Текст книги "Зяблики в латах"

Автор книги: Георгий Венус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ЧАСТЬ II (ноябрь 1919 – март 1920)

В степях клубились ветра. Голый ивняк за селами пытался выбиться из-под снега, хлестал ветвями по низкому серому небу, шаг за шагом ползущему за нами.

Все время, оглядываясь на север, выслав дозоры на юг, восток и запад, недели две отступали мы, потеряв всякую связь с соседними частями, не зная, откуда набежит неприятель, а если собьет – куда отходить. По ночам огрызались: на север, на восток, на запад…

А в те немногие ночи, когда красные не наседали, было слышно, как гудят широкие снежные дали черных степей.

Кто-то, как и мы, пробирался к югу…

ОДНИ ПОД ХАРЬКОВОМ

Ночь была беззвездная.

Переутомленные лошаденки из последних сил волочили ноги. Многонедельная оттепель сняла почти весь снег, и сани, увязая полозьями в мокром песке дорог, протяжно и тяжко скрипели.

Никто из солдат на санях не сидел. Побросав в них винтовки, вне строя, молчаливо и угрюмо тянулся полк вдоль ночной черной дороги. Я держался возле пулеметов и, с трудом подымая отяжелевшие веки, пытался идти прямо. Но усталость качала меня со стороны в сторону; мне казалось, тяжелая степь вокруг нас то подымает, то опускает горизонты и кружится, кружится медленно и ритмично.

– Что, господин поручик, занедужилось?.. А ну-ткась! Ну-ксь, милая! И, хлестнув лошаденку, Едоков, как и я, качнулся вдруг в сторону.

– Соснуть бы! Эх, жисть!..

Три дня тому назад мы приняли последний бой, в котором наша рота забрала у красных пулемет, теперь третий в нашем взводе. В этом же бою Синька и Лобин, прикомандированные к моему взводу унтер-офицеры, были убиты.

– Три пулемета, а людей нет! – вздыхал ефрейтор Лехин. – Не везет же!..

– Эх, и везет-то не вовремя! А ну-ткась, ну-ксь, милая! Казалось, ночи не будет конца.

* * *

– Осади!.. Осади-и…

– Что за город?..

– Не напирай, косой дьявол, черт!.. Не видишь, стоим ведь!

Вдали виднелись редкие огни какого-то города или местечка.

– Харьков?

– Москва!

– Нет, правда, что за город?

– Люботин это, – сказал подпоручик Морозов и, опустившись на сани, стал жадно – в кулак – курить. Я также подошел к саням, сел и, прислонясь к пулемету, вынул махорку. Но скрутить я не успел. Темнота меня медленно и плавно закружила, опустила во что-то мягкое и теплое и потекла надо мною, все глубже и глубже толкая в сон.

…Когда я проснулся, сани уже вновь скрипели по песку На мне лежала чья-то шинель. Я сбросил ее с лица.

– Едоков!..

– Так точно!

Едоков шел в одной гимнастерке.

– Что это?.. Зачем?..

– Это я, господин поручик, чтобы не согнали вас… ротный аль батальонный… Лягайте, лягайте!..

Но я встал. Оглянулся. Мне показалось, полк идет в обратную сторону.

– Куда мы?

Едоков пожал плечами.

– Лехин, куда мы?

– Люботин, господин поручик, занят. Обходим… Лошади хрипели. Медленно всплывала желтая заря.

* * *

– Распрягай!

– Эй! Не велено! Заводи! Заводи за угол!

Вдоль крайних хат какой-то небольшой деревни длинными рядами выстраивались сани.

Нам было приказано выставить дневальных, по одному на две роты, и выспаться, пользуясь трехчасовым привалом.

Я уже взбивал в санях солому, когда подошел связной.

– Господ командиров-пулеметчиков к батальонному!

…На улице в санях, около и под ними храпели солдаты.

* * *

На крыльце халупы батальонного стоял начальник пулеметной команды.

– Господин капитан, – обратился к нему я, – у меня, господин капитан…

– Но у меня нет нумеров! Возьмите в роте… Договаривать нам было незачем, – капитан знал состояние взводов.

– В роте, господин капитан…

– Но что я, рожать их могу, что ли?

– Господин капитан… – подошел к нему взводный 1-го взвода.

– Нету у меня саней! Господа, у меня же…

– Но разрешите, господин капитан…

Капитан обернулся и быстро скрылся за дверью.

– Черт дери!..

– Да-с, положение!..

Мы стояли, растерянно глядя друг на друга.

Наконец в сени вышел полковник Петерс.

– Господа…

Одна сторона его лица подергивалась, тени быстро бежали под складку рта.

– Вот что, господа. Первый батальон побросал три пулемета. Пре-ду-пре-ждаю: если подобное случится и в моем батальоне, виновный взводный будет отдан под суд. Понятно?

– Но, господин полковник…

– Оправдываться, господа, будете под судом. От офицера я требую проявления офицерской инициативы. Мне нет никакого дела как, но пулеметы чтоб были вывезены. Понятно? А теперь – можете идти…

Мы расходились.

– Черт дери!..

– Да-с, поло-жень-и-це!

– А главное, в деревнях ведь не то что лошадей и козы не найдешь…

«Спать, спать, спать!» – думал я, идя спотыкаясь по улице. Лошади моих саней стояли распряжены.

– Не бей! Аким не пойдет… Все одно! Распрягай! Живо! Полк уже выходил из деревни.

– Поручик, нагоните? – обернувшись, крикнул мне ротный.

– По-ды-май! Та-щи вы-ше!.. Та-щи-и!..

Подвязав пулеметы к одному концу натрое сложенных вожжей, станок к другому, Лехин, Едоков и Акимов вьючили Ваську, нашу вторую лошадь. Но тяжесть пулемета и станка с обеих сторон давила на ребра лошади. Лошадь не могла дышать и медленно, точно в цирке, приседала.

– Ничего не поделаешь, господин поручик! Может, оба на одни взвалим? продолжал Лехин, приглаживая выпавшие из-под фуражки потные волосы. – Васька уж постарается, едри его корень!.. Не выдаст, может…

– Пожалуй…

И вот мы закричали:

– Идет! Идет!..

Васька косил. Кожа на спине его ходила гармошкой.

– Идет! Эээ-эй! Вытянул!..

Мы примкнули к обозу 1-го батальона, идущего в арьергарде.

Быстро перебирая передними ногами и далеко назад выставляя задние, Васька тянул два пулемета. Машка – третий. Мы подталкивали. Акимов вел под уздцы раненного под Баромлей Акима.

Третьи сани мы бросили.

* * *

– …их к матери, пулеметы эти! – обгоняя нас, крикнул какой-то офицер из последних саней обоза. – Пропадете!..

– И вся твоя панихида!.. – крикнул за ним второй. Васька сдавал. Останавливался каждую минуту.

– А ну-ткась, ми-лый!.. ми-и-лый!.. – подбадривал его Едоков жалобно, точно плача, растягивая слова.

– Погибать, видно! – ворчал Акимов.

Прошли с версту. Не больше. Полк уже скрылся.

* * *

– Снимите погоны, господин поручик. Бывает, что и не расстреливают. Ей-богу. А мы выдавать вас не станем, – сказал Едоков, обернулся и, подняв ладонь к лицу, стал смотреть на север.

Ефрейтор Лехин сидел на ободьях саней. Смотрел на землю.

– Может, замки повынимаем и пойдем все же?

– Все одно погибать!..

Я не отвечал. Думал о том, как впрячь всех трех лошадей в одни сани.

Но вдруг, толкнув меня, Лехин быстро приподнялся.

– Господин поручик!.. Хохлы!.. – закричал он. – Гляньте, господин поручик, едут, едри их корень, едут!.. По дороге, нам навстречу, шло двое саней.

– Не утекли б только, едри их корень!.. Ведь учуют, чего поджидаем, ах ты…

Но сани приближались.

– Стой!..

– Стой, говорю!.. – И, быстро впрыгнув во встречные сани, Лехин вырвал вожжи из рук дремавшего мужика.

– Поворачивай! – кричал Акимов, схватив за морду лошадь вторых саней.

Разбуженный Лехиным крестьянин испуганно вскочил с рогожки и содрал с головы линялый и мятый картуз.

– Родные!..

– Поворачивай!

– Родные!.. Помилосердствуйте! Аль не хрестьяне?.. Аль без понятия вовсе! Второй месяц, как от хозяйства!.. Родные…

Его рыжими, под горшок подстриженными волосами играл ветер.

– Разберите, родные, по всей справедливости!.. – бабьим голосом молил подводчик, доставая из кармана шаровар какую-то мятую бумажку. – Ваши вот выдали… Не тронут, говорили… Сам писарь говорил… Потому, говорил писарь, законно мы действуем… А где ж законно, родные…

…«Дано сие крестьянину села Дьячье Орловской губернии Власову Антипу, – с трудом разбирал я замытые водой слова, – в том, что вышеупомянутый крестьянин Власов отпущен нами по несении наряда, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.

За к-ра 9 роты 1-го Ударного Корниловского полка – писарь неразборчиво».

Ниже:

«Декабря» – опять неразборчиво – «дня 1919». В правом углу удостоверения расползалась круглая ротная печать.

– Жаль мужика!.. – вздыхая над моим плечом, сказал Едоков. – Смотри-ка, орловский!..

– Всех жалеть будем…

– Всех, Лехин, не всех, а одного можно!.. Отпустим?.. Рыжебородого мы отпустили…

* * *

– Скажем, к примеру, большевики… – рассуждал второй подводчик, уже следуя за нашими санями. – Кому не известно!.. Обижают!.. Да все больше насчет скота и хлеба, а ваш брат и насчет шкуры не совестится.

– Насчет какой шкуры?

– А той, что под штанами… У мужика она хошь, говорят, и толстая, а все ж чувствительно…

* * *

Приморозило…

«За Уралом за рекой», – вполголоса напевал Едоков…

Наконец показался и Харьков.

– Пожалуй, в Харькове не разживешься… Лавки, пожалуй, закрыты… Идем! – сказал я, взял снятую с Акима упряжь и вместе с Едоковым пошел в маленькую, покосившуюся хату, одиноко стоящую на краю дороги.

В хате было темно.

– Здорово, хозяин!

– Здравствуйте, товарищи, здравствуйте!.. – кланяясь седой, приглаженной головой, ответил мне с лавки старик хозяин. – Здравствуйте… наконец-то!..

По малиновой тулье моей фуражки он принял меня, очевидно, за красного.

– Постой! Товарищи придут через час. А пока вот что, старик, – угости хлебом! – Я бросил на лавку упряжь. – Возьми вот… Заместо денег это!..

– Нам, товарищи, что деньги… Мы…

– Да кадеты это! – перебил старика чей-то угрюмый голос из темного угла хаты.

– Ще кадеты?..

– Всем, старик, и кадетам пожевать хочется. А ну, старик, дашь, что ли?.. – Я торопился.

– Верно это!.. На то нам господом-богом и зубы даны… Хочется… а как же?.. Это ты верно говоришь! – Старик подтянул портки.

Он обернулся к нам спиной и стал шарить на полке.

– Кадеты это!.. – вновь, еще угрюмее, прогудел в углу тот же голос.

– Пущай кадеты!.. Уж пущай!.. Ладно!.. Накормим! Ээх!.. – Шаря на полке, старик кряхтел. – А это ты правильное слово сказал… Да!.. Эх вы-и!.. Уж и я вам скажу тогда, – ладно!.. – Он вновь обернулся и посмотрел на нас с ясным, старческим спокойствием. – Пожевать, говоришь?.. Ну и жевали б себе хлеб с хлебушком… Да только вы, кадеты, позубастей других будете… Вот что!.. Смотри, скольких перемололи. И все – кому?.. Господам на угоду. Ну идите уж!.. Христос с вами!..

Из темного угла выросла рослая широкоплечая фигура молодого парня. Когда мы вышли на двор, парень молча закрыл за нами дверь. За дверью выругался матерным словом.

– Ну, а упряжь взял все же? – спросил меня Лехин, когда я, следуя с ним за санями, рассказывал ему о старике и сыне.

– Взял.

– Сука он, вот что! Едри его корень!

ПО ПУСТЫМ УЛИЦАМ

Возле каждых саней, на которых, с уже продетыми лентами и поднятыми прицелами, были установлены наши пулеметы, шло по солдату. Я шел впереди, держа в руках винтовку.

Подводчик следовал за последними санями, – немного поодаль.

– А коль застрекочет?.. Да бои начнутся?..

Людей на улицах почти не было. Немногие встречные быстро сворачивали в ближайшие переулки. Другие жались к домам, исподлобья или удивленно на нас поглядывая.

Очевидно, добровольцы давно уже оставили Харьков.

– Эй, послушай! – подозвал я какого-то не успевшего свернуть прохожего. От одежды его несло рыбой. Очевидно, он был продавцом из рыбных рядов. – Скажи-ка, когда здесь последние добровольцы проходили?

– Ночью прошли.

– Ночью?.. А какие части?..

– Не разбираемся…

Продавец косился на крайний пулемет, но, встречаясь глазами с глубокой, черной точкой канала ствола, сейчас же опускал голову.

– А что, про красных не слышно?

– Был конный разъезд. Утром еще.

– Ну?..

– Ну а теперь не видно что-то.

– Разъезд?.. Да, господин поручик, был разъезд… – подбежал к нам какой-то остроносый реалист лет четырнадцати. – И теперь, говорят, возле вокзала «Южный» другой – тоже конный – показался. Буденного.

– Подгони!

Лехин оглянулся и, взглянув на меня, быстро ударил по лошади.

– На Северо-Донецкий!..

* * *

– …Едри его корень, – Буденного!.. Сперва казаков расшвырял… До нас теперь целится!..

– А ну – минутку!..

Я подбежал к какой-то лавчонке с закрытыми наглухо ставнями и ударил кулаком о двери:

– Отвори!.. Эй вы там!.. Отворите!.. Дверь взвизгнула. Кто-то выглянул, но тотчас же скрылся, вновь захлопнув ее за собою.

– Да отворите! За папиросами здесь!.. Послушайте!.. За дверью вполголоса разговаривали. «Сейчас отворят!» – подумал я, но дверь не отворялась.

Тогда я поднял винтовку и ударил прикладом.

– От-во-ри-и…

Дверь на мгновенье опять приоткрылась. Худая женская рука быстро выбросила несколько коробок папирос. Когда я за ними наклонился, замок над ухом щелкнул снова.

– Эй, сколько тебе?.. Дура!.. Да сколько?.. А Лехин возле саней уже беспокоился:

– Господин поручик! Да идите, господин поручик!..

Прикрепив к замочной скважине пятирублевку, я побежал к саням.

Закурив, я вновь обернулся. На площади перед лавкой пятирублевкой моей играл ветер…

– …Если что, тебя, брат, не тронут… Подводчик недоверчиво чесал затылок и испуганно смотрел на меня.

– Да кто же тронет, дурак?.. Не солдат ведь!.. А ну ступай!.. Ступай-ка!.. Вот, – так вот прямо и пойдешь. На Северо-Донецкий… Порасспроси и узнай, кто там, – наши аль красные…

Ожидая подводчика, мы сидели на санях и курили.

Над городом висела тяжелая, мертвая тишина.

Одиночные приглушенные выстрелы изредка доносились только с Нагорной стороны. Около нас, на Скобелевской площади и Змиевской было тихо и пусто.

Вечерело… По рамам верхних окон карабкалось солнце. Солнце не грело. С крыш уже не капало.

– Поручик!

Я быстро обернулся.

Передо мной стояла девушка, почти подросток.

– Послушайте, можно мне идти с вами? – Я приподнялся. Взял под козырек.

– Простите, а куда вам?

Выстрелы с Нагорной донеслись отчетливей. В конце Змиевской кто-то махал картузом и кричал, сипло и надрываясь:

– Митька-а-а!..

– Мне, поручик, на Лиман. К матери я. Я уже пятые сутки в дороге.

Подошел Акимов:

– Куда нам, господин поручик, с девками! Если б солдат был, аль мужчина…

– Круг-ом!

Акимов повернулся. Отходя, ворчал.

– Иди, иди! – крикнул я ему вслед. – Не суйся!

– …Да, поезда уже ушли. Я была на вокзале.

– В таком случае должен вас предупредить: на сани вы рассчитывать не можете.

– Я, поручик, умею ходить.

– А если задержка?.. Бой?..

– Я не боюсь. – Я улыбнулся.

– Хорошо. Следуйте за нами…

Девушка крепко, по-мужски пожала мне руку:

– Спасибо! – потом отошла в сторону.

Ей было лет восемнадцать, не более. Над ее круглым, энергичным лицом бежали черные змейки-волосы. Глаза, чуть-чуть раскосые, глядели решительно и твердо.

Вернулся подводчик.

– Пусто там, господа, а армейцев будто бы нету.

– Трогай!

* * *

Ветер хлопал раскрытыми настежь дверьми вокзала. Крутил на перроне бумаги. На запасных путях грабили какой-то брошенный эшелон.

– Что же делать?

Загнанные в тупик пустые теплушки стояли без паровозов. В телеграфном помещении дремал кот. Провода были перерезаны.

– Черт дери!.. Что же делать?

Я решил уже спускать сани под отлогую дорогу, идущую вдоль железнодорожных путей, когда ко мне подбежал Лехин.

– В депо, господин поручик, паровоз стоит. И топится. Машиниста тоже изловили. Ядри его корень, прятаться думал. Я к нему Акимова приставил. Идемте!

Паровоз оказался маневровым, вдобавок еще больным.

– Все равно! Эй!..

Паровоз шипел, заливая кипятком падающие на шпалы угольки.

Минут через двадцать, прицепив к паровозу теплушку, мы погрузили пулеметы, оставили подводчику сани и всех наших лошадей и медленно двинулись к югу.

На паровозе, рядом с машинистом, стоял Лехин.

…Уже бежали низкие вокзальные строения.

– Смотрите, господин поручик! Смотрите, грабят!.. – крикнул Едоков, высовываясь из дверей теплушки.

Около вагонов брошенного эшелона толпился народ. По нагруженным на открытых площадках мешкам тоже карабкались какие-то люди.

– Смотрите, смотрите!..

Высокий мужчина в коротком, подбитом мехом полушубке балансировал по узкой доске, брошенной с вагона на насыпь. Мешок, взваленный на его спину, был порван. Из него сыпался сахар.

– Девине!.. – крикнул я, приподымаясь. – Девине!.. Гремели колеса. Под откос набегали поля. С Девине я больше не встречался…

КСАНА

– Ну а что дальше, Ксана Константиновна?..

Ксана Константиновна, наша новая спутница, рассказывала мне о пережитом ею за последние годы.

Дочь расстрелянного в Чугуеве военного инженера, она жила с больной матерью в Лимане. Оба ее брата, поручик-артиллерист Жорж и кадет Сумского корпуса Костя служили в Добровольческой армии.

– Как будто б и мне полагалось поступить… в сестры, хотя бы…рассказывала Ксана. – Не правда ли?.. А вот, не поступила!.. Не все романы и повести по шаблону пишут, поручик, а живется – и всё. Я говорю: или всё, или: здесь не моих рук дело… Отступаю!.. Таких, как наш Жорж, я не понимаю, поручик, органически не могу понять. Смотрите: Жорж всегда на фронте; его ранят – он вновь на фронт едет… А добровольцев не любит. Мы, говорит он, победы хвостом заметаем. Так чего ж огород городить, спрашивается? Вот Костя, второй, это…

Я выглянул за дверь.

– Простите!..

Смотрел не отрываясь вперед.

– Одну минуту!

…Снежный холмик за железнодорожным мостом круто вырастал за виадуками. Очевидно, поезд шел быстро, но мне казалось, колеса под вагоном медленно переворачиваются. Одно колесо, не смазанное, зловеще гудело.

Ближе и ближе подымался мост перед нами. Еще ближе… Еще…

– Ксана Константиновна, вы понимали… опасность? – спросил я, когда железнодорожный мост остался наконец за спиной.

– Ну и что же?

– Так почему ж вы?..

– Что почему? – Она улыбнулась. – Слушайте… Я же, как дочь военного, великолепно понимаю, что не каждый офицер-пехотинец знает, где и как ищут эти пироксилиновые шашки. Но ведь и я этого не знаю… А ехать нужно… Чего ж панику сеять?.. Так?.. Вот и проехали ведь!

Уже стемнело… Едоков и Акимов дремали. В дверь теплушки хлестал ветер.

…Когда брата Жоржа ранили в третий раз, Ксана Константиновна, не сказав об этом больной матери, уехала в Сумы, где, по слухам, должен был лежать ее брат. Но Жоржа она в Сумах не нашла.

– В Бассах, под Сумами у меня жила подруга, – рассказывала Ксана. – Мама думала – у ней я, а я уехала на фронт, полагая отыскать батарею Жоржа, справиться. Но тут все завертелось, закружилось… Я на Бассы, а там никого… Ни подруги, ни ее родителей, ни даже сторожа… такого седого-седого, – прямо дед рождественский!.. И куда этот потащился? Ну, ладно. Я, значит, снова на вокзал. Справа гремит… Слева… Паника… Я вскочила на бронепоезд, кажется на «Неделимую». А под Харьковом пришлось соскочить. Офицеры приставали… Ну, а теперь с вашими «Максимками»… Вот и все!..

«Поезд» замедлил ход.

Молодой капитан, начальник бронепоезда «Казак», волновался:

– Но ведь вы стоите перед самым моим носом! А если красные?.. Ведь нельзя же допустить, чтоб пред самым бронепоездом болтался какой-то сортир!

Я возражал развязно. Думал: так крепче!..

– Я, капитан, не имею ровно никакого желания болтаться. И, если здесь разъехаться невозможно, надо податься назад, на станцию, где, маневрируя, можно разойтись. Не так ли?.. Ведь, кажется, – логика?.. Теплушку же и мой паровоз я сбрасывать под откос не разрешаю. Силой? Пожалуйста!

– Но вы офицер?.. По-дать-ся?.. Назад?.. Бронепоезду, прикрывающему отступление?.. Вы понимаете, что говорите?

– Понимаю и отвечаю. Конечно!.. Ведь непосредственно за нами красных еще нет. Итак, капитан?

В досаде капитан развел руками. Я отвернулся.

На станции толпились корниловцы 1-го полка.

– Поручик! – уговаривал меня какой-то офицер с выпавшими звездочками на погонах. – Отдайте пулеметы нашему полку. Под расписку, поручик… Конечно, под расписку… Не все ли равно? Ведь дроздовцы еще до Харькова свернули на Мерефу и пошли по линии Южной дороги. Искать их на Северо-Донецкой? Ах, так?.. Бросьте, поручик!.. Теперь?.. Теперь пробираться на Южную? Сны весны, поручик, какая ерунда!.. Вы, кажется, не в курсе… А смотрите, – и корниловец показал на бронепоезд и на наш маленький, упершийся в него паровоз, – действительно, вы связываете действия «Казака». Ваше еще счастье, что он не сбил вас, когда вы подъезжали. Мы и так на вокзал повысыпали: это еще кто прет? Ведь «Казак» вышел последним. Отдайте пулеметы, а ваш ковчег Ноев…

Но я не сдавался.

– Дроздовцы, господин поручик, полку своему не изменники! – подошел к корниловцу черный от угля и масла Лехин. – Мы, господин поручик, из-под самых…

– Сбросить их – и кончено! – глухо говорили корниловцы в кольце вокруг нас.

– Бабу везут!..

– Ишь, бардак на колесах!..

– Дро-о-здовцы!

С обеих сторон путей уже подымался едкий зимний туман. В окне вокзала зажгли свет. Потом свет вновь пропал. Очевидно, окно завесили.

Рассерженный упрямством капитана, я молча курил папиросу.

– Поручик, на пару слов! – кивнул мне вдруг какой-то штабс-капитан, со значком «Ледяного похода».

– С великим удовольствием.

– Так вот, слушайте…

И он отвел меня в сторону.

Вскоре в мою теплушку грузили мешки с сахаром. Потом подвели двух волов. Долго, гикая и крутя хвосты, подымали их по качающимся доскам. Доски разъезжались.

– Не верю, что полковые… – сказал я Ксане, сдвигая пулеметы в один угол теплушки. – Ну, да все равно! Но что вы скажете про это соседство!

Ксана ничего не ответила. Обернулся Едоков.

– Ничего, господин поручик! Они нам заместо печей будут. Ведь теплом дышат… Эх вы, ми-и-и-лые!

Опустив до копыт морду, в теплушку подымался уже и второй вол. Едоков тянул его за петлю, брошенную на крутые выгнутые рога.

– Эх ты-и! Ми-и-и…

Корниловец-первопоходник торопился. Торопился и начальник бронепоезда, с которым, как первопоходник и обещал, ни споров, ни прений больше не было.

Через полчаса мы тронулись. «Казак» шел перед нами. На следующей станции нам удалось разъехаться.

«Казак» пошел назад.

Лехина на паровозе сменил Едоков. Едокова – Акимов.

– Мороз, господин поручик. И ветер…

– Теперь я пойду, – сказала Ксана, взявшись за мою винтовку.

– Куда это?.. Нет уж, простите! – И я осторожно забрал у ней винтовку.

Было темно. В темноте я видел, как вкруг лба Ксаны бились освободившиеся из-под шапочки волосы. Ксана стояла, прислонившись к ребру открытых дверей, и смотрела на бегущие черно-синие, снежные дали.

Мы приближались к Змиеву.

В Змиеве стояло несколько поездов с беженцами. Пути были забиты. Мы дожидались раскупорки уже второй день.

Холодное тихое утро сползало с насыпи. Я только что умылся и вытирал лицо черным от грязи полотенцем.

– Поручик, дайте-ка! – И, взяв из рук моих полотенце, Ксана пошла куда-то вдоль насыпи.

– Ксана Константиновна! Куда?..

Она обернулась и только махнула мне рукой.

– Девчонку эту лапать я запрещаю! – сказал я, вновь влезая в теплушку. – Эх вы, кобельки сучьи! А ну, кто этой ночью к ней пробирался?

– Не мы это, господин поручик! – Едоков показал глазами на капитана-первопоходника. – Не наша каша и ложка не нам.

Я щелкнул пальцем о кобуру нагана.

– Кто бы ни лапал – расправлюсь! Поняли? Капитан, стеливший под волами свежую солому, посмотрел на меня и улыбнулся. Минуты три мы молчали.

– Кто из вас этой ночью ко мне в мешки лазил? – вдруг спросил он, стряхивая грязь с ладоней. Щелкнул пальцем о кобуру. Улыбнулся.

Я уже вылезал из теплушки.

– Капитан! – болтая в воздухе ногами, ответил я ему. – Вы можете сегодня же разгружаться… Вас не держат…

Капитан промолчал.

Серый полдень висел над далекими крышами Змиева. Я шел с Ксаной вдоль беженского эшелона. Двери теплушек были закрыты. Сквозь пробитые стены торчали косые трубы. Трубы дымили.

– Может быть, выменять мою шапочку?

– Оставьте, Ксана Константиновна! – сказал я, твердо решив этой же ночью выкрасть у капитана-первопоходника немного сахару и обменять его на хлеб. – Я что-нибудь да надумаю. Подождите!

Под теплушками эшелона валялась картофельная шелуха. Тощий пес под колесами лизал банку из-под «Corned Beef'a»[3]3
  Название мясных консервов (англ.).


[Закрыть]. Банка скользила по замерзшим шпалам.

Когда, наконец, мы подошли к последней теплушке эшелона, Ксана раздвинула двери, ухватилась за пол теплушки, поднялась на мускулах и быстро вскочила в вагон. Я последовал за нею.

В теплушке было дымно и жарко. На чемоданах из красной и желтой кожи, друг возле друга, молчаливые и серьезные, как ученики в школе, сидели беженцы – мужчины и женщины. Разложив на прикрытых салфетками коленях хлеб и сало, беженцы завтракали. Посреди теплушки коптела печь. Над ней висело мое полотенце – уже выстиранное.

– Добрый день!

– Закройте двери! – сердито пробасил вместо ответа какой-то мужчина в меховой, высокой шапке и вдруг закашлялся, очевидно от дыма. Кусок сала с его колен упал на пол.

– Подождите!.. Ну что, высохло?

И, взяв мое полотенце, Ксана вновь соскочила на насыпь.

– Душно там! Господи, как душно!.. Она глубоко дышала, положив ладони на маленькие круглые груди. Вдруг обернулась.

– Знаете!.. Это, конечно, глупо… Но я так боялась, что вы там… просить будете… Я засмеялся.

– У сволочей?.. Ждите!..

* * *

– Капитан мажет, ядри его в корень. Видно, далеко ехать собирается! встретил нас за вагонами ефрейтор Лехин. – Мешок сахару подарил. Ну, теперь лафа, господин поручик!.. Едоков уже и в деревню побег. За хлебом…

Через час мы ели хлеб со сметаной. Вечером вновь двинулись в путь.

Было темно. Колеса торопливо стучали. Над головой медленно и лениво жевали волы.

– Мама ничего не говорит… Только плачет… – вполголоса рассказывала мне Ксана. – Товарищи Жоржа говорят: надо мстить за поруганную интеллигенцию; через войну к миру, – говорит Жорж. Ну, а Костя… Погоны, шашка, шпоры.

Много ли мальчику нужно! Ему кивни только! Ведь Костя на целых полтора года моложе меня. Для него Деникин и Фенимор Купер – одно и то же. Вы понимаете, поручик? В темноте я Ксаны не видел. Не видя ее, мне трудно было следить за ее словами. Мысли почему-то путались.

– Если б папу не расстреляли, – продолжала Ксана, – мне было бы гораздо легче во всем этом разобраться… А так?.. А ведь я много думаю, поручик! Папа, братья – вы понимаете?.. Я не могу не думать!.. Одни – это красные, но они проходят мимо нас, стороной. А если и останавливаются, то только для того, чтобы вырвать кого-нибудь из наших близких. Как же могу я подойти к ним и узнать, куда они идут? Другие – это вы… Но вас тысячи, и все вы разные… Потому мне кажется: вы никуда не идете. Только топчетесь… За что же ухватиться, поручик? С одной стороны – (кто себе враг?) – ведь папу расстреляли!.. С другой… – я видела виселицы… Их было двенадцать штук… Кто себе враг! – подумала я тогда про красных. Но они меня не подпустили. На дороге к ним лежит труп моего папы… И вы не подпускаете… Тоже… Между вами и мной – виселицы… Итак, нужно отступать… Но куда отступать, поручик?

Ксана замолчала.

– Вы слышите? Вам не смешно?

– Говорите! – кутаясь в шинель, сказал я тихо. – Где там смеяться!..

Мне было холодно. В пояснице ломило. На минуту мне показалось, что слова Ксаны медленно опускаются в темноту.

– И вот, вместо задач Шапошникова и Вальцева, – наконец снова дошли до меня ее слова, – приходится решать другие… и тоже со многими неизвестными. И, в конце концов, разбив голову и ничего не решив…

Тяжелый звон, качаясь, опять проплыл между мной и Ксаной.

– Ксана! – сказал я, очнувшись.

Колеса переставали гудеть и вновь стучали, торопливо и сбиваясь.

И вдруг мне захотелось увидеть лицо Ксаны. Вот сейчас же, немедленно!

– Ксана!

Я вынул папиросы. Достал спички.

– Ксана!..

Спичка вспыхнула. Озарила ее круглое, под черной шапкой и волосами чуть приплюснутое лицо. Я встретил ее глаза, задержал их в своих, но желтый мигающий свет вновь сорвался с ресниц, и лицо ее расплылось в темноте. Ксана молчала.

Я затянулся, глубоко, старательно, но дым папиросы показался мне холодным и горьким. «Неужели я заболел?» – подумал я, вновь прислонясь к холодной стене теплушки.

…Медленно жевали волы. Где-то под ними храпел капитан-первопоходник.

– Вы нездоровы, поручик?

– Ерунда, Ксения!.. Знобит…

Рука Ксаны отыскала мою голову и в темноте ласково ее гладила…

– Знамо дело от кого едут, а куда вот – и неизвестно!..

– Как жизнь-то искроили, – а!

Второй солдат выплеснул из котелка белый застывший борщ.

– То есть, до самого, как говорят, до основания!

На Изюмском вокзале стояли 5 беженских поездов и эшелонов 3-го Корниловского полка.

Грязные, поросшие бородой корниловцы сидели возле теплушек и, разложив на снегу снятые гимнастерки и френчи, давили вшей.

Рядом с корниловцами, на другой стороне скользкого от замерзших нечистот коридора, стоял эшелон курских беженцев.

– Лиза!.. Господи, неужели ты не понимаешь!.. Лиза! Ведь не до удобств теперь!..

– Серж!.. Мой Серж!.. Я больше не могу! Не могу-у! Я шел к начальнику станции.

– Господи!.. За что? – опять приглушенно донеслось из-за дверей закрытой теплушки. – Господи!.. О, наша несчастная, многострадальная, русская интеллигенция!..

– Ти-ли-бом, ти-ли-бом, повстречался я с жидком! – пел какой-то молодой корниловец, растягивая разбитую и трепаную гармонь.

…А на станции – в залах – лежали больные. Воздух в залах был сперт и душен. В разбитые окна дуло.

– Эй, ноги!.. Сторонись, ошпарю!

– На полатях, что ль?..

– Господи!..

– Твою мать, вдарю!..

И тут же, сквозь стон, крик и ругань – бесконечно долгое:

– Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-ить!..

* * *

– Ксения, к вечеру мы будем в Лимане. Счастливо. Не поминайте…

– Ти-ли-бом…

– Мы, Ксения, двинем на Славянск. Оттуда на Лозовую. Думаю, на Лозовой мы найдем дроздовцев.

– Ти-ли, ти-ли, ти-ли бом…

– Едоков, да подсоби же! – У меня уже не было сил без помощи взобраться в теплушку.

– Поручик, я не могу бросить вас так… в таком состоянии.

– Глупости, Ксения!

– …тили-бом, – оказался военком!..Ухватив меня под мышки, Лехин и Едоков подымали меня в теплушку.

– Понимаю, голубчики, понимаю!.. Как не понять!.. Да много теперь сахару этого!.. Все везут!.. Нам бы сатину, голубчики, аль ситцу… Дорого теперь хлеб-то!..

И снова поезд отходил от станции, волоча вдоль снежных канав полосы взрытого ветром дыма.

Наша теплушка шла в хвосте корниловского эшелона. Паровоз мы бросили нечем было топить. Машиниста отпустили.

Над крышей теплушки бежал ветер. Один из волов выдавил рогами прогнившую доску стены. Сквозь пробоину валил сухой мелкий снег.

Я лежал на полу. Кутался в шинель. Иногда бредил. На пулемете возле меня сидела Ксана.

– Поручик, я не оставлю вас…

Она играла пулеметною лентой. Вдруг встала, подошла к волу и прижалась щекой к его широкой шее.

– Не оставлю… никогда!..

За дверью бежали снежные дали… «Ксана!.. – думал я. – Ксана!.. Милая!..»

…А в Лимане мы расстались…

Когда Ксана ушла, капитан-первопоходник вдруг очень обеспокоился моим здоровьем.

– Нет, поручик, здесь вы лежать не можете… Дует, снег… А у вас тиф… я знаю… Я устрою вас в теплушке с печкою. Хотите? Переговорю с капитаном Мещерским, – мой хороший знакомый, – вмиг… Хотите?

Он ушел, и вскоре меня отвели в одну из теплушек корниловского эшелона.