Текст книги "Биплан «С 666». Из записок летчика на Западном фронте"

Автор книги: Георг Гейдемарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

По-видимому, Ньюпор неприятно поражен моей готовностью к отпору. А может быть, он уже расстрелял одну ленту, и ему надо снова зарядить свой пулемет… Как бы то ни было, он делает резкий вираж вправо и улетает…

Я снова осматриваюсь кругом: мне нельзя терять из виду двух других французов. И действительно, номер второй, как раз, наскакивает на меня снизу, а номер первый, в то же время, – наискось справа.

Так… Противники, видно, сообразили, что справятся со мною легче всего, если нападут вдвоем. К счастью, номер третий отстал еще на несколько сот метров…

Отлично! Возьмемся сперва за того, который справа. Я даю ему влететь в поле моего зрения и в течение двух секунд посылаю ему около десятка пуль… Маленькая пауза… Потом опять десять выстрелов. По-видимому, и этот Ньюпор тоже уже расстрелял свою ленту, ибо он делает крутой вираж, чтобы зарядить свой пулемет, и, описав широкую дугу, нависает над вторым летчиком…

Но мне некогда любоваться его замешательством…

«Так-так-так-так!» – трещит теперь справа от меня, сверху вниз. Почти в то же мгновенье, я отвечаю на огонь, быстро повернув свой пулемет. Точный прицел… двенадцать выстрелов… короткая пауза… Потом снова прицел, и опять выстрелы… Все время я не перестаю думать о том, чтобы не израсходовать всех патронов.

Просто удивительно, как я спокоен. Ни признака волнения. Быстро и легко я выпускаю свои пули… «Так-так-так-так!» Я закатываю молодцу уже четвертую порцию, но он не отстает от меня. Настойчивый парень, сразу видно…

Теперь между нами не больше ста метров расстояния… Энгман и на этот раз ведет себя безупречно. Как только он услышал, что я прекратил стрельбу, он делает один вираж за другим. Я невольно улыбаюсь, думая о том, как должен злиться упрямый француз, висящий сзади над нами: ведь это мешает ему прицеливаться… Тем временем, мне самому удается взять противника на прицел, и я хочу уже нажать спуск, когда улавливаю вдруг справа от меня, среди таканья вражеского пулемета, жесткий звук. Ага, он попал! Чудесно! В то же мгновенье я стреляю. На этот раз несколько щедрее: тридцать пуль. Ура! неприятельский летчик вдруг скользит на левое крыло, потом, без малейшей предосторожности, ставит самолет на нос и отвесно падает вниз. …И я попал!

И еще удача: второй француз, не сразу заметивший все, что произошло, успел снова приблизиться к нам на двести метров, но, сообразив в чем дело, он круто поворачивает машину, делает вольт и, вместе с третьим летчиком, остается на почтительном расстоянии…

Тррах!… Что такое?! Первая граната из зенитных орудий. Да еще на полпути между нами и Ньюпорами… Это их окончательно обескураживает… Они поворачивают свои самолеты и улетают обратно на юг…

Ура!…

В течение десяти минут нас обстреливают из зенитных орудий, но мы уже вне пределов их досягаемости.

Каким смешным кажется нам этот обстрел после жестокого воздушного боя…

А теперь – домой!

Благотворная реакция охватывает мое тело…

Как прекрасна земля! Как чудесна, вон там, речная долина с ее лугами и деревнями! А как хорош этот канал, обрамленный тополями, и утреннее солнце, отбрасывающее их длинные тени на поле…

Энгман переставляет газовый рычажок на несколько зубцов, и мы скользим при 800 оборотах в минуту. Мы стараемся снижаться не очень быстро. Это необходимо, потому что наша барабанная перепонка несколько уже привыкла к разреженному воздуху, и все сгущающаяся атмосфера производит на нее страшное давление. Разница так значительна, что при быстром снижении в голове, обычно, шумит и жужжит…

Но даже и при медленном планировании мы вынуждены все время открывать рот и глубоко набирать воздух.

Стрелка высотомера неуклонно опускается: 3000-2500-2000…

Энгман снова дает газ – как раз настолько, чтобы мы могли лететь дальше на ровной высоте…

Пять минут спустя между тросами вырисовываются наши ангары.

На зеленом поле показываются два карлика, быстро разворачивающие на дерне длинное полотно: это – место нашего спуска.

До аэродрома еще 500 метров. Мы планируем, но недостаточно. Мотор снова гудит и увлекает самолет на несколько сот метров вперед. Потом его рев замирает, прозрачный кружок винта пропеллера становится все темнее, и мы парим на высоте двух метров над травой… Затем, птица медленно снижается и – бух!, садится на колеса, а секундой позже – на хвост. Мы катимся по земле еще метров пятьдесят, потом останавливаемся… Хорошая посадка!

Мы осторожно едем к ангару, при чем у каждого нашего крыла снова по дежурному. Пока я снимаю очки и шлем и разряжаю пулемет, Энгман закрывает зажигание. Пропеллер делает еще несколько вялых оборотов и окончательно затихает.

Из стартовой будки выходит навстречу командир авио-отряда. Мы вылезаем из самолета и рапортуем о нашем возвращении. Он подает каждому из нас руку.

– Есть что-нибудь особенное?

Я вынимаю свои записи.

– Движение поездов: не оживленное. – И показываю ему заметки на карте. – Вокзалы нагружены нормально. Аэродромы…

Я объясняю сделанные от руки зарисовки, делаю краткое описание выдержанного нами воздушного боя и продолжаю:

– Огонь зенитных орудий, в общем, довольно посредственный. Местонахождение одного орудия установил с точностью: вот здесь, в небольшом песчаном рву. – Я опять указываю на карту. – Вот восемь фотоснимков. Попадания в самолет: два из зенитных орудий и четыре из пулеметов, – одно из них через левый передний подкос… Больше ничего особенного.

Капитан кивает головой.

– Очень хорошо… Спасибо!… Напишите, пожалуйста, немедленно донесение, а я отправлю его в главный штаб.

– Слушаю, капитан!

В царстве туч

Семь дождливых дней… Только сегодня показалось солнце, да и то мельком, кое-где, сквозь разорванные облака…

– Ну, Такэ, сегодня, я полагаю, мы, во всяком случае, полетим… Подумайте, чего только ни натворили французы за эту долгую неделю, когда мы не следили за ними. Нам необходимо узнать, как и что у них…

Энгман кивает головой.

– Конечно, господин обер-лейтенант, мне и самому очень любопытно понюхать, что у них там нового.

Я невольно улыбаюсь.

– Да, и мне тоже охота… Ну, что же, полетим… Велите приготовить машину, а я пока позвоню «зеленой лягушке»[4]4
  «Зеленая лягушка» – полевая метеорологическая станция.


[Закрыть] и справлюсь о высоте облаков.

* * *

Я иду к телефону.

– Алло! Кто?

– Полевая метеорологическая станция!

– Здравствуйте!… Скажите, пожалуйста, какова высота нижней границы облаков? Сегодня утром она доходила до тысячи трехсот метров, но в настоящую минуту она, вероятно, несколько выше?

– Правильно, – жужжит в ответ – Сегодня в полдень нижняя граница была две тысячи пятьсот. Кроме того, ветер слегка переменился. Сильный южный: двадцать два метра в секунду.

– Так… Очень благодарен…

Мы стартуем в 2 часа 45 минут дня. Направление: кратчайшим путем на фронт… Борясь с упорным южным ветром, машина карабкается вверх, как обезьяна. Уже сейчас слегка «болтает», но с нашим сильным мотором это не имеет большого значения. В нем 160 лошадиных сил, и он проносит нас сквозь все воздушные ямы и рвы.

Я бросаю взгляд на небо. Над нами мечутся облака. Там и сям в них видны большие голубые дырки… И каждый раз, когда мы попадаем из солнечного света в облачную тень, машину так «болтает», что Энгману приходится делать вираж с быстротой молнии, – иначе нас мгновенно оттеснит в сторону…

Две тысячи метров…

И, несмотря на это, до фронта все еще километров десять… Вряд ли мы когда-либо летали при таком упорном южном ветре.

Я смотрю через борт. Мы, действительно, плохо подвигаемся вперед. Моментами кажется, что мы значительно ушли вперед, – но нет: это нас просто здорово «болтнуло», после чего наша птица невольно снижается. А когда она опускается, слегка наклонив нос, я вижу, что наше продвижение было обманчивое… Даже начинает казаться, что нас относит назад…

Но и это заблуждение: мало-по-малу, хотя и черепашьим шагом, мы все же продвигаемся вперед.

И все карабкаемся вверх… 2400 метров… Мы уже над германскими резервными позициями… Но вот и они остались позади, и все ближе придвигается к нам широкая, разрытая гранатами и развороченная минами, полоса…

Я размышляю: сегодня от огня зенитных орудий нам наверное не поздоровится, – ведь мы с трудом пробираемся вперед, и французам без труда удастся всадить несколько гранат в нашу машину…

Я оглядываюсь кругом. Совсем близко от нас уже видны клочья туч…

Надо решить!… Куда и как?

Перелетим ли мы фронт вдоль нижнего края облаков, на высоте 2500 метров, и будем держаться все время под тучами, или же мы попытаемся протолкнуться сквозь рваный облачный покров, забрав сперва высоту в 3000 метров?…

Энгман дергает за газовый рычажок и, пожимая плечами, пытается перехватить мой взгляд в зеркале. Что делать?

Я указываю рукой вверх: надо преодолеть облака!

Энгман кивает головой и передвигает рычажок для дальнейшего подъема…

Мы напряженно смотрим вверх, чтобы уловить одну из тех ямок, откуда, сквозь серую муть, нам сверкнет яркая лазурь неба, – сверкнет отрадно и сочно, словно здоровый мазок голубой краски на палитре художника…

Я гляжу на юг. Там, со стороны Авреля, ямок между клочьями облаков все больше и больше. Очень хорошо! Тем лучше нам удастся там разведка… А еще дальше, сзади, туч как будто совсем нет… И только на самом краю горизонта снова громоздятся сказочные замки…

Вот мы уже совсем близко от нижней границы облаков, тончайшие завесы которых с быстротой молнии проносятся мимо нас. Вон голубая дырка, а потом опять плотный покров… А вот мы ныряем вдруг в чудесном солнечном золоте… А там, опять мы видим небо только сквозь густую завесу… Потом опять, и надолго, плотный облачный покров…

Тросы свирепо свистят во время крутого виража вправо…

Вот большое отверстие, и мы хотим взобраться через него вверх. Кажется, нам это удастся… Нет, это только так кажется, потому что голубое пятно вдруг, точно его стерли мокрой губкой, исчезает… Мы никак не можем его снова отыскать и видим себя внезапно в самой гуще облаков…

Не беда!… Ведь через несколько секунд (самое большое – через минуту), мы должны пробраться сквозь этот слой… Я перегибаюсь за борт… Ага! Вон и земля снова показывается!…

Я бросаю быстрый взгляд на компас, чтобы потом, в облаках, держаться правильного курса. Только бы не исчезла из виду земля… Лететь среди туч – это самое тяжелое дело для нашего брата. Чувство равновесия очень скоро пропадает, ибо оно может быть только тогда, когда глаз имеет возможность упираться в какую-нибудь точку… При этом все равно – где такая точка есть: внизу – на земле или вверху – на небе…

Энгман направляет машину все выше и выше.

Оказия. Земли снова не видно!

Я торопливо бросаю взгляд вверх. Солнце, где ты?

Покажется ли оно снова? Как томительно долго тянутся секунды! И как они полны надежды и жути!…

Ах, наконец-то! Солнце снова выглядывает из-за туч, – сперва совсем бледное, точно диск луны. Но и в таком виде оно сильно подкрепляет наше мужество. Теперь мы не пропадем!…

И вдруг снова – до-свиданья! Туманные тени, в перегонку, опять поглощают бледные отблески света. И, по-видимому, надолго…

Я бросаю взгляд на компас. Он весь заиндевел. Дело дрянь!… Я обматываю паклей длинный конец отвертки и вытираю стекло. Но через несколько секунд на нем снова образуется слой инея… Нет, так дальше нельзя! Это блуждание в пустоте невыносимо!… Над нами еще раз выплывает бледный солнечный диск. Но если раньше, при нашем прежнем направлении, он стоял как раз перед нами, то теперь он мерцает где-то слева, сзади, снизу. Значит, мы окончательно сбились с пути. Да, дело совсем дрянь!

Нас снова поглощает туман. Мои очки тоже заиндевели. Я сдвигаю их с глаз… Теперь я могу видеть только через близко сдвинутые веки, потому что от ветра пропеллера веет колючим холодом.

Неужели солнце больше не покажется?

О, если бы мне удалось уловить хоть мельком землю внизу! Хотя бы на одну секунду… Я перегибаюсь за борт, пытаясь проникнуть взором сквозь серый мрак… Увы!

Я быстро подымаю голову кверху. Не мелькнул ли там солнечный свет?… Нет, ни малейшей на него надежды!

Дело дрянь!…

. Чувство равновесия пропадает окончательно. Я судорожно цепляюсь за подкосы кабана и, вместе с Энгманом, впиваюсь глазами в счетчик, отмечающий обороты. Мы на высоте 3000 метров. Значит, мы поднялись уже на 500 метров в облачном слое. Но как же так? Ведь облачный покров не может быть таким глубоким? Ведь, в крайнем случае, он достигает 200 метров?… Возможно только одно объяснение: мы угодили как раз в такое место, где кучевое облако громоздится над этим покровом…

Скоро ли кончится это невыносимое, томительное ожидание? Быть, по милости коварных облаков, сброшенным с высоты 3000 метров… Брр!…

Мне начинает казаться, что железная песня мотора звучит уже не так отчетливо, как всегда. Ее глушат окружающие нас темные облачные массы. Кажется, будто мотор недоволен проникающим в него холодным сырым воздухом…

Три тысячи сто!…

И мы все еще во мраке, который не прорезает ни один милосердный луч. Я снова опускаюсь на мое сиденье… А не привязать ли мне себя поясом, чтобы не быть выкинутым из самолета, если бы нам пришлось скользнуть на одно крыло? Я размышляю… Гм!

Через секунду я быстро хватаюсь за концы ремня, висящие справа и слева от меня, и затягиваю скобу на талии…

В то же мгновение я внезапно вздрагиваю от какого-то очень странного ощущения: нас толкает вбок… мы уже больше не летим прямо вперед… мы скользим. Если теперь не покажется солнце, мы погибли… И вдруг, решившись, я опять расстегиваю скобу и несколько раз ударяю Энгмана по его шлему. Вниз! Вниз!

С моего пилота точно тяжесть свалилась. Он закрывает газ и ставит машину на нос…

Мы скользим! Отлично!

Теперь опасность уже не так велика… Мне хочется кивнуть Энгману в зеркало, подбодрить его, но ничего не выходит: стекло затуманено…

Мы снижаемся. Тонкая стрелка высотомера падает маленькими, легкими толчками. 3000-2900-2800-2700-2600… Скоро должна показаться земля.

Две тысячи пятьсот…

Свершается чудо: облачная завеса разрывается и перед нами лежит земля. Лежит? Нет, она висит! Да, висит и совсем криво… Вернее, это мы висим совсем криво на правом крыле… Энгман невольно делает крутой вираж влево, и птица медленно принимает снова горизонтальное положение… Нас охватывает радостное чувство…

Я бросаю взгляд вниз: мы летим как раз над французскими резервными позициями. Я толкаю Энгмана и указываю ему на них. От всего сердца мы оба смеемся: как это нас так угораздило!

«Ну, теперь уж все равно, – думаю я: – попытаемся-ка перелететь, спустившись под облака. Пусть нас лучше французы угостят шрапнелью, чем опять болтаться в этой ужасной облачной пустыне.

Я напряженно осматриваюсь кругом: куда попадет первый выстрел? По-видимому, противник нас еще не нащупал. Да и где ему. ведь мы свалились прямо с облаков… Я крепко держусь за кабан и привстаю на цыпочках, чтобы посмотреть вперед, над верхней поддерживающей поверхностью, – не видать ли там разрыва… Нет, ничего…

Постепенно мною начинает овладевать беспокойство: да когда же, господа французы, вы выпустите свой первый снаряд? Право, пора начинать!

Я кидаюсь от правого борта к левому, от левого к правому, опять подымаюсь на цыпочках, чтобы посмотреть вперед… Потом я снова цепляюсь правой ногой за железную ножку моего подъемного сиденья: ведь если «болтнет», то меня вышвырнет из кабинки… Опять перегибаюсь за борт: все еще ничего…

И так, медленно и томительно, мы скользим над вражескими окопами…

Я еще раз перегибаюсь вперед, вправо. Вон там, в маленьком лесочке, какая-то вспышка, а там, совсем рядом, – вторая. Огонь зенитных орудий…

И тут на меня находит странное чувство. Я уже говорил, что обстрел из зенитных орудий – искусная игра, нечто в роде шахматов… Французы посылают мне свой разрывной снаряд в такую-то точку, а я моментально передвигаюсь в такую-то… Они – туда, а я – сюда… Они – сюда, а я – туда…

Но игра – игрой, а ведь эти две первые гранаты могут сбить меня. Ведь я сижу вверху и не знаю, где они разорвутся. Быть может, если я прикажу подвинуть машину несколько вправо, то попаду в самый центр разрыва!

Ужасные, по своему напряжению, секунды… Глаза беспокойно рыщут в пространстве: где-то покажутся теперь два белых облачка?

А! вон они! Я облегченно вздыхаю. Наконец-то, начало положено! Ну, теперь пойдет потеха! Плохой прицел, господа французы… На тысячу метров влево перелет и на пятьсот – недолет. Но (чтобы им польстить) я притворяюсь, будто они попадают в цель. Легкий вираж вправо, потом прямо вперед…

Теперь, внизу, французы думают: «Ага, наши гостинцы ему не по вкусу; значит, высота, по-видимому, взята правильно, и надо ее держаться…». Ладно, думайте себе, а мы, тем временем, потихоньку выпутаемся.

Кстати, далеко ли мы подвинулись вперед? Ой-ой! Мы все еще над резервными окопами противника, все еще в сфере огня зенитных орудий… Плохо дело… Сегодня я не нахожу в этом обстреле никакого удовольствия, ибо французы нащупывают нас гораздо быстрее, чем обычно.

Тррах! тррах!

Теперь их штучки уже так близко, что их треск заглушает рев мотора.

Тррах!

Я вздергиваю головою и успеваю во-время заметить, как совсем близко за нами пролетает черный стакан шрапнели. Энергичным толчком в плечо я приказываю Энгману сделать вираж влево.

Благодаря этому маневру, следующие снаряды разрываются, действительно, несколько правее, но поворот влево отнял у нас время и ни на шаг не подвинул нас вперед.

Тррах!

Теперь они подобрались еще ближе…

Сегодня отвратительный день!

Тррах! тррах! Что-то ударяет в деревянный пол с такой силой, что нашу птицу подбрасывает на несколько метров вверх, а затем она быстро оседает…

Неужели мы уцелели?

Оказывается, Энгман, по собственному почину, сделал вираж вправо, чтобы вырваться из пекла обстрела… Я напряженно вслушиваюсь в шум мотора: кажется, он еще в исправности и спокойно продолжает свои 1400 оборотов. А это самое главное… Но вон там, направо, в материю стяжки поддерживающей поверхности попала пуля… Хорошо, что хорошо кончается…

Но как долго, все же, это будет продолжаться?

Я совершенно не соображаю, сколько времени мы находимся под злобным обстрелом зенитных орудий… Мне кажется, что несколько часов…

Тррах! тррах!

Одна граната справа, другая слева, совсем близко от нас…

Что такое? Навстречу нам несется тонкий клочок облака… Даже не облако, нет, а только тонкая, как дуновение, вуаль… Вверху видно солнце, а снизу просвечивает земля… На мгновенье мы застреваем в этой вуали, а затем она сразу сказывается под нами, уплотняется, все больше и больше, пока совершенно не заслоняет от нас вида земли… Мы над облаками.

Все это мне кажется таким неожиданным, таким невероятно прекрасным! Мне не верится, что мы сразу избавились от обстрела… И я не могу не поделиться моей радостью с Энгманом. Я кричу ему во все горло… И, пока он глядит на меня в зеркало, я жестами объясняю ему, чему я радуюсь. Потом я несколько раз растопыриваю кулак и отрицательно качаю головой: зенитного огня больше нет!

Спустя четверть часа – облака исчезают, земля свободно расстилается перед нами, и я могу без помехи смотреть на железнодорожное полотно и пути, на вокзалы и лагери…

Отвертелись!…

Бомбардировка

С проворством обезьяны мы перемахнули через фронт еще в предрассветной мгле, потому что свежий северный ветер быстро гнал нас вперед.

Это было, конечно, хорошо и даже приятно: лететь без помех и препятствий, – но затем мы узнали и оборотную сторону медали, когда пришлось, на обратном пути, покрыть целых восемьдесят километров, борясь с упорным встречны ветром!…

Мы имеем задание: произвести воздушную разведку и, мимоходом, сбросить две бомбы, по двадцати килограммов каждая, на вокзал в Ивокуре.

Я напряженно всматриваюсь вперед…

До цели всего несколько километров.

Значит, пора снизиться, – ведь мы на высоте около 3000 метров. А кроме того, сегодня наши игрушки должны упасть куда следует: вокзал-то ведь очень небольшой и узкий.

Я хлопаю слегка Энгмана по голове. Он медленно переставляет назад рычажок газа – и мы скользим. Я бросаю взгляд направо, у мотора, и вижу, как между тросами, внизу, наискосок, уже расплываются очертания города.

2400 – 2000 – 1500 метров…

У города мы забираем вправо, затем, широким виражем, ставим самолет против ветра и облетаем вокзал.

Вдруг я удивленно осматриваюсь. Что это такое? Ведь только что нас окружала густая мгла, а теперь совсем светло. Отгадать не мудрено: на высоте в 2500 метров висела густая облачная завеса, закрывавшая нам вид, а теперь мы из нее выбрались. Ясно – откуда этот неожиданный и яркий свет…

Четырехугольные квадраты домов удивительно четко вырисовываются на фоне белых улиц. Ух! как быстро растут в величине все строения… Как быстро широкий мост через Аврель вытягивается в длину и в ширину. А как пенится вода там, за плотиной! Мне кажется, что шум ее доносится до меня даже сквозь свист тросов…

Мне становится немного не по себе при мысли, что на нас может напасть бомбомет: ведь от воздушного боя нас защищает только наша высота. Да и зенитные орудия, вероятно, скоро нас заметят… И я окончательно прихожу .к заключению, что в ярком свете, которого я иногда так жажду, нет ничего хорошего…

Тысяча метров…

Вокзал медленно придвигается… На запасных путях длинные вереницы вагонов… маневрирующий паровоз… большие лагерные бараки… А вон там – огромные, круглые, накрытые белым дымом навесы для локомотивов… Отличная мишень!

Сбросить бомбы?… Нет, надо выждать еще несколько секунд: дует сильный встречный ветер… Может быть, теперь?… Нет, еще рано… Теперь можно…

Бух! бух!

Я перегибаюсь через борт.

Браво! Обе бомбы попали как следует… Одна угодила в самое нутро большого барачного лагеря, а другая упала в гущу вагонов. Браво!…

А теперь опять вверх!

– Полный газ! – кричу я Энгману.

Ах, как медленно мы поднимаемся… Проклятый северный ветер! Я чуть не скрежещу зубами от злости, что не могу подстегнуть самолет, как лошадь кнутом…

Проходит несколько мучительно тяжелых минут…

Мы все еще над городом!… Мне кажется, что охваченная бессильной ненавистью толпа, грозящая нам, там, внизу, яростно стиснутыми кулаками, как будто цепляется за наши крылья и не пускает нас вверх… Это обманчивое ощущение болезненно отражается в моем мозгу… Боже, как медленно мы ползем к северу… Уф! наконец-то мы перелетели через Аврель, все время упорно борясь с вихрем, который то и дело отбрасывает нас назад с силой рассвирепевшего быка…

Я еще раз осматриваюсь. Из бараков валит густой черный дым, как будто там горит. Жаль, что еще слишком темно для фотосъемки…

Вдруг я вздрагиваю… Что такое? Энгман остановил мотор… Я быстро озираюсь кругом… Что случилось?… В зеркале Энгман, широко осклабившись, указывает мне вверх и растопыривает сжатый кулак: огонь зенитных орудий!

Я слежу взглядом за его протянутой рукой: высоко вверху, в море дыма, гранаты и шрапнели рвутся одна за другой. Похоже на вспышки карманных фонарей и даже на фейерверк. Так… Я соображаю… Необходимо, прежде всего, оставить французов в приятном заблуждении, что их снаряды попадают удовлетворительно.

– Вираж вправо! – командую я Энгману, хлопнув его по правому плечу.

Так… правильно… Дымки от разрывов послушно следуют за нами, но каждый раз на тысячу метров выше… Я и Энгман иронически усмехаемся друг другу в зеркале…

Однако… не все идет гладко… Ведь, как только мы сбросили бомбы, в авио-эскадрильях противника забили тревогу, и первые аппараты, вероятно, уже отстартовали. Конечно, при мутном свете раннего утра им трудно было обнаружить нас, но теперь, когда вереница пушистых облачков отчетливо указывает им путь, мы должны приготовиться к неприятным сюрпризам, – сегодня неприятным вдвойне при таком упорном встречном ветре…

Мы летим дальше и все с тою же безнадежной медленностью…

Я осматриваю местность внизу.

Над вокзалом в Гэ тянется белая дымовая завеса: это железнодорожный поезд. В бинокль я насчитываю тридцать пять вагонов – закрытых и открытых. На некоторых из них яркие белые плакаты. Я заношу все это на карту и, в бинокль, снова смотрю вниз…

Вдруг мне кажется, что в зрительном стекле промелькнуло какое-то пятно. Я быстро отрываю от глаз бинокль, чтобы расширить поле зрения… Так и есть: самолет! В это мгновение он находится по отношению ко мне в таком положении, что я могу видеть его только спереди.

Германец или француз? Не разберешь – ни по конструкции, ни по национальным цветам… Даже в бинокль не видишь – что на нем: трехцветная кокарда или черный крест?…

Ну, да ладно: когда птица подлетит ближе, я успею во-время узнать, кто она. Высотомер показывает 2500 метров, а таинственный аппарат находится, самое большое, на высоте 1500 метров. Это значит, что я целых пять минут буду в безопасности от него: ему понадобится как раз столько времени, чтоб забрать такую высоту…

Во всяком случае, я рад, что обнаружил его. Ведь тем самым я выбиваю у него из рук главное оружие борьбы – нападение. Я лишаю его возможности подкрасться ко мне на расстояние двадцати или тридцати метров и всадить в мой самолет град пуль.

Если это француз, – пусть только приблизится ко мне, голубчик: уже он дождется от меня радушного приема! И я спокойно продолжаю наблюдать за незнакомцем, который быстро подходит.

Любопытство во мне сильно задето: кто же это – друг или враг?

Ну, да ладно: сейчас увидим!

Теперь мы летим над треугольником железнодорожных путей, который мне поручено снять. Я быстро хватаю камеру… устанавливаю экспозицию, опускаю штору кассет и… готово! Снимок сделан. И безукоризненно: отвесно, как и полагается. Затем я поскорее вставляю камеру снова в гнездо и оглядываюсь назад. Наш спутник приблизился на 800 метров…

В эту секунду во мне вспыхивает подозрение: а что, если эта птица должна послужить только приманкой? Может быть, ей поручено только привлечь наше внимание, чтобы другой самолет подобрался, тем временем, к нам сзади и напал на нас врасплох?… Я быстро перегибаюсь верхним корпусом за борт и зорко озираю пространство под нами – каждую полоску земли, одну за другой… Ничего…

Я продолжаю свои наблюдения, не переставая следить за таинственной машиной: она уже поднялась еще на 500 метров…

Но скоро вся эта история мне надоедает. Даже если мой безмолвный партнер и не нападет на меня, он все же сильно мешает моей разведке: ведь я должен все время иметь его в виду… Пора ему показать свои цвета. Но как принудить его к этому?… Напасть на него? Нет, нельзя! Ведь, если это французский самолет, то у него то преимущество, что он уже узнал в нас врага и может улучить для атаки благоприятный момент, – например, во время виража, – Мы же должны выжидать до тех пор, пока он не откроет огня, если до того времени мы не узнаем его по конструкции аппарата или по его отличительным знакам…

Но вдруг мне приходит в голову мысль: быстрым похлопыванием я указываю Энгману направление на фронт. Едва незнакомец заметил, что мы удаляемся, как он тоже повернул назад. Так! По-видимому, он сегодня не расположен к воздушному бою, или, может быть, полагает, что, спугнув нас, он выполнил сбою задачу… Как бы то ни было, он уходит… Я моментально хватаю бинокль: «А, так и есть: француз… Ньюпор! Трехцветная кокарда ярко светился у его бокового руля.

Подгоняемый сильным северным ветром, вражеский аппарат стрелою уносится к югу…

Удачно отделались!…

Я быстро хлопаю Энгмана по правому плечу: мы тоже поворачиваем и летим дальше в прежнем направлении…

Француз сразу же догадывается о нашей хитрости и снова направляется к нам, но я тем временем успеваю снять, что нужно, и занести на карту все наблюдения над уличным и железнодорожным движением.

Еще одна экспозиция, и вокзал в Дувиле тоже будет снят…

На всякий случай, я оборачиваюсь: мой «безмолвный гость» покрыл еще один километр. Не беда: вокзал уже подо мной, а я – отвесно над ним; через пять секунд снимок сделан, и крышка кассеты задвинута…

– Готово!

Я с наслаждением ударяю Энгмана по левому плечу: домой!

Еще раз быстро осматриваюсь кругом: только одинокий француз все еще упрямо нас преследует, а так воздух везде чист; Я исследую в последний раз местность подо мною…

Улицы не загромождены походными колоннами: видны только отдельные повозки. Куда ни кинуть взгляд на железнодорожное полотно, нигде нет дымовых завес, – только один локомотив стоит на запасном пути между редкими рядами вагонов…

Это все…

А наш Ньюпор? Он, тем временем, приблизился на 400 метров. Я переворачиваю кольцо пулемета и тщательно беру француза на прицел… Есть!

«Так-так-так-так!»

Противник ставит свою машину на нос и ныряет на несколько сот метров вниз. Потом он забирает высоту и осыпает меня градом пуль. Наши два пулемета почти одновременно плюют навстречу друг другу… Достойный храбрецов концерт!

Не знаю, может быть, я всадил ему пулю в мотор, а может быть, это новичок, которому неохота перестреливаться со мною: – как бы то ни было, он делает вдруг резкий вираж и уходит к югу…

Уф!

Как ни спокойно бьется сердце у привычного летчика в пылу воздушного боя, – но какое это чудесное чувство, когда сражение кончено…

Теперь нам остается только, при сильном северном ветре, который дует нам навстречу, уйти от огня зенитных орудий… Но это обстоятельство, при обратном перелете, заботит нас мало. Мы ставим машину на нос, пока измеритель силы ветра не покажет 200 километров: нам безразлично, как низко мы спустимся при этом, – ведь мы летим домой!

На высоте 2000 метров мы достигаем германских позиций.

Задание выполнено, несмотря на все помехи…

А спустя пять дней в «Берлинер Локаль-Анцейгер» появляется не безынтересная для меня заметка:

ВОЗДУШНОЕ НАПАДЕНИЕ НА ИВОКУР.

Париж, 2-го мая. По сообщению «Тан», в прошлую субботу германский летчик, пролетев над Ивокуром, сбросил две бомбы, которые причинили небольшой материальный ущерб.

В самом деле: только «небольшой ущерб»?