Текст книги "Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941–1942"

Автор книги: Георг фон Конрат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 3

На следующий день после отъезда майора, с одной стороны, я почувствовал освобождение, а с другой – напряжение со смешанным чувством ожидания и любопытства. Лег спать я переполненный эмоциями. Но, несмотря на то что я провалился в тяжелое небытие, даже во сне тревожные ощущения не покидали меня. Проснулся я от тяжелых шагов вошедших. Должно быть, было около двух часов ночи, хотя я не мог точно знать, так как у меня не было возможности посмотреть на часы. Глубокий гортанный голос закричал на меня по-русски:

– Встать, когда с вами разговаривают старшие!

Я пулей выскочил из комнаты, зная точно, куда идти. Я и без света знал на ощупь каждый сантиметр этого коридора. Открыв дверь в кабинет, я сразу же наткнулся на жесткий, пристальный взгляд моего нового учителя, а скорее сторожевого пса.

– Садитесь, – резким тоном приказал он.

За столом стояло лишь кресло без подлокотников, и я сел в него, а он достал пачку сигарет, аккуратно вытащил одну и, прикурив, сделал пару медленных затяжек. Он смотрел на меня, его глаза светились, словно два огонька, готовые прожечь меня насквозь, и я почувствовал, что такой взгляд мог отпугнуть кого угодно.

Он заговорил, и, к моему удивлению, его голос зазвучал вполне дружелюбно. Тряхнув пачкой сигарет, он спросил мягким голосом:

– Вы курите?

Попав под обманчивое обаяние его голоса, я, немного расслабившись, вежливо отказался. Затем он подошел ко мне и, поставив свою правую ногу на мою левую ступню, остался стоять так некоторое время. Эта выходка причинила мне боль, потому что я был босиком, а он был обут в кирзовые сапоги, но я ничего не сказал, подумав, что, возможно, он сделал это не нарочно. Пока я раздумывал, что же происходит, он занес надо мной свои огромные, как у гориллы, руки, и стал хлестать меня по лицу с такой силой, что я подумал, моя голова не выдержит и отвалится. Я пытался понять, что же я сделал не так. Почувствовав сильное головокружение, я все же краем глаза заметил, что теперь второй ногой он наступил мне на другую ступню. Но в этот момент я получил по щеке удар такой силы, что слетел с кресла. А мои ноги, приплюснутые к полу его сапогами, казалось, теперь будут иметь такой вид, будто по ним прошелся каток. В тот момент я всем сердцем ненавидел этого человека и был готов растереть в порошок и даже убить его. И это яростное желание придало силы не показать, как мне больно, и тем самым не доставить ему еще большего удовлетворения. Не пикнув и ни на мгновение не изменившись в лице, я поднялся и опять сел. Он снова наносил мне удары, а я снова вставал. Так продолжалось минут десять, а затем совершенно неожиданно он спросил:

– Как зовут вашего отца?

Совершенно опешив, какое-то время я ничего не мог сообразить. Было ощущение, будто мне приставили чью-то чужую голову, а руки показались болтающимися в воздухе отдельно от тела. Сделав над собой усилие и сконцентрировавшись, я предположил, что это еще один из способов стать настоящим русским.

– Василий Кириллов, – прозвучал мой ответ.

Едва успев произнести последнее слово, он с силой врезал мне по губам, и я почувствовал, что потекла кровь.

– Витебск, – проговорил я хрипло.

Он в очередной раз стукнул меня по лицу.

Процедура запугивания и уничтожения моего «я» длилась около двух часов.

Когда наш разговор закончился, двое охранников проводили меня обратно в комнату. Я лежал в кровати, в бреду, но не смея спать, потому что знал: через какое-то время за мной придут повторно, как это уже было однажды.

Так, лежа в полубессознательном состоянии, я различил перед собой другого офицера, стоявшего возле кровати, со стетоскопом, висящим на шее. Он спрашивал меня о самочувствии, но я отвернулся, не придавая значения его словам и испытывая огромное желание послать всех к чертовой матери. Зачем беспокоиться о моем здоровье, если сами сделали все, чтобы испортить его? Но он очень осторожно дотрагивался до меня и говорил мягким голосом, поэтому я больше не стал сопротивляться, и, когда он повторил заданный вопрос, я ответил:

– Я чувствую себя отлично.

Но в моем голосе звучала обида.

Он покачал головой:

– Знаете, я уверен, что это не совсем так. Вы выглядите не вполне здоровым, и думаю, нам придется что-то предпринять на ваш счет.

Он сделал мне укол, и через пять минут я заснул.

Не знаю, сколько времени меня никто не беспокоил, но уже снова был вечер. Значит, с тех пор как они приехали, прошли сутки.

За дверью не было слышно никаких шагов, а я был словно в дурмане. Но, окончательно проснувшись, я увидел, что свет горит в том чудовищном кабинете, а затем услышал все тот же жесткий гортанный голос, прокричавший:

– Встань и подойди ко мне!

Теперь я знал, что ожидать от этого тирана. Собравшись с духом, я твердой походкой прошел по коридору и открыл дверь.

В руке он держал плетку, и, войдя в кабинет, я увидел произошедшие изменения: в комнате появился кожаный диван. Дверь в смежную комнату была полуоткрыта, и оттуда доносились пронзительные вопли какого-то мальчика, с которым, по-видимому, проводили воспитательную работу, такую же, что и со мной накануне. Некоторое время я стоял как вкопанный, но потом что-то мне подсказало – надо присесть. Мой деспот курил теперь уже какие-то другие сигареты с отвратительным запахом и делал вид, что не замечает моего присутствия. Мне ничего не оставалось, как слушать и догадываться, что происходит за соседней дверью. Хотя я не мог видеть, кто это был, по ответам мальчика, которые раздавались поочередно с варварскими криками, требующими: «Почему же ты раньше не хотел признавать этого?», я понял, что он служит в 115-м прусском подразделении военно-морских сил.

Затем я услышал глухой удар кулаком. Мне казалось, будто я сам чувствую эти удары, но мысленно сказал себе: «Парень, с тобой этот номер не пройдет».

Мой преподаватель подошел к двери и закрыл ее. Затем он направился ко мне, все еще держа в руке хлыст. Я быстро среагировал и, когда он занес плетку над моим лицом, поднял руку, чтобы отразить удар. Моментально у меня на запястье появился рубец размером с сосиску, как раз в том месте, где прошелся хлыст. Моему тирану явно доставляло удовольствие издеваться надо мной. Это было написано на его лице. Он стал с силой хлестать меня, и я уже не успевал уворачиваться. И все же я спросил с сарказмом: не отвалятся ли у него руки? Он пнул коленом мне в живот, и начиная с этого момента я уже ничего не помнил.

Очнувшись от холода, я сначала подумал, что меня трясет оттого, что на теле столько ран, но потом увидел, что лежу не в своей кровати, а на бетонном полу. Медленно, превозмогая боль, огляделся по сторонам и обнаружил на высоте около трех метров над головой маленькое вентиляционное отверстие, через которое проходил солнечный свет.

Я лежал и вспоминал слова своего деда: «Георг, будущее за тобой. На тебе лежит ответственность не опозорить доброе имя нашей семьи». И я подумал, что он даже в самом страшном сне не сможет представить, что приходится терпеть, чтобы сохранить наши традиции. Потом мне вспомнился наш дом, и каким он был красивым и уютным, когда была еще жива мама, а потом передо мной возник образ фюрера и адмирала Канариса, речи, которые они произносили. Также я вспомнил, что они лично жали мне руки, и я очень хотел знать, представляют ли они, что происходит здесь все это время?

Все смешалось в моей голове, а мысли кружились, словно подхваченные ветряной мельницей. Я уже ничего не осознавал отчетливо. К чему все эти мучения? Почему эти люди такие жестокие? Ведь сейчас мирное время, разве не так? Хотя разве мог я что-то знать наверняка? К нам не поступала никакая информация из внешнего мира с того дня, как мы приехали в Зонтхофен, и это длилось уже несколько долгих лет. Затем я вспомнил радиоприемник, который висел на стене в моей комнате, и тогда я все же мог слушать и представлять, как люди за пределами нашей Академии, а точнее сказать, тюрьмы жили обычной жизнью и радовались ей. Я мог слушать сколько угодно, и никто не запрещал мне. Но я догадывался, что наше руководство не очень-то довольно, что мы получаем новости извне, так как нашей задачей было стать первоклассными офицерами Красной армии и не было ничего важнее этого. Но слушать музыку и многое другое было не так-то просто, потому что от этого щемило сердце. У меня была возможность включить радио в любое время, но я не делал этого, так как очень тяжело было справляться с эмоциями.

Сейчас я готов был отдать полжизни, чтобы иметь возможность хотя бы минуту послушать радио, но ничего не мог изменить.

В конце концов я отдал его в кабинет и больше никогда не видел его.

И вот я лежал на жестком бетонном полу. «И за что? – спрашивал я себя снова и снова. – За что?»

Попытавшись пошевелиться, я понял, что тело не слушается меня. Боль пронзала насквозь, руки затекли, я был как будто разрезан на маленькие кусочки. Я больше не делал попыток произвести какое-либо движение, а просто лежал неподвижно, словно огурец на грядке, и мог пошевелить только пальцами ног. Свет, проходивший через вентиляционное отверстие, был тусклый и мрачный, а я лежал расслабленный, в полубреду. Затем я опять потерял сознание.

Я старался считать дни, но мои мозги отказывались сосредотачиваться, и я сбивался. Становясь все слабее и слабее, я уже не мог что-то соображать. Горло пересохло, и язык висел, вывалившись изо рта. Жажда измучила меня, но пить было нечего. Теперь я знал, за что меня заперли здесь. Они хотели сломить меня, но также я знал теперь, что это им никогда не удастся. Я отбросил мысль о том, чтобы попросить хоть немного воды, да и к этому времени уже сомневался, смогу ли добраться до двери. Теперь я жил в другом измерении и уже не знал, что ожидать от жизни. Не знал я также и того, что умираю.

Вынесли меня оттуда скорее мертвого, нежели живого, и очнулся я в следующий раз в чистой постели, лежа под стеганым одеялом. Окинув комнату взглядом, я попытался обнаружить кого-нибудь, но в ней никого не оказалось. Я хотел произнести какой-нибудь звук, но был слишком слаб, чтобы пошевелить губами.

Наконец дверь открылась и вошла толстая женщина лет сорока, низкого роста, одетая во все белое. Я догадался, что это медсестра или сиделка, и после этого сделал попытку задуматься, где я и кто. Довольно долго мне ничего не приходило на ум, но постепенно вспомнился бетонный пол в подвале, образ Гитлера и то, что я нахожусь в единственной своего рода школе в мире. Сейчас меня беспокоило только одно – хватит ли у меня сил выкарабкаться или нет.

– Доброе утро, товарищ лейтенант, – сказала сестра. – С вами произошел несчастный случай или что-нибудь еще?

Вспомнив своего преподавателя, майора, который всегда говорил мне: «Не доверяй никому, даже собственным родителям, если увидишь их», я ответил:

– Извините, но я ничего не помню.

Она одобрительно усмехнулась и вышла из комнаты. Я понял, что она одна из них. Хорошо или плохо, но я до сих пор оставался Григорием Кирилловым.

Попытавшись повернуться, я вдруг понял, что привязан к кровати ремнями. Даже руки были пристегнуты, а надо мной висела бутылка, наполненная раствором, который по трубке втекал мне в руку. Я снова отключился, одному Богу известно, на какое время, а проснувшись, обнаружил возле себя все ту же женщину, собиравшуюся кормить меня с ложечки. Зачем им нужно было все это? Снова и снова задавал я себе этот вопрос. Зачем нужно лечить меня, чтобы потом опять доводить до такого состояния?

После того как я съел шесть ложек яичного порошка, женщина сказала:

– Майор Райхарт хочет поговорить с вами. Вы в состоянии принять его?

Про себя я подумал: «Что за вопрос? Как будто от моего ответа зависит, войдет он или нет?»

Но я лишь кивнул, вместо ответа, и через несколько мгновений на пороге появился майор. Он посмотрел на меня дружелюбно своими голубыми глазами, снял фуражку и, пододвинув стул, сел возле кровати.

– А ты выносливый, – сказал он, но, не зная, означают ли его слова похвалу, или это очередная уловка, я не ответил.

Он опять взглянул на меня и продолжил мягким голосом:

– Хотите, чтобы я отстегнул ремни, которыми вы пристегнуты?

Я кивнул, и, не говоря ни слова, он стал молча расстегивать тяжелые пряжки. Я сразу же почувствовал себя удобнее и повернулся на бок. Боль сразу же дала знать о себе, и, хотя ушибы почти прошли, практически все тело было в синяках. По его виду стало понятно, что он заметил их, но ни словом не обмолвился об этом. Затем он спросил?

– Вы уже можете встать?

Медленно, сжав зубы от боли, я сел, свесил ноги с кровати, коснувшись пола. Каждое движение причиняло мне страдание, но, собрав волю в кулак, я буквально вынудил себя подняться. В тот же момент ноги подкосились, и я рухнул на пол. Майор помог мне лечь в кровать и сказал:

– Вы знаете, у нас не так много времени, поэтому я прямо здесь дам вам некоторые инструкции. Мы можем приступить к работе с взрывчатыми веществами и другими средствами. – Он улыбнулся, глядя на меня. – Вы даже не представляете, как это может быть интересно. – Произнеся эти слова, он вышел из комнаты.

Я опять остался один. Все мое тело было разбито, но в душе еще оставались силы. Им не удалось сломить меня до конца. После стольких лет муштры для меня это было похожим на праздник – лежать здесь, в тишине, не видя своих тиранов, мучителей, никого, кроме той женщины, что приходила ухаживать за мной. Я буквально наслаждался, пребывая в таких роскошных условиях, и спустя несколько дней даже стал испытывать симпатию к майору. Его обучающие методы полностью отличались от всех предыдущих, и, лежа в кровати, я учился обращаться с муляжом бомбы, изучал строение морских судов, а также подводных мин, взрывчатые вещества и все прочее. Через неделю у меня было такое чувство, что я всю жизнь работал со взрывчаткой. Майор относился ко мне довольно мягко, в его присутствии я мог не напрягаться, и поэтому моя работа нравилась мне.

Как только я начал ходить, меня отправили к себе в сопровождении охранника, которого я никогда раньше не видел. Он не задавал мне вопросов, а я ничего не спрашивал у него. Снова оказавшись в своей комнате, я увидел надпись, нацарапанную над своей кроватью: «Южный Штаблок – убийца моей юности». Усмехнувшись, я подумал удовлетворенно: «Георг, у них никогда не хватит сил, чтобы справиться с тобой».

В тот момент я был уверен, что все позади, но, как всегда, оказался не прав.

В комнате появилось устройство, через которое я мог слышать голос, обращавшийся ко мне и звучавший, как мне казалось, очень странно.

Внезапно раздался резкий стук, и от неожиданности я подскочил чуть ли не к потолку.

– Товарищ лейтенант Кириллов. Немедленно доложите о своем присутствии в кабинет.

Автоматически я вышел из комнаты и поплелся в злополучный кабинет, и с каждым шагом мое сердце стучало все сильнее и сильнее.

«Ради бога, только не все сначала», – подумал я.

Понимая, что можно ожидать чего угодно, я открыл дверь и заглянул. Психиатр, который сидел в большом удобном кресле, придвинутом к столу, грубым голосом велел мне сесть. На столе лежала целая куча кубиков, точно таких же, какие покупают детям. Ухмыльнувшись, я присел. Он тут же вскочил на ноги и заорал, как будто я был глухой:

– Ваше имя?

– Григорий Кириллов, – ответил я.

– Откуда вы родом? Ваша мать жива?

Я спокойно отвечал на все его вопросы. Он прекрасно знал, насколько болезненным был его последний вопрос, но я ни на что старался не реагировать и просто смотрел на него как на пустое место. Было нудно отвечать в тысячный раз на одни и те же вопросы. Их могли задать в абсолютно любой момент, ел ли я, спал или просто шел куда-то, поэтому я отвечал заученно одно и то же.

Затем он сказал по-русски:

– А теперь расслабьтесь. Представьте, что мы просто играем в интересную игру. Как будто эти кубики – дома, а вы должны разрушить их.

Теперь я уже не сомневался, что эта школа самый настоящий сумасшедший дом: сначала они пытаются вытрясти из меня жизнь, а потом хотят, чтобы я вернулся в беззаботное детство.

Но, несмотря на свои мысли, я придвинулся поближе к столу, ничего не говоря. Психиатр сидел напротив и чертил на бумаге карандашом какие-то фигуры, не собираясь прекращать. Когда мне это порядком надоело, я попросил его остановиться. И тут его словно прорвало. Он чуть не выпрыгнул из кресла, пронзительно крича мне, чтобы я не лез не в свое дело, а выполнял то, что мне было сказано. Но по крайней мере, он перестал чертить. Где-то полчаса я собирал кубики, а когда закончил, он посмотрел на мое произведение с усмешкой, а потом, чуть ли не пинками, выставил меня за дверь.

Оставалось только догадываться, что все это значило, хотя, скорее всего, мне никогда не доведется узнать этого, подумал я.

Возвратившись в свою маленькую комнату, я увидел майора, сидевшего на кровати. Он улыбнулся мне:

– Теперь вы точно никогда не забудете эту комнату. С этого дня я становлюсь вашей второй половиной, и вам предстоит общаться со мной, есть в моем присутствии, а также работать и отдыхать.

Он поднялся, и мы пошли есть. За обедом мы не говорили ни о чем другом, кроме как о подрывной деятельности и о русском и немецком вооружении. Он рассказывал мне, как устанавливать различные бомбы, в том числе и с часовым механизмом, похожие на яйцо, с маленькими часиками внутри, которые могут уничтожить целый дом. Здесь не было ничего сложного.

И в кабинете, и в моей комнате мы изучали таблицы и многочисленные карты с расположением военной техники, все это длилось до тех пор, пока я не запомнил назубок, что где находится. А потом, во второй и в третий раз, я проверял себя, чтобы уже наверняка ничто не могло вылететь из головы. Я сильно увлекся изучением взрывчатых веществ, работа с этим материалом доставляла мне огромное удовольствие. Но всегда я должен был держать в своей голове, что всему этому есть главная причина – Россия.

Оставшиеся несколько месяцев пролетели очень быстро, и наши занятия подошли к концу. Майор сообщил, что теперь я знаю не меньше, чем он сам.

С одной стороны, я гордился собой, потому что не сдался и сумел преодолеть трудности одну за другой. А с другой стороны, мне было жаль себя. Я знал, что мне предстоит какой-нибудь очередной этап, а мне так хотелось вновь стать свободным, как другие семнадцатилетние мальчишки, болтать о чем угодно, спать сколько захочется и ходить куда заблагорассудится. Но об этом можно было только мечтать, и поэтому в который раз мне приходилось собрать свою волю в кулак и довольствоваться тем, что у меня было: гордиться своими небольшими достижениями.

Было воскресенье. В тот день в нашей школе впервые за все время могли слушать музыку. И мне и майору было очень любопытно послушать концерт. Казалось, вся Академия собралась на выступление. На траве сидели студенты и их преподаватели. Все были парами, никто не собирался группами. В тот мирный воскресный полдень мы слушали музыку, не обращая внимания на своих стражников, наши мысли были далеко. Теперь я точно был уверен, что все позади и совсем скоро мы покинем это заведение, но, как и все предыдущие разы, я ошибался.

В тот визит, впервые за много месяцев, пристальное внимание за моей персоной было немного ослаблено, так как постоянно сопровождавший меня майор тоже неотрывно смотрел на сцену.

Я думал, что в эту ночь буду спать как убитый, но как бы не так: мой верный страж, как всегда, был готов к работе. Я даже не слышал, как открылась дверь, не слышал шагов в коридоре, но, когда надо мной раздался его резкий голос, весь мой сон улетучился в одно мгновение.

– Кто ты? Что делаешь здесь? Как тебя зовут?

Я отвечал на его вопросы не задумываясь, словно внутри меня стояла батарейка, а затем мне был отдан приказ встать и идти в кабинет.

Этот раз отличался от моих обычных посещений. Со всех сторон были незнакомые лица. На меня смотрели не менее двенадцати пар глаз, и я чувствовал, что они готовы разорвать на кусочки и съесть. Сердце выскакивало из груди, и впервые за все время моего пребывания здесь я испугался. Действительно не на шутку испугался. Я представил, что, если они все вместе начнут работать со мной, это окончательно добьет меня. Я почувствовал себя загнанным в угол и подумал, что в этой ситуации лучше сдаться, но, противореча своему внутреннему голосу, все же использовал еще одну попытку. Я стал садиться, но тут же получил такой удар по голени, что решил – она сломана. Сейчас я знал наверняка: мои дела будут совсем плохи, если случайно у меня вырвется что-то вроде вздоха или хоть слово по-немецки. Я сжал зубы с такой силой, что стало больно. Неожиданно меня ослепил яркий свет. И сразу же на меня обрушились удары кулаками. Между шлепками по лицу и ударами по шее я успел почувствовать, что мои губы превратились в кровавое месиво. Я не мог видеть своих беспощадных мучителей, а только ощущал их удары. У меня не оставалось выбора, кроме как остаться жить или умереть. Мысли путались, и мне хотелось только знать, что случается с мальчиками, которые не выдерживают этой экзекуции. Позволят ли им выжить или бросят на произвол судьбы? Я был слишком молод – слишком молод, чтобы умирать, поэтому старался не думать об этом, а пытался сконцентрироваться на вопросах, которые они задавали, и на своих ответах.

Не знаю, каким образом я оказался лежащим на кровати, и в ту ночь, впервые с тех пор, как приехал сюда, я молился, обращаясь к своей покойной матери, чтобы в следующий раз, когда снова пошлют за мной, она пришла и забрала меня к себе.

Допросы продолжались каждую ночь, в одно и то же время, с точностью до минут. Видимо, они имели большую практику в своем деле, так как били умело, и весь следующий день я испытывал нестерпимую боль во всем теле, а ночью получал новые побои и таким образом постоянно находился в агонии.

Днем психиатр проверял, нет ли у меня сотрясения мозга, а врачи – целы ли кости и нет ли переломов. Я ненавидел их всех, даже докторов, потому что они поддерживали во мне жизнь, а это только усиливало мои страдания, которые, казалось, были больше, чем могли вынести человеческое тело и мозг. Как-то раз мне удалось остаться в здравом уме, хотя и непонятно, каким образом. И в тот же день я получил известие, что прошел все экзамены и тесты и являюсь теперь Григорием Кирилловым, лейтенантом Красной армии. Все долгие годы, наполненные ужасом и страхом, были позади, действительно позади, а я не мог поверить, что все закончилось. В этот день в столовую нас никто не сопровождал. Мы шли одни – и вдруг стали совершенно чужими. Ни одному из нас не исполнилось тогда еще и восемнадцати лет.

Вилли приблизился ко мне и шутливо стукнул меня по ребрам, но ни один из нас не осмелился заговорить. Мы осторожничали, не зная, как обращаться со словами, так как это могло стать очередной ловушкой. Лица у всех были бледные от недостатка солнечного света и у многих очень худые – кожа да кости. Многие показались мне незнакомыми. По истечении нескольких месяцев я стал замечать, что в столовой с каждым разом становится все больше пустых мест, но тогда мне было не до чужих проблем, потому что хватало своих. Постепенно те, кто пропадал, снова возвращались или с больничных коек, или еще откуда-либо. А новички были, очевидно, теми, кто появились вместо исчезнувших окончательно.

Я тайком рассматривал Вилли: его голова казалась слишком большой на тонкой шее, губы были напряженно сжаты, в остальном же он остался тем же самым. Закончив еду и все так же продолжая молчать, мы, словно управляемые роботы, разошлись по своим комнатам. Сев на кровать, я стал ждать следующего сюрприза, но ничего не происходило. Не веря в то, что такое возможно, и прождав довольно долго, одолеваемый любопытством, я выглянул в коридор. За последние два года не было случая, чтобы я мог выйти из комнаты беспрепятственно, не спрашивая разрешения. Но, как ни странно, здесь тоже никого не было, и, не удержавшись, я решил попытать счастья за пределами этого пространства. Как маленький мальчик, который тайком лезет в чулан, я прокрался через дверь и неслышными шагами пересек комнату, так никого и не встретив.

На дворе снова была весна только 1941 года.

Я почувствовал аромат цветов и вдохнул воздух, наполненный запахом распустившихся деревьев. В полной нерешительности я стоял в дверном проеме, но не смел пошевелиться, и, когда все же занес ногу, чтобы сделать шаг наружу, неожиданно за моей спиной раздался голос, звучавший спокойно:

– Ну, куда же вы намерены пойти?

Я весь напрягся, ожидая получить удар, который, не сомневался, последует за этими дружелюбными словами, но ничего такого не произошло, и, обернувшись, я увидел своего психиатра.

– Да не волнуйтесь, все в порядке. Куда же вы идете? – повторил он свой вопрос.

– Я хотел выйти погулять, – ответил я, но он, не дав мне договорить, поинтересовался:

– А вы разве не хотите пойти и позвать с собой своего друга Вилли? Вы могли бы пойти вместе.

Ничего не отвечая, я посмотрел на него холодным, жестким взглядом.

– Товарищ лейтенант, говорю вам, вы свободны делать все, что захотите, и ходить куда пожелаете. С сегодняшнего дня все вы теперь будете работать вместе. Вы достойно выдержали экзамены и теперь можете общаться с Вилли. На самом деле я здесь для того, чтобы сказать вам, что вы по праву произведены в чин старшего лейтенанта.

Я продолжал смотреть на него настороженно. Все, что он говорил, нисколько не удивляло меня, потому что я не верил ни единому его слову, но он взял меня за руку, и мы вышли на солнце.

– Мальчик мой, – сказал он, – я знаю, это было не простое время, но все мы здесь для того, чтобы выполнять свой долг, и лично я не рад этому. Сейчас вам понадобятся силы, потому что следующие шесть недель вам предстоит интенсивный курс обучения работе с русским и немецким оборудованием, а затем вы отправитесь в Пиллау на военно-морские учения. Но с сегодняшнего дня вы предоставлены сами себе, и да поможет вам Бог.

Мы отсалютовали друг другу, и, повернувшись, он ушел. Я подумал, насколько мягок и человечен он только что был со мной. Что ему мешало вести себя так раньше?

Я решил сходить за Вилли. Я точно знал, где находится его комната, но нашел его вместе с остальными, так же, как я, свободно гуляющими. Увидев меня, он подбежал, и, впервые за эти годы, мы обменялись рукопожатиями. Мы молча смотрели друг на друга с изумлением и смущенно улыбались, а потом одновременно заговорили. Как же здорово было снова чувствовать себя свободными людьми, общаться с кем угодно, ходить где захочется и с кем, а самое главное, быть свободным в своих действиях. Теперь окружавшие наш лагерь предупреждающие знаки с надписями «Самовольно покинувшие территорию будут расстреливаться без предупреждения» не производили такого устрашающего впечатления, как раньше.

– Ты слышал последние новости? – спросил Вилли. – Мне обещали звание старшего лейтенанта 115-го подразделения.

И хотя речь шла о немецком подразделении, мы говорили на русском языке. Я сказал, что и мне говорили то же самое. Он посмотрел на меня и засмеялся:

– Получается, это касается каждого из нас?

Мне пришлось согласиться с ним, но мы решили пойти и спросить у других ребят, что обещали им.

Мальчишки болтали, не в силах остановиться, и кругом стоял такой гул, будто граммофон играет на полной громкости.

Мне с Вилли пришлось кричать, чтобы привлечь внимание кого-нибудь, но наши голоса заглушил смех и еще более громкие вопли. Наконец нам удалось оттащить в сторону одного мальчика по имени Хорст, с которым Вилли познакомился еще в Зонтхофене, и спросили, кем он числится в табели о рангах.

– Оперуполномоченный, – ответил он перед тем, как присоединиться к толпе.

Нам стало понятно, что не всем присвоено звание старшего лейтенанта. Каждый сам по себе, мы осознали, что на нас пал выбор и мы должны стать лидерами Пятой колонны. Я подумал, что, наверное, на меня обратили внимание, потому что я вынес их испытания. Я не осмелился спросить Вилли, через что прошел он, но, глядя на его лицо, мог наверняка сказать, что это уже не тот мальчик из Пруссии, с которым я познакомился в поезде. Он стал заметно старше, и ему можно было дать больше двадцати лет. Я знал, что то же самое можно было сказать, глядя на меня.

И только когда я сказал ему сдержанно: «Вилли, ты ничуть не изменился с нашей первой встречи», он с горечью произнес: «Зато я чувствую себя на сто лет старше». И я прекрасно понял, что он имеет в виду.

– Вилли, я хочу спросить тебя, хотя так же, как и я, ты можешь не знать этого.

– О чем? – поинтересовался он, серьезно глядя мне в глаза.

– Ну, что случалось с теми, чьи стулья оставались стоять пустыми? Они не сдали экзамены? Потом их места заняли другие, но куда же они сами делись?

– Ты хочешь сказать, что не знаешь этого? – спросил Вилли. – Я много раз думал об этом. Но я знаю, что произошло с ними, и поэтому я еще здесь.

– Ну же, не испытывай мое терпение, скажи мне, – умолял я его.

– Тех, кто не сдали экзамены еще в Зонтхофене, прямо оттуда отправили в армию. А тех, кто не сдал экзамены здесь, в Штаблоке, вынесли ногами вперед.

– Что ты такое говоришь, Вилли?

– Послушай, это же просто как дважды два. Повезло тем, кого отправили в армию, потому что это было только начало, а отправлять отсюда было слишком рискованно, они уже слишком много знали к тому времени. Это простая процедура. Им делали укол, и они мирно засыпали, даже не зная, что уже никогда больше не проснутся. Понимаешь? – продолжал Вилли. – Их родителям посылали телеграмму, в которой говорилось, что их сын героически погиб. Вот и все. Я каждый день смотрел на твой стол, не зная, будешь ли ты сидеть за ним в следующий раз.

– Вилли, не думай, что я такой дурак. Я догадывался, когда валялся с высунутым языком на бетонном полу и когда совсем недавно меня избивали до полусмерти, что со мной произойдет что-то неприятное, если я сдамся. Я решил лучше умереть, чем просить о пощаде.

Вилли похлопал меня по плечу и сказал:

– Зато теперь мы с тобой вывернем Россию наизнанку.

Только через несколько дней мы вновь увидели своих учителей. Я думаю, они ездили в какой-нибудь другой лагерь, другую школу, где обучали других, которые должны были прийти на наше место. Нас снова переодели в немецкую форму и собрали в зале, где начальник нашей школы произнес речь:

– Господа, вы стоите передо мной, и каждому из вас присвоено звание, с которым вы выйдете из Академии. Многие из вас добились здесь фантастических, невероятных успехов, и я горжусь тем, что являюсь начальником этой школы. А теперь я должен сообщить вам самое главное. Адмирал Канарис едет сюда, чтобы поздравить вас лично. А я держу в руке телеграмму, полученную от фюрера: «Желаю всем успехов в будущем. За вами я и вся Германия. Адольф Гитлер».