Текст книги "Человек СИСТЕМЫ"

Автор книги: Георгий Арбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Куусинен в последние месяцы своей жизни, по сложившемуся у меня представлению, много думал об этих проблемах. Вскоре после февральского пленума ЦК я получил через его помощника Н.И. Иванова задание – продумать план работы над третьим изданием учебника «Основы марксизма-ленинизма». Несколько дней спустя я говорил с Отто Вильгельмовичем по телефону (это, как оказалось, был наш последний разговор). Я ему рассказал, какие, по моему мнению, главы и параграфы нуждаются в особенно серьезной доработке, каким проблемам важно уделить особое внимание. Отто Вильгельмович выслушал, помолчал, а потом высказался в том духе, что он имеет в виду гораздо более серьезную доработку книги (я потом понял, что «схалтурил», очень поверхностно подошел к заданию, может быть, потому, что мысли в этот момент были заняты докторской диссертацией). И он назвал главные направления доработки: государство, политическая власть после революции, общие закономерности и национальные особенности периода перехода от капитализма к социализму, диктатура и демократия (раньше мы избегали противопоставлять эти понятия), политические, экономические и идеологические задачи периода строительства коммунистического общества (то есть текущие наши задачи – ведь в новой Программе КПСС было объявлено, что мы сейчас строим, а к 1980 году должны в основном построить коммунизм). И наконец, весь комплекс проблем войны и мира, мирного сосуществования, разоружения, а также классовых союзов в борьбе за мир и демократические преобразования.

Словом, план доработки имел в виду весьма серьезное продвижение вперед по многим направлениям теории и политической мысли. Оценивая эти замыслы Куусинена задним числом, я думаю, что смелости ему придало именно то, что политическая борьба с тогдашним руководством КПК открывала у нас в стране новые возможности развития идей XX съезда КПСС.

Вскоре «китайский фактор» начал играть в нашей жизни совсем иную роль. И не потому, что изменились ветры, дувшие из-за Великой Китайской стены. Тогда, после смещения Хрущева, произошло другое. Во-первых, постепенно мы сами начали отодвигать на задний план многие из идей XX съезда, а то и отказываться от них. И поэтому даже самые острые выпады руководства Китая против проводившейся политики перестали задевать новое политическое руководство, могли скорее рассматриваться как критика Хрущева (с которой многие у нас в душе были к тому же согласны). Во-вторых, конфликт с КНР быстро перерастал из спора о путях развития социализма, о правильном понимании марксизма в чисто межгосударственное столкновение, в конфронтацию двух держав с их державными интересами и амбициями, приводившими к вспышкам крайней враждебности, перераставшей, как известно, в вооруженные стычки и кровопролития. И в-третьих, китайским товарищам, ввергнутым в хаос «культурной революцией», поглощенным внутренними неурядицами и борьбой в руководстве, вскоре стало не до теоретических споров о путях строительства социализма.

Словом, к концу шестидесятых – началу семидесятых годов Китай нас все больше заботил не под углом зрения наших внутренних дел, а в плане нашей внешней политики. Особенно когда начались военные столкновения на границах, у КНР появился весомый ядерный потенциал, а потом вдобавок ко всему началась нормализация ее отношений с Соединенными Штатами.

Успешные реформы в Китае в самом конце семидесятых и в восьмидесятых годах вновь сделали эту страну, то, что в ней происходит, определенным фактором в наших внутренних делах, тем более что и нас все больше интересовала проблема реформ. И первыми, кто заговорил в СССР о необходимости радикального улучшения советско-китайских отношений, были те самые люди, которые занимали наиболее последовательную и твердую антимаоистскую позицию в ходе дискуссии начала шестидесятых годов. Снова рождалось представление об общности проблем и решаемых задач, по-новому поставившее вопрос о взаимном влиянии и взаимной зависимости. И по этой же причине среди искренних сторонников перестройки очень эмоциональную реакцию вызвали майско-июньские события 1989 года в Пекине на площади Тяньаньмэнь, подавление студенческих выступлений за демократические политические реформы.

«Дворцовый переворот» 1964 года. «Борьба за душу» Л.И. Брежнева

Смещение Н.С. Хрущева в октябре 1964 года я считаю «дворцовым переворотом» чистейшей воды. Пленум ЦК КПСС, созванный после того, как вызванного из отпуска Хрущева на президиуме ЦК заставили подать в отставку, был призван лишь утвердить решение и придать ему видимость хотя бы элементарного приличия и подобие законности. При этом ситуация была очень странной, о чем я не раз потом думал. В партии и стране практически не ощущалось недовольства этой незаконной акцией, по сути демонстрацией произвола. Наоборот, почти повсеместно она была встречена с одобрением, а то и с радостью. Правда, у многих людей вызывало беспокойство будущее страны: на место Хрущева пришли невыразительные, не пользовавшиеся поддержкой и даже известностью фигуры.

Эта ситуация кажется парадоксальной. То, что сделал Н.С. Хрущев за время своего руководства партией и страной для всех слоев общества, для советских людей, по логике вещей должно было обеспечить ему значительную популярность. Но оказалось, что ее не было. Собственно, в тот момент случившееся едва ли могло кого-то даже удивить – слишком очевидно было резко нарастающее падение авторитета Хрущева, даже уважения к нему в самых разных кругах общества.

Утрату популярности едва ли можно объяснить внутренними и внешнеполитическими неудачами последней пары лет, хотя они были: это и повышение цен на мясо и молоко, и неумеренное внедрение по всей стране кукурузы, и кровопролитие в Новочеркасске, и Карибский кризис. Мне кажется, главная причина состояла в том, что к этому времени у очень многих людей созрело ощущение: Хрущев и его политика себя исчерпывают, он ушел от одного берега (привычной сталинской политики) и никак не может пристать к другому, в своих потугах добиться быстрых успехов становится посмешищем. Иными словами, он потерял доверие и популярность из-за того, что вел половинчатую политику, погряз в решениях, которые по сути решениями и не были. (У. Черчилль, кажется, сравнил эту политику с попыткой перескочить пропасть в два прыжка.) И потому он ничьей поддержки практически не имел, почти у всех начал вызывать раздражение.

Уже тогда многим было ясно, что Хрущев разоблачал, критиковал и старался преодолеть Сталина, а не сталинщину (эта задача осталась не только нерешенной, но, по сути, и не поставленной вплоть до перестройки). И, может быть, он был искренне уверен, что все дело к этому и сводится? Свидетельство тому дают и его воспоминания. Характерная деталь: он рассказывает, как уговаривал А. Новотного: «Поднимите занавес, разоблачите злоупотребления, если они у вас были. А они были, я знаю, что они были… Если этого не сделаете вы, то это сделают другие, и вы окажетесь в очень незавидном положении. Новотный не послушался меня, и все знают, к чему это привело и его самого, и Чехословакию». И далее следует очень показательный комментарий: «Если бы мы не разоблачили Сталина, то у нас, возможно, были бы более острые события, чем в Чехословакии»[16]16
  Огонек. 1989. № 28. С. 31.


[Закрыть]. Нет оснований сомневаться в самой необходимости такого разоблачения. Но это – лишь первый шаг на пути обновления общества. Между тем у Хрущева и слова не найти о необходимости серьезных перемен, реформ в экономике, политике, духовной жизни общества.

В этом и состоит, может быть, главное заблуждение Хрущева, от которого он не избавился до конца жизни. Судя по всему, он действительно верил, что выполнил задачу, выполнил свою миссию, разоблачив Сталина, хотя почти ничего не сделал для устранения глубоких деформаций, которым подверглись все стороны жизни общества – экономика, культура, идеология, вся политическая надстройка. Не думаю, что Хрущев этого совсем не замечал, допускаю, что правы те, кто считает попыткой подорвать всесилие бюрократии ту реформу партии, которую он предпринял в последние годы пребывания у власти. Но даже и в мемуарах, продиктованных позднее, о необходимости коренных реформ всей политической надстройки Хрущев не говорит. Или откровенно лукавит. В мемуарах он, например, вроде бы всерьез говорит о том, что «всегда может быть поставлен вопрос на съезде или на пленуме Центрального Комитета о замене одного лица другим», а без этого «я не знаю, во что превращается партия». Заявляя так, Никита Сергеевич явно не учел, что может вызвать ироническую усмешку. Эти слова вроде бы всерьез произносит он – человек, «заматеревший» в интригах, которые плелись в коридорах сталинского «двора», одолевший в значительной мере при их помощи своих соперников, а потом сам ставший жертвой таких же интриг. Неужто он полагал, что его в соответствии со своим Уставом сможет заменить на посту первого секретаря ЦК КПСС сама партия?

Хрущев, по-моему, совершенно сознательно, не по неведению, а потому, что видел в этом, возглавив партию, и свой прямой интерес, а может быть, и честно не представляя себе возможность чего-то другого, не хотел уходить от прежней политической системы. Управлять партией и страной было, наверное, гораздо проще, удобнее, сохраняя в неприкосновенности многие из механизмов, унаследованных от Сталина, в свое время созданных им как раз для обеспечения «диктатуры личности» (Никита Сергеевич использует это куусиненское понятие в воспоминаниях – видимо, оно запало в душу, – явно не понимая при этом всего, что за ним стоит). Включая и восхваление своей собственной личности – конечно, не такой зловещий и кровавый культ, как при Сталине, но все же достаточно вредный, подрывавший идеи XX съезда, культик, который вызывал насмешки и недоумение еще и потому, что терпел и взращивал его именно человек, разоблачивший культ личности Сталина. Причины этой непоследовательности Хрущева, мне кажется, нельзя сводить к его чисто человеческим слабостям (тщеславию, например) и прагматическим расчетам (борьбе за власть), хотя было и то и другое.

Главное в том, что сам он был продуктом своей эпохи, продуктом сталинизма. Конечно, разоблачение преступлений Сталина, послужившее стартовым толчком глубоких политических процессов обновления, – это великая заслуга Хрущева. Но на большее в преодолении наследия сталинщины он, скорее всего, просто не был способен, других задач не понимал и не видел и потому перешел в политике к «бегу на месте». Конечно, едва ли тогда это ясно понимали даже политические аналитики, а тем более широкая общественность. Но в общественном сознании, наверное, созрела общая идея о бесперспективности политики Хрущева, о том, что он как минимум больше не нужен. И это определяло настроения, в том числе среди рабочих и крестьян, которым, нередко грубо переигрывая, так старался понравиться Хрущев.

Такие настроения в народе, конечно, облегчили «дворцовый переворот» и даже в какой-то мере вдохновили его организаторов. Но этими людьми двигали, по моему глубокому убеждению, отнюдь не большие идеи – главными мотивами были самая банальная борьба за власть или страх потерять свое кресло, что бы ни говорили сегодня участники того сговора (в частности, охотно выступавший в последние годы в печати В.Е. Семичастный – в момент октябрьского пленума 1964 года председатель КГБ).

По поводу того, как организовывалось смещение Н.С. Хрущева, я не располагаю никакими документальными данными (впрочем, те, кто смещал Хрущева, едва ли оставили по этому поводу много документов). Но некоторые детали хорошо помню, и они для меня достаточно убедительны – начиная с чисто внешних наблюдений.

Я тогда уже работал в аппарате ЦК КПСС и видел, как около здания, у постов на входах, наконец, в коридорах в те дни и какое-то время после них все выхаживали или просто стояли, стреляя во все стороны глазами, незнакомые молодые люди в штатском. Опытные работники аппарата были особенно осторожны, разговаривая в служебных помещениях, даже дома, а тем более по телефону, – если кто-то с ними затевал серьезный разговор, тут же переводили его на футбол или погоду, иногда, если в комнате были все «свои», делая красноречивый жест в сторону потолка или телефона.

То один, то другой фрагмент происходившего выявлялись позднее – чаще из услышанного, а в последнее время и из написанного (я имею, в частности, в виду воспоминания С.Н. Хрущева и П.Я. Родионова). И из этих фрагментов складывалась картина заговора, «дворцового переворота».

Уже не раз писали о том, что в канун переворота организаторы заговора лихорадочно искали поддержку среди членов ЦК, и в первую очередь среди республиканских и областных партийных руководителей. Мне к этому добавить нечего – уже после октябрьского пленума я тоже слышал рассказы об этой подготовительной работе, как и о том, что Л.И. Брежнев отчаянно трусил, иногда чуть не до истерики.

Позже я познакомился с Брежневым, не раз работал в коллективах, готовивших его выступления и отдельные партийные документы. И еще расскажу о своих впечатлениях об этом человеке. Но в одном убежден: он сам едва ли мог быть мозгом и волей заговора. Допускаю, правда, что речь шла о затее групповой, коллективной и Брежнев вполне мог быть одним из трех-четырех главных организаторов. Но из всего, что я знаю и понимаю (сразу оговорюсь, что знаю и понимаю не все), следует: очень активную роль играл не Брежнев, а более волевой, более напористый Н.В. Подгорный. Не мог «не участвовать» М.А. Суслов. И очень видной фигурой в организации самого переворота был прежде всего А.Н. Шелепин – человек крайне честолюбивый, волевой, с юности обученный искусству аппаратных интриг и – главное – имевший уже свою команду, настоящее «теневое правительство» (включая и «теневое политбюро»). Ему было легче, чем другим, только что приехавшим из провинции, сколотить такую команду. Занялся он этим делом, видимо, давно, еще в бытность первым секретарем ЦК ВЛКСМ.

И все время после этого Шелепин не только сохранял прочные связи с множеством бывших комсомольских работников, занявших потом ответственные должности, но и способствовал их выдвижению и продвижению, в том числе в последние перед октябрьским пленумом годы и месяцы, когда он курировал в качестве члена политбюро и одного из секретарей ЦК КПСС подбор и расстановку кадров. А в качестве бывшего председателя КГБ он позаботился о том, чтобы и там иметь своих людей на руководящих постах, включая своего преемника В.Е. Семичастного. Не знаю, был ли Шелепин мозгом заговора (допускаю, что вместе с Подгорным был), но, уж во всяком случае, был его руками, его мускулами. Этими «мускулами» Александр Николаевич Шелепин (он получил в аппарате прозвище «железный Шурик») мог стать, поскольку располагал полной поддержкой Семичастного и ряда других людей, возглавлявших КГБ, а также МВД (во главе его тоже стоял близкий к Шелепину человек – бывший ответственный комсомольский работник Тикунов). К «комсомольской группе» принадлежал также Н. Миронов – заведующий Отделом административных органов ЦК КПСС, курировавшим армию, КГБ, МВД, суд и прокуратуру.

Потом мне рассказывали, что к группе Шелепина был близок также посвященный в планы смещения Хрущева маршал С.С. Бирюзов – тогдашний начальник Генерального штаба. (Бирюзов и Миронов буквально через несколько дней после октябрьского пленума погибли в авиационной катастрофе на территории Югославии, куда были приглашены на торжества по случаю двадцатилетия освобождения Белграда.) Словом, особая забота была проявлена именно о том, чтобы загодя прибрать к рукам контроль за всеми «внепарламентскими» и «внепартийными» рычагами силы и власти.

Не могу судить, насколько активно С.С. Бирюзов и тогдашний министр обороны Р.Я. Малиновский поддерживали заговорщиков (хотя много позже узнал, через кого Брежнев попытался установить первый контакт с Бирюзовым). В общем, после смерти Сталина военные, как правило, участвовали в такого рода внутренних делах. Особенно было это заметно в момент ареста Берии. Не говоря уже о группе генералов, которые непосредственно осуществляли арест, в Москву были введены воинские части, занявшие казармы подразделений КГБ и разоружившие их. Примерно то же самое происходило и в дни июньского (1954) пленума ЦК, когда Хрущеву непосредственно помогал маршал Г.К. Жуков. Потом Хрущев отплатил ему черной неблагодарностью, подвергнув на очередном пленуме ЦК, притом заочно (Жуков был в командировке за рубежом), жестокой критике, обвинив маршала в «бонапартизме» и политических амбициях. Таким образом, Хрущев лишь повторил Сталина. Оба они опасались столь влиятельного соперника, за которым вдобавок ко всему стояла вооруженная сила.

Здесь, однако, одно с другим тесно связано. Если военные хотят или соглашаются участвовать во внутриполитической борьбе, а политическое руководство хочет или соглашается на них в этой борьбе опираться, те и другие должны считаться с последствиями: военные – с тем, что их будут опасаться и пытаться обезвредить, а политики – с тем, что придется опасаться военных и принимать соответствующие, не всегда приятные меры. И главное – обществу всегда приходится опасаться нежелательного поворота событий.

Именно поэтому нельзя развивать демократию, сохраняя прежнее положение вещей, не поставив вооруженные силы под контроль политической (в том числе представительной) власти. И на каком-то этапе, естественно, встает вопрос о деполитизации армии. С этим нам пришлось столкнуться много позже – уже в годы перестройки.

Возвращаясь к октябрю 1964 года, хотел бы сказать о версии, вытекающей из воспоминаний ряда людей, опубликованных совсем недавно. Они сообщают, что Н.С. Хрущеву перед отъездом в отпуск сообщили о заговоре, но он ничего не смог сделать. Допускаю, что так могло быть, хотя, если сведения были хоть в малейшей мере достоверными, трудно себе представить, что такой активный человек, прошедший через огонь и воду множества боев за власть, не принял бы никаких мер и просто уехал в отпуск. Но в другом я почти уверен: накануне заседания президиума ЦК ему объяснили, кто участвует в этой акции и кто ее поддерживает, чтобы он не пытался сопротивляться. И Хрущев, хорошо понимая, что именно решает дело в условиях во многом унаследованного от Сталина механизма власти, действительно сразу же подал заявление с просьбой об отставке. Только так я могу объяснить столь несвойственную ему пассивность, отказ от борьбы, даже от попытки что-то внятное сказать на пленуме ЦК. Хотя не исключаю: что-то в нем к тому времени надломилось, он просто устал, состарился, изнемог под огромным бременем руководства страной, отягощенной множеством проблем, найти пути решения которых не сумел.

Другая характерная деталь ситуации, подтверждающая версию заговора: накануне событий были довольно ловко убраны из Москвы (в том числе отправлены в загранкомандировки – а это требовало официального решения Секретариата ЦК КПСС) люди, входившие к узкий круг приближенных Н.С. Хрущева. И прежде всего члены так называемой пресс-группы, возглавлявшие средства массовой информации (редактор «Правды» П.Ф. Сатюков, председатель Гостелерадио М.А. Харламов и др.). Я не думаю, что они оказали бы сопротивление готовившейся акции, но ее организаторы, видимо, хорошо помнили совет В.И. Ленина революционерам: прежде всего захватить почту, телеграф, телефон. И модернизировали его, поставив на первое место средства массовой информации.

Действительно, поздно вечером в канун главных событий на Гостелерадио прибыл с полномочиями нового председателя работавший до этого в Отделе ЦК одним из заместителей Ю.В. Андропова Н. Месяцев. Очевидцы его появления на Гостелерадио потом рассказывали забавную историю, проливающую свет на психологическую атмосферу, в которой готовилось и совершалось смещение Хрущева. Приехав в Комитет по радиовещанию и телевидению, Месяцев задал единственный вопрос: «Где кнопка?» Собравшиеся руководители комитета не сразу поняли, что новый председатель имеет в виду кнопку, которая отключала эфир, то есть могла «вырубить» все радио– и телепередачи. Месяцев что-то о ней слышал и поэтому задал вопрос. Он, правда, не имел никакого журналистского опыта, работал долгое время в милиции, но зато был другом-приятелем и доверенным лицом «железного Шурика». А руководителем ТАСС был назначен тоже бывший комсомольский работник, в свое время редактор «Комсомольской правды» Д. Горюнов.

Эти и другие фрагменты событий ясно показывают, о чем в действительности шла речь. Говорю об этом не в осуждение кого-либо – я не готов однозначно оценивать сам факт смещения Н.С. Хрущева. Чтобы более или менее четко представить себе, как бы развивались события, если бы Хрущев еще несколько лет оставался у руководства партией и страной, надо много лучше, чем я, знать тогдашнее реальное положение дел, прежде всего внутри страны. И я не хочу морализировать: сам Хрущев не раз прибегал к старым, не демократическим, возникшим в недрах сталинщины «правилам игры». А кроме того, не уверен, что существовали другие способы смены руководителя. (Хрущев, в принципе понимая значение сменяемости, ввел ограничение для избираемых партийных руководителей – два срока, что в те времена ограничило бы продолжительность работы в качестве секретаря ЦК КПСС восемью годами. Но тут же не удержался от оговорки о возможности «в исключительных случаях» продления этого срока, начисто убив этим само ограничение.)

Мотивы, которые заставили меня обратиться к теме заговора, иные. Первый. Хочу обратить внимание на то, что мы имели уже после смерти Сталина один «дворцовый переворот» и многие несовершенства политического механизма, делающие возможным такие перевороты, пока еще сохраняются. В рамках осуществляемой политической реформы положение надо непременно изменить; разумеется, при этом должны быть предусмотрены и конституционные формы смены руководителей. И второй. Смещение Хрущева не было вызвано принципиальными причинами. Организаторы заговора не были объединены какими-то общими целями большой политики, единой политической платформой. Руководствовались они скорее корыстными соображениями, прежде всего стремлением получить или сохранить власть.

Все это, конечно, не значит, что смещение Н.С. Хрущева не попытались оправдать интересами социализма, интересами государства, партии и народа. Наоборот, именно об этом говорилось на заседании президиума и последовавшем за ним пленуме ЦК КПСС. И при этом отнюдь не исключается, что те или иные инициаторы этой акции сами верили, что делают важное для страны и народа дело, – человеческие разум и совесть очень часто в таких случаях ищут и находят весьма удобную нравственную позицию, отождествляя свой интерес со всеобщим. В случае с Хрущевым, учитывая обстоятельства, о которых шла речь выше, это было к тому же не так уж трудно.

Сменили лидера. Но какая идеология и какая политика должны были сопутствовать этой смене, какие теперь утвердятся политические идеи? Эти вопросы остались без ответов. Ибо, как отмечалось, к власти пришли люди, не имевшие единой, сколько-нибудь определенной идейно-политической программы.

Не все, в том числе не все информированные, разбирающиеся в обстановке люди сразу это поняли. Помню, в первое же утро после октябрьского пленума Ю.В. Андропов собрал (почему-то в кабинете своего первого заместителя Л.Н. Толкунова, вскоре назначенного главным редактором «Известий») руководящий состав Отдела, включая нескольких консультантов, чтобы как-то сориентировать их в ситуации. Рассказав о пленуме, он заключил выступление следующими словами, запавшими мне в память: «Хрущева сняли не за критику культа личности Сталина и политику мирного сосуществования, а потому, что он был непоследователен в этой критике и в этой политике».

Увы, вскоре начало выясняться, что Андропов глубоко заблуждался (я просто не могу представить себе причин, по которым, зная истинное положение дел, он бы сознательно нас дезинформировал). Первый сигнал на этот счет мы получили буквально две недели спустя. Близилось 7 ноября с традиционным докладом, с которым было поручено выступить вновь избранному первому секретарю Л.И. Брежневу. Ю.В. Андропову и его группе консультантов дали задание подготовить проект одного из разделов доклада. Причем, против обыкновения, не внешнеполитического, а внутреннего. Мы восприняли это как знак доверия к своему шефу (не исключено, что со стороны самого Брежнева это действительно было если не знаком доверия, то проверкой) и с энтузиазмом принялись за работу. Не помню деталей, но был написан вполне прогрессивный проект. Он был передан П.Н. Демичеву, которому с группой близких к нему товарищей поручили свести все куски воедино, в одном стиле отредактировать и отдать оратору.

«Конечный продукт», когда мы его увидели, поставил нас в тупик – все наиболее содержательные, яркие, несшие прогрессивную политическую нагрузку эпизоды исчезли. Как жиринки в сиротском бульоне, в тексте плавали обрывки написанных нами абзацев и фраз, к тому же изрядно подпорченные литературно (умением портить текст Демичев, носивший тогда кличку «химик», поскольку Хрущев сделал его секретарем, отвечающим за химизацию сельского хозяйства, был хорошо известен, но свои политические взгляды до поры до времени тщательно утаивал).

Конечно, это нас разочаровало. Но еще не могло быть доказательством того, что надежды на лучшее не имеют под собой почвы. Тем более что поначалу поступали и сигналы противоположного характера. Например, нескольким консультантам было поручено написать редакционную статью в «Правду» в связи с Днем Конституции (он отмечался тогда 5 декабря, в день «сталинской Конституции»). Мы заказ выполнили, сделав упор на критику культа личности Сталина, осуждение репрессий и на необходимость развития демократии. И статья вышла в первозданном виде. Но уже несколько недель спустя у нас не оставалось сомнений в том, что Андропов в своих первоначальных оценках жестоко ошибся (с другой стороны, для меня это было первым доказательством того, что участия, во всяком случае активного участия, в заговоре против Хрущева он не принимал).

Но сначала, чтобы не сбиваться с хронологии, расскажу о том, что произошло 7 ноября. На этот раз после весьма длительного перерыва на праздник приехала очень представительная китайская делегация. Возглавлял ее Чжоу Эньлай. Все понимали, что это зондаж, попытка выяснить, «чем дышит» новое советское руководство. Но, с другой стороны, Чжоу Эньлай имел репутацию наиболее умеренного среди китайских руководителей, и его визит в Москву мог восприниматься либо как шанс для разумного решения проблемы советско-китайских отношений, либо как изощренный ход, призванный поставить нас в трудное положение перед советской и зарубежной общественностью. Поэтому отношение к визиту было двойственное, во всяком случае, у нас, консультантов Отдела ЦК. Уже начавшее рождаться беспокойство насчет того, не отступят ли наши новые руководители от важных принципов политики, все же соседствовало с надеждой, что удастся покончить со все более накалявшейся враждой между двумя странами.

В день праздника я дежурил по отделу, то есть сидел у себя в кабинете у телефонов. Ближе к вечеру – звонок из приемной Андропова, его секретарь передает приглашение зайти. Спускаюсь с четвертого на третий этаж, захожу в кабинет к Юрию Владимировичу. Он сидит за письменным столом, озабоченный, ушел в себя, смотрит невидящим взглядом в окно. Здороваюсь, поздравляю его с праздником. Он отвечает – и тут же начинает возбужденно рассказывать.

Только что закончился традиционный праздничный прием в Кремле. Р.Я. Малиновский (тогдашний министр обороны) выпил лишнего и произнес задиристый антиамериканский тост, чем обидел посла США, который даже покинул прием. «Это, – сказал Андропов, – первая плохая новость. Во всех столицах бдительно следят за каждым словом из Москвы, пытаются оценить политику нового руководства. И тут такое…» Но дальше в лес – больше дров. К Малиновскому подходит Чжоу Эньлай с другими членами китайской делегации и поздравляет его с «прекрасным антиимпериалистическим тостом». «Я, – продолжает Юрий Владимирович, – стою рядом и просто не знаю, куда деться: всю сцену наблюдает не только руководство, но и дипломатический корпус. И тут Малиновский – он совсем закусил удила – говорит Чжоу Эньлаю: «Давайте выпьем за советско-китайскую дружбу; вот мы своего Никиту выгнали, вы сделайте то же самое с Мао Цзэдуном, и дела у нас пойдут наилучшим образом». Чжоу Эньлай побледнел – наверное, подумал о доносах, которые на него настрочат спутники, что-то зло сказал, отвернулся и ушел с приема. Ну что ты об этом скажешь?»

Представив себе эту картину, я сказал Андропову: «Может быть, это не так уж плохо, стоит ли расстраиваться?» Тот помолчал, подумал, а потом рассмеялся. На этом разговор закончился.

Переговоры не дали результатов. Уже потом в разговоре с глазу на глаз Ю.В. Андропов вернулся к тому, о чем говорил 7 ноября, и сказал, что «последний гвоздь забил А.И. Микоян», заявивший китайцам, что мы не отойдем ни от одной своей прежней политической позиции. И как бы мимоходом, но, дав понять, что на дальнейшие вопросы не ответит, заметил: «Не всем нашим товарищам это заявление Микояна понравилось».

Эти разговоры меня несколько подготовили к тому, что произошло в январе 1965 года. На носу было заседание политического консультативного комитета Организации Варшавского договора. На президиуме ЦК обсуждался проект директив нашей делегации, подписанный Андроповым и Громыко (готовили его основу консультанты совместно с группой работников Министерства иностранных дел). И вот на заседании президиума ЦК состоялся первый после октябрьского пленума большой конкретный разговор о внешней политике.

Андропов пришел с заседания очень расстроенный. Он, должен сказать, вообще очень расстраивался, даже терялся, когда его критиковало начальство. Я относил это за счет глубоко сидящего во многих представителях его поколения синдрома страха перед вышестоящими – очень типичного порождения периода культа личности. Как мы узнали потом, некоторые члены президиума – Андропов был тогда «просто» секретарем ЦК – обрушились на представленный проект, резко критиковали его за недостаток «классовой позиции», «классовости», ставили авторам в вину чрезмерную «уступчивость в отношении империализма», пренебрежение мерами для улучшения отношений, сплочения со своими «естественными» союзниками, «собратьями по классу» (как мы поняли, имелись в виду прежде всего китайцы). От присутствовавших на совещании узнали, что особенно активны были А.Н. Шелепин и, к моему удивлению, А.Н. Косыгин. Брежнев больше отмалчивался, присматривался, выжидал. А когда Косыгин начал на него наседать, требуя, чтобы тот поехал в Китай, потерял терпение и буркнул: «Если считаешь это до зарезу нужным, поезжай сам».