Текст книги "Последняя река. Двадцать лет в дебрях Колумбии"
Автор книги: Георг Даль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– По Дитмарсу, они больше этого не бывают, – заметил я. – Помнится мне, он обещал тысячу долларов за десятиметровую кожу. Но никто так и не пришел к нему за наградой. И он решительно утверждал, что семь метров – потолок.
– Из того, чего Дитмарс не знает об анакондах, можно составить пухлый том, – сухо отметил Фред. – Думается мне, самых больших анаконд не так-то просто обнаружить. А найдешь, так еще попробуй поймать.
Возразить было нечего. Мы вернулись в лагерь, наспех перекусили, потом Фред отправился вместе с Карлосом Альберто и Матеито на рекогносцировку, а я укрылся под пологом от полчищ голодных комаров и песчаных мух.
Разведчики вернулись чуть не в полночь, их поиски ничего не дали.
Рано утром мы стали собираться в путь. На одну из жерлиц попался большой плоскоголовый сом Sorubimichthyc planiceps, совершенно неправдоподобное создание, как, впрочем, и многие другие рыбы бассейна Ориноко. Его нижняя челюсть, не знаю уж почему, похожа на лопаточку и выдается далеко вперед. У родственных этому виду Sorubim наоборот – верхняя челюсть лопаточкой выдается над нижней. Часть сома мы съели сразу, часть припасли для второго завтрака, хорошенько прожарив; голову заспиртовали. Сегодня мы собирались двигаться не спеша, высматривая по пути анаконду.
Над рекой носились водорезы[22]22
Американский водорез (Rhynchops nigra). Птица из семейства чаек. Размерами и формой тела напоминает крупную крачку. Нижняя часть клюва длиннее верхней. Летает над водой с открытым клювом, рассекая длинной нижней челюстью поверхность воды. Таким образом водорез ловит насекомых и мелких рыбок. Гнездится на песчаных отмелях большими колониями. Американский водорез встречается на крупных реках и морских побережьях субтропиков и тропиков Америки. Два других вида водорезов распространены в тропических областях Африки и Азии.
[Закрыть], цапли статуями стояли по берегам. Мимо, кувыркаясь, прошли речные дельфины[23]23
Иния, или амазонский речной дельфин (Inia geoffroyensis). Один из четырех видов семейства речных дельфинов (Platanistidae). Распространен в бассейнах Ориноко и Амазонки. Длина тела этого дельфина не превышает двух метров. Питается главным образом ракообразными и рыбой. Три других вида речных дельфинов живут соответственно в бассейне Ла-Платы, в Индии и Китае.
[Закрыть]. Только лодка вышла на первый плес, как Матеито повернул голову, указал подбородком на громоздившийся у самого берега топляк и прошептал: – Супаи!
Приглушив мотор, мы свернули туда.
В самом деле! Толстое бурое тело с круглыми черными пятнами на боках обвивало сухие серые ветви и лоскуты почерневшей коры. Размеры немалые, если подходить с умеренными запросами. Мы видели метров около. трех, а сколько скрыто под водой? Голова и полуметровая шея торчали горизонтально из развилки примерно в двух метрах над землей. Когда встречаешь змею в такой обстановке, чрезвычайно трудно определить ее размеры. Догадки, как правило, оказываются ошибочными, и чаще всего ошибаются в сторону преувеличения, до пятидесяти процентов и больше. Только специалисты склонны преуменьшать…
– Ничего анаконда, – отметил Фред. – Хотя крупной ее не назовешь. Вполне возможно, это та самая, чей след мы видели вчера. А ты что это взялся за дробовик?
– Как что? Хочу добыть экземпляр для коллекции.
– Анаконду надо бить из винтовки, тогда не испортишь кожу.
– Из твоей винтовки можно разве что добить ящерицу, которая уже сидит в сачке, – ответил я. – Твоя неизлечимая любовь к этой мухобойке приведет только к тому, что первый же экземпляр уйдет от нас. Ладно, если непременно нужна пуля, я к вашим услугам.
И я поменял двустволку на штуцер.
_ Это уж чересчур, – продолжал спорить Фред. – Во всяком случае, не стреляй в голову. Она нужна для коллекции.
– Не бойся, при таком калибре можно и в шею стрелять, – успокоил я его. – Найди-ка веревку покрепче, Карлос Альберто. Честное слово, обидно будет упустить такого славного ужа.
– Сперва надо причалить и приготовить аркан, – предупредил мой коллега. – Как бы уж не начал отбиваться, когда мы возьмем его в оборот.
Карлос Альберто спрыгнул на берег, держа наготове аркан; Матеито обмотал другой конец веревки вокруг толстого дерева. После этого я прицелился в змею, на две ладони ниже головы, и выстрелил. Надо отдать должное предусмотрительности Фреда. Как только прозвучал выстрел, анаконда чрезвычайно оживилась. Правда, живость ее была весьма беспорядочного свойства, что вполне понятно, ведь пуля перебила ей позвоночник. Голова и шея, можно сказать, уже умерли, тело же бешено билось, ломая толстые сучья и сотрясая всю палисадас. Хорошо, что Карлосу Альберто удалось набросить петлю на шею анаконды, не то роскошный экземпляр мог бы плюхнуться в реку, а тогда ищи-свищи. Напрягая все силы, мы удержали змею и мало-помалу разжали ее кольца. Хвост снова и снова обвивался вокруг бревен, того и гляди, захватит кого-нибудь из нас и стиснет как следует! Разумеется, выстрел убил анаконду, но она такая длинная, что весть об этом далеко не сразу дошла до всех частей мускулистого тела. Мы провозились не меньше часа, прежде чем сумели наконец вытащить змею на берег и растянуть ее для измерения.
– Шесть метров шестнадцать сантиметров, – объявил Фред. – Хвастаться нечем, но как сравнительный материал годится. Ладно, теперь снимем кожу.
Эта работа заняла у нас почти полдня. Голову отделили и тщательно препарировали. Кожу сняли, очистили от жира, натерли солью и повесили в тени сушиться. Потом мы ее свернем мездрой наружу, а в следующем лагере будем сушить дальше. Остаток дня мы решили посвятить сбору рыб для коллекции и пополнению наших запасов провианта. Фред и Карлос Альберто отправились с ружьями в лес, Луис и Матеито пошли удить рыбу. Я несколько раз забросил накидку и выловил изрядное количество мелких рыбешек. Aphyocharax с радужной чешуей и кирпично-красными плавниками; самые крупные – в половину моего указательного пальца. Thoracocharax – этакие прыткие серебряные монетки; они способны пролететь по воздуху полтора метра: это в двадцать раз больше их собственной длины. Roeboides – словно лещ в миниатюре, но с зубоподобными бугорками вдоль челюстей снаружи. Astyanax, Monkhausia, Tetragonopterus – названия, интересные только ихтиологам и аквариумистам. Для большинства людей это просто набор букв, для знатока – символ упоительной красоты.
Были тут и сомы. Шипоносные, с острыми кинжалами в грудных плавниках, Pimelodus и Pimelodella. Пухлые панцирные сомики с широкими плавниками веером и тонюсенькие панцирные сомики с длинными острыми плавниками. Паразитический сомик Vandellia plazaii, который селится в жабрах своих крупных родичей и сосет из них кровь.
Я еще разбирал свой улов, когда вернулись охотники. Матеито, похожий на узловатую корягу, сел подле дымного костра коптить оленину на завтрашний день, Карлос Альберто принялся готовить ужин. По речной глади рассыпалось отражение звезд прежде, чем мы кончили коптить мясо и завернули его в высушенные над огнем листья бихао. Через редкую ткань комариного полога я смотрел, как тускнеет и умирает костер. Где-то кричала кваква[24]24
Кваква (Nycticorax nycticorax). Ночная цапля, широко распространенная в Европе, Азии, Африке и Америке.
[Закрыть].
Деревья, дельфины, дон Хусто и Ангостура
Утро над рекой, ясное тропическое утро, такое ослепительное, что краски послабее тают в голубой мгле и глаз выделяет только самые буйные цветовые пятна. Гуаяберо здесь широкая, от опушки до опушки местами до пятисот метров. Сейчас внимание приковывают не детали, которые надо рассматривать чуть не в упор, не единичные цветки, бабочки и колибри, а крупные элементы пейзажа, то что отрывается и стоит особняком. Цветущее дерево табебуя на мысу, будто язык золотистого пламени. Мора де монте – огромный букет фуксиновых цветков…
Над нами пролетают два больших попугая. Удивительные создания эти длиннохвостые ара. Желтые, синие, ярко-красные перья; не птицы, а живой фейерверк. В любой другой среде такая пестрота могла бы показаться дешевой, вульгарной. А здесь они естественны, вписываются в окружающее так же органично, как вон та шелковисто-серая исполинская цапля, что стоит на краю пляжа, или парящий в голубом поднебесье большой королевский гриф[25]25
Королевский гриф (Sarcorhamphus papa). Самый красивый представитель семейства американских грифов. Его оперение розовато-охристое на верхней и нижней стороне тела, крылья и хвост черные, шея и голова голые и окрашены в желтый, красный и голубой цвета. Размах крыльев немного меньше двух метров. Распространен в области тропических лесов от юга Мексики до севера Аргентины.
[Закрыть].
Приближаемся к берегу, так что можно различить огромные листья и тонкие серебристые стволы цекропии, которую в Колумбии называют «ярумо». Странное дело с этой цекропией. В темно-зеленой пучине дремучего леса ее не найдешь. Там ее сразу задушили бы могучие великаны растительного царства, поэтому она словно бедный родственник, ютится по берегам рек, на самом краю леса. Да и то вид у нее какой-то забитый, ствол обычно кривой, как будто она привыкла кланяться соседям, и украшен всего несколькими жалкими пучками листьев.
Но стоит реке изменить течение и смыть растительность с мыса или создать новый остров, стоит урагану разорить участок сельвы или колонисту забросить свою расчистку, как вместе с первыми дождями здесь появится цекропия. Древесина у нее мягкая, рыхлая, а полая сердцевина – излюбленная обитель маленьких злых муравьев ацтека. Растет цекропия чуть не на глазах, вместе с белой бальсой первой проклевывается из перегноя и затягивает зеленой корочкой рану в шкуре лесного дракона. Человеку от цекропии никакой пользы. Она даже на дрова не годится, вспыхивает быстро и прогорает раньше, чем успеешь принести еще полешко. Прежде некоторые индейские племена применяли ее для добывания огня: воткнут в кусок сухого ярумо твердую палочку и крутят, пока древесина вокруг острия не начнет тлеть, потом раздуют огонек и подожгут им сухую траву, или мох, или волокна черной бальсы – те самые волокна, которыми обертывали задний конец маленьких отравленных стрел, чтобы они плотно входили в полированный канал духовой трубки.
Теперь старые приемы забываются. И вообще свободный лесной индеец теряет свою самобытность, превращаясь в нищего пролетария, живущего в трущобах, где он работает, словно каторжник, на испанских монахов и священников, которые платят ему тем, что уничтожают его наследственную культуру, обращают его в христианскую веру, лишают всяких гражданских прав и национального самосознания. Впрочем, многие индейцы до этого не доживают, с ними безжалостно расправляются только потому, что земля их приглянулась той или иной монополии. Лишь за последнее десятилетие так погибло больше ста тысяч индейцев. Но вернемся к деревьям.
Итак, цекропия – пока для нее не нашли применения – считается сорной породой. Маленькие прутики, вырастающие из ее семян, в несколько лет становятся большими деревьями. Но если их не выручат топор или мачете, между серебристыми ярумо со временем поднимутся другие деревца, которые перегонят их, задушат и будут расти дальше, превращаясь в статных лесных великанов с твердой древесиной.
Высокие, как башня, сейбы, удивительно пышные караколи с множеством эпифитов на толстенных ветвях, стройные высокоствольные альмендра де монте, колонноподобные тернструмифлоры, молочный сок которых содержит смертельный яд неана, применяемый индейцами энгвера для стрел. И мора де монте, научное название – Mora excelsa.
Говорят: лес наступает. Это в полной мере относится к мора. Его семена не летают, как семена цекропии. Крупные и тяжелые, они сыпятся прямо вниз. Большинство падают на почву у подножия материнского дерева, где их ждет грустная участь. Прорежутся хилые, бледные ростки, проживут один сезон дождей, затем погибнут под могучей сенью собственных родителей. Но некоторые семена, одно на двадцать тысяч, отскакивают подальше. Стукнется орешек о ветку и отлетит рикошетом в сторону. Или его отнесет на несколько метров порывом ветра. Или обезьяна, повздорив с подругой, запустит в нее орешком. Такое семя даст начало крепкому деревцу, глядишь – вот и сделал лес еще один шаг. Мора де монте – одна из немногих пород, образующих замкнутые популяции. Эти популяции все равно что бронированные отряды, они продвигаются медленно, но верно. Так и шагает мора, пока путь не преградит море или река. Или пока не явится человек с топором и огнем.
Рокоча мотором, лодка скользит дальше вниз по реке. Пять человек, все такие разные и в то же время такие схожие между собой, идут на ней к порогам Апгостура.
Речная долина сужается. Скрылись из виду последние отроги Макаренских гор, мы миновали большой левый приток, прошли несколько быстрин, пересекли широкие, тихие плесы. Последние часы наш кругозор был ограничен опушкой леса по берегам, местность была низменная, и стена воладоров и сейбы все заслоняла. Но теперь впереди и справа, и слева опять голубеют возвышенности. В просвете между ними нас подстерегает цепочка грозных порогов. Если все будет в порядке, мы пройдем их завтра утром, со свежими силами. Форсирование таких порогов на выдолбленном стволе сейбы – занятие не для усталых путешественников. За такое дело надо браться, хорошенько выспавшись, плотно поев, в наилучшей физической и духовной форме. Иначе может случиться беда.
Еще два часа прошло. На реке царит полуденный зной. Тут и там греются на солнце группками черепахи. Это терекай (Podocnemys unifilis), у них отличное мясо, но уж очень они сторожкие. Должно быть, их недавно кто-то напугал. А вон сползает в воду большой крокодил. Фред не отказался бы взглянуть на него поближе. Крокодилы бассейна Ориноко принадлежат к эндемичному виду Crocodylus intermedius[26]26
Оринокский крокодил (Crocodylus intermedins). Распространен в бассейнах Ориноко и Амазонки. Достигает 7 метров длины.
[Закрыть], четко отличаясь от широко распространенного на севере Южной Америки Crocodylus acutus[27]27
Острорылый крокодил (Crocodylus acutus). Распространен на юго-востоке США, в Мексике, Центральной Америке и на северо-западе Южной Америки, а также на островах Куба, Ямайка, Гаити. Размеры, как и у предыдущего вида.
[Закрыть]. Но сегодня мы вряд ли пополним наши коллекции новым образцом. Крокодилов так нещадно бьют в погоне за кожей, что во многих реках их уже не осталось. Менее ценные для коммерции кайманы могут пока рассчитывать на отсрочку.
Снова и снова встречаем речных дельфинов. Они кувыркаются, веселясь от души. Жители льяносов рассказывают, будто дельфины спасают утопающих, подталкивая их к берегу. Возможно, такой случай когда-нибудь и был. Дельфины, судя по всему, очень умные и любопытные животные. Может быть, они превзошли бы человека, если бы эволюция наделила их вместо ластов универсальным «инструментом» – руками.
Зной все сильнее по мере того, как солнце приближается к зениту. Толстый пробковый шлем меня выручает. Все птицы укрылись в тени. Совсем не видно черепах и крокодилов, в это время дня они предпочитают уйти под воду или укрыться в норе на обрывистом берегу. Камни и песок пляжей слишком горячи для живота рептилии.
Карлос Альберто достает термос и наливает всем кофе, но влага тотчас выходит из нас испариной. Мы решаем воздержаться от второго завтрака, лучше вечером пораньше устроим привал. Фред сменяет Луиса Барбудо за рулем. Вчера у него сорвало ветром шляпу с головы, и теперь он для защиты от солнца сделал себе чалму из куска красной фланели. Разумеется, Матеито первым замечает человека на опушке. Странно. Луис видит не хуже его, всегда раньше меня замечает уток на плесе или торчащие из воды глаза крокодила, которые ничего не стоит спутать с кусками коры. Вообще, глаза горца зорче в открытой местности. А вот когда нужно различить что-то в лесной чаще, одноглазый тинигуа всех нас превосходит.
Человек на опушке делает несколько шагов и машет рукой. Фред уступает руль Луису, и тот подводит лодку к берегу. Человек направляется к нам. На вид ему лет шестьдесят. Необычно высокий для креола, худой и костистый, узкое лицо, орлиный нос, огромные седые усы, как льдинки. Между усами и острым, выступающим подбородком провал почти совсем беззубого рта. Лицо изборождено морщинами, но темные глаза глядят весело и проницательно. В руках у старика древнее ружье образца 1873 года, из тех, для которых можно самому лить пули. Музейный экспонат.
– Дон Хусто Рамирес, – шепчет мне Фред. – Один из старых каучеро.
Мы выходим из лодки и здороваемся с ветераном. Я наслышан о нем. На самом деле дону Хусто около семидесяти. Его юность пришлась на ту буйную пору, когда в амазонской сельве заготавливали каучук. Это было задолго до того, как каучуковые плантации Малайи и Зондских островов начали поставлять сырье на мировой рынок. Одна перуанская компания – не знаю уж, насколько законно, – проникла в дебри колумбийской части Амазонас; похоже, никто не ограничивал территориальные пределы ее деятельности. Компания нанимала скупщиков каучука, авансировала их снаряжением, и они отправлялись в сельву налаживать сбор того, что тогда называли «черным золотом».
Как всегда, когда природные ресурсы бесконтрольно эксплуатируются частным капиталом, дело приняло скверный оборот. Скупщики были должниками компании, каучеро (сборщики каучука) – должниками скупщиков. Все было построено на долговой кабале. Кто однажды задолжал, потом уже не мог расплатиться, сколько бы ни трудился. Цены на все товары, выдаваемые авансом, были взвинчены до предела, а годовые проценты на долг достигали и ста, и больше. Людей буквально продавали, как рабов, и отправляли в лес. Естественно, всего беззастенчивее эксплуатировали индейцев, и обращение с ними было самое жестокое.
Целые племена вымирали, и не только из-за эпидемических заболеваний, привезенных белым человеком. Миссионеры, эти так называемые защитники индейцев, получали свою долю прибылей; понятно, их ничуть не волновали бедственное положение коренных жителей и безобразия пришельцев.
В «каучуковой» столице, Манаусе, вырос один из самых роскошных оперных театров в мире, не говоря уже о других величественных зданиях. Но роскошь, как всегда, была уделом не тех, кто своим трудом созидал богатства. На долю труженика доставались слезы, пот, кровь, голод и смерть от непосильного труда. Правда, отдельные каучеро избегали сетей эксплуататоров. Они не брали авансов и не продавались в рабство, работали в лесу самостоятельно, иногда вместе с горсткой помощников. Разумеется, власть имущие их недолюбливали. И старались подчинить себе, пускаясь на всякие уловки. Иногда такие каучеро «пропадали без вести», но в народе поговаривали, что это дело рук убийц, подосланных компанией. Мало кому удавалось сохранить и самостоятельность, и жизнь. Одним из более удачливых был дон Хусто Рамирес из Сантандера.
Он вышел один на маленькой лодке вверх по реке в зеленое море сельвы. И уцелел. В лесу дон Хусто подружился с индейцами племени уитото, женился на индеанке, потом начал собирать каучук с помощью своих смуглых родичей. Он честно обращался с ними, слух об этом быстро распространился через лесной телеграф, и родичи стали приводить своих родичей. Может быть, свободные индейцы не так мотали из себя жилы, как рабы перуанских капиталистов, зато они трудились добросовестно. Индейцы вообще не любят мошенничества.
Хусто Рамирес сбывал собранный каучук за наличные, в долг никогда ничего не брал и не давал, своих друзей снабжал товарами не скупясь. Мужчины получали рыболовные крючки, ножи, топоры, мачете и даже ружья, женщины – новые кастрюли и прочую утварь, соль и сахар, побрякушки. И все были довольны.
Утверждают, будто по меньшей мере три племени присылали к уитото ходатаев и просили уступить им дона Хусто. Факт, который сам за себя говорит. Надо ли добавлять, что у власть имущих дон Хусто стоял поперек горла. Миссионеры возмущались тем, какую безнравственную жизнь он ведет, как дурно действует на индейцев: ведь он им даже водки не продавал. Скупщиков не устраивало, что он берет за каучук только наличными. Несколько раз они пытались убрать его с дороги, но дон Хусто всегда был начеку.
Прошли десятилетия, и положение изменилось. Перуанская компания перестала существовать. Плантации на Малаккском полуострове и в других районах Юго-Восточной Азии начали приносить урожай, и цена на каучук резко упала: почти в двадцать раз с 1910 по 1920 год. К середине двадцатых годов азиатские плантации покрывали всю мировую потребность.
Оперный театр в Манаусе закрылся и стал прибежищем летучих мышей и прочей мелкой живности. Европейские примадонны больше не приезжали на гастроли, и потребление шампанского упало до минимума. Так закончился один из эпизодов в истории окрестной сельвы. Его главным итогом была гибель нескольких тысяч индейцев и нескольких миллионов каучуковых деревьев, из которых выкачали весь сок. Частный капитал принялся искать себе другой объект для эксплуатации. Дельцы не жаловались. Богатые стали еще богаче, бедные – еще беднее; финансисты утверждали, что таков нерушимый экономический закон.
Уцелевшие индейцы вернулись к образу жизни предков. Он их вполне устраивал, больше всего они мечтали о том, чтобы их оставили в покое. Ну а каучеро? Им тоже надо было перестраиваться. На какие-либо социальные блага они не могли рассчитывать. Хочешь переквалифицироваться – заботься об этом сам. Фактически выбор был невелик: либо ложись и помирай, либо иди навстречу переменчивой судьбе с тем скудным запасом сил, который оставили малярия и голодовки. Мало кому из каучеро удалось пережить этот кризис. Хусто Рамирес выстоял. Так ведь у него для этого были совсем особые предпосылки: дружба с уитото. Он не оказался в хвосте у времени. Его кормили лес и реки, и поля родичей, хотя никто больше не покупал огромные черные комья каучука, хранившиеся под пальмовыми листьями на его «складах».
Естественно, в организации дел дона Хусто что-то изменилось. Дальние родственники один за другим возвращались к своим прежним занятиям, но самые близкие продолжали помогать ему со сбором каучука. Разумеется, не в таком масштабе, как прежде: принесут иногда комок, и ладно. Запасы мало-помалу росли. Между тем заморские плантации давали все более высокие урожаи, а там заговорили и о синтетическом каучуке. Даже сами уитото начали склоняться к тому, что есть, пожалуй, зерно истины в словах тех, кто твердит, будто дон Хусто Рамирес слегка помешался.
Но тут разразилась вторая мировая война. На первых порах она никак не повлияла на жизнь в амазонской и оринокской сельве. Польша, Фландрия – эти названия ничего не говорили жителям льяносов, для них куда более важным событием было появление хорошего косяка рыбы или стада пекари. Однако Пирл-Харбор сыграл свою роль. Вступив в войну, японцы заняли английские и голландские колонии в Юго-Восточной Азии, где находились плантации каучука. В тот момент, когда Соединенным Штатам надо было мобилизовать все силы, они остались без каучука.
В Южной Америке в это время полным ходом шло истребление крокодилов; на некоторых реках перебили всех до одного. Но в области уитото настоящие крокодилы не водились, только кайманы, а на их кожи спроса не было. И кое-кто из родичей Хусто задумал отправиться в бассейн Ориноко, чтобы не упустить случая подзаработать на крокодилах, пока они еще есть. Дон Хусто Рамирес с сомнением относился к этой затее, однако обещал выяснить, насколько это стоящее дело. К тому же пришло время раздобыть соли, пороха, пистонов. И он пошел на лодке в ближайшую торговую факторию. Его сопровождали два индейца.
На фактории помимо разного товара нашлись и газеты. Хусто прочитал самые свежие, двухнедельной давности, и призадумался. Кстати, в этот же поселок пришел катер и привез пассажиров: двух военных из Северной Америки, их переводчика и слуг. И выяснилось, что великой державе на севере нужен для военных целей каучук. Много каучука. Приезжие предлагали большие деньги, о таких ценах тут не слыхали с тех пор, как в Манаусе гастролировала самая дорогая в мире примадонна.
Хусто Рамиресу удалось войти в контакт с этими людьми. Состоялась долгая беседа, и на следующий день он разбудил своих товарищей задолго до рассвета. Рассказал им про новые роскошные мачете, про неслыханные количества рыболовных крючков, которые только и ждут, чтобы их забрали. Индейцы добродушно улыбнулись и взялись за весла.
Когда американские скупщики после долгой поездки вверх по реке вернулись в факторию практически ни с чем, оказалось, что накануне сюда же прибыл дон Хусто Рамирес во главе целой флотилии лодок, нагруженных прекрасным каучуком. По качеству и цена. Североамериканцы взяли всю партию, рассчитались наличными и заказали еще.
Года два шла оживленная коммерция, потом взорвалась бомба над Хиросимой, и все кончилось. Каучук из леса больше никого не волновал. Но дон Хусто Рамирес предвидел такой оборот и заранее принял меры. Свою выручку он перевел в твердую валюту, приобрел новое ружье с запасными частями, тысячи пистонов, несколько килограммов пороха в герметичной упаковке, свинец для пуль, станочек для зарядки патронов, отличные ножи, мачете и топоры, рыболовную снасть и прочее. Его жена умерла, младшие дети давно выросли и обзавелись семьями. Ничто не привязывало Хусто Рамиреса к одному месту. И вместе со старшим из братьев жены он пустился в странствия. Они переходили с реки на реку, от одного племени к другому. Учили, как это повелось с незапамятных времен, молодых приемам охоты и рыбной ловли, делились своим опытом, вели долгие беседы с местными знахарями. Их одинаково радушно принимали кофаны на Путумайо, юкуна на Марити-Парана, пуинаве на Гуавьяре в месте ее слияния с Ориноко.
Пожалуй, я не встречал более вольных людей, чем эти двое. Фред хорошо знал обоих, они не раз вместе ходили в походы по амазонской сельве. Понятно, наша встреча вызвала обоюдную радость, решили устроить привал по этому случаю и выпить кофе, У спутника дона Хусто было еще более морщинистое лицо, волосы совсем седые – большая редкость у индейцев. В руках он держал длинное гладкоствольное ружье.
Место было подходящее для лагеря, всего два-три километра отделяло нас от Ангостуры, и мы решили заночевать здесь, тем более что старики вызвались быть проводниками и показать нам лучший путь через пороги. Мы снялись, как только рассвело. Ноши у стариков были небольшие: гамаки, пологи, котелок, соль, фаринья и боеприпасы. Мачете и ружья не в счет, они как бы входили в одежду.
Словом «ангостура» обозначают узкое место на реке, вообще теснину, и этот участок вполне отвечал своему названию. Русло становилось все уже, его стиснули крутые склоны, дальше их сменили отвесные стенки. Скалы были отполированы водой много выше теперешнего уровня реки. Сразу видно, как сильно разливается Гуаяберо, когда в горах идут ливни. Сейчас, в засушливый сезон, вода была прозрачная, хорошо видно черные камни и палисадас; кое-где целые деревья, принесенные сюда в разгар дождей, застряли в щелях между плитами. Не доходя первого порога, мы пристали к берегу, чтобы осмотреться.
Скальные уступы стискивали пенящийся поток, загоняя его в желоба, где из клочьев пены торчали каменные глыбы, словно зубы дракона. Пороги чередовались с заводями, посмотришь – тишь да гладь, вдруг снизу пропарывает воду серо-черная коряга, делает несколько быстрых оборотов и снова пропадает. Да, такая штука запросто может пробить днище лодки. Я не один десяток тысяч километров прошел по южноамериканским рекам, и были среди них довольно буйные, но мне никогда не доводилось иметь дело с таким монстром, как эта Ангостура.
Мы сразу убедились, что форсировать пороги на лодке нельзя. Придется разгрузить ее, вещи перенести по берегу, а затем попытаться провести пирогу на веревках. К сожалению, не все вещи можно было тащить через здешние камни. Решили бочки с горючим и другие тяжести оставить на борту; наиболее уязвимое и ценное имущество отнесем на себе. Сколько я ни возражал, меня назначили стеречь лодку. Шесть человек пошли с ношами по берегу; через час пятеро вернулись, а спутник дона Хусто остался ниже порогов присмотреть за вещами.
Привязав покрепче груз веревками и лианами, мы повели лодку вниз по бурной стремнине. Хусто Рамирес сбросил свою латаную европейскую одежду и шел босиком, в одной набедренной повязке. Вряд ли нам удалось бы справиться с такой задачей без этого золотого человека. Вот он, поднявшись на скалу, руководит, выбирает единственный проходимый желоб, а вот уже стоит вместе со всеми по пояс в воде, и жилистое стариковское тело изогнулось дугой…
Мы трудились усердно, как бобры. Тянули, толкали, дергали, тащили. На иных участках удавалось продвинуться за час от силы метров на сто. Выбьемся из сил, обвяжем буксирные концы вокруг камней, а сами ложимся на землю и отдыхаем. И как раз в такие минуты непременно что-нибудь случится. Скажем, буксирный конец развяжется или перетрется о камень. Беги скорей к лодке и лови ее, пока не унесло течением и не разбило о подводные камни или о палисадас. Борешься с течением, перед глазами мелькают красные пятна, воздуха не хватает, сердце колотится, силы на исходе. Лодка скачет, виляет, кренится, но руки не выпускают веревки, и ты открываешь в себе еще какие-то запасы энергии, о которых даже пе подозревал. А там и Карлос Альберто с Матеито подоспели тебе на помощь, один с рычагом, другой с веревкой. Только перевел дух и по-настоящему осознал, до чего же ты уже успел устать, как опять пора браться за лодку и держать ее, напрягая все силы и мечтая, чтобы эта адская лестница поскорее кончилась или чтобы нашелся по меньшей мере один желоб, который можно пройти по-человечески, действуя шестом и веслами. Какое там, каждый новый порог – хуже предшествующего, а руки и ноги ноют, ноют уже так долго, что начинают неметь. Пот заливает глаза, ноги подкашиваются… Впереди торчит высокая скала. Какая каверза прячется за ней?
Я стоял по грудь в воде, судорожно сжимая борт долбленки окровавленными ладонями. Течение здесь было не такое стремительное. Я напрягся, приготовившись толкать лодку дальше. Кто-то взял меня за кисти.
– В лодку, профессор, – донесся откуда-то издалека голос дона Хусто. – Ниже порогов можно и на пираний наскочить.
Фред буквально выдернул меня из реки. Я сел на дно пироги, машинально взял черпак и принялся вычерпывать воду. Луис, Матеито и Карлос Альберто гребли. Лодка обогнула скалу – и открылся вид на широкий плес. Яркое солнце, речной простор, и никаких порогов. Никаких порогов! Пляжи, галерейные леса, ни одной скалы. Цапли стоят на берегах, в воздухе летают утки. А вон и индеец дожидается. Мы подошли к берегу, установили мотор, Луис дернул стартерный шнур. Мотор подавился кашлем, потом родился ровный рокот. Мы слушали его, как любитель музыки слушает Бетховена. Этот звук был словно бы окончательным, неопровержимым доказательством того, что пороги Ангостуры остались позади, мы вышли на просторы Гуавьяре. Да, это уже другая река.
Погрузив вещи, мы взяли курс на ближайший пляж, развели там костер, сварили кофе и повалились на песок отдыхать. Хосе и Матеито поймали на опушке леса кузнечиков и занялись рыбной ловлей. Они быстро извлекли из воды трех чудесных «дорад» Salminus hilarii, так похожих на красавиц «рубиа» из Магдалены и Сину (в реках к западу от Анд «дорадой» называют совсем другую рыбу – Salminus affinus). И вот уже разносится заманчивый запах жареной рыбы, а Фред отыскал банку с галетами. Подзакусив, мы нашли в себе силы натянуть гамаки и сетки от комаров, развесить для сушки мокрую одежду. Потом опять сели есть и пить кофе. В тот вечер беседа у костра не затянулась.
Едва ли не самый приятный момент в таком походе – это когда можешь себе сказать, что труднее уже не будет, дальше все ойдет легче. Сейчас мы вовсю наслаждались этим моментом.
