Текст книги "Синий свет, свет такой синий (Есенин)"
Автор книги: Георг Хакен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Хакен Георг
Синий свет, свет такой синий (Есенин)
Георг Хакен
Синий свет, свет такой синий...
(Есенин)
Трагическая фантасмагория
И тогда же мне подумалось: какой удивительно ценный материал для повести о гибельной жизни русского поэта.
Мне чудится, что, кончив роман, я попробую написать о поэте, т.е., вернее о гибели поэта. Нечто очень дерзкое и фантастическое.
М. Горький
Моему крестному сыну посвящается
Действующие лица
Сергей Александрович Есенин, русский поэт,
Вольф Иосифович Эрлих, молодой поэт,
Георгий Феофанович Устинов, писатель и журналист,
Елизавета Алексеевна Устинова, его жена,
Николай Алексеевич Клюев, новокрестьянский поэт,
Владимир Владимирович Маяковский, поэт-футурист,
Айседора Дункан, американская танцовщица, жена поэта,
Галина Артуровна Бениславская, друг поэта,
Татьяна Федоровна Есенина, мать поэта,
Черный человек,
Портье в гостинице.
Действие первое
картина первая
24 декабря. Четверг. День. Гостиничный номер в "Англетере". Стол, несколько стульев, кровать, большое зеркало, маленький плюшевый диван, круглый столик с графином воды и чернильницей.
Входят портье и Есенин.
ПОРТЬЕ. Проходите, Сергей Александрович. Думаю, этот номер вам понравится.
ЕСЕНИН. Да, да. Я здесь останусь.
ПОРТЬЕ. Хороший одноместный номер. Второй этаж. Из окна вид на Исаакиевскую площадь.
ЕСЕНИН. Я знаю. Впрочем, я ведь сюда ненадолго. Несколько дней проживу и съеду. А Георгий Устинов здесь живет?
ПОРТЬЕ. Живет. Его номер 130.
ЕСЕНИН. Знаете, мы с ним давно знакомы. Он работает в "Красной газете". Как увидите, передайте, чтобы зашел ко мне в пятый. Но не говорите, кто здесь поселился. Пусть для него это будет сюрпризом.
ПОРТЬЕ. Обязательно передам, Сергей Александрович.
ЕСЕНИН. И еще. Попросите дворника перевезти сюда мои вещи. Они остались у моего друга Эрлиха, на Бассейной. Вот адрес. (Протягивает листок.)
ПОРТЬЕ. Все сделаем, Сергей Александрович. (Хочет идти.)
ЕСЕНИН. Погодите, я сейчас напишу записку. (Подсаживается к круглому столику, пишет.) Вова! Захвати вещи ко мне в гостиницу. Жду тебя там. Есенин. (Сворачивает, отдает.) Держите. (Роется в карманах, достает бумажную купюру.) А это вам на чай.
ПОРТЬЕ. Спасибо, Сергей Александрович!
ЕСЕНИН. И последнее: никого из чужих ко мне в номер не пускайте. Меня здесь нет. Только Устинова и Эрлиха.
ПОРТЬЕ. Понял, Сергей Александрович.
Портье уходит. Некоторое время Есенин один. Раздается стук в дверь.
ЕСЕНИН. Войдите.
Входят Георгий и Елизавета Устиновы.
УСТИНОВ. Серж, дорогой, с приездом!
есенин. Жорж, как я рад тебя видеть! (Обнимаются.) Здравствуйте, тетя Лиза. (Целует ее.)
устинова. Здравствуй, Сергунька.
УСТИНОВ. Вот уж не думал, не гадал. А мы с Лизой идем к себе, а нам навстречу – портье. И просит нас зайти в пятый. И ведь, каналья, не говорит кто здесь! А я, честно говоря, и позабыл, что ты собирался приехать в Ленинград. Какими судьбами?
ЕСЕНИН. Бежал из чертовой Москвы.
УСТИНОВ. А к нам надолго?
ЕСЕНИН. Навсегда. Буду жить в Ленинграде. Пора привести в порядок свой быт и начать жить по-новому. Тебе нравится мой шарф?
УСТИНОВ. Да, очень красивый у тебя шарф.
ЕСЕНИН. Это подарок Изадоры... Дункан. Ты знаешь ее?
УСТИНОВ. Как же. Лет 12 назад я бывал на ее выступлениях в Москве.
ЕСЕНИН. Эх, как эта старуха любила меня! Я вот ей напишу... позову, и она прискачет ко мне откуда угодно. Но она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем ее. Здесь я, возможно, женюсь только на простой и чистой девушке.
УСТИНОВА. Сергунька, разве ты приехал один? Мы ждали тебя с Софьей Андреевной.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, я развелся с Соней.
УСТИНОВА. Почему?
ЕСЕНИН. Скучно. Борода надоела.
УСТИНОВА (смеется). Какая борода?
ЕСЕНИН. То есть как это какая? Слишком все у них в доме заполнено тенью "великого старца". Везде портреты Толстого: на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках. Куда ни глянь – он на тебя смотрит, будто следит за тобой. Одни бороды вокруг тебя, а для живых людей места не остается. И это душит меня.
УСТИНОВА. Жаль, что у тебя не сложилось с Соней.
ЕСЕНИН. Поздно жалеть, тетя Лиза. Надо было раньше... К жене не вернусь. Надоело мне это и все! В Ленинград я приехал работать. Очень люблю этот город, не раз уже бывал здесь. В Ленинграде у меня много друзей и разных знакомых. По этому случаю предлагаю собраться у меня и отметить мой приезд. Тем более, что есть еще один повод: вся Европа празднует сегодня рождественский сочельник.
УСТИНОВ. А ты знал, когда приехать!
ЕСЕНИН. А ты думал!
Стук в дверь. Входит портье.
ПОРТЬЕ. Сергей Александрович, ваши вещи доставлены. (Вносит чемоданы.) И еще к вам гость – Вольф Эрлих.
ЕСЕНИН. Хорошо. Скажите, что я его жду.
Портье выходит.
УСТИНОВА. Мы пока с Георгием пойдем к себе. Побудьте вдвоем. Я тем временем поставлю самовар.
УСТИНОВ. А попозже мы зайдем.
ЕСЕНИН. Обязательно заходите, я вас с ним познакомлю.
Устиновы уходят. Через несколько мгновений входит Эрлих.
ЭРЛИХ. Сергей, родной, здравствуй!
ЕСЕНИН. Милый Вова, здорово! (Обнимаются.) У меня не плохая "жись". Но если ты не женился, то не женись.
ЭРЛИХ. Да ты никак вырос!
ЕСЕНИН. Похоже на то. А знаешь, кацо? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею!
ЭРЛИХ. Пьешь?
ЕСЕНИН. Нет. Немного. Но здесь, на невских берегах пить совершенно перестану и наконец-то обрету так ускользающий покой. Я ведь бежал из Москвы от рассеянной жизни. Мешают мне там. А я хочу писать, чтобы никто, даже друзья, не мешали...
ЭРЛИХ. Значит сюда надолго?
ЕСЕНИН. Насовсем. Кстати, кацо, ты получил мою телеграмму с просьбой снять здесь для меня две-три комнаты?
ЭРЛИХ (смутившись). Получил. Прости, Сергей, но комнат снять не удалось.
ЕСЕНИН. Почему?
ЭРЛИХ. По разным причинам. Тем более, что ты забыл сообщить главное: приезжаешь ты один или с женой.
ЕСЕНИН. С Толстой я разошелся окончательно. Она жалкая и убогая женщина, хотела выдвинуться через меня. Подумаешь, внучка! А происхождение кружило ее тупую голову. Как же остаться вне литературы? А ведь она, набитая дура, охотилась за литераторами. Опутала она меня. Сошелся я с ней. А потом... женился... Я думал было... но ошибся...
ЭРЛИХ. Эх, Сережа, Сережа!
ЕСЕНИН. Сережа! Сам знаю, что Сережа! Слушай...Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу... Я убью тебя!... Понимаешь?.. Я себя не продавал...
ЭРЛИХ. Извини, друг. Я не хотел. Мы еще погуляем на наших свадьбах...
ЕСЕНИН. Нет, теперь-то я избавлен от всякой женитьбы. Три раза был женат, а больше по закону в нашем государстве не полагается. А ты что, жениться захотел? Господи, какой дурак! Ты на меня, дурья голова, не смотри. Мне лет-то сколько? Жизнь-то моя какая! А тебе сколько? Ты мой совет запомни: холостая жизнь для поэта все равно, что мармелад! И стихи идут, и все идет. Женишься – света белого не взвидишь! Вот что! Я вот женился! А куда мне такому жениться? Господи, как хорошо, что мы оба холостые!
ЭРЛИХ. Слушай, Сергей! Бросай эту чертову гостиницу. Едем ко мне на квартиру. Скоро новый год. Проживем праздники у меня на Бассейной...
ЕСЕНИН. Видишь ли... Здесь в "Англетере" остановились Устиновы, и мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день к тебе на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кстати, когда я узнал, что ты переехал на собственную квартиру, я испугался. Поэт не должен иметь квартиры. Удобнее всего писать в номере гостиницы. А если ты еще и спишь на полу, то ты настоящий поэт. Поэт должен жить необыкновенно. Кроме того, здесь просторнее. Боже, как хорошо!..
Стук в дверь. Входят Устиновы: он – с пивом, она – с самоваром.
УСТИНОВ. Разрешите. Не помешаем?
ЕСЕНИН. Проходите, мы уже заждались.
УСТИНОВА. Самовар уже подоспел.
ЕСЕНИН. Знакомьтесь. Устиновы – я тебе о них рассказывал. (Представляет их друг другу.) Жорж. Тетя Лиза. Мой друг – Вольф Эрлих. Можно Вова. Тоже поэт.
ЭРЛИХ. Очень приятно.
УСТИНОВ. Спиртного купить не удалось. Магазины уже закрылись. Но дворник купил для нашей компании шесть бутылок пива.
УСТИНОВА. Хватит вам и этого. Я пиво пить не буду.
ЕСЕНИН. А шампанское вы непременно должны выпить. За нашу встречу. Хоть один бокал. (Открывает один из чемоданов, достает оттуда шампанское.)
УСТИНОВ. Гуляем, ребята!
ЕСЕНИН. Понимаешь ли, Жорж, нет бутылками-то! Я взял четыре полбутылки!..
УСТИНОВ. А нам, какая разница.
ЕСЕНИН (достает сверток). А здесь кое-какие деликатесы.
УСТИНОВ. Лиза, это по твоей части. Накрывай стол.
Быстро расставляют и раскладывают все на столе.
УСТИНОВА. Все готово, можно садиться.
УСТИНОВ. Сесть, Лиза, мы всегда успеем. Шучу.
Все рассаживаются за столом. Устинов разливает шампанское по бокалам.
Ну, за твой приезд, Серж!
УСТИНОВА. И за нашу встречу! (Выпивают.) Расскажи нам, Сергунька, над чем ты сейчас работаешь?
ЕСЕНИН. Я только что, совсем недавно кончил свою поэму "Черный человек": над ней я работал больше двух лет, а напечатать нигде не могу. Редактора от нее отказываются, а между тем, это лучшее, что я, когда-нибудь сделал. Послушайте:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ночи
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Что скажете?
ЭРЛИХ. "Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек". "Моцарт и Сальери". Так, кажется, у Пушкина?
ЕСЕНИН. Ты прав, кацо. Теперь меня все больше тянет к Пушкину.
ЭРЛИХ. В последнее время ты совсем пишешь под Пушкина.
ЕСЕНИН. Нам всем бы так писать. Я ведь ни от кого ничего не скрываю. Пусть все пишут как я. Я думаю, что это не будет плохо. Давайте выпьем за мою новую жизнь в Ленинграде. (Разливает шампанское.)
УСТИНОВ. За тебя, Серж! (Выпивают.)
ЕСЕНИН. А ведь все-таки я от "Москвы Кабацкой" ушел! А? Как вы думаете? Ведь я теперь начал писать совсем по-другому.
УСТИНОВА. Ушел, Сергунька, и, слава богу!
ЕСЕНИН. По-моему тоже! Здорово трудно было. А знаете, что я у Пушкина не люблю?
УСТИНОВ. Что?
ЕСЕНИН. Его писем. Это же литература! Их можно читать так же, как читаешь стихи. Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был больше профессионалом, чем мы, так вот кацо! А ну их, к собачьей матери, умников! Всех, кто так считает! Пушкин что сказал? "Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата". Она, брат, умных не любит. Выпьем же за поэзию, мать нашу. (Разливает.) Пей, Вова, за нас! (Пьют.) У меня мало стихов о зиме. Теперь я буду писать о зиме. Весна, лето, осень, как фон у меня есть, не хватает только зимы.
Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся.
Хорошо с любимой в поле затеряться.
Ветерок веселый робок и застенчив,
По равнине голой катится бубенчик.
Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
Где-то на поляне клен танцует пьяный.
Мы к нему подъедем, спросим – что такое?
И станцуем вместе под тальянку трое.
Это стихотворение маленькое, нестоящее оно.
УСТИНОВА. Что ты, Сергунька! Очень хорошее стихотворение.
ЕСЕНИН (рад). Значит оно неплохое? А я и не знал, что у меня такие хорошие стихи. Вы думаете, мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия – нужна?
Синий туман. Снеговое раздолье,
Тонкий лимонный лунный свет.
Сердцу приятно с тихою болью
Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
Снег у крыльца, как песок зыбучий.
Вот при такой же луне без слов,
Шапку из кошки на лоб нахлобучив,
Тайно покинул я отчий кров.
Снова вернулся я в край родимый.
Кто меня помнит? Кто позабыл?
Грустно стою я, как странник гонимый,
Старый хозяин своей избы.
Молча я комкаю новую шапку,
Не по душе мне соболий мех.
Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,
Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.
(Останавливается. Его охватывает волнение, душат слезы, но он овладевает собой.) Это философская вещь. Ее нужно слушать так: выпить немного, (Разливает шампанское.) подумать о звездах, о вечности, о том, что ты такое во времени и пространстве. Давайте вино пить! (Поднимает бокал.) За нас в вечности! (Все пьют. Есенин, собравшись, с трудом и большим напряжением дочитывает.)
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей, не радей,
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душою погас,
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
(Его душат рыдания.)
УСТИНОВА. Сергунька, не надо бы тебе так пить!
ЕСЕНИН. Брошу, тетя Лиза. У нас в семье так со всеми было. Почти алкоголики, а на тридцатом году бросали. Умру – жалеть будете?
УСТИНОВ. Серж, прекрати! Истерик тут мне не устраивай!
ЕСЕНИН. Вот увидишь, Жорж, обо мне напишут. Много напишут! А мою автобиографию – к черту! Я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю. Не хочу! Ложь там все! Любил, целовал, пьянствовал...не то...не то...не то!.. Пусть лучше легенды ходят! (С ним истерика.)
Темнота. Ночь. Есенин один перед большим зеркалом читает "Черного человека".
ЕСЕНИН. Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусявя надо мной,
Как над усопшим монах;
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек,
Черный, черный!
"Слушай, слушай,
Бормочет он мне,
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов".
В зеркале появляется Черный человек. Он очень не высок и худощав. У него изможденное и невыразительное, но моложавое лицо, скрытный и тихий голос. На голове – широкий цилиндр, на ногах – лакированные туфли, на руках – лайковые перчатки. Он одет в поношенную крылатку, скрепленную на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В глазу монокль, в руке – трость.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В декабре, в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
ЕСЕНИН. Явился! А я уже давно тебя жду.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Извини. Раньше никак не мог. Нельзя было. А сегодня самый подходящий момент – рождественская ночь. Для нас – полное раздолье. Продолжим чтение?
ЕСЕНИН. Давай.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
ЕСЕНИН. Ты представляешь, меня поселили в том же самом номере, где мы когда-то останавливались с Изадорой.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так она здесь.
ЕСЕНИН. Неужели? Где же?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. По соседству с тобой живет. За стенкой, в шестом. (Подходит к стене, стучит по ней тростью, оттуда тоже отвечают стуком.) Слыхал? Сейчас она прихорашивается, скоро придет.
ЕСЕНИН. Проклятая баба! Вот пристала! Она ревнует ко всякому и ко всякой. Не отпускает от себя ни на шаг. Липнет как патока.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вздор! Не обращай внимания. Вклеишь ей какой-нибудь комплимент позабористей по женской части. Она рада будет – заждалась тебя. Сразу растает.
ДУНКАН (появляясь на пороге). Эссенин!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А, Изадора! Мы тебя тут заждались! Принимай гостей! Кофе нам турецкий свари. Сегодня у вас свадьба!
ДУНКАН. Сватьба! Сватьба! Посылайт нам поздравлень! Мы принимайт подарки: тарьелк, кастрюль, скофорот! Первый раз в жизнь у Изадора законный муш!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Зингер?
ДУНКАН. Зингер? Нет!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Гордон Крэг?
ДУНКАН. Нет! Нет!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Габриэле д'Аннунцио?
ДУНКАН. Нет! Нет! Нет!.. (Подходит к Есенину.) Серьожа – первый законный муш у Изадора. Тепьерь Изадора – толстый русски жена.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Выпьем за молодых: Сергея Есенина и Изадору Дункан!
ДУНКАН. Нет, нет! Эссенин! Изадора Эссенин!
ЕСЕНИН (обреченно). Теперь я – Дункан.
ДУНКАН (гладит его по волосам). За-ла-та-я га-ла-ва! За-ла-та-я га-ла-ва!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Горько!
ДУНКАН (целует Есенина в губы). Ангьел!
ЕСЕНИН (отстраняет ее). Отстань!
ДУНКАН. Эссенин-хулиган! (Целует его еще раз.) Тшорт!
ЕСЕНИН. Отстань, стерва! (Дает ей пощечину, отталкивает ее.)
ДУНКАН (Черному человеку). Это есть русски лубофь! (Указывает на грудь.) Здесь у него – Кристос (Хлопает по лбу.) А здесь у него диабол. Это тшорт и ангьел вместе. Ду ю спик инглиш?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Йес ай ду!
ДУНКАН. Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке не знают. Это страшно тяжело. И надоело, ах, до чего надоело! Он – самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой, но я люблю его. Когда он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка, и что стихи эти написал гений! Но поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. О них и говорить не стоит – хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же пьяницы, а алкоголь, как известно – враг любовных утех.
ЕСЕНИН. Ну, что у вас там? Вздоры да уморы – бабьи разговоры? Жалуется на меня? А ты уши развесил? Так, так! А лучше бы она сплясала. Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Изадора! Спляши, слышь! (Сдергивает длинный шарф с ее плеч и протягивает ей.) Ну, алле! Гуд! Валяй! Пляши! Айда! Живо!
ДУНКАН (Черному человеку). Я сейчас буду танцевать только для вас!
ЕСЕНИН. Тебе следует посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно!
Дункан танцует, воплощая в танце все то, о чем говорит Есенин.
Оживает у нее в руках шарф. Держит она его за хвост, а сама в пляс. И, кажется, это уже не шарф, а хулиган. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь – такая экспрессия получается. Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит... А потом вдруг – раз, и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала – и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется. Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка! (Свирепея.) Стерва! Это она меня!.. (Залпом выпивает бокал шампанского и бросает его со всего размаху о стену.)
ДУНКАН (останавливается). Итс фо гуд лак!
ЕСЕНИН. Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! (Со злой иронией.) Божественная, дивная Изадора! Мы все недостойны даже ножку вашу целовать! (Черному человеку.) Что же ты, черт, не поешь: многая лета многолетней Изадоре, тудыть ее в качель!
ДУНКАН (Черному человеку). Мы с Есениным не чувствуем эти 15 лет разницы. Ужасно, что мы привыкли считать зрелый возраст чем-то, что нужно скрывать. Женщины, если хотите, могут доказывать власть духа над материей. Вы согласны?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Конечно.
ЕСЕНИН. Опять на меня жалуется! Пляшите, пейте, пойте, черти! И чтоб дым коромыслом, чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!
Сыпь, гармоника, Скука...Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Дункан подходит к Есенину, садится на пол рядом с ним и кладет голову ему на колени.
Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпеж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами,
Иль в морду хошь?
ДУНКАН. Я лублу Эссенин!
ЕСЕНИН А я – нет! Когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава танцовщицы испарится. И – никакой Изадоры! А поэты и их стихи продолжают жить. И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Такие стихи, как мои, будут жить вечно!
ДУНКАН (Черному человеку). Скажите ему, что он не прав. Я ненавижу танец. Я дарю людям красоту, которая не умрет. Я отдаю им душу. Я пользуюсь своим телом, как медиум, как поэт пользуется словами. Я могу дать людям то, что навсегда останется с ними, навсегда оставит в них след.
ЕСЕНИН. Что она тебе сказала?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Она говорит, что настоящее искусство никогда не умрет.
ДУНКАН. Отшень карош рашен! Такой – ух! Не бывайт! (Целует Черного человека.)
ЕСЕНИН. Врешь! Ах ты, шкура барабанная, туда и сюда тебя! (Шлепает ее ладонью по спине.) Не смей целовать чужих! Ты – сука!
ДУНКАН. А ты – собака!
ЕСЕНИН (хватает ее за горло). Правду сука! Правду! Что ты говорила ему про меня?
ДУНКАН (хрипит). Карашо говорил, отшень карашо!
ЕСЕНИН. Врешь! Убью!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что ты делаешь? Ты ее задушишь!
ЕСЕНИН. Болван, ты не знаешь, кого защищаешь! Это же сука, шлюха, блядь!
ДУНКАН. Ну карашо, Серьожа, ..ать, ..ать, ..ать! Скажи мнье сука, скажи мнье стьерва.
ЕСЕНИН (остывая). Любит, чтоб ругал ее по-русски, нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ты бьешь?
ЕСЕНИН (смеется). Она сама дерется!
Дункан подходит к Есенину и Черному человеку, протягивает к ним раскрытую ладонь. На ней часы-брегет.
ДУНКАН. Смотрите! Тшасы! Для Эссенин! Он будет радовайтся, что у него теперь есть тшасы! (Есенину). Это мой подарок.
ЕСЕНИН. Я их не приму!
ДУНКАН. Если Эссенин лубит Изадора, он должен взяйт тшасы!
ЕСЕНИН. Ну, хорошо. (Берет часы.) Посмотрим, который теперь час. (Открывает крышку часов.) А тут кто?
ДУНКАН. Здесь мой фото. Как это по-русски, снимок Изадора. Там есть я и мой дети: Дейдре и Патрик. На памьять!
ЕСЕНИН (размахивается и швыряет часы об пол). Ты слишком подолгу думаешь об этих...детях! Пошла вон!
Дункан медленно уходит.
ЕСЕНИН. Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости... прости...
(Оглядывается.) А где Изадора?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ушла. Обидел ты ее. Ведь дети у нее погибли, видишь, как скверно вышло.
ЕСЕНИН. Скверно это, сам знаю. Какая-то чертовщина! Часто мы с ней ругались. Вздорная баба, к тому же иностранная – не понимает меня, ни в грош не ставит. Меня это злит. Замечательная она, знаменитость, умница, а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы русские, душою зовем.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и плюнь ты на нее. Было бы о чем думать!
ЕСЕНИН. Не могу. Хочешь верь, хочешь не верь, я ее любил. И она меня любила, и, я знаю, любит. А какая нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты это понять?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ты же ей в сыновья годишься, она же старая для тебя? С пьяных глаз женился на старухе!
ЕСЕНИН. Ты не говори, она не старая. Она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая, под краской, вот как снег. Знаешь, она более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не противоречь сам себе. Только что ты говорил обратное.
ЕСЕНИН. Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! А то, что ей сорок, так, дай Бог, тебе быть таким в семьдесят! (Оборачивается. Черный человек исчез.) И какую-то женщину сорока с лишним лет... называл своей милой...
КАРТИНА ВТОРАЯ
25 декабря. Пятница. Раннее утро. В номере Есенин и Эрлих.
ЕСЕНИН (у стола, смотря на листы с рукописями, что-то считает). 101, 102, 103, 104...
ЭРЛИХ (поднимаясь с маленького дивана). Что ты делаешь?
ЕСЕНИН. Погоди, кацо, не мешай. 108, 109, 110... Кончил!
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. "Полтаву" подсчитывал. Знаешь, у меня "Гуляй-поле" больше, куда больше! Хотя... Пушкин был одним из самых образованных поэтов в Европе. Языки знал. Работать над стихами умел. А что я? Конечно, талантливый человек. Но невежественный. Что мне литература? Работать над стихами я так и не научился. Я учусь слову в кабаках, на улицах, в толпе – везде. До Пушкина мне, брат, далеко... Слушай, кацо, поедем к Клюеву? Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель! Слово-то какое!
ЭРЛИХ. Поедем
ЕСЕНИН. Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я – ученик Клюева. И это правда. Клюев меня учил даже таким вещам: "Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения – 24 строки". Кстати, когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты это получил от меня в наследство. А я обязательно скоро умру.
Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть...
ЭРЛИХ. С чего это ты запел о смерти?
ЕСЕНИН. Поэту необходимо чаще думать о смерти. Только помня о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь. Жизнь... жестяночка ты моя... перегнутая... переломатая... Только короткая жизнь может быть яркой. Жить значит отдать всего себя... поэзии... без остатка. Жить – значит сгореть.
ЭРЛИХ. Смотри, Сергей, какой рассвет за окном! Люблю наблюдать за утренним небом. Сначала свет густой, синий, а потом постепенно становится реже и голубее.
ЕСЕНИН. Синий свет, свет такой синий...
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. Да так, вспомнились строки. Знаешь откуда?
ЭРЛИХ. Конечно. "Исповедь бандита".
ЕСЕНИН. Бандита, говоришь? Хулигана, кацо! Но я давно уже не тот. Это они хулиганы и бандиты в душе, а не я.
ЭРЛИХ. О ком ты говоришь?
ЕСЕНИН. О них. Банда надутых рыб! Грязные половики для саней! Протухшие утробы! Солдатское пойло! Напрасно орет всякая бездарная шваль, что Есенин поэт уходящей деревни. Вот Клюев на меня обижался, ведь он считал меня своим. А я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт, и дело с концом. Нет, верно, поедем к Клюеву, кацо? Поднимем его с постели и перевезем сюда, в "Англетер". Понимаешь, это единственный человек, которого я по-настоящему прочно и долго любил. И хотя наши пути разошлись, все же я хотел бы увидеть его и посмотреть какой ощупью он теперь идет.
ЭРЛИХ. Поедем, но имей в виду, что адреса его я не знаю.
ЕСЕНИН. Это пустяки! Я помню... Здесь, неподалеку от Исакия, на Большой Морской... Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах каждый раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем в поэзии, так и останется. Люблю я его.
День. За столом сидят Есенин, Клюев, Эрлих, Устинова.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, Вова, вот он – "смиренный Миколай". Мой старший брат!
КЛЮЕВ. Ах, Сереженька, лепил я твою душеньку, как гнездо касатка.
ЕСЕНИН. Николай всем нам дорогу расчищал. Вы не знаете, чего это стоит. Он пришел первым, и борьба всей тяжестью легла на его плечи.
КЛЮЕВ. Мне многое почувствовалось в твоих словах – продолжи их, милый, и прими меня вновь в сердце свое.
ЕСЕНИН (запевает частушку). Шел с Орехова туман,
Теперь идет из Зуева.
Я люблю стихи в лаптях
Миколая Клюева.
КЛЮЕВ (подхватывая игру). Ветер дует, ветер веет,
Под подолы шляется...
У Есенина Сергея
Золотые яйца.
ЕСЕНИН (как бы извинясь). Это вполне литературно. Эту частушку сложили, когда я написал в поэме "Инония" – "снесся я золотым яйцом".
КЛЮЕВ. Радуюсь, что могу посмотреть еще раз на своего Сереженьку, чтоб спокойнее умереть. Помнишь ли, сокол мой ясный, мои "избяные песни"?
Изба – святилище земли,
С запечной тайною и раем.
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.
В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский маковый закат
Твои певучие чернила.
Изба – питательница слов.
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.
Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать.
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих – матерый лапоть.
ЕСЕНИН. Вот лысый черт! Революция, а он – "избяные песни". Старо! Об этом уже и собаки не лают! Совсем, старик, отяжелел. А ведь ты – огромный поэт. Ну да, видно, только не по пути.
Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.
Грустя и радуясь звезде,
Спадающей тебе на брови,
Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил,
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошел как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты воплотил поющим словом?
Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая,
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.
КЛЮЕВ. Уверение твое, Сереженька, что я все "сердце выпеснил избе" наваждение. Конечно, я во многом человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мне досталась запечная Мекка – иконы, старые книги, – их благоухание – единственное мое утешение.
ЕСЕНИН. Мы, Николай, не должны соглашаться с этим. Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России: самое аристократическое, что есть в русском народе.
КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани – пироги с глазами – их едят, а они глядят!
ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!
КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, – который чем больше шумит – тем больше осыпается.
ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их – к черту!
КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.
ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!
Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.
Милая спросила: "Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель".
Я ответил милой: "Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель".
Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
Не криви улыбку, руки теребя,
Я люблю другую, только не тебя.
Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо
Не тебя я вижу, не к тебе пришел.
Проходил я мимо, сердцу все равно
Просто захотелось заглянуть в окно.
Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?
КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.
ЕСЕНИН (долго сидит молча, мрачно насупившись). Удивительное дело, я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, а вот эта твоя черта... подлость... Ей богу, я пырну тебя ножом!
КЛЮЕВ. А я кумекаю так. Ты у нас, Сереженька, голова... тебе и красный угол... А позволь тебя спросить: чего ты Изадору-то бросил? Хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
ЕСЕНИН. Ну, раз хорошая, то и замени меня... Христа ради...
КЛЮЕВ. А чем я для Изадоры хуже тебя. Поэт... тоже русский... тоже крестьянский – за чем же дело стало? Плюшевую шляпу бы с ямкою и сюртук из поповского сукна себе бы справил.
