Текст книги "Русский штрафник вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Das war eine Flucht

Это был побег. Не спонтанный порыв, а выношенное действие. Вынашивал его Юрген долго, три часа, да еще два часа ждал удобного момента.

Первая, неоформившаяся мысль промелькнула, когда он рассматривал своих товарищей по несчастью. Следующий толчок дал майор Яхвин, прибывший в сопровождении сержанта Гехмана с инспекцией на подведомственный ему объект. Он проверил надежность крепления и силу натяжения веревки ограждения, расположение постов охраны, призвал часовых к бдительности и, наконец, обратил взор на пленных. Юргену показалось, что взгляд майора задержался на нем, от этого по спине пробежал неприятный холодок. Нет, не от этого, сообразил он несколькими мгновениями позже, просто холодно.

– Господин майор, – крикнул он, вскочив с земли, – прикажите развести костры! И когда нас будут кормить? Согласно Женевской конвенции пленных обязаны кормить.

О Женевской конвенции Юрген нахватался в лагере в Хойберге. Там о возможности плена говорили много, в плане подготовки к государственной измене. Коммунисты никакими конвенциями не заморачивались, они и так были уверены, что в русском плену им все будет обеспечено, даже доппаек. Это социал-демократы умничали, по обыкновению.

Все уставились на Юргена. Сержант – с удивлением. Майор Яхвин – оловянным взглядом, который прояснился после того, как сержант перевел сказанное. Пленные – по большей части с ужасом. Ужаснулся и Юрген: «Я назвал его майором! Откуда я могу знать, что он майор? Черт подери, опять прокололся!» И еще: «Ну вот, высунулся! Кто за язык тянул? Теперь он меня запомнит!» И вдогонку: «Ну и черт с ним, пусть запоминает. На память, – скаламбурил он и усмехнулся про себя. – Шиш я тут останусь, – оформилась, наконец, мысль. – С этим мне тоже не по пути».

Краем уха Юрген услышал, что переводил сержант. Перевел он не все, только о кострах, что успел ухватить, то и перевел. Юрген не собирался повторять и настаивать.

– Хорошо, – сказал майор и уставил палец в Юргена, – этого, Вольфа, – сказал он после легкой заминки, – и еще четверых… – он махнул пальцем в сторону леса.

Юрген похолодел, теперь уж не от мороза. Чуть было не крикнул: «Не расстреливайте меня, я хороший!» По-русски, естественно. Но решил повременить. Это он всегда успеет.

Сержант между тем подошел к часовым у дороги, принялся им что-то объяснять, что – за дальностью не было слышно. Снял рукавицы, показал часовым кулак. Угрожает, подумал Юрген. Но тут сержант выкинул из кулака большой палец, постучал по нему указательным пальцем левой руки и потом затыкал им в сторону Юргена. Вслед за этим сержант выкинул из кулака оставшиеся четыре пальца, каждый раз касаясь их указательным пальцем левой руки, и затряс растопыренной пятерней перед глазами часовых. Те закивали головами, как китайские болванчики, потом двое взяли винтовки наперевес и отправились вслед за сержантом к лагерной площадке.

– Вольф и ты, ты, ты и ты, – сержант по очереди ткнул пальцем в сторону ближайших четырех пленных, – в лес, за дровами. Три ходки, – он показал три пальца, вероятно, по инерции, – все, что принесете, до утра. Понятно?

– Понятно, – ответили выбранные пленные.

– Тогда – вперед!

– Есть! – ответили четверо и вскинули руки к каскам.

– Вольно, – с усмешкой сказал Юрген и первым перелез через веревку.

Юрген пошел в глубь леса. Был он тут еще довольно редкий, одиноко стоящие ели перемежались сначала ольховником, потом березами. Лес хорошо просматривался, с другой стороны выглядел вполне проходимым.

– Эй! – раздался крик сзади.

Юрген оглянулся. Метрах в пяти за ним шагали четверо немцев, за ними, еще шагах в десяти, плелись конвойные. На удивление безмятежные и беспечные. Юрген не сомневался, что махни он им призывно рукой, и они приблизятся, настолько приблизятся, что скрутить их не составит труда, они и не пикнут. Вот тебе и две винтовки на пятерых, а потом… На каких пятерых! – оборвал он себя. Эти никуда не побегут. А ему, одному, и вовсе винтовка не нужна. Он ни в кого стрелять не собирается. Он всего лишь хочет вырваться на свободу, за пределы этой веревки с красными флажками. Или он не Вольф? [6]6
  Wolf – Волк (нем.).


[Закрыть]

Юрген остановился и изобразил пантомиму на тему: чем дальше в лес, тем больше дров. И в подтверждение ее сделал еще несколько шагов в глубь леса, постучал рукой по толстой сухой лещине, уперся, поднатужился и завалил ее на землю. Дело пошло. Они нагрузились заваленным сухостоем, толстыми упавшими ветками, снесли все это к лагерю, перебросили через заграждение, вернулись за следующей порцией. Ну, не совсем вернулись. Юрген повел свою группу чуть в сторону, держа вдоль кромки леса. В третий раз они ушли за дальний конец лагеря, так что Юрген видел спины часовых, стоявших с этой стороны. В лесу же он никаких постов не заметил. Лишь раз показался какой-то безоружный солдат, скользнул по немцам безразличным взглядом и удалился в лес по своим делам, по вполне понятному делу, судя по донесшимся вскоре из-под елки гороховым выхлопам.

Это казалось удивительным: иваны не то что не боялись, но даже не остерегались пленных немцев. Они не ждали от них никаких каверз – ни побега, ни бунта с захватом оружия, ни попытки нападения с тыла, где не было выставлено никакого боевого охранения. Но поразмыслив, Юрген пришел к выводу, что дело здесь не в иванах, не в какой-то их известной всем непредусмотрительности и небрежности, тем более что и не иваны это были, а неведомые азиаты. И дело не в немцах с их склонностью следовать во всем правилам: проиграл – значит, проиграл, сдался – значит, сдался, сиди, не рыпайся. Есть некие общие отношения «победитель – пленный». Солдаты их батальона, воевавшие с начала похода на восток, рассказывали, что иваны, яростно защищавшие какой-нибудь рубеж, бросавшиеся с гранатами и «коктейлями Молотова» под танки и прущие с голой грудью на пулеметы, сникали, едва попав в плен. Сникали настолько, что для охраны сотни пленных хватало трех солдат хозяйственного взвода. То же и на кадрах кинохроники: плотная колонна русских пленных, змеящаяся, насколько ухватывает кадр, по дороге, а чуть поодаль редкая цепь конвойных, руки даже не на автоматах, на карабинах, идут, попыхивают трубками, как на загородной прогулке. «Вот и вас так поведут», – подумал Юрген, окидывая взглядом своих сотоварищей, нагружавшихся толстыми ветками. Подумал, впрочем, с состраданием. Он мог их презирать, когда был одним из них. Но мыслями он был уже на свободе. Свободный человек добр, щедр и сострадателен.

Они сделали последнюю ходку. Часовые пересчитали их, собирая растопыренную пятерню в кулак, подождали, пока они перелезут через ограждение, и побрели на пост. А на площадке уже пылали три костра, вокруг которых стояли пленные, тянувшие к огню озябшие руки. Погрелся и Юрген, кидая взгляды в сторону часовых. Те, притоптывая ногами от вечернего холода, с завистью посматривали на пленных. Первыми не выдержали часовые на дальнем посту – собрали ветки, свалили в кучу, чем-то долго стучали, как будто колдовали, вызвали наконец огонь, тот пробежал оранжевой змейкой по поверхности кучи и нырнул вглубь, чтобы несколько мгновений спустя вырваться наружу мощным, слегка коптящим пламенем. Один из часовых схватил горящую ветку, как эстафетную палочку, побежал к посту у дороги, помог товарищам разжечь костер. Те едва успели веток набрать – внезапно навалилась тьма. Или показалось, что внезапно навалилась, были еще скорее серые сумерки, которые пылавшие костры сгустили в непроглядную тьму. «Рано», – подумал Юрген и сказал вслух:

– Товарищи, давайте побережем дрова, до утра время долгое.

Никто не стал спорить. Через час костры опали, но угли светились красным, пыша жаром. Юрген посмотрел в сторону дальнего поста. Такое же светящее пятно на земле, вокруг три безголовые фигуры. Одна фигура сделала два шага в сторону и растворилась во тьме. Теперь тьма была настоящая. Юрген поднял взгляд к небу – ни звездочки, только свет луны с трудом пробивается сквозь облака. Новый взгляд на дальний пост – из тьмы выплыл какой-то ком, накатил к костру, обернулся солдатом с пуком еловых лап. Бросил одну в костер, сразу взметнулось пламя, яркий свет ударил по глазам. «Хорошая идея, – подумал Юрген, и еще: – Пожалуй, пора».

Он отошел чуть в сторону, собрал ветки, на которых сидел днем. Это были его ветки, настолько его, что никто не смел к ним прикоснуться. Потом он подошел и бросил их в костер.

– Чтобы костер не затух, – сказал Юрген, пресекая ненужные вопросы.

Их и не последовало, ведь это были его ветки. И он не хотел, чтобы что-нибудь его оставалось здесь. Чтобы никогда сюда не возвращаться. Есть такая примета, мать рассказывала.

Юрген повернулся спиной к костру до того, как взметнулось пламя. Бросил взгляд на один пост, на другой. Показалось, что часовые во все глаза смотрят на него. «Спокойнее, – сказал он себе. – Это только кажется. Да если и смотрят, что они видят?» Он скосил взгляд на ограждение со стороны леса, не увидел ни веревки, ни леса, одну темную стену. «Вот и меня не будет видно».

Кто-то захотел подойти поближе к костру. Юрген уступил ему место, потом сделал шаг в сторону, и второй, и третий. Никто даже головы не повернул. Он развернулся и, не таясь, пошел к ограждению. Остановился, вроде как помочиться, кинул прощальный взгляд через плечо – все тихо, пригнулся, поднырнул под веревку и, не разгибаясь, побежал по протоптанной ими дорожке.

Он не пробежал и двадцати шагов, как получил удар по ногам и свалился, уткнувшись лицом в жесткий наст. «Сейчас повяжут», – подумало левое полушарие. «Пусть попытаются», – откликнулось правое. Он тихо подобрался, готовясь отразить нападение. Но вокруг тоже было тихо, лишь где-то вдалеке потрескивали сучья. Нога нащупала что-то твердое, продолговатое, стелющееся вдоль земли. Корень! Споткнулся! Черт подери! Юрген медленно поднялся. Ну и темень! Это, наверно, после костра, подумал он, пока глаза привыкнут. Не ждать же! Он опустил веки, сильно нажал пальцами на глазные яблоки – средство верное. Открыл глаза – все то же! Хоть глаз выколи. Чуть не выколол – сделал несколько шагов, нащупывая ногами тропинку, и напоролся на сучок. Ощущение было такое, что пропорол щеку под глазом до скулы, так саднило. Опустился на корточки, нащупал в сторонке нетронутый наст, отломил кусок, приложил к скуле, вроде отпустило. Поднялся, пошел дальше по дорожке, выставив вперед руки. Нога с хрустом провалилась в наст, кончилась дорожка – недалеко он ушел, однако. Подхлестнутый этой мыслью, он рванул вперед и тут же уперся в стену кустов. Редкий лес вдруг обернулся непроходимой чащобой. Он стал продираться – треск на всю округу. Юрген замер. Сзади донесся уже знакомый треск. Он оглянулся. Совсем близко, так показалось, полыхал костер на посту у лагеря, вокруг него – три фигуры, трещат еловые ветки.

Юрген опустился на карачки и пополз вперед, руками нащупывая проходы в зарослях. Ветки били по каске, ну так для того она и нужна. С каждой минутой он передвигался все быстрее, то ли приноравливался, то ли лес редел. Юрген поднял голову. Так и есть, его заносило вправо, все ближе к опушке леса. Пост позади едва виднелся. Еще немного вперед и вправо – и можно будет встать во весь рост, а там и бегом припустить, черт с ним, с треском.

Он вскоре и встал и тут же бросился ничком на землю. Где-то слева вдруг вспыхнул фонарь, заметался по деревьям.

– Стой, кто идет? – раздался грозный голос.

– Свои. Смена.

– Да вижу, что свои. Чужие, чай, с фонарями не ходят.

– А что им здесь делать, чужим-то?

– Тоже верно.

Фонарь проплыл несколько метров в воздухе, осветив двух часовых с винтовками с примкнутыми штыками, и потух.

– Табачку не найдется?

– Откуда! Весь выкурили. А вы с собой не принесли?

– Свой мы всегда успеем покурить.

– Чего припозднились-то?

– Куда там припозднились! Раньше времени пришли!

– А нам показалось, что рассвет скоро.

– Какой рассвет?! Полночь. Ну как тут – тихо?

– Тихо. Душа отдыхает. Вон только в кустах кто-то ломится, кабан али косуля.

– А вот мы сейчас посмотрим!

Резко зажегся фонарь, луч света ударил в сторону Юргена, прошелся по кустам, скользнул по самой спине – и потух.

– Никого. Эх, жаль, вот кабы днем. Мы бы его из винтаря враз достали. Любишь кабанину?

– Мясо, оно и есть мясо. Его бы побольше.

– Мяса много не бывает.

– Как и водки.

– И табаку. Табачку не найдется?

– Спрашивал уже. Нет. Ну, мы пойдем.

– Бывайте.

Юрген подождал, пока стихли удалявшиеся шаги, и пополз в сторону просвета, к опушке леса. Иногда под коленку попадалась сухая ветка, раздавался громкий треск, разносившийся по всему лесу. «Я – кабан», – говорил себе при этом Юрген и продолжал ползти. Вот и опушка. Он привалился спиной к крайнему дереву, лицом к обширному полю. Надо было перевести дух и подумать.

В лес соваться было нельзя, там были иваны, где-то поблизости, то-то они секреты выставили. Схорониться в округе в ожидании рассвета тоже опасно, а ну как поутру часовые решат на кабаньи следы посмотреть, а увидят человечьи. Свиснут товарищей, те враз догонят, выспавшиеся, сытые (после каши с мясом, подал голос желудок). Нет, надо в поле подаваться и идти, идти, уходить как можно дальше. Конечно, когда рассветет, он в поле как на ладони будет. Но, с другой стороны, к утру он черт-те где будет, к утру он, может быть, до своих добредет. От «своих» потеплело на сердце. Свои – они и есть свои, какие бы они ни были.

Юрген решительно поднялся. В поле!

Das war ein Moor

Это было болото. О том, что болота существуют в природе, Юрген, в принципе, знал, болотистая местность – так, помнится, говорил школьный учитель географии. Но это так и осталось школьным знанием, не подкрепленным личным опытом. В тех краях, где Юрген провел детство, болот не было. А потом он жил в городах, в них другие болота.

Детский опыт все же пригодился. Юрген не прошел и пятидесяти шагов по полю, как различил характерные звуки – так потрескивал тонкий ранне-декабрьский лед на волжском затоне, где они катались на коньках. Он догадался, что под ним вода, и простирающееся перед ним поле вдруг предстало разлившейся по весне Волгой, которая вот так же затапливает поля и перелески на несколько километров окрест, так что до некоторых деревень добраться можно было только на лодке, лавируя между торчащими из воды кустами. Точно как здесь, подумал Юрген, для большей скорости обходя стороной островки кустов. Зачарованный своей аналогией и детскими воспоминаниями, он как-то упустил из виду, что разлив и лед не сочетаются – либо одно, либо другое. А еще были кочки, странные твердые бугорки на поверхности льда, о которые постоянно спотыкался Юрген, – он ведь шел, почти не поднимая ног, как будто скользил на коньках или лыжах.

Но вот он вступил на пространный участок, чистый и ровный, как каток, и зашагал быстрее, едва сдерживая себя, чтобы не побежать, – бегать по тонкому льду нельзя, топнешь ногой и вмиг провалишься. Только так подумал – и тут же провалился. Левая нога почти без сопротивления ушла вниз до середины бедра, как в прорубь, затянутую тонкой коркой льда, слегка припорошенной, – ловушку для недотеп. Вот только пахнуло не так, как на Волге, чем-то гнилым и затхлым.

Юрген распластался на льду, полы шинели разлетелись, ну точно – баба на чайнике. Он замер, но не от страха или неожиданности, от них-то как раз начинают судорожно биться, стремясь как можно быстрее выбраться, да только ломают лед вокруг, расширяя прорубь и запуская вдаль молнии трещин, и вот уже барахтаются в воде, в месиве кусков льда, и если нет никого рядом с длинной пешней или веревкой, то тогда – все, конец. Юрген слегка пошевелился, прислушиваясь. Лед был прочный, не лопался. Действительно, похоже на прорубь, или проталину, или окно над пещерой водяного, не его ли дыхание вырвалось наружу? Юрген осторожно пополз, медленно вытягивая ногу из провала. Попытался поползти, потому что нога-то и не поддавалась. И ведь не во льду застряла – бедро свободно ходило туда-сюда, но что-то держало за сапог, не просто держало, а вроде как тянуло вниз. Уж не водяной ли, встрепенулся сидевший в Юргене деревенский мальчишка. Болото, ответил ему трезвомыслящий городской житель. Догадался, наконец.

И тут Юрген испугался как мальчишка или, вернее, как городской житель. И судорожно забился, стремясь как можно быстрее выбраться, пока не засосало, пока не утянуло в эту зловонную жижу. И бог с ним с сапогом, хочешь, водяной, сапог, забирай сапог, мне не жалко, только душу отпусти на покаяние! Так или примерно так кричал мысленно Юрген, все яростнее дергая ногой, в голове у него все смешалось от страха. Наконец вырвал ногу. Раздался хлюпающий звук, то ли вздох разочарования, то ли отрыжка удовлетворения. А Юрген уже полз по-пластунски к ближайшему островку, заросшему кустами, к земле!

Он сидел, вытянув ноги и рассматривая в свете выглянувшей луны свою ступню в продранном носке. «Интересно, что было бы, если бы нас обули не в трофейные советские кирзовые сапоги, а в штатные немецкие ботинки? – думал он, как будто не было для него в этой ситуации вопроса важнее. Думал неспешно и лениво, как человек, прилегший отдохнуть на диван после сытного обеда. – Ботинок бы, конечно, не слетел, и был бы я сейчас при ботинке. С другой стороны, если бы сапог не слетел, то где бы я сейчас был? Хорошая все же штука – сапоги». В прорехе носка белел большой палец. Юрген попробовал им пошевелить. Не удалось. Он попробовал еще раз, с большим усилием. Зашевелилась вся ступня, как смерзшаяся. «Черт подери! – спохватился Юрген. – Так ведь можно не только сапога, но и ноги лишиться». – «И меня! – обеспокоилась голова. – Если будешь тут рассиживать!» «Помолчи! – приструнил ее Юрген. – Не до тебя сейчас. У меня мысль недавно мелькнула». «Это она у меня мелькнула, – не сдавалась голова, – о ноже». «Точно, о ноже! – обрадовался Юрген и тут же сник – О ноже, который в сапоге был. Неужели в том?!» «А ты проверь», – ехидно сказала голова. «Как же я проверю, если сапог утоп?» – озадаченно спросил Юрген. «А ты подумай. Если есть, чем», – с еще большим ехидством сказала голова.

Пока шел этот внутренний спор, рука сама скользнула к правому сапогу, нащупала там нож, вытащила его, поднесла к самым глазам хозяина, услужливо выкинула лезвие. «Молодец», – похвалил ее Юрген и, недолго думая, принялся отрезать от нижней полы шинели полосу шириной сантиметров в двадцать. Потом, чуть приподнявшись, притянул к себе ветку, ивняк – самое то! Сделал надрез на коре, попробовал содрать ее, куда там! И ломкая, и отстает плохо, не лето ведь и даже не весна, хоть и март на дворе. Пришлось опять шинель укорачивать. Отрезал длинную узкую полосу, свернул в плотный жгут – есть чем прихватить обмотку!

Встал, потопал немного ногой. Не сапог, конечно, но лучше, чем босиком. Намного лучше! И он споро двинулся в путь, от островка к островку, держа лес по левую руку и не удаляясь от него. По всем прикидкам выходило, что так он идет параллельно шоссе. Шел часа два, или час, или три, не определить. По усталости в ногах выходило даже больше трех, ноги требовали привала, тут они были заодно с желудком, который требовал еды. Но они со второго километра начали канючить, так что веры им не было.

Но вот лес вроде как влево стал отворачивать, или болото стало лес влево отжимать, это как рассудить. Не это главное. Главное – как дорога идет. Юрген припомнил, как один из главных стратегов их роты, рядовой фон Клеффель, не доморощенный стратег, которых во всех ротах предостаточно, а самый настоящий подполковник, разжалованный за небольшую тактическую ошибку, приведшую к гибели половины его полка, так вот этот самый рядовой фон Клеффель говорил, что шоссе это прямое, как стрела, и идет параллельно фронту, с юга на север. Но Юргена тут же и сомнение взяло: какое же оно прямое, как стрела, если возле их проклятой высоты оно делает пусть маленькую, но все же петельку. И вообще, нету в России прямых дорог, это вам не Германия.

Но последнее слово не за сомнением осталось. Вся надежда была на то, что дорога никуда не отворачивает и болото прямо к ней выведет. И верить в это хотелось, а когда хочешь во что-нибудь поверить, то и поверишь, каким бы глупым это ни казалось и ни было.

Осененный этой верой, Юрген зашагал по болоту с удвоенной энергией, хотя и небыстро, потому что энергии оставалось совсем немного, ее как ни удваивай. Срезая путь, он все больше забирал влево, к лесу, пока, махнув рукой на осторожность, не выбрался на опушку и уж там, на твердой земле, припустил трусцой.

Дорога явилась Юргену как чудо – воздалось ему по вере его. Он пал на колени и пополз к новой святыне. Так это смотрелось со стороны. На самом деле Юрген проявил элементарную предусмотрительность. Шоссе было как линия фронта, и хотя отсюда было далеко до места главных событий, как иваны, так и немцы вполне могли выставить здесь посты наблюдения, схлопочешь пулю ни за что ни про что и даже не успеешь понять, от кого. Он сполз в кювет, потом поднялся к самому полотну дороги, замер, напряженно вслушиваясь. Вдруг слабая вспышка света, как будто кто-то запалил спичку, прикуривая сигарету. Юрген приподнял голову, надеясь разглядеть человека. Оказалось – ракета. Дорога была действительно прямой, в конце туннеля в лесу, почти на горизонте, светилась, падая, ракета. Там была высота. Потом оттуда донесся едва слышный шелест пулеметной очереди. Километров пять, прикинул Юрген. Недалеко же он ушел! А с другой стороны, ох как далеко, успеть бы теперь дойти до своих до света.

Но он продолжал лежать, не в силах подняться, оправдываясь перед самим собой тем, что лишняя предосторожность никогда не бывает лишней. Так он дождался второй ракеты и, когда ее свет померк, заставил себя переползти через дорогу. Пуговицы шинели скрежетали по покрытию дороги в такт далекой пулеметной очереди. Больше никаких звуков не было.

Юрген дополз до первых придорожных кустов, приподнялся и кинулся прочь от дороги, разгибаясь по мере увеличения высоты кустов. К первым деревьям он подбежал уже в полный рост, остановился, огляделся. Нет, в лес он больше не сунется – ученый. Краем леса куда как легче и быстрее, да и не заблудишься. Что же до возможных постов, то здесь, на немецкой стороне, и посты должны быть немецкие. Тоже стрельнут, не задумываясь, но ведь он их первым заметит, он-то их ждет, а они его нет, по крайней мере со стороны леса.

Так убедив себя, Юрген пошел краем леса, задевая иногда нижние ветви елей. Вновь блеснула ракета. Он упал на землю – береженого бог бережет. «Наши запускают, по часам», – подумал он. Так у него появились часы. Вскоре они уже тикали внутри его и начинали бить одновременно с взлетающей ракетой. При первом ударе ноги сами подгибались, и он заваливался на землю. Через минуту после последнего удара какая-то сила поднимала его за шкирку и подталкивала вперед. Тело жило своей жизнью и лишь временами тихо жаловалось на усталость, недосып и голод. Сознание, доверившись ему, отключилось. У Юргена в какой-то момент было ощущение, что он проснулся, а коли проснулся, так, выходит, перед этим спал, спал на ходу. Динь, звякнуло в голове. И вот он уже на земле и широко открытыми глазами смотрит на высоту, освещенную светом ракеты, на линию охватывающих ее широкой подковой траншей, на кучи свежевырытой земли. Не до конца проснувшееся сознание отреагировало только на окопы – наши окопы!

До них оставалось метров пятьсот, последних метров.

Юрген подошел почти вплотную к ним, когда опять звякнуло в голове. «Эй, вы что делаете? – возмущенно крикнул мозг подкашивающимся ногам. – Там же наши парни, пусть увидят, что свой». Потом запоздало сообразил, что до дороги, в общем-то, тоже недалеко, и с той стороны его, видного как на ладони в свете ракеты, легко могут достать. Пусть даже не легко, но могут. После всего пережитого за последние сутки было бы вдвойне обидно погибнуть на пороге собственного дома, то есть на бруствере своих окопов, и упасть бездыханным на руки товарищей, с радостной улыбкой на губах, с последней улыбкой.

Так что Юрген дождался темноты и, поднявшись в полный рост, двинулся к окопам. Как же иначе? Если ползти или бежать согнувшись, точно за ивана примут.

– Стой! Кто идет?

«Ich bin…» – прошелестело в горле. «По-русски!» Юрген успел сомкнуть губы, перехватить рвущиеся наружу слова, запихнуть их обратно в гортань. «Почему по-русски?» – удивился он. «Потому что если спрашивают по-русски, то и отвечать надо по-русски», – ответил внутренний голос.

– Стой! Стрелять буду!

Не столько этот крик, сколько сопровождающий его лязг затвора окончательно пробудил сознание Юргена и заставил его работать на полную катушку.

– Свои! – сказал Юрген, хрипло и как-то неуверенно. Почувствовав это, он прочистил горло и повторил попытку: – Свои! – вышло громче, звонче и, как ему показалось, намного убедительнее.

– Тоже мне, свой! А может быть, чужой? На лице не написано.

– Я же, кажется, русским языком говорю, – растерялся Юрген.

– Я тоже. Или непонятно? А ну, руки вверх! Руки вверх он поднял, тут и думать было не о чем. У него нашелся другой предмет для размышлений. Как ни вглядывался он вперед, ничего не различал. В этот предрассветный час тьма навалилась такая, какой и ночью не было. То ли тучи сгустились, то ли туман пополз, а может быть, все это было из-за ракет, которые высасывали остатки света из всей округи, чтобы быстро излить его на маленький пятачок высоты. Траншеи в десятке метров от него лишь смутно угадывались, да и то в значительной мере из-за того, что он точно знал, что они где-то там находятся. О присутствии в траншеях иванов свидетельствовал лишь идущий откуда-то снизу голос. А коли так, то и они видят в лучшем случае какой-то нечеткий силуэт, тем более что стоит Юрген на фоне темного леса. Мысли эти вихрем пронеслись в его голове и в своем полете захватили из запасников памяти несколько фраз, услужливо подкинули их хозяину.

– Что им здесь делать, чужим? – воспроизвел Юрген.

– А ты из какой роты? – раздался другой голос.

– Из штрафбата. Мы – штрафники.

– Вот, – с каким-то удовлетворением сказал первый, – а говоришь: свой. Да ваш брат хуже чужих! У своих воруете! То есть у нас! Кто позапрошлой ночью флягу спирта спер?

– Не я, – искренне ответил Юрген.

– Целую роту без наркомовских на два дня оставили! – продолжал возмущаться первый.

– Ты всех-то под одну гребенку не стриги, – сказал второй, – среди штрафников разные люди есть, и честные, и воры, и…

– Гниды, – вставил Юрген.

– В самую точку! А ты чего тут? Или у вас пост неподалеку?

– Да. Табачку не найдется?

– Нет. Откуда?

– Ну, я пойду. Бывайте.

– Давай.

Юрген повернулся, сделал негнущимися ногами несколько шагов к лесу, потом разошелся, а последние метры и вовсе преодолел бегом, подгоняемый предощущением близкого запуска осветительной ракеты. Он споткнулся, упал на что-то мягкое, пружинистое, пушистое, колючее, сообразил, что это нижние ветви большой ели, и, раздвинув их, нырнул в спасительную сень.

Диспозиция немного прояснилась. Иваны в результате вчерашнего боя таки откусили концы немецкой подковы, но те, похоже, удержали основную позицию и укрепили обломанные концы, отрыв новые окопы. На это указывали кучи свежевырытой земли, о которых запоздало вспомнил Юрген. Но, с другой стороны, это мог быть и след акцентированного артобстрела, и тогда где свои? Юрген устал от гаданий, да и нельзя ему было больше гадать. Иваны и так простили его, два раза простили, если приплюсовать их беспечность в лагере, на третий раз непременно накажут. Верный ориентир был один – место, откуда пускали ракеты. Туда он и пойдет.

Пошел Юрген через лес, заложив большой крюк Заблудиться он не боялся: держи свет ракет и звуки выстрелов по левую руку – не ошибешься. А сила звуков задавала расстояние до высоты и не позволяла слишком далеко углубиться в лес. С оценкой пройденного расстояния дело обстояло хуже. Он едва волочил ноги, делая маленькие шажки, поминутно спотыкаясь и наталкиваясь на кусты и деревья. Дай бог, если километр в час проходил. Он считал ракеты, повторяя в такт шагам: «…три, три, три… шесть, шесть, шесть… девять, девять, девять». Десять! Он повернул налево и пошел прямо на звуки редких выстрелов. Каждый шаг давался все с большим трудом, но начало рассветать, он уже различал завалившиеся деревья, торчащие сучья, корни под ногами и реже спотыкался, так что выходило баш на баш. А потом он набрел на протоптанную тропинку и припустил по ней, как Джесси Оуэне на Олимпиаде в Берлине, такой же черный, такой же быстрый. Никак не меньше трех километров в час выжимал, мировой рекорд в его обстоятельствах.

– Halt! Wer ist das? [7]7
  Стой? Кто такой? (нем.).


[Закрыть]

Юрген остановился, мучительно соображая, чего от него хотят. Поднял руки, на всякий случай. И сказал:

– Das ist ich. [8]8
  Это я (нем)..


[Закрыть]

– Willkommen, Ich! [9]9
  Добро пожаловать, Я! (нем.).


[Закрыть]– раздался дружный хохот. Через час Юрген в сопровождении двух солдат прибыл в расположение своей части и тут же напоролся на майора Фрике, вставшего, по его обыкновению, ни свет ни заря и спешившего отдать распоряжения по новым атакам на высоту.

– Это что за чучело? – строго спросил майор Фрике, рассматривая Юргена с ног до головы.

Ни одна деталь не ускользнула от его придирчивого взгляда: искореженная каска, рваная рана под правым глазом с запекшейся кровью, глубоко запавшие щеки, отросшая щетина, служившая арматурой для покрывавшей лицо грязевой корки, изгвазданная, вся в пятнах шинель, с выдранным на левом рукаве лоскутом и с криво обкромсанной нижней полой, изорванные в клочья перчатки, из которых торчали разбитые в кровь пальцы с черными ногтями, штаны, протертые на коленях до дыр, левая ступня обмотана измахрившейся мокрой тряпкой, на правой – сапог, единственный вышедший целым из неведомой передряги.

– Докладываю, герр майор! – выступил вперед один из солдат. – Задержан в лесу. Утверждает, что бежал из плена. Назвался Юргеном Вольфом, рядовым третьей роты пятьсот семидесятого батальона. Доставлен для выяснения личности.

– Вижу, что Юрген Вольф, – с тяжелым вздохом сказал майор Фрике. – Возвращайтесь в свою часть.

– Есть! – бодро гаркнули солдаты, козырнули и отправились восвояси.

– Это что за чучело? – прокричал на этот раз майор Фрике. – Я вас спрашиваю, рядовой Юрген Вольф? Это что – доблестный солдат Вермахта? Нет! Это бродяга, своим видом позорящий честь Вермахта, честь своего батальона, честь своего командира! За одно это я могу отдать вас под суд. А еще за трусость в бою, за подрыв боеспособности части, за самовольную отлучку, за дезертирство, за добровольную сдачу в плен, за утерю оружия, за нанесение вреда военному имуществу, за… За все это вам могут вынести смертный приговор, по отдельности и по совокупности. Вам должны вынести смертный приговор! Этого требуют высшие интересы рейха! Я сам вынесу вам этот единственно справедливый приговор и прикажу расстрелять вас перед строем батальона!