет на двадцать повзрослела.

Темно, безлюдно, лишь фонарь

горит, не грея; всё ж – январь!

А я стою в раздумьях долго.

Или секунды стали вечны?

Иль рассужденья бесконечны?!

Так мерзко холодно; нет толку

в осенней куртке, в сапогах.

Но я не плакала совсем:

реветь уж нечем – и зачем?

Держу малышку на руках,

конверт укутав в одеяльце;

без рукавиц застыли пальцы;

пожитки жалкие в узле

у ног валяются и мне

ужасно пусто на душе;

а безысходность сердце гложет.

Коляски нет ... (но не робей)

Зато пятнадцать есть рублей!

Куда идти? Кто нам поможет?!

Кто надоумит? Даст совет?

Антон, какой же стал скупой,

а в общем, был всегда такой,

(каких не видел просто свет!)

мобильник даже не отдал;

сказал, что САМ, мол, покупал.

Идти же надо, всё равно -

но вот куда? – вопрос тугой,

тут надо думать головой.

Подруг отвадил муж давно;

остались лишь друзья семьи -

так это все ЕГО они.

И тут, меня вдруг осенило;

а что? Пожалуй, даже мило,

пусть шанс почти что никакой,

однако, нам сойдёт любой.

Я до декрета медсестрой

работала в больнице нашей ...

Туда, поехали мы с Дашей.

Дежурный врач, впустил меня,

но лишь до завтрашнего дня;

а мне – и это добрый фарт.

С утра сходила я в ломбард

и заложила побрякушки:

цепочку, серьги золотые,

а это деньги всё ж такие,

что в тот же день я у старушки

за половину суммы смело

на целый месяц снять сумела

навроде что-то комнатушки;

пусть хоть и в маленькой лачужке,

пусть без удобств, но нам в тот час

и это было в самый раз,

лишь бы укрыться вместе с дочкой

от холодов морозной ночки.

Хозяйка та, Тамара Львовна,

была отнюдь немногословна,

(шести десятков лет от роду).

Одна не первый год жила,

довольно крепкая была,

дарила пыл свой огороду.

Хозяйство, пенсия ... почтенно

вела свой быт уединенный;

про боль свою сказала сжато:

– Да! было счастье, но когда-то ...

Супруг, лет десять как скончался;

был сын, да пил сынок изрядно -

а спьяну всё ему неладно.

И вот в один из дней нажрался:

рассорился с соседом очень,

всю ночь вопил что было мочи,

к утру безвременно убрался;

немножко пережил отца;

иного ж, не ждала конца.

И это всё, что рассказала,

но жизнь её не поломала.

А повесть выслушав мою,

сказала:

– Что же, чем смогу

тебе и дочке помогу,

(давно хотела я семью),

не зря судьба свела с тобой ...

Да в общем, вот, расклад такой.

А у меня же, своего

замечу кстати – ничего:

ни полотенец, ни белья,

нет ничего-то для житья!

Ни ложки с вилкой, ни тарелки,

ни кружки (этакой безделки) ...

да тряпки лишней не сыскать,

чтоб стол чем было протирать.

На всё про всё простой ответ:

ну ничегошеньки-то нет!

Хозяйка, с чутким пониманьем,

без поучений и советов

частично выделила это,

ко мне проникнув состраданьем.

В больницу, я само собой

назад вернулась медсестрой,

(при том намного раньше срока)

враз приступив к делам с наскока;

и был тогда завотделенья

моим доволен возвращеньем.

Прошло полгода. День рожденья

у дочки, помню, наступил

(ей только-только годик был);

хоть денег мало, тем не мене

с дежурства выйдя из больницы

подобно радостной юнице,

в универсам за угощеньем

стремглав пустилася тогда,

чтоб стол накрыть, отметить дату.

Пускай со скромным результатом,

один раз в год, пусть иногда,

но надо радовать свою

новорождённую семью.

Шампанское, конфет набор,

по силам вкусностей подбор;

бюджет насколько позволял,

а он тогда был слишком мал.

И тут, кладя в пакет покупки,

(я чуть не тронулась рассудком),

когда вдруг грубо, что есть сил

за локоть кто-то ухватил.

От неожиданности, боли

я оглянулась поневоле,

как оказалось, то был он.

Я даже вскрикнула:

– Антон?!

Но здесь, он струсил страшно сам

и посмотрел по сторонам,

сконфузившись, при том ужасно

(хотя старался быть бесстрастным).

Ах, как он выглядел солидно!

Взирал он, вкрадчиво и всё же

с жеманной строгостью похоже.

Антон стоял и сразу видно -

ему со мною рядом стыдно;

(толкнуть безмерно важное,

могло настоль "отважное".)

И вот с заставочкой такой,

весьма довольный сам собой,

он констатировал ехидно:

– Смотрю, неплохо мы живём;

шампанское, однако, пьём!

Мне прям-таки, скажу, завидно.

Сам весь с иголочки: костюм,

при галстуке, крутой парфюм ...

Схватив меня за локоток,

завёл поспешно в закуток

от посторонних глаз подальше,

а уж затем без всякой фальши,

как прежде нагло, напрямик

застрекотал его язык,

не принимая возражений,

да и моих чураясь мнений.

Промежду прочим пригрозил:

– Ты, снисхождений не проси.

А коль подашь на алименты,

имей ввиду, есть аргументы,

пойду, приспичит и на свинство:

тебя лишу я материнства ...

А дальше хуже – и гораздо!

С апломбом, озираясь часто,

категорически заверил:

мол, вот – поймал, теперь не прячься;

кредит платить, мол, не намерен;

тот на тебе и в полной мере

сама, как хочешь и корячься,

но свой кредит (крути-верти!)

весь до копейки заплати.

В противном случае, мол, знай,

что натравлю я грозный лай

весь на тебя коллекторов -

прямым коротким вектором.

И это правда! Дело в том,

(отменно помню, как всё было

и даже чувство не остыло)

однажды, сидя над прудом,

вели беседу мы вдвоём

и разговор обыкновенный

зашёл о самом сокровенном.

Тогда ему сказала я,

что счастьем мне была б семья;

в тот час, и он поведал мне

о своей собственной мечте.

Антон сказал:

– Да. Есть такая!

Я сплю и вижу, сон храня -

владельцем "Лексуса" себя.

Но тачка слишком дорогая,

(она – элитная, крутая!);

скорее сон, мираж ... и та -

есть нереальная мечта.

И вот, ничуть не думая -

девчоночка безумная! -

решила: "Что ж, я всё смету,

но подарю ему мечту".

Не проявив большой смекалки,

(уж год жила как у него)

я продала живей всего

свою жилплощадь в коммуналке.

Хоть денег выдалось немало,

их всё равно не доставало,

(но разыгрался аппетит!)

а потому взяла кредит

и сумма та значительна;

Антон был поручителем.

И всё сбылось на редкость ладно.

Ах, как меня благоговел!

Какие дифирамбы пел!

Теперь, звучали бы нескладно

все те слова по той стезе,

что "ОН, по гроб ОБЯЗАН мне" ...

Кредит платили аккуратно,

покуда не ушла в декрет;

а что стряслось уже потом,

как всё спустилось кувырком,

как закатилась жизнь в кювет,

прекрасно знаете ответ.

Не обольщалась я особо

на то, что будет впереди,

но сердце тешилось в груди

одним, что выбрались из гроба.

А тут опять судьбы удар;

нет, то не жизнь, то сон – кошмар!

Отколь корысть, откуда злоба?!

Где честь? Где стыд? Ну хоть бы, крошки?!

Неужто лишь одна бравада!

В душе безумствовали кошки ...

В ответ на юные оплошки

невзгод явилась кавалькада;

за ту любовь, души порыв,

её возвышенный позыв -

(в кавычках) высшая награда.

Вот так вот, именно, мне мнилось

мне за наивность мою – "милость" -

моей судьбинушки урок.

А кабалы не малый срок!

Три года, каждый месяц нужно

ходить в тот банк, платить послушно

сей тяжкий денежный "оброк";

быть своевременно должно

на счёт той суммы внесено

в три раза большее число,

чем я платила за жильё.

О, деньги, деньги! – где их взять???

И вновь меня объяли мысли,

вползли, как змеи и зависли

клубком в мозгах моих; опять!

Язвя нашёптывают бесы

свои мне пакостные пьесы,

с коварным тем же их советом:

"Иди, иди и сделай это" ...

И жажда нудно мозг мурыжит:

пойти и спрыгнуть с этой крыши,

там, где живёт Антон, в тот дом

и под его упасть окном

разбитой вдребезги. Тогда,

поймёт он сразу без труда,

узрев лежащую плашмя,

что это ОН убил меня.

Перед глазами заиграло

и я уже почти мечтала:

как совесть у моей могилы

его терзает с жуткой силой ...

Но думы яро отметала,

в уме решительно черкала

все те зловещие флюиды,

что призывали к суициду.

Сама себе твердила твёрдо,

и хладнокровно и упёрто:

– Поставлю на ноги я дочку -

и это всё, на этом точка!

Да нет, пожалуй, мало видеть,

как тужилась возненавидеть:

его, себя, и всех и вся ...

Сама себя в уме казня,

я, призывая злые чувства,

травила их, надеясь вскоре,

что их бушующее море

разрушит разом с треском, с хрустом

все наши с дочерью преграды -

и на катящейся волне

(столь нежной, будто в сладком сне!)

нас принесёт в приют наградой -

и это будет наша Гавань!

Добро – в ней признак самый главный,

а верховодит смысл здравый;

где все любимы и прекрасны,

где мир как солнце греет всех,

всем дарит счастье и успех ...

А значит, потуги напрасны.

Тамара Львовна, благо ей!

Я каждый день молила Бога,

чтоб дал ей сил, здоровья много

от благодарности своей.

И я боялась! – если честно;

(боязнь быть может неуместна?)

да как бы вдруг не умерла,

не заболела, не слегла ...

Её поддержка полновесна

настолько важною была.

Потороплюсь, скажу скорей!

Притом сполна, скажу, как есть,

(и те слова почту за честь)

что дочь совсем была на ней.

А почему? Да дело в том,

что с рокового того дня

вся жизнь замкнулась для меня

в буквальном смысле на одном:

в погоне жёсткой за рублём.

И сразу я из домоседов

вмиг в летуна преобразилась.

Как полоумная носилась!

Но в нанимателях в беседах

сарказм с издёвкой вперемешку

сменяли горькую усмешку;

ломалась всякая надежда,

поистрепалася одежда.

Причём настолько, в самый раз,

идти на паперть в ранний час,

а не бежать, искать прилежно

всем обстоятельствам в угоду

себе доходную работу;

мне не везло и безнадежно.

Да зоркий здесь не нужен взгляд!

Я ощутила сразу шкурой

по зыбкой жизненной фактуре,

что угодила прямо в ад.

Казалось, что, взбесившись мир,

хотел в заглот сожрать меня

и бесполезна беготня;

на мне его финальный пир.

От невезений изнывая,

но всё равно не унывая,

в душе не проклинала мир.

Идя сквозь слёзы, боль, нужду,

и за авто кредит душивший

(на коем разъезжает бывший)

с терпеньем стойким наряду

я мысленно в ночи бессонной

встав на колени пред иконой,

как грудничок молила Бога -

равно, как он кричит о пище!

Как просит корку хлеба нищий;

помог бы только, хоть не много.

Я не просила избавленья,

всем бедам быстрого решенья,

чтоб те исчезли без забот.

Просила я любых хлопот,

побочный, хоть и тяжкий труд;

чтоб успевать – и там и тут;

а весь доход от всех работ

вносить в уплату за "оброк"

в назначенный банкиром срок.

Как вехи жизни не пестры,

мои ж, необычайно боле:

купалась я в их произволе.

Как погребальные костры

был каждый месяц – самый-самый -

цедящий кровь мою по граммам.

Помимо функций медсестры,

слыла в цеху техничкой бойкой,

в вечор в кафе посудомойкой,

в подъездах мыла, и в сортирах

и прибиралася в квартирах.

Да средь всей этой суеты,

всей нервотрёпки, маеты

вязала варежки, носки ...

Зажатой временем в тиски

их продавала я на рынке,

в мороз лихой (в осенних шмотках!)

да в перештопанных колготках.

Ну, в общем, билась, как на ринге!

От постоянного мотанья,

от недосыпа, голоданья

я исхудала, посерела ...

И часто обмороки были,

в глазах круги нередко плыли,

но как бурлак тащила дело.

Случалось, я в потоке драмы

остановлюсь среди дороги,

чтоб отдышаться от мороки:

мужчины ходят мимо, дамы!

Им всем тепло; они одеты

все по сезону; водят деток:

кто в садик, кто, наверно, в школу ...

и только я одна – осколок.

На проезжающих машинах

видала в окнах, как в витринах

я изумительных девиц -

весьма гламурных, светских львиц.

Ах, как завидовала им

разбитым существом своим.

Они ухожены и сыты,

фортуной вовсе не забыты.

И мне бы толику участья:

обняться с крошечкою счастья!

Неужто я не заслужила?

Неужто так не хороша?!

Иль не хватает куража?

Иль я пропащая страшила?!

Тогда и вспоминала вдруг:

"Я женщина! – мой добрый друг, -

и даже в гуще гиблых мест -

созданье Божие небес".

Бывало, средь ночи немой

представ пред зеркалом порой

и созерцая лик свой блеклый,

(такой болезненный, померклый!)

я всё же отмечала в нём,

усталом облике своём,

наличие штрихов прекрасных

всем испытаньям не подвластных.

Причём уверенность росла,

что я напротив, расцвела.

И думалось нечаянно

мне в торжестве отчаянном:

ах, дура я, какая дура!

Такая ладная фигура,

а кожа бархатистая,

да искорки игристые

в глазах мелькают быстрые ...

И пусть, что только иногда.

Ах, как ещё я молода!

И сердце тешилось в груди,

что лучшее всё впереди ...

И я хранила в своём сердце

созвучием изящных терций,

оплот сверкающей надежды;

в неё всерьёз я верила -

да и была уверена! -

мне не закроет она вежды;

она, всегда спасёт меня

посреди ночи или дня.

За всею спешкой непрестанной,

где перепутались дни ночи,

три года будто между прочим

вдруг пролетели, как ни странно.

И больше нет ажиотажа;

образовалась пустота

к почину с чистого листа.

Кредит оплачен; и я даже

в себе почувствовала силы,

второе будто бы дыханье

открылось вместе с возмужаньем,

сидеть без действий мне претило;

меня внутри всю изменило,

я как бы вышла из бедняжек ...

ну, а покой стал слишком тяжек.

Подумав здраво о грядущем,

я усомнилась ещё пуще,

чтоб так, на общих основаньях,

без протеже, образованья,

каким-то чудом, в одночасье,

в корыстном мире, впопыхах,

да с тряпкой, с шваброю в руках

возможно вырвать себе счастья.

Воспламенившись целью прочно,

во всеоружии быть знаний

на случай новых испытаний,

я поступила в вуз заочно;

всерьёз продумав верный шаг,

пошла конкретно на юрфак.

Чтоб в дебрях лживых бытия

суметь помочь таким как я,

да и самой в чащобе жизни

куда как быть без укоризны.

Тамара Львовна поддержала

моё учебное начало

и с радостью возилась с Дашей,

а жизнь ритмично длилась дальше.

Пришлось, уволиться с больницы,

в торговлю сразу устремиться,

к вьетнамцам, рыночным знакомым,

они как раз позвали снова;

досель робела; час настал,

собрать какой-то капитал.

Тогда сама я удивлялась,

как быстро всё во мне менялось

и, если раньше что-то было

мне не доступным и унылым,

теперь хваталось на лету,

а не вгоняло в дурноту.

Поверьте, но, действительно,

менялась жизнь стремительно.

Я не хотела! Столь больна

мне эта память, но должна

вернуться в глубь минувших дней

хотя бы думою своей,

чтобы почтить. А та волна

воспоминаний так горька.

Мучительна! Остра всерьёз,

что вызывает горечь слёз

и по сей день из далека.

Я молвлю истине в угоду,

пожалуй, именно полгода

те и приблизили рассвет.

Верней, их производная,

как стрелка путеводная -

как раз их яркий важный свет

на все события в грядущем -

дальнейший осветивши путь,

внесли прожекторную суть

во мраке жизненной той пущи.

Начну о том издалека;

вертясь в подобие волчка,

работая в стационаре,

когда ещё была в разгаре

с добычей денег карусель,

тащилась с долгом канитель,

да ворошили ум заботы,

ко мне по профилю работы

вдруг обратился с грустным видом,

с лицом морщинами изрытом,

в преклонном возрасте мужчина.

Он над собой держал контроль,

но на лице застыла боль;

жена была тому причиной.

Прошедшей ночью, её хворой

в больницу привезли на скорой,

причём с вернейшим подозреньем

на пневмонию с осложненьем.

И днём, подавленный бедой,

он с просьбой подошёл простой,

чтоб (бога ради!) между делом

насколько можно приглядела

я за его больной женой.

Не знаю, право, почему

(не поддавалось то уму),

но он проникся всей душой,

всем сердцем лишь ко мне одной.

Иван Иванычем назвался;

шутил, сквозь слёзы улыбался;

меня же, дочкой величал,

в свои печали посвящал.

Я помню, как вздыхал он тяжко

о жёнушке своей бедняжке,

про дом, про жизнь совместную,

да их любовь небесную.

В момент, казалось, наихудший

(жена совсем была плоха!)

был кризис, что таить греха,

но стало вдруг ей малость лучше.

Ко мне зашёл, присел, в глазах

его застыли: боль и страх ...

и с грустью вжавшийся в пиджак

Иван Иваныч начал так:

– Я никогда не слыл красавцем.

(Никто не ведал моей боли!)

Когда ещё учился в школе,

уже приманивал мерзавцев.

Во мне всяк видел развлеченье,

субъект, для шуток и презренья,

насмешек и придирок скверных;

не знаю, почему? – наверно,

судьбы нелепое стеченье.

Робел и пред девичьем взором,

пред их хихиканьем, укором;

пугался смелых озорниц,

да от природной кротости,

порой излишней робости,

я был посмешищем девиц.

Ни с кем особо не дружил,

в душе отшельником я жил,

улиткой спрятавшись в ракушке.

Минула юность лёгкой тенью,

(у одноклассников уж семьи!)