Текст книги "Потоп. Дилогия"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 87 страниц)

Глава II

Наступила тишина; но вскоре в соседних кустах что-то затрещало, будто шло стадо вепрей; по мере приближения треск понемногу смолкал. Наконец снова наступила тишина.

– Сколько их там? – спросил Кмициц.

– Человек шесть, а может, и все восемь, не мог я толком сосчитать, – ответил Сорока.

– Наше счастье! Против нас им не устоять!

– Не устоять, пан полковник, надо бы только живьем которого взять да попытать огнем, чтоб дорогу показал.

– Будет еще время. Берегись!

Не успел Кмициц сказать: «Берегись!» – как струйка белого дыма расцвела в зарослях и словно птицы зашумели неподалеку в траве, в каких-нибудь трех десятках шагов от хаты.

– Подковными гвоздями из дробовика стреляют! – сказал Кмициц. – Коли нет у них мушкетов, ничего они нам не сделают, из дробовика сюда не достать.

Держа одной рукой опертый о седло мушкет, Сорока сложил у губ другую руку и крикнул:

– А ну покажись который из кустов, мигом уложу!

На минуту наступила тишина, затем из зарослей раздался грозный голос:

– Вы кто такие?

– Да уж получше тех, что промышляют на большой дороге.

– По какому праву вы заняли наш дом?

– Ты, разбойник, о праве спрашиваешь! Заплечных дел мастер научит вас праву, а покуда проваливай!

– Мы вас, как барсуков, отсюда выкурим!

– Поди-ка сунься! Смотри, как бы сам в дыму не задохся!

Голос в зарослях умолк, разбойники, видно, стали держать совет, а Сорока тем временем шепнул Кмицицу:

– Надо будет одного заманить и связать, будет у нас и заложник и проводник.

– Коль придет сюда который, – возразил ему Кмициц, – так не раньше, чем мы слово дадим.

– С разбойниками и слова можно не держать.

– А лучше его не давать! – оборвал его Кмициц.

Со стороны зарослей долетел новый вопрос:

– Чего вам надобно?

Тут заговорил сам Кмициц:

– Мы как приехали, так бы и уехали, кабы ты, дурень, обошелся учтиво, не начинал с пальбы.

– Не усидеть тебе тут, вечером нас сто сабель придет!

– К вечеру две сотни драгун придет, а болото тебе не защита, есть у нас такие, что проедут, как и мы проехали.

– Так вы солдаты?

– Да уж не разбойники.

– А из какой хоругви?

– А ты что, гетман? Тебе отчет мы давать не станем.

– Говорю вам, волки вас тут съедят.

– А вас воронье сгложет.

– Отвечайте, чего вам надобно, черт бы вас побрал! Зачем влезли в нашу хату?

– А ты поди сам сюда! Нечего глотку драть из кустов. Поближе! Поближе!

– Даешь слово?

– Слово рыцарям дают, не разбойникам. Хочешь – верь, не хочешь – не верь!

– Двоим можно?

– Можно!

Через минуту из зарослей в какой-нибудь сотне шагов вышли два высоких плечистых человека. Один из них сутулился и, видно, был уже преклонный старик, другой держался прямо, только на ходу вытягивал с любопытством шею; на обоих были крытые серым сукном полушубки, какие носила шляхта поплоше, высокие яловичные сапоги и надвинутые на глаза меховые шапки.

– Что за дьявольщина! – пробормотал Кмициц, пристально всматриваясь в обоих.

– Чудеса, да и только, пан полковник! – воскликнул Сорока. – Ведь это наши люди?

Старик и парень были уже в нескольких шагах, но узнать пришельцев не могли, так как их заслоняли лошади.

Внезапно Кмициц шагнул вперед.

Но и тут они не признали пана Анджея, потому что лицо его было закрыто повязкой; они только приостановились и смерили его любопытными и беспокойными глазами.

– Где же твой другой сын, пан Кемлич? – спросил Кмициц. – Уж не сложил ли свою голову?

– Кто это? А? Что? Кто это говорит? – странным, словно бы испуганным голосом произнес старик.

И застыл, раскрыв глаза и разинув рот; но у сына глаза были моложе и зорче, он внезапно сорвал шапку с головы.

– Господи помилуй! Отец, да это пан полковник! – крикнул он.

– О, Господи! О, Иисусе сладчайший! – завопил старик. – Так это пан Кмициц!!

И оба они стали навытяжку, как положено приветствовать начальника, а на лицах их изобразились испуг и изумление.

– Ах, такие-сякие! – улыбнулся Кмициц. – Из дробовика салютовали!

Тут старик бросился назад с криком:

– Эй сюда, все сюда!

Из зарослей показалось еще несколько человек, среди них второй сын старика и смолокур; не зная, что случилось, все они бежали сломя голову с оружием наготове; но старик снова закричал:

– На колени, шельмы, на колени! Это пан Кмициц! Какой это дурак вздумал стрелять? Ну-ка, признавайся!

– Да ты сам, отец, и стрелял! – сказал молодой Кемлич.

– Брешешь! Брешешь, как пес! Пан полковник, ну кто мог знать, что это ты сам у нас в доме! Господи Боже мой, да я все еще глазам своим не верю!

– Я сам, собственной персоной! – промолвил Кмициц, протягивая ему руку.

– О, Господи! – воскликнул старик. – Такой гость в лесу! Глазам своим не верю! Чем мы тут тебя, пан полковник, потчевать будем? Да кабы мы знали, кабы ведали! – Тут он обратился к сыновьям: – Ну-ка, болваны, беги который-нибудь в погреб да принеси меду!

– Дай, отец, ключ! – сказал один из сыновей.

Старик стал искать за поясом ключ, подозрительно поглядывая на сына.

– Ключ? Как бы не так! Знаю я тебя, цыгана, ты сам больше выпьешь, чем сюда принесешь. Сам схожу! Ишь чего захотел: дай ему ключ! Ступайте да отвалите бревна, а уж отворю и принесу я сам!

– Да у тебя, пан Кемлич, я вижу, погребок укрыт под бревнами? – сказал Кмициц.

– Да разве тут что-нибудь убережешь с этими разбойниками! – показал старик на сыновей. – Они бы отца сожрали. Вы еще здесь?! Ступайте отвалите бревна. Так-то вы слушаетесь того, кто вас породил?

Сыновья метнулись опрометью за хату, к кучам нарубленных бревен.

– Ты, как я вижу, по-прежнему воюешь с сыновьями? – спросил Кмициц.

– Разве с ними в мире проживешь? Драться умеют, добычу брать умеют, но как дело дойдет до дележа с отцом – из глотки приходится вырывать свою часть! Вот она, утеха моя! А парни как туры! Пожалуй, пан полковник, в хату, а то здесь холод пробирает. Господи Боже мой, такой гость, такой гость! Ведь мы под твоим начальством больше захватили добычи, чем тут за целый год! А теперь вот горе! Одна бедность! Худые времена, и чем дальше, тем все хуже, да и старость не радость! Пожалуй в хату, в убогую нашу хижинку! Господи, да разве мог я ждать такого гостя!

Старый Кемлич говорил странно торопливым и жалобным голосом и все бросал по сторонам быстрые, беспокойные взгляды. Это был костистый, высоченного роста старик, с вечно недовольным, кислым лицом. Глаза у него, как и у обоих сыновей, были косые, брови кустистые и такие же усы, из-под которых торчала уродливо выпяченная нижняя губа, которая, как у всех беззубых людей, при разговоре поднималась к самому носу. Старому, сморщенному лицу странно не соответствовала крепкая фигура, выказывавшая необыкновенную силу и живость. Движения его были стремительны, точно весь он был на пружинах; он непрестанно вертел головой, стараясь охватить глазом все, что его окружало: и людей, и предметы. По мере того, как в нем просыпался служака, трепетавший перед бывшим начальником, а быть может, и привязанный к нему, старик все униженней держался с паном Анджеем.

Кмициц хорошо знал Кемличей; отец и оба сына служили у него в те времена, когда он на свой страх вел в Белоруссии войну с Хованским. Это были храбрые солдаты, столь же храбрые, сколь и жестокие. Сын Косьма некоторое время был в отряде знаменосцем, однако вскоре отказался от почетного звания, мешавшего ему брать добычу. Среди гуляк и игроков, из которых состояла ватага Кмицица, днем пропивавших и спускавших все, что за ночь ценою крови они захватывали у врага, Кемличи выделялись своей страшной алчностью. Они усердно собирали добычу и прятали ее в лесах. Особенно лакомы были они до лошадей, которых продавали потом в шляхетских усадьбах и местечках. Отец дрался не хуже сыновей-близнецов, но после каждого боя отнимал у них самую лучшую долю добычи и при этом жаловался и скулил, что они его обижают, и стонал, и охал, и грозил им отцовским проклятьем. Сыновья на него ворчали; но были они от природы глуповаты и позволяли тиранить себя. Несмотря на постоянные ссоры и споры, в бою они яростно, не щадя жизни, защищали друг друга. Товарищи не любили Кемличей, и все их боялись, в драке они были страшны. Даже офицеры избегали связываться с ними. Один только Кмициц будил в них неописуемый страх, да еще трепетали они перед Раницким, когда лицо его в гневе покрывалось пятнами. Обоих они почитали за высокий род, ибо Кмицицы с давних пор стояли у власти в Оршанском воеводстве, а в жилах Раницкого текла сенаторская кровь.

В отряде ходила молва, будто они накопили несметные богатства, однако никто толком не знал, была ли в этом хоть доля правды. Однажды Кмициц услал их с несколькими челядинцами и взятым в добычу табуном лошадей, – и с той поры они пропали. Кмициц полагал, что они сложили головы, а солдаты твердили, что они угнали лошадей, потому что для них это был слишком большой соблазн. Теперь, когда пан Анджей увидел их целых и невредимых, услышал ржание в сарае подле хаты, заметил беспокойство, сквозившее у старика в раболепных изъявлениях радости, он подумал, что солдаты были правы.

Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика.

– Кемлич, а где же мои кони? – спросил он.

– О Иисусе, Иисусе сладчайший! – простонал старик. – Люди Золотаренко забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы живыми ушли от них. Ох, Пресвятая Владычица! Так мы и не смогли найти уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас сюда, в эти леса, на нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, Бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен… Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.

– Все может статься! – ответил Кмициц.

В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.

– Мы бревна отвалили, – сказал Дамиан.

– Ладно, – бросил старый Кемлич, – пойду принесу меду. – Он многозначительно посмотрел на сыновей. – А тех коней забрали люди Золотаренко, – произнес он с ударением.

И вышел вон.

Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словцо вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил:

– Что вы теперь делаете?

– Коней угоняем! – хором ответили близнецы.

– У кого?

– У кого придется.

– А больше всего?

– У людей Золотаренко.

– Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?

– Отец продает в Пруссии.

– А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?

– Хаживали.

– Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда?

– Лупили их.

– Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?

Косьма и Дамиан молчали.

– Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?

– Да уж что говорить! – ответили Косьма и Дамиан.

– Я так и думал. Вы откуда родом?

– Здешние мы.

– Где отец жил раньше?

– В Боровичке.

– Он один владел деревенькой?

– Вместе с Копыстинским.

– А что сталось с Копыстинским?

– Зарубили мы его.

– И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!

Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеёй меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:

– Ступайте завалите погреб.

Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.

Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.

– Нейдет мед на рану, – сказал, увидев это, старик, – разве только самоё залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, – в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.

Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.

– Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.

– Верно, потому и болит.

– Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко.

– Почему ты так думаешь?

– Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!

– На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.

Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.

– Теперь полегчало, – сказал пан Анджей. – Садись же, пан Кемлич.

– Слушаюсь, пан полковник, – ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.

Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

– Пан Кемлич, – спросил он, – где тут недалёко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы?

Старик подозрительно заморгал глазами.

– Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?

– Ты не спрашивай, а на спрос отвечай.

– Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из Жмуди.

– Кто толковал?

– Да люди из хоругви.

– Кто ее вел?

– Пан Володыёвский.

– Так. Кликни мне Сороку!

Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.

– Нашлись письма? – спросил Кмициц.

– Нет, пан полковник, – ответил Сорока.

Кмициц щелкнул пальцами.

– Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги?

– Пожалуй, найдется, – ответил старик.

– Хоть два листа да перья.

Старик исчез в дверях кладовой, которая была, видно, складом, где хранились всякие вещи; однако искал он долго. Кмициц тем временем расхаживал по хате.

– Есть ли письма, нет ли их, – говорил он сам с собою, – про то гетман не знает и будет опасаться, как бы я не разгласил их. Он у меня в руках, хитрость на хитрость! Припугну его, что пошлю эти письма витебскому воеводе. Да! Будем надеяться, что этого он побоится.

Дальнейшие размышления прервал старый Кемлич; выйдя из кладовой, он сказал:

– Бумаги три листа, а перьев и чернил нет.

– Нет перьев? А птицы-то есть в лесу? Из ружья бы подстрелить.

– Ястреб тут у нас подбитый под сараем.

– Давай крыло, да поживее!

Таким горячим нетерпеньем звучал голос Кмицица, что Кемлич опрометью бросился вон. Через минуту он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц вырвал из крыла маховое перо и стал чинить собственным кинжалом.

– Сойдет! – сказал он, рассматривая перо на свет. – Легче, однако, головы рубить с плеч, нежели перья чинить! А теперь чернил надо.

Он отвернул рукав, с силой уколол себя в руку и омочил перо в крови.

– Ступай, пан Кемлич, – сказал он, – оставь меня.

Старик вышел из хаты, а пан Анджей тотчас стал писать.

«Ясновельможный князь, отныне я тебе не слуга, ибо изменникам и отступникам я больше служить не хочу. А что поклялся я на распятии не оставить тебя, так Господь Бог простит мне мой грех, а и не простит, так уж лучше на том свете терпеть муку кромешную за свою слепоту, нежели за явную и злоумышленную измену отчизне и своему государю. Ты обманул меня, ясновельможный князь, и слепым мечом был я в твоих руках, всегда готовым пролить братскую кровь. На суд Божий зову я тебя, пусть Господь рассудит, на чьей стороне была измена, а на чьей чистые помыслы. А коли встретимся мы когда, то хоть и могущественны вы и смертелен может быть ваш укус не только для одного человека, но и для всей Речи Посполитой, а у меня лишь сабля в руке, но я своего не забуду и буду преследовать тебя, ясновельможный князь, для чего сил придадут мне горе мое и моя обида. А ты знаешь, что я из тех, кто может отомстить за обиду и без надворных хоругвей, без крепостей и пушек. Покуда жив я, будет угрожать вам моя месть, и не будете вы знать ни дня, ни часа покоя. Кровь моя, коею пишу я тебе, в том порукой. У меня твои письма, ясновельможный князь, они могут погубить тебя не только в глазах польского короля, но и шведов, ибо явна в них измена Речи Посполитой, как и то, что вы и шведов готовы покинуть, коль они споткнутся. Будь вы и вдвое сильней, я могу вас погубить, ибо подписям и печатям всяк поверит. Говорю тебе, ясновельможный князь: буде волос упадет с головы тех, кого я люблю и кто остался в Кейданах, письма сии и документы я отошлю пану Сапеге, а списки велю отпечатать и распространю повсюду. Выбирай же, ясновельможный князь: либо после войны, когда мир настанет в Речи Посполитой, ты отдашь мне Биллевичей, а я тебе твои письма, либо пан Сапега, буде услышу я злую весть, тотчас покажет их Понтусу. Ты короны жаждешь, ясновельможный князь, но не знаю, будет ли на что возложить ее, не упадет ли голова твоя под польской или шведской секирой. Сдается мне, лучше нам обмен учинить, ибо и впоследствии не перестану я мстить тебе, но будем мы тогда уже privatim [90]90
  в частном порядке ( лат.).


[Закрыть]квитаться. Поручил бы я тебя Господу Богу, ясновельможный князь, когда бы не то, что бесовские auxilia [91]91
  здесь: силы, воинство ( лат.).


[Закрыть]ты ставишь превыше Божеских.

Кмициц.

P.S. Конфедератов, ясновельможный князь, ты не отравишь, ибо найдутся такие, что, переходя со службы сатане на службу Богу, упредят их, дабы ни в Орле, ни в Заблудове они пива не пили».

Кмициц вскочил с места и заходил по хате. Лицо его горело, собственное письмо распалило рыцаря, как огонь. Было это письмо как бы манифестом, которым он объявлял войну Радзивиллам, и в эту минуту он ощутил в себе небывалую силу и готов был хоть сейчас стать лицом к лицу с могущественным родом, который потрясал всей державой. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он, изгнанник, преследуемый законом, ниоткуда не ждавший помощи и так всем досадивший, что его всюду почитали недругом, он, воитель, недавно потерпевший поражение, ощущал сейчас в себе такую силу, что как бы пророческим оком видел уже падение князей Януша и Богуслава и свою победу. Как будет он вести войну, где найдет союзников, каким образом победит – этого он не знал; более того, – не задумывался над этим. Он только глубоко верил, что делает то, что должен делать, что закон и справедливость, а стало быть, и Бог на его стороне. Это наполняло его безграничной, беспредельной верой. На душе у него стало много легче. Как бы новые страны открывались перед ним. Вскочить только в седло и мчаться туда, и достигнет он почета, славы и Оленьки.

«Волос у нее не упадет с головы, – повторял он себе с лихорадочной радостью, – письма ее уберегут! Будет гетман стеречь ее, как зеницу ока, как стерег бы я сам! Вот как избыл я беду! Червь я ничтожный, но убоятся они моего жала».

Вдруг его словно озарило:

«А что, если и ей написать? Гонец, который повезет письмо гетману, может тайно вручить письмо и ей. Как же не послать ей весточку о том, что порвал я с Радзивиллами, что иду искать другой службы?»

Эта мысль очень ему сразу пришлась по душе. Уколов еще раз себя в руку, он обмакнул перо и начал писать: «Оленька, я уже не слуга Радзивиллам, ибо прозрел наконец…»

Но тут он остановился, подумал с минуту времени, а потом сказал себе: «Отныне пусть свидетельствуют за меня не слова, но дела, не стану я писать ей!»

И он порвал лист бумаги.

Вместо этого на третьем листе написал Володыёвскому следующее короткое послание:

«Милостивый пан полковник! Нижеподписавшийся друг остерегает тебя: будьте со всеми полковниками начеку. Были от гетмана письма князю Богуславу и пану Гарасимовичу об том, чтобы вас отравить или велеть мужикам поубивать вас на постое. Гарасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит; но такой приказ может быть и у прочих управителей. Берегитесь же их, ничего от них не принимайте и по ночам не спите без стражи. Знаю доподлинно, что гетман в скором времени выйдет с войском в поход на вас, ждет он только легкой конницы, коей полторы тысячи сабель должен прислать генерал де ла Гарди. Смотрите тогда, чтоб не застигнул он вас врасплох и не истребил поодиночке. А лучше всего пошлите верных людей к пану витебскому воеводе, дабы он поскорее приехал самолично и принял над всеми вами начальство. Доброжелатель дает вам совет, верьте ему! А покуда держитесь все вместе и хоругви поближе ставьте на постой, чтоб могли они прийти друг другу на помощь. У гетмана конницы мало, только драгун горсть да еще людей Кмицица, но те ненадежны. Самого Кмицица нет, его гетман услал с другим делом, ибо, сдается, больше ему не доверяет. Да и не такой Кмициц изменник, как молва об нем идет, обманут он только. Поручаю вас Господу Богу.

Бабинич».

Пан Анджей не захотел подписаться собственным именем, полагая, что оно может пробудить лишь неприязнь, а главное, недоверие. «Коль разумеют они, – думал он, – что лучше для них уходить от гетмана, а не двигать все силы навстречу ему, тогда, увидев мое имя, заподозрят тотчас, что я с умыслом советую им собрать вместе все хоругви, чтобы гетман мог покончить с ними одним ударом, подумают, что это новая хитрость, а какого-то Бабинича скорее послушаются».

Бабиничем пан Анджей назвался по местечку Бабиничи, лежавшему неподалеку от Орши и с прадедовских времен принадлежавшему Кмицицам.

Заключив послание робкими словами в свою защиту, он снова утешился при мысли о том, что оказывает первую услугу не только Володыёвскому и его друзьям, но и всем полковникам, которые не пожелали ради Радзивилла предать отчизну. Чувствовал он, что нитка на том не оборвется. Положение, в которое он попал, было и вправду тяжелым, прямо-таки отчаянным, а ведь вот же нашлось какое-то средство, какой-то выход, узкая какая-то тропа, которая может вывести его на дорогу.

Теперь, когда он как будто уберег Оленьку от мести князя воеводы, а конфедератов от неожиданного нападения, задался он вопросом, что же ему самому делать.

Он порвал с изменниками, сжег свои корабли, хотел теперь служить отчизне, принести на алтарь ее силы, здоровье, жизнь, но как это сделать? Что предпринять? К чему приложить руку?

И снова ему подумалось:

«Пойти к конфедератам…»

Но что, если они не примут его, если объявят изменником и срубят голову с плеч или, что еще горше, прогонят с позором?

– Уж лучше пусть голову срубят! – воскликнул пан Анджей, сгорая от стыда и собственного униженья. – Сдается, легче спасать Оленьку, легче спасать конфедератов, нежели свое собственное доброе имя.

Вот когда можно было впасть в отчаяние.

Но снова закипела юношеская его душа.

– Да разве не могу я учинять набеги на шведов, как учинял на Хованского? – сказал он себе. – Соберу ватагу, буду нападать на них, жечь, рубить. Мне это не впервой! Никто не дал им отпора, а я дам, покуда не придет такая минута, что вся Речь Посполитая будет вопрошать, как вопрошала когда-то Литва: кто этот молодец, что сам один смело идет в логово льва? Тогда сниму я шапку и скажу: «Поглядите, вот он я, Кмициц!»

И такая жгучая жажда ратных трудов охватила его, что он хотел выбежать из хаты, приказать Кемличам с их челядью и своим людям садиться по коням и трогаться в путь.

Но не успел он дойти до двери, как почувствовал, будто кто в грудь его толкнул и отбросил назад от порога. Он остановился посреди хаты и смотрел в изумлении.

– Как? Ужели этим не искуплю я своей вины?

И он снова стал говорить со своею совестью.

«В чем же тут искупление? – вопрошала совесть. – Нет, иное тут что-то надобно!» – «Что же?» – вопрошал Кмициц. «Чем же еще можешь ты искупить вину, если не тяжкою, беззаветною службой, честною и чистою, как слеза? Разве это служба – собрать ватагу бездельников и вихрем носиться с нею по полям и лесам? Разве не потому тебе этого хочется, что пахнет тебе драка, как собаке жареное мясо? Ведь не служба это, а забава, не война, а масленичное гулянье, не защита отчизны, а разбой! Ты ходил так на Хованского и чего же добился? Разбойнички, что рыскают по лесам, тоже готовы нападать на шведские отряды, а откуда тебе взять иных людей? Ты не будешь давать покоя шведам, но и обывателям не дашь покоя, навлечешь на них месть врага, и чего же достигнешь? Не вину искупить хочешь ты, глупец, а уйти от трудов!»

Так говорила Кмицицу совесть, и Кмициц видел, что она права, и зло его брало, и обидно было ему, что собственная совесть такую горькую говорит ему правду.

– Что же мне делать? – сказал он наконец. – Кто даст мне совет, кто поможет?

И вдруг ноги сами под ним подогнулись, он упал у топчана на колени и стал громко молиться Богу, от всей души просить его, ото всего сердца.

– Господи Иисусе Христе, – говорил он, – сжалься надо мною, как сжалился ты на кресте над разбойником. Жажду я очиститься от грехов моих, начать новую жизнь и честно служить отчизне, но не знаю я, глупец, как это сделать. И изменникам этим служил я, Господи, не столько по злобе, сколько по глупости; просвети же меня и наставь, ниспошли мне утешение в скорби моей и спаси в милосердии своем, ибо погибаю я… – Голос задрожал у пана Анджея, он стал бить себя в широкую грудь, так что гул пошел по хате, и все повторял: – Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! – Затем сложил молитвенно руки и, воздев их, продолжал: – А ты, Пресвятая Владычица, еретиками поруганная в отчизне моей, заступись за меня перед Сыном своим, спаси меня, не оставь в печали и скорби моей, и буду я служить тебе и отплачу за поношение твое, дабы в смертный час хранила ты несчастную душу мою!

Когда молился так Кмициц, слезы, как горошины, покатились у него из глаз; наконец склонил он голову на постель и застыл в молчании, как бы ожидая, что же даст жаркая его молитва. Тишина воцарилась в хате, только сильный шум ближних сосен долетал со двора. Но вот скрипнули щепки под тяжелыми шагами за окном и послышались два голоса.

– Как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?

– Да разве я знаю?! – ответил Сорока. – Поедем – и вся недолга! Может статься, далёко, к самому королю, что стонет под шведскою пятой!

– Ужели это правда, что все его оставили?

– Но Господь Бог его не оставил.

Кмициц внезапно встал; просветлен и спокоен был его лик; рыцарь направился к двери и, отворив ее, приказал солдатам:

– Коней держать наготове, пора в путь!