Текст книги "Планета Дато"

Автор книги: Георгий Миронов

Многие его способности, как он и сам предполагал, – от отца. Он гордился отцом. Сохранилось его школьное сочинение, написанное в 13 лет, – о поездке с отцом (это была служебная командировка Георгия Крацашвили в Боржомский заповедник, о котором он собирался делать телепередачу; туда, в Боржоми, он и взял с собой сына). Мальчик всё замечает, подмечает, – как относятся к отцу люди, как сам отец относится к людям, природе.

Да, Дато гордился отцом. Но написать его портрет тоже так и не сумел. Или – не успел? Но осталась совершенно замечательная – и по замыслу, и по исполнению – работа: “Руки отца”. Удивительна эта работа многим: и редким для юного художника сюжетом (аналога в мировой живописи не припомню), и поразительной характерностью… Это, если так можно сказать, “Портрет отца”, хотя “на экране” – лишь руки. Такое своего рода телевизионное укрупнение (не будем забывать, что отец Дато ряд лет работал на телевидении и какие-то специфические телевизионные приёмы, ракурсы могли быть Дато знакомы): не просто “вырванный из контекста” эскиз “чьих-то” рук, а осознанно скомпонованный “портрет” рук отца. Вглядитесь в рисунок: это сильные руки крестьянина, предки которого сотни лет ухаживали за виноградной лозой, но это и руки музыканта – с чуть выгнутыми кончиками пальцев интеллигента, чувствующего искусство…

Есть у Дато и автопортрет “Рука”. Именно автопортрет, настолько в этой руке переданы и его характер, и ремесло, которым он занимается (в высшем смысле этого слова, когда художника узнают по руке, а музыканта по пальцам).

И что самое поразительное: эти работы я видел в разных залах музея, но лишь спустя недели, разложив перед собой слайды, сделанные с почти тысячи картин и рисунков Дато, я понял, – достаточно поставить две эти работы рядом, и становится очевидно: это руки близких людей, более того, – руки отца и сына! А, казалось бы, – просто “подготовительные” работы, учебные студии (кто из художников не писал руки в качестве этюдов к портретам и жанровым картинам?) висят в разных залах музея, скромно и непритязательно… Я бы так их и назвал, как это ни покажется парадоксальным (к слову сказать, сам Дато – художник необычайной парадоксальности, – думаю, одобрил бы моё предложение; названия ведь большинства его работ давались после его смерти): “Рука. Автопортрет” и “Руки. Портрет отца”.

Уже на этом примере видно, как поразительно Дато умел через деталь передать своё отношение к человеку, создать обобщённый образ через частность. У него не так уж много портретов с обозначением портретируемых (чаще – просто зарисовки людей, – кто бы они ни были, они интересны художнику). Но если уж он обращается в своих портретных композициях к конкретным людям, то нередко к личностям великим, гениям национальной и мировой культуры. Необычны по замыслу его композиции, посвящённые Бетховену и Бараташвили… Он стремится не столько к передаче внешнего сходства, сколько к созданию обобщённого символа поэзии и музыки. Вот почему в обоих портретах на первое место выходит у Дато своего рода атрибут, обозначение поэзии и музыки. В картине “Николоз Бараташвили” символом поэзии Грузии предстают красные кони, мчащиеся на голубом фоне.

У Дато часто стихи перекликаются с картиной, картина – с рисунком, портрет – с жанром или пейзажем… Так и с конями. Кони (мечта – поэзия) как поэтическая, романтическая “связка” вновь появляется в композиции “На тему песен В.С.Высоцкого”. Как и на портрете грузинского поэта, здесь кони – лишь намёком – несущиеся вверх и вдаль… То ли бричка, то ли коляска. А в ней – опять без определённости – то ли ямщик, то ли автор композиции, поэт и художник, ибо – опять намёком – в руках его то ли палитра, то ли раскрытая книга.

Замечательно передано движение – композицией, вибрацией карандашного штриха… “Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…” Кто не знает сегодня слова этого стихотворения-песни В.С.Высоцкого? В них – и трагедия Мастера, для которого время проносится быстрее, чем для других, и его высокое счастье, – прожить жизнь короткую, но на взлёте! Вот, мне кажется, всё это, – и преходящее, убегающее время, и тему “кони-мечта”, и взлёт таланта, взлёт фантазии поэта, – стремится передать Дато своими вихревыми изображениями бега иноходцев, пересекающими композиции картин, посвящённых поэтам, которых он чтил…

И так же как кони – символ поэзии Бараташвили – выходят на первое место в композиционном построении картины, так на первый план с кинематографическим (сознательном!) укрупнением в картине, посвящённой Бетховену, выходит жёсткий клубок скомканных листов нотной бумаги.

Дато всерьёз занимался музыкой и, конечно же, знал не только внешние штрихи биографии Бетховена. Знал о его творческих муках, вечной неудовлетворённости, страданиях композитора, сердце которого разрывала сочиняемая им музыка… Музыка, которой он не слышал… Думаю, обращение к образу Бетховена было продиктовано и другой темой, темой одиночества гения вообще и вундеркинда в частности. Чехословацкий писатель Антонин Згорж свою книгу о жизни Бетховена точно назвал “Один против всех”.

При всей общительности и открытости характера Дато, тема эта волновала и его, подтверждение тому находим в его дневниках: с одной стороны, ему хочется быть как все, в детстве – как все дети. С другой, – он рано почувствовал свою одарённость, своё, если хотите, предназначение, внутренним взором видел сотни картин, музыкальных произведений, стихов, которые он ещё напишет. Ощущал свою силу, верил в свои силы, – это ведь очень важно в искусстве.

Но человек, с детских лет принявший на ещё неокрепшие плечи такую ношу, обречён на очень трудную жизнь, Дато понимал и это. Вот почему, мне кажется, особый интерес Дато к личности творцов, и – удивительное проникновение 16-17-летнего мальчика в их душевные драмы, понимание их человеческих и творческих проблем…

Вглядываюсь в лица Николоза Бараташвили и Людвига Ван Бетховена: разные века, разные вековые культуры за их спинами, разные, наконец, творческие “профессии”. Причём, обратите внимание и на такой факт: всего 14 лет было Дато, когда он написал Бараташвили! А портрет Бетховена – и того раньше – в 13 лет! Рисунок лица композитора может показаться ученическим, наивным. Но понимание им сути Бетховена и сегодня, когда я сотый раз всматриваюсь в эту композицию, кажется мне гениальным озарением… Не представляю себе теперь, как можно иначе, точнее передать музыку Бетховена, – с её болью, надломленностью, взрывной экспрессией… Когда-то слышал фразу: “Музыка Бетховена – это взрыв существования”. Вот такой взрыв передаёт живописными средствами Дато в своей композиции…

Если Бетховен – это мука – взрыв, то портрет Галактиона Табидзе – это, я бы сказал, мука – покой. Портрет тоже трагичен. Вибрирующая, будто живая линия карандаша Дато создаёт на бумаге дерево, ветви, листва которого, в свою очередь, образует лицо поэта. Тут и точный образ, и метафора, и поэзия.

Дерево ещё и вызывает ассоциацию с женской фигурой, так что здесь внимательный зритель находит как бы и музу великого грузинского поэта, музу, словно произрастающую из прекрасной и многострадальной грузинской земли, соками своими питающей великую поэзию (этой темы мы ещё коснёмся, темы для Дато очень близкой, – темы “очеловечивания природы”, темы, трактуемой Дато поразительно разнообразно).

В творческом наследии Дато два портрета Галактиона Табидзе. Первый – просто лицо поэта. В нём и гордость (это ощущение во многом от постановки головы, – независимо и гордо отклонённой назад), и усталость, и детская наивность, и удивление перед человеческим несовершенством.

Трудно сказать, чем так приковывает внимание этот внешне непритязательный по манере портрет поэта. От глаз его некуда деться, они спрашивают, экзаменуют, делают ваше существование в этой жизни неуютным… Дато никогда не видел поэта, – он родился, когда великий Галактион уже умер. Но точно известно – его стихи он знал, читал их любимой. И недаром упоминание о Табидзе врывается в одно из лирических стихотворений самого Дато:

Ливень

 
Какой был ливень, боже мой,
Когда мы встретились с тобой!
 
 
Хочу на Мтацминда с тобой
Читать Табидзе до заката.
Хочу весь день с тобою рядом Пробыть, целуясь…
 
 
Чтоб небосвод был голубой,
Чтоб занесло нас листопадом…
Обиду ж вспоминать не надо,
Обид у, злую…
 
 
Какой был ливень, боже мой,
Когда расстались мы с тобой…
 

Конечно же, Табидзе появляется здесь не случайно: он близок Дато, близок своей эпичностью осмысления жизни, проникновенной лиричностью. Он нужен Дато и тогда, когда он гуляет по Тбилиси с любимой, и тогда, когда бродит один на природе. Но насколько же не поверхностно, глубоко, по-своему, через свою душу преломив, воспринимает он биографию поэта!

Вглядываясь в портреты Галактиона Табидзе, видишь: если в глазах на первом из них – вопрос, недоумение, то на втором – понимание, слёзы… А “прочитав” слёзы в глазах человека бывалого и мужественного, обращаешь внимание на ствол дерева, из которого как бы произрастает голова поэта, и видишь уже не прекрасную музу лирика, а горестно раскинувшую руки в мольбе за поэзию и культуру фигуру женщины-матери.

Знаменитый французский художник А.Матисс до старости вспоминал наказ своего учителя: “Смотреть на живопись как на страстное молчание”. Многие работы Дато – замечательный пример “страстного молчания”.

До сих пор для меня загадка, как в “годы застоя” удалось мальчику, иных годов практически и не знавшему, создать такой своеобразный и по-своему выдающийся памятник поруганной национальной культуре…

И вот что ещё интересно. Прямой связи в приводимом ниже факте с творческим замыслом Дато вроде бы нет, но “всё же, всё же”…

Когда ноябрьской ночью 1988 г. в музее Дато на окраине Тбилиси мы готовили его работы к репродуцированию, распаковав картину “Нищий”, обнаружили на обратной стороне… “Портрет Галактиона Табидзе”, тот, первый, с детскими, чистыми глазами, без дерева-музы…

А в нижнем зале музея, оказывается, висела искусно сделанная фоторепродукция. Неужели не нашлось у юного Дато лишнего куска картона? “Нищий” писался позднее “Галактиона”, работа в техническом отношении более совершенная. Но неужели Дато не видел гениальной озарённости своего раннего “Табидзе” Никогда не смогу в это поверить! Он мог писать и рисовать быстро, мог подарить картину другу… Но совершенно уверен, к труду своему относился очень серьёзно и ценил его, и цену созданному знал. Не мог он не оценить раннего “Табидзе”. Тогда что же?

Рассматривал портрет как заготовку к большой работе? Может быть, собирался перевести карандашный портрет в работу маслом? А может, всё-таки, сознательно соединил две работы вместе, – ведь впереди были (могли быть, должны были быть!) десятилетия творчества…

Мелькнула мысль, возникла ассоциация: “Что-то в этом есть!” А додумать, развить мысль, возможно, предполагал потом. Не успел! Не договорил…

Вглядываясь в его “Нищего”, видишь, что это не только очень интересная по живописи работа с приглушёнными, изящными, холодными полутонами, с характерными для Дато мерцающими сумерками, нагнетанием печального настроения. И это не просто портрет-сочувствие драме человека. Вытянутые стройные ноги “Нищего”, весь его облик, проникнутый артистизмом и одухотворённостью…

Интересны и детали – балетные тапочки-пуанты, жабо… Портрет танцовщика-неудачника? И только-то? Нет, тут синтез трагедии художника, возможно, не пришедшегося ко двору, или почему иному не нашедшего себя…

Поразительно умение Дато в небольшой картине, беглом карандашном наброске раскрыть биографию человека, а то и целого поколения.

О многом расскажет внимательному зрителю и “Голова старика”, и совершенно замечательный своей мягкой манерой, сочными мазками тушью, портретной характерностью, внутренним чётким ритмом композиции “Дворник” (написанный Дато в 15-летнем возрасте).

А две его удивительные по настроению зарисовки “Клоун” и “Усталый клоун”, так перекликающиеся с его “Нищим”?! Эти небольшие по размерам работы – как две изящные по пластике, орнаментальным намёкам (цветы, шахматный рисунок), символам (отброшенная в сторону скрипка) миниатюры.

В них – рассказ о судьбе конкретных, вот этих самых, на рисунках – клоунов, сочувствие к их драмам. Но это, конечно же, и обобщение, ибо рассказ о драме художника вообще. Судя по отброшенной скрипке и заплаканным глазам клоунов – речь идёт о драме непонятых художников. Но, думается, притчевость этих работ Дато ещё шире – это вообще о драме человека среди людей. Кто бы ты ни был, если тебя не поняли, и ты остался один, – это трагедия. Вот так часто у Дато: начинается, вроде бы, с улыбки – зарисовка клоунов, то есть людей, коим предназначено нас смешить. А они почему-то вызывают у зрителей слёзы. Не перестаю удивляться мудрости юного Дато: уметь видеть человека сквозь его внешность, предмет сквозь другие предметы, судьбы сквозь годы, – не каждому дано.

В конце концов, в истории искусства можно найти и другие примеры раннего творческого взлёта, овладения изобразительным мастерством. Может быть, в техническом отношении кому-то удавалось пройти и дальше, чем Дато. Он поражает, прежде всего, другим – способностью взрослея и открывая для себя мир живой и мёртвой природы, – открывать этот мир и нам, людям, жившим рядом с ним, и тем, кто будет жить спустя десятилетия после нас. Ибо всё развивается: техника, мастерство, технология, меняется и человек, – становится умелее в чём-то, в чём-то безнравственнее, но остаются вечные истины и вечные проблемы взаимоотношений человека и окружающего его мира, человека и людей, среди которых он живёт.

Вот эти проблемы, понятые Дато Крацашвили во второй половине 70-х гг. ХХ века, запечатлённые в его картинах, стихах, дневниковых записях, – останутся, и, кто знает, предложенные им решения чем-то помогут нашим потомкам… Мир людей в произведениях Дато… Знакомых и незнакомых, знаменитых творцов и простых тружеников… Неверное это слово – “простые” люди. Для настоящего философа и художника каждый человек – неимоверно сложен. Сложен и многогранен его мир, сложны его отношения с окружающей действительностью – властью, природой, другими людьми…

Если человек – Человек, то мир его беспределен и полностью – даже гениальным художником – непознаваем. Нет простых людей, все – сложные. Но на портретах (а так мне хочется называть все картины и рисунки Дато, даже без обозначения портретируемых, ибо по отношению художника к своим моделям, это – портреты) Дато все эти неимоверно сложные люди всё-таки понятны художнику, ибо вызывают у него и сочувствие, и понимание их проблем, и стремление (в чём-то это от сказочных волшебников), воссоздав лицо, абрис фигуры человека на холсте или картоне, бумаге, – магически, “шамански” воздействовать на его судьбу, помочь обрести счастье, мир в душе, признание, отвести беду.

Всматриваюсь в лица людей, воссоздаваемые Дато. Они очень разные, но ведь и сами люди, которых писал и рисовал Дато, были разными. У каждого за спиной своя прожитая жизнь, как правило – очень непростая. И это сумел увидеть и передать художник.

Жизнь, наложившая отпечаток на лица, измявшая, скрутившая тела, наделившая глаза мудростью или усталостью и апатией. Что общего в них, что поражает? Я бы сказал – сочувственное понимание. Дато – добрый художник. Нет, он не приукрашивает модель. Он словно реализуя пожелание Микеланджело, стирает с лика человеческого всё наносное, маскирующее, выявляет всё лучшее, что в человеке есть. Вот почему такое молодое лицо на “Портрете бабушки Оли”, вот почему мы видим гордость и муку на портретах Галактиона Табидзе, вот почему в “Портрете Паши”, прежде всего, читаются грусть и усталость, мудрость и доброта…

Он писал портреты людей, которых, как ему казалось, он уже понял, и тех, чью суть лишь пытался постичь. Ему хотелось скорее понять, разгадать человека и – закончить портрет. Но, закончив, не хотелось с ним расставаться, жаль было ставить последнюю точку, наносить последний штрих, мазок…

И потому во всех портретах, созданных Дато, есть какая-то магическая недосказанность, случайно – умышленная незаконченность. Человек удивительно музыкальный, он особенно охотно пишет портреты (они ведь у него чаще всего не с натуры) в дождливые ночи.

В его дневниках часты записи: “заработался заполночь…”, “Дождь за окном, пора спать… Уже четвёртый час…” В такой вот дождливый вечер, а точнее дождливую ночь, закончив (или почти закончив) очередную портретную композицию (какую, теперь уже, увы, не узнать), он пишет стихотворение:

Обидно

 
Обидно
не то, что лежу я без сна,
И дождь —
дна не видно…
Обидно,
что ты этой ночью одна.
Один я.
Обидно…
Вот новый портрет.
Он и мой, и не мой.
Дождь…
Льёт, как из бочки.
Портрет на мольберте —
слепой и немой.
И жаль
ставить точку.
Обидно, —
нельзя его сделать живым.
Опять что ли ливень?
Привык я к портрету,
Сроднился я с ним.
в тот вечер дождливый.
 

Он любил людей вообще и тех, кого писал, в особенности. О том, что эта любовь была взаимной, свидетельствуют и сотни записей в “Книгах отзывов” в музее Дато и на его выставках. Обратимся к этим записям ещё раз.

“Дорогой Дато! Больно расставаться с тобой. Я уже никогда не освобожусь от твоей совестливости, от твоих “дум высокого стремленья”, от твоего беспокойства…”

“После выставки Дато хочется жить! Пусть вечно цветёт его “дерево жизни!”

“Прекрасные работы. Яркая творческая жизнь, интереснейший человек с необычайным видением, восприятием… Тем больнее, что продолжения не будет…”

“Я плакала, открыв для себя этот мир… Такое чувство формы, цвета, композиции, философские обобщения! Для Дато Крацашвили характерно интуитивное проникновение в тайны мира. Поклон великий за этот свет”.

“Портреты Дато поражают пристальным вниманием к жизни человека, они насыщены острой мыслью, философскими размышлениями о сути человека”.

“Оставляем в Тбилиси свои сердца и свои слёзы! Удивительный мир взрослого ребёнка. Удивительное стремление в такие годы понять смысл жизни и проникнуть в суть человека, к чему мы обычно приходим к концу жизни…”

Есть и такие записи:

“Дато нельзя не любить…”

А успел ли полюбить сам Дато? Успел… И это тоже позволяет называть Дато Крацашвили счастливым человеком.

3. “Что движет солнце и светила?”

Задаваясь этим вопросом, Франческо Петрарка имел в виду любовь. Все три части “Божественной комедии” другого великого поэта Данте заканчиваются строчкой: “Любовь, движущая солнцем и прочими звёздами”.

Конечно же, в 1979–1980 годах, когда Дато пережил свою первую и единственную Любовь, никто не знал о существовании звезды по имени Дато. Такая звезда уже была, только имя Дато она получила позднее. А открыта была звезда, зарегистрированная в Международном центре малых планет под № 3146, ещё 17 мая 1972 года. Впрочем, Любовь “двигала” не той далёкой звездой, а звездой таланта Дато.

Дато был очень богатым человеком. Для того чтобы передать то, что его волновало, мучило, тревожило, возмущало, вызывало любовь и восхищение, у него были: Рисунок, Живопись, Слово, Мелодия…

Он прочитал как-то, что юный Джотто, выдающийся итальянский художник, родившийся в 1266 году в деревушке Солле ди Веспиньяно и считающийся родоначальником современного искусства, любил в детстве рисовать ягнят, телят, жеребят… Да и впоследствии появляются кони на его картине “Святой Франциск отдаёт свой плащ”, ягнята на картине “Возвращение Иоахима к пастухам”, в “Сне Иоахима”, в “Рождестве”… И Дато, в жилах которого текла кровь кахетинских крестьян, чтобы выразить своё доброе отношение к миру, подобно Джотто, с юности рисует “братьев наших меньших”…

У Дато печальное настроение, чувство грусти, неуверенности в себе, разочарования (редкого художника минуют такие настроения), – и Дато обращается к живописи, причём к конкретному жанру – пейзажу, и не просто пейзажу, а к “пейзажу с дождём”…

Подобно ребёнку, “вскрывающему” игрушку, Дато пытается понять, из чего состоит мир, в котором он живёт, и он обращается к натюрморту, пристально вглядывается в живой и неживой мир, в душу цветов, плодов, вещей…

А бывает и трудно передаваемое настроение, размытый замысел, неясные желания… Тут лучше всего помогает музыка, – и Дато часами импровизирует на фортепьяно (ещё и ещё раз – как жаль, что не сохранились в нотной записи его многолетние музыкальные импровизации, его фантазии, зафиксированные, увы, лишь в сиюминутных звуках мелодий, вылетающих на улицы Шота Руставели или Важа Пшавела и сливающихся с многоголосой звуковой палитрой Тбилиси…)

Когда его что-то мучило, сильно волновало – проблемы ли смысла жизни или гармонии в жизни, гуманистические – вечные – вопросы добра и зла, или проблемы, порождённые в основном нашим самоубийственным веком, – например, проблемы экологии, – Дато обращается к сюрреалистическим (чаще всего, карандашным) композициям…

Под каждое настроение, под каждую задачу – не только свой вид искусства, но и свой жанр. Это не правда, что все богатые люди – счастливы.

Главный вопрос – степень богатства. Так человек, у которого очень много денег, не столько думает о том, как бы их потратить, сколько, как ни странно, о том, как их сохранить. Парадоксальна человеческая психология…

Очень богато одарённые от природы, гармонично развитые люди, редко бывают в гармонии с окружающим их миром людей, редко бывают безоблачно счастливы. Неосуществлённые замыслы разрывают их сердца, мысли о благе – не своём, личном, – о благе человечества терзают души. Беспокойно живут талантливые люди. Иногда это большая жизнь, как у Леонардо да Винчи, иногда короткая, как у Рафаэля Санти. Оба были безмерно талантливы, и оба прожили свои – разные по длине – жизни в постоянном нетерпении и беспокойстве души.

Ассоциация с Рафаэлем естественна, хотя и трудно сравнивать судьбы художников, если один не дожил до сорока, другой – до двадцати… Но всмотритесь, листая альбомы по искусству, в портрет Рафаэля работы его современника Анджело Дони: какая настороженность, грусть, тревога в глазах молодого и прекрасного, талантливого и удачливого художника. Такие же глаза у Дато, – на фотографиях, автопортретах. Ранняя ли смерть предощущалась ими, или тревожила сердце боязнь не успеть сказать всё, что хотелось сказать, не успеть выговориться?

Дато успел так много нам рассказать, – о мире, о себе! А вот следов любви Дато, – сильной, красивой, – в главной сфере его творчества, жизнедеятельности, духовного существования – изобразительном искусстве – почти нет. Я пересмотрел сотни его картин и рисунков, – где она, романтическая возлюбленная Дато? Может быть, её и не было в реальной жизни. Дато придумал её? Нет, была. Была реальная тбилисская девочка, которую он любил, был счастлив, переживал, мучился, встречался с ней и расставался…

Со слов родных Дато, я знаю, что она навещала их и после трагической смерти юноши. Думаю, и до сих пор остался он в памяти её сердца. Но где её изображение – в живописи, рисунке? Может быть, её нужно искать в графической композиции “Влюблённые”, – такая милая Дато тема: городской уголок, дождливый день… Он и Она…

Но нет, этот рисунок сделан в 14 лет. Тут скорее наблюдение, размышление, если хотите – мечта о любви… Да и влюблённые на рисунке люди, скорее, пожилого возраста, – осенняя пора их жизни, прожитой вместе, в счастьи и гармонии. Иногда эта картина экспонировалась под названием “Влюблённые под дождём”. Рядом шли по жизни эти двое любящих людей, рядом сейчас, под одним зонтом, в осенний свой час. Как удивительно умел Дато выбирать манеру письма под тему, под настроение… Плавность, мягкость линий, закругленный ритм композиции, – всё наводит на мысль о покое души, о гармонии отношений…

Да вот же она! – таково первое ощущение, первая реакция, когда входишь в самый маленький зал Музея Дато в Тбилиси и видишь написанный густыми, сочными движениями чёрного фломастера портрет “Задумавшаяся девушка”. Очень хорош портрет, лаконичен, выразителен, написан, конечно же, с симпатией к портретируемой… И всё-таки, это, думается, не Она. Здесь, как говорится, имеет место цитата: в композиции, во всём абрисе фигуры девушки, – как бы воспоминание о виденных в альбомах картинах французских импрессионистов. Вряд ли, как-то уже представляя себе психологию Дато, можно предположить, чтобы рисуя её, единственную, любимую, он воспользовался готовым, чужим приёмом. Для неё – особые краски, особая композиция, особые слова…

Может быть, Она – девушка с рисунка “Грузинский дворик”? Нет, скорее это обычная жанровая зарисовка, – очаровательная в своём национальном колорите, с точно подмеченными деталями тбилисской жизни… Очень хорошая работа. Но девушка – не Она… Нет, ищу и не нахожу…

Если человек талантлив, он талантлив во всём. Сентенция, может быть, и спорная, – к Дато применима. Он был, смею утверждать, талантлив в любви. Нежен и бережен к любимой, как настоящий грузин; романтичен, как поэт; парадоксален, как живописец; гармоничен, как музыкант…

Его Любовь – это егоЛюбовь. А картину, рисунок, – их может рассматривать каждый.

Это искусство – для всех. Какое же искусство остаётся для выражения любви? Какое же искусство самое личное, самое интимное, когда можно выговориться, и об этом, во всяком случае, пока сам этого не захочешь, никто не узнает? Конечно же, поэзия. Вот почему большинство стихотворений Дато написано им в 16 лет. И большинство его стихов – о Любви.

Открытию этому – много веков… Ещё великий Овидий писал почти две тысячи лет назад:

 
“То, что так трудно словами сказать,
Стихами расскажет любовь”.
 

Дато всё-таки создал портрет своей любимой. Но не кистью или карандашом, а стихами. Причём, как всегда в стихах о любви, здесь и портрет любимой, и автопортрет. Вот почему, когда вы будете читать стихи Дато о любви, прошу вас: попробуйте услышать его голос…

Первое ощущение от любви – удивление, поражение!

Апрель

 
Апрельской ночью луна распустила фиалки.
Ветер в ветках чинар шелестит,
как разбуженный улей.
Ночь как сон пролетела мгновенно,
и этого – жалко.
День настал. Я мечтал о тебе,
сидя на стуле.
 

Поэт в буквальном смысле слова “пригвождён” к месту неожиданно поразившей его любовью…

Первая ли это любовь? Были ли другие увлечения? Следов в живописи нет. В поэзии, – вот они:

 
Не люблю я тебя, прости
Не люблю я тебя, прости,
И лицо мне твоё не снится.
Да, подсчёты твои просты:
Мне – под двадцать,
тебе – под тридцать. [3]3
  Тут юный Дато позволяет себе некоторое преувеличение, поэтическую гиперболу.


[Закрыть]
 
 
Всё сложней: ты не друг в судьбе,
И подругой стать не сумела…
Взрослость чувств, или взрослость тела
Привлекали меня в тебе?
 
 
К взрослым людям тянусь устало.
“Ты – взрослей!” – повторяю фразу.
Ну, а что ты во мне искала?
Не спросил я тебя ни разу…
 

Дато чувствует – не та любовь, о которой мечтал, не та любимая, какой поначалу казалась. Разочарование скребёт сердце. И выразить трудно, что беспокоит, что – не то?

На смену разочарованию приходит надежда, предощущение настоящей любви. Но пока оно ещё смутное, без чётких очертаний… А раз грусть, разочарование, – значит Дато снова и снова пишет дождливые пейзажи, – они так хорошо передают состояние души. Дождь на картинах, дождь в стихах… Стихах, написанных в бессонную ночь:

Бессонница

 
Луна свечей высвечивает мысли.
Дождь бьётся головой о лунный свет.
И руки тишины во тьме повисли
Беспомощно. Нигде им места нет…
 
 
На облаке моих воспоминаний
Под стук дождя лечу куда-то прочь.
Свеча сгорела лишь на четверть грани,
Меня же сном окутывает ночь…
 
 
Как странно: сон, а всё так ясно помнится!
Романтика сквозь жизненную прозу…
Не то был сон… Не то была бессонница…
Я думал – рано. Оказалось – поздно!
 
 
Луна грустит, о дождь облокотясь…
И дождь с размаху плюхается в грязь…
 

Взрослые люди забывают с годами, что в юности размолвка – трагедия, разочарование – планетарная катастрофа. Каждое увлечение кажется самым главным, последним… Так и хочется крикнуть Дато сквозь годы назад: не поздно ещё, дружок. Придёт к тебе весной твоя любовь… И будет тебе всего 15 лет… И всё будет впервые… Вернее, впереди у тебя будет целый год…

Удивительно, когда Любовь пришла, Дато вначале рассказал о ней… в прозе. Сохранилась замечательная дневниковая запись Дато, – что-то вроде неотправленного письма любимой. Приведу из него фрагмент:

“Я хочу рассказать тебе [4]4
  В дневниках Дато часто встречается прямое обращение к “читателю”, но как правило, это обращение, явно, к Ней…


[Закрыть] об одной ночи моей бестолковой жизни. Вначале это может показаться тебе скучным, но прошу тебя – дочитай до конца. Я уверен, ты услышишь много интересного для тебя”.

И далее Дато пересказывает свой сон, приснившийся ему в эту ночь:

“Мне снилось, что я проснулся. Привстал на постели. За окном шёл сильный дождь. Видимо, я спал недолго: ещё слышны были шаги бабушки, скоро и они затихли. Всё стихло. Присев на кровати, я стал вслушиваться в мелодию дождя. Постепенно и она затихла… Дождь не прекратился, продолжая идти, но звук его вдруг пропал, как бывает, когда выключишь радио или телевизор, – вдруг… Но это не звук пропал, это мысли мои улетели.

Теперь уж трудно вспомнить всё, что явилось мне в ту ночь. Передо мной пронеслась вся моя будто бы незначительная жизнь… Незначительная потому, что только 15 лет…

Пятнадцать лет назад явился я в этот сумасшедший мир. И как мог я – младенец с соской во рту – предвидеть, что через год на свете появится существо – представитель нежнейшей, тончайшей второй половины вселенной, и что мы встретимся однажды, что начнутся в сердце моём бесконечные дожди, и одному Богу известно, когда это кончится.

Мог ли я представить себе то счастье, которое ждало меня в пятнадцатое лето моей жизни, в пятнадцатое цветение фиалок при моей жизни?”

А потом Любовь прорвалась, вылилась в стихах.

Каждый день без любимой – мука. И когда с ней приходится даже ненадолго разлучиться, рождаются стихи:

Дождь прошёл

 
Сколько дней и ночей проглотила разлука!
Я – другой! Ну, а ты? Изменилась ли ты?
Глажу спину дождя. Он целует мне руку.
Понял дождь, как же дни
без любимой пусты!
 
 
Я стихи о любви посылаю с потоком…
Но поймёшь ли язык капель,
мчащихся вниз?
Быть с тобою – боюсь.
Без тебя – одиноко…
Всё же жду тебя снова под музыку брызг!
 

Какие интересные образы рождает любовь в голове художника! Он и самоироничен, и поэтичен; тут и притча, достойная философа, и наблюдательность живописца, и метафоричность поэта…

Прошли годы… Нет Дато… И нам никогда не узнать, что он думал, что говорил, встречаясь и расставаясь с любимой, за что полюбил эту девушку и почему они расстались… Что нам, сегодняшним, стихи Дато о любви? Почему я привожу их здесь, считая их необходимой частью рассказа об удивительном человеке по имени Дато Крацашвили? Объяснить логически это может быть трудно. Но обязательность здесь стихов о любви для меня безусловна. Позволю себе в объяснение привести строки из своего давнего (1969 г.) стихотворения “Мадонна”: