Текст книги "Легенды о звездных капитанах (сборник)"

Автор книги: Генрих Альтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

СТРАННЫЙ ВОПРОС

Анатолий Сергеевич Скляров, тридцатилетний профессор истории, удобно устроившись на диване, в сотый, раз перечитывал «Трех мушкетеров». Кардинал Ришелье вызвал к себе д'Артаньяна, и это волновало Анатолия Сергеевича, хотя он знал, что все окончится благополучно. Кардинал уже вручил смелому гасконцу патент на звание лейтенанта, когда из-за стены послышался робкий стук. Анатолий Сергеевич взглянул на часы: было два часа ночи. Он отложил книгу и встал с дивана.

Вторую половину дачи снимал учитель математики – тихий, застенчивый старик. За две недели Скляров, поглощенный работой над статьей для исторического журнала, обменялся со своим соседом лишь несколькими незначащими фразами.

Анатолий Сергеевич закурил сигарету и подошел к окну. Стук повторился. Это был очень странный стук: несколько робких ударов, потом пауза и снова робкие удары.

Скляров застегнул пижаму и вышел на веранду. Математик стоял в дверях Своей комнаты.

– Извините, пожалуйста, – быстро сказал он, увидев Склярова. – Я решился потревожить вас… – Он кашлянул и умолк.

– Что случилось, Семен Павлович? – спросил профессор, внимательно глядя на соседа.

Старик, как всегда, был одет в черный, тщательно отглаженный костюм. Но по галстуку, слишком яркому и наспех завязанному, Скляров понял, что произошло нечто чрезвычайное.

У Семена Павловича было очень доброе лицо, и сейчас оно показалось Склярову особенно милым и добрым.

Профессор подумал, что такие лица бывают у старых детских врачей, для которых главное оружие – потемневший от времени деревянный стетоскоп и беспредельная человеческая доброта.

– Что же случилось? – повторил Скляров.

Математик сконфуженно погладил пышные, еще сохранившие лихость усы и неуверенно произнес:

– Машина… Она сейчас будет говорить. Я полгода ждал, и вот сейчас зажглась контрольная лампочка. Вы – профессор, доктор наук, и только потому я осмелился в столь поздний час… для объективности…

Скляров хотел было сказать, что он ничего не понимает в машинах, но старик был взволнован, и Анатолий Сергеевич не стал возражать.

Они прошли в комнату, которую занимал математик. «Да, не очень уютно», – подумал Скляров, бегло оглядев комнату. Заваленный книгами стол, аккуратно прикрытая серым солдатским одеялом железная койка, пузатый шкаф с резными ножками – все было сдвинуто 66 в один угол. С потолка свисала на черном шнуре лампа, прикрытая вместо абажура листом картона. На стульях в беспорядке лежали подшивки потрепанных журналов, коробки с радиодеталями и инструментами. В комнате пахло ночной сыростью и цветами. Вдоль стены, на полу, выстроились стеклянные банки с распустившимися розами.

Семен Павлович показал на подоконник:

– Вот, пожалуйста, взгляните…

У открытого окна стоял очень старый радиоприемник «СИ-235». Скляров удивленно посмотрел на Семена Павловича.

– Это только футляр, – объяснил математик. Он говорил шепотом, словно боясь, что машина его услышит. – Футляр, знаете ли, не имеет значения. А машина внутри. Вы садитесь, пожалуйста…

Он принес Склярову стул, а сам продолжал ходить по комнате. Рассказывая, он снимал и надевал очки.

Они были тоже старые: с круглыми стеклами и металлической оправой, оплетенной каким-то шелушащимся коричневым материалом.

– Я собрал ее полгода назад, – говорил математик. – Разумеется, вы знаете, что идет дискуссия о том, может ли машина мыслить. У меня, конечно, нет необходимой подготовки… Нет, нет, вы только не подумайте, что я собираюсь выступать со своим мнением. Я поставил маленький эксперимент… – Он смущенно улыбнулся: – Может быть, эксперимент – слишком громкое слово. Это только простой опыт, не больше. Дело в том, что Эйнштейн однажды высказал такую мысль… Вот я вам процитирую на память: «Что бы ни делала машина, она будет в состоянии решить какие угодно проблемы, но никогда она не сумеет поставить хотя бы одну». Не правда ли, глубокая мысль?… Вы можете подумать, что я имею дерзость спорить с Эйнштейном., – Он протестуюше взмахнул руками: – Нет, я только поставил опыт. Это первая машина, которая специально предназначена для того, чтобы ставить проблемы.

Скляров уже не слушал математика. Он смотрел на Семена Павловича, машинально кивал головой и думал о том, что старик даже не подозревает, насколько грандиозен его эксперимент. Анатолий Сергеевич почему-то вспомнил другого учителя – Циолковского и почтительно спросил:

– Ваша машина… она может пригодиться для астронавтики?

Математик поверх очков удивленно посмотрел на Склярова.

– Не знаю, я об этом не думал, – произнес он извиняющимся тоном. – Конечно, в какой-то степени… Скажем, для разведки неисследованных планет.

Скляров нетерпеливо перебил:

– И вы никому еще не показывали эту машину?

– Нет…

Семен Павлович окончательно смутился. Он стоял перед профессором, высокий, худощавый, по-стариковски нескладный и взволнованно потирал руки. Анатолий Сергеевич вдруг насторожился. Как всякий человек, далекий от техники, он был уверен, что открытия рождаются лишь в лабораториях, оборудованных по последнему слову техники. В чем оно состояло, это последнее слово техники, он представлял себе довольно смутно и потому вкладывал в это понятие особо торжественный смысл.

– Вы сами ее собрали? – осторожно спросил он.

– Сам, – ответил математик. Голос его звучал виновато. – Трудно было только найти идею, принцип конструкции.

– Ага, – неопределенно произнес Скляров.

Он почему-то вспомнил д'Артаньяна. После книги Дюма легче верилось в необыкновенное. «А вдруг эта штука и в самом деле будет работать? – подумал он. – В сущности, все первое имело неказистый вид: парвый паровоз, первый пароход… Даже первый циклотрон».

– Какой же вопрос задаст эта… гм… машина? – спросил он. – Что-нибудь математическое?

– Не знаю, – ответил математик. – Право, не знаю. Она может выбрать любую проблему – ив математике, и, простите, в истории, и в биологии… Даже, так сказать, из сферы практической жизни. Она, образно выражаясь, начинена всевозможной информацией. Я, конечно, не смог бы сам заполнить всю ее память, но удалось использовать готовые элементы. Мой бывший ученик работает в академии, он мне и помог достать готовые элементы. Разумеется, они предназначались для других целей, но в этой машине они собраны иначе. Там, знаете ли, очень много записано. Десяток энциклопедий, разные справочники, учебники, журналы, газеты…

Скляров вытер платком вспотевший лоб.

– И сейчас мы услышим… ее голос?

Семен Павлович быстро ответил:

– Нет, то есть да… Мы услышим азбуку Морзе, Анатолий Сергеевич подошел к машине. Тихо поскрипывали створки открытого окна. Где-то очень близко прокричал петух. Протяжно загудел электровоз и внезапно осекся, словно испугавшись, что нарушил ночную тишину.

– Скажите, Семен Павлович, – спросил профессор, – какого все-таки рода может быть проблема? Я понимаю, вы не можете дать определенный ответ, но хоть примерно.

– Поверьте, я об этом не думал, – ответил математик. – Первый опыт… Тут важно только одно: чтобы вопрос, поставленный машиной, не был бессмысленным.

Скляров услышал смех и вздрогнул: настолько странным показался ему сейчас простой человеческий смех.

По дощатому тротуару вдоль ограждавшего сад забора шли двое. Они не спешили, и по приглушенным молодым голосам нетрудно было догадаться, что это юноша и девушка. Внезапно шаги затихли. Послышался быстрый неясный шепот. Настороженно прогудел поезд. Он быстро приближался, и торопливый стук колес поглотил все ночные звуки.

– Московский, два сорок, – сказал Семен Павлович. – Начнем, если вы не возражаете?

Профессор вернулся к стулу. Он с трудом сдерживал волнение. Анатолий Сергеевич до самозабвения любил историю. Может быть, поэтому ему казалось, что первая проблема, поставленная машиной, обязательно будет связана с историей.

– Начнем, Семен Павлович, – взволнованно сказал он и оглядел комнату. Теперь все в этой комнате показалось ему иным – значительным, даже историчным. – Начнем, – повторил он.

Математик поправил сбившийся набок галстук и, шумно вздохнув, передвинул рычажок, выступавший из прорези на передней панели машины. Что-то щелкнуло.

Послышалось негромкое шипение.

Скляров напряженно всматривался в футляр старого радиоприемника. Динамик долго шипел, и Анатолию Сергеевичу начало казаться, что опыт не удался. Он вопросительно посмотрел на математика и в этот момент услышал прерывистую дробь азбуки Морзе. Семен Павлович бросился записывать. Скляров не знал азбуки Морзе и нетерпеливо поглядывал то на машину, то на математика.

Сигналы оборвались так же внезапно, как и начались.

Анатолий Сергеевич вскочил со стула и подбежал к математику. Тот протянул ему оторванную от газеты неровную полоску бумаги.

– Она задала вопрос! Значит… Как вы думаете, это не бессмысленный вопрос?

Скляров прочитал написанное. В первый момент у него мелькнула мысль: «Ну-ну. Как бы то ни было, а чувство юмора у этого ящика есть». Потом он подумал: «Странный вопрос. Очень странный вопрос. А вдруг она… серьезно?» – и подозрительно покосился на машину.

– Ну, как вы думаете, профессор? – с тревогой в голосе спросил Семен Павлович. – Вопрос… не бессмысленный?

– Мне трудно судить, – сказал Скляров. – Пожалуй, в какой-то степени вопрос закономерный. Машина. впервые получила возможность по своей… гм… по своей инициативе спросить о чем-то человека, и вот… Да, – уже увереннее произнес он, – вполне логично, что она начала именно с этого вопроса. Почему-то принято считать, что машина должна думать как-то… гм… по-машинному. А она если будет думать, то как человек. Вы понимаете мою мысль? Вот Луна – она светит отраженным светом Солнца. Так и машина.

Подумав, Скляров добавил:

– Завтра же покажите эту машину специалистам. Вы слышите, Семен Павлович? Обязательно покажите ее кибернетикам. Пусть они и решают. И еще… сохраните эту бумажку.

Он передал математику полоску газетной бумаги, на которой под точками и тире была выведена аккуратным почерком одна фраза: «Может ли человек мыслить?»

«МАШИНА СМЕЯЛАСЬ…»

(Из дневника)

… Сегодня ей исполнился год.

Я хорошо помню, как год назад мы сидели здесь, в этой комнате, и молча смотрели на серый корпус машины. В одиннадцать часов семнадцать минут я нажал пусковую клавишу, и машина начала работать.

Работать? Нет, это не то слово. Машина предназначалась для моделирования человеческих эмоций. Это не первый такой опыт с самоорганизующимися и саморазвивающимися машинами. Но мы основывались на новейших физиологических открытиях и очень тщательно внесли все коррективы, рекомендованные психологами.

Год назад я спросил своих ассистентов, как, по их мнению, окончится эксперимент.

– Она влюбится, – ответил Корнеев.

– Раз-зумеется, – медленно произнес Антрощенко. – Она влюбится в тебя. Как м-многие в институте.

Потом он добавил: – Очень грубая модель. Она будет похожа на к-крайне ограниченного человека. Скучного ч-человека.

– Ну, а вы? – спросил я Белова.

Он пожал плечами: – В таких экспериментах не бывает неудач. Если машина сумеет хорошо имитировать человеческие эмоции, мы дадим биологам интересный материал. Если же она… ну, если она не сработает, биологам придется кое в чем пересмотреть свои взгляды. Это тоже полезно.

Две недели машина работала превосходно, и мы получили ценнейшие данные. А затем произошла первая неожиданность: у машины вдруг появилось увлечение.

Она увлеклась… вулканами.

Это продолжалось десять дней. Машина изводила нас классификацией вулканов. Она упрямо печатала на ленте: Везузий, Кракатау, Килауэа, Сакурадзима… Ей нравились старинные описания извержений, особенно рассказ геолога Леопольда фон Буха об извержении Везувия в 1794 году. Она бесконечно повторяла этот рассказ: «В ночь на 12 июня произошло страшное землетрясение, повторившееся еще 15 июня в 11 часов ночи, с сильнейшим подземным ударом. Все небо вдруг озарилось красным пламенем…» Потом она забыла об этом. Абсолютно забыла. Она отключила блоки памяти, в которых хранились сведения о вулканах. Такую вещь человек не способен сделать.

Эксперимент вступил в фазу непредвиденного. Я сказал об этом ассистентам, и Белов ответил:

– Тем лучше. Новые факты ценнее новых гипотез. Гипотезы приходят и уходят, а факты остаются.

– Чушь! – сказал Антрощенко. – Факты сами по себе ничего не дают. Они как далекие з-звезды…

– Прошу не трогать звезды! – воскликнул Корнеев.

Я слушал их спор, а думал совсем о другом. В этот момент я уже знал, что будет дальше.

Очень скоро мое предвидение начало сбываться.

Вдруг выяснилось, что машина ненавидит созвездие Ориона и все звезды, входящие в каталог Лакайля с № 784 по № 1265. Почему созвездие Ориона? Почему именно эти звезды? Мы могли бы разобрать машину и найти объяснение. Но это значило прервать эксперимент. И мы предоставили машине полную свободу. Мы лишь подключали к блокам памяти новые элементы и наблюдали за поведением машины.

А оно было очень странным, это поведение. Машина, например, включила желтый свет, означавший плач, когда впервые узнала структурную формулу бензола. Машина никак не реагировала на формулу динатрисалициловой кислоты. Но упоминание о натриевой соли этой кислоты неожиданно привело ее в бешенство: желтый сигнал стал оранжевым, а потом лампа перегорела…

Музыка, вообще любая информация, связанная с искусством, оставляла машину бесстрастной. Но ее веселило, когда в тексте информации встречались существительные среднего рода из четырех букв. Мгновенно зажигался зеленый сигнал и начинал уныло дребезжать звонок: машина смеялась…

Она работала двадцать четыре часа в сутки. Вечером мы уходили из института, а электронный мозг машины продолжал перерабатывать информацию, менять настройку блоков логического управления. По утрам нас ожидали сюрпризы. Однажды машина начала сочинять стихи. Странные стихи: о драке «горизонтальных кошек» с «симметричным меридианом»…

Как-то я приехал в институт ночью. Машина стояла в темной комнате, На приборном щите светилась только небольшая фиолетовая лампа: это означало, что у машины хорошее настроение.

Я долго стоял в темноте. Было очень тихо. И вдруг машина рассмеялась. Да, она рассмеялась! Вспыхнул зеленый сигнал и тоскливо задребезжал звонок…

…Сейчас, когда я пишу эти строки, машина снова смеется. Я сижу в другой комнате, но дверь приоткрыта, и я слышу взвизгивание звонка. Машина смеется над квадратными уравнениями. Она ворошит свою огромную память, отыскивает тексты с квадратными уравнениями – и смеется.

Когда-то Клод Бернар сказал: «Не бойтесь противоречивых фактов – каждый из них зародыш открытия».

Но у нас слишком много противоречивых фактов. Иногда мне кажется, что мы просто-напросто создали несовершенную машину…

Или – все правильно? Вот моя мысль: Нельзя сравнивать машину с человеком. В нашем представлении роботы – это почти люди, наделенные либо машинной злостью, либо машинным сверхумом. Чепуха! Наивен вопрос, может ли машина мыслить. Надо одновременно ответить «нет» и «да», Нет – ибо мышление человека формируется, жизнью в обществе. Да – ибо машина все-таки может мыслить и чувствовать. Не как человек, а как некое другое существо. И это не лучше и не хуже, чем мышление человека, а просто – иначе. Машина может определить температуру воздуха в точностью до тысячных долей градуса, но она никогда не почувствует и не поймет, что такое ветер, ласкающий кожу. А человек никогда не почувствует, что такое изменение самоиндукции, никогда не ощутит процесса намагничивания. Человек и машина – разные.

Машина только тогда сможет мыслить, как человек, когда она будет иметь все то, что имеет человек: родину, семью, способность по-человечески чувствовать свет, звук, запах, вкус, тепло и холод…

Но тогда она перестанет быть машиной.

СКУЧНЫЙ КАПИТАН

Кравцов подарил мне пять шаровых молний.

Две из них сохранились у меня до сих пор Одна – размером с апельсин, излучающая мягкий сиреневый свет, – висит в прихожей. Я думаю, эта молния просуществует еще с полгода. У нее, как сказал бы Кравцов, очень милый и спокойный характер. Другая молния не больше грецкого ореха. Она лимонно-желтого цвета, но иногда становится красной и жужжит. Ее никак нельзя удержать на одном месте, она стремится проникнуть в самые неподходящие уголки. Однажды она оказалась в кармане моего плаща. Я обнаружил это только на улице. Теперь я держу эту молнию в цветочной вазе, прикрытой сверху двумя толстыми книгами. Из вазы ей уж не выбраться!

Впрочем, я зря заговорил о молниях. Рассказ о Кравцове надо начинать с его спасения.

Это было год назад, осенью. Аварийно-спасательное судно «Гром», на котором я служил старшиной водолазов, стояло на бакинском рейде. Сигнал бедствия мы приняли в полночь, в самый разгар шторма. Надо сказать, бакинская бухта словно нарочно предназначена для пережидания штормов. Представьте себе подкову, у открытого конца которой расположен двугривенный. Так вот, подкова – бакинская бухта, а двугривенный – остров Наргин. Вся ярость шторма разбивается об этот небольшой островок, лежащий у входа в бухту. Конечно, в шторм и по бухте ходят волны, но это уже на страшно.

Однако в ту ночь даже в бухте творилось нечто невообразимое. Ветер то и дело менял направление, налетал рывками, словно примеривался, как одолеть суденышко. Видимость была отвратительная. Над волнами носилась густая водяная пыль. Огни города, обычно яркие и ясные, заволокло дымкой. Над морем поднялось расплывчатое красноватое зловещее зарево.

Как я уже сказал, сигналы бедствия мы приняли в полночь. Капитан запросил аварийно-спасательное управление и – чтобы не терять времени – приказал сниматься c якоря. У команды сразу поднялось настроение.

Мы знали: теперь шторм быстро утихнет. Вы спросите, откуда мы это знали? Тут дело не в метеорологии, а в нашем капитане – Николае Алексеевиче Воробейчике. Капитан Воробейчик напоминал бухгалтера. Еще молодого (ему шел тридцать четвертый год), очень старательного, аккуратного бухгалтера, который со временем обязательно станет главным бухгалтером. У капитана было мягкое, даже застенчивое веснушчатое лицо (отнюдь не обветренное и не загорелое, загар не брал Воробейчика, не знаю почему), белые брови, тщательно зачесанные на пробор светлые волосы. Говорил Воробейчик негромким и каким-то поскрипывающим голосом. Я думаю, что такие слова, как «пожалуйста» или «будьте любезны», он употреблял чаще, чем все остальные капитаны Каспийского пароходства вместе взятые.

Должен сразу сказать, что Воробейчик знал толк в морском деле. О том, что на корабле у нас был идеальный порядок, даже говорить не приходится. Все это так.

Не было в капитане только морской лихости, и экипаж, состоявший из молодых парней, ценивших романтику моря, не мог не жалеть об этом. Иногда, знаете ли, приятно услышать с мостика рев этакого просоленного морского волка: «Гром и молния! Все наверх, по местам стоять, с якоря сниматься!» Без всяких «пожалуйста»…

И потом, Воробейчику слишком везло. У нас твердо вeрили: шторм может начаться только тогда, когда Воробейчик привел корабль в порт. И наоборот: стоит Воробейчику отдать команду о выходе в море, и любой шторм немедленно утихнет. За год моей службы на «Громе» не было ни одной аварии, ни одного ЧП, все шло тихо и гладко. С другими кораблями могли произойти (и происходили!) всевозможные неприятности. Другие корабли могли попасть (и попадали!) в разные переделки.

У Воробейчика же ничего подобного не случалось. Есть, знаете ли, такой порошок – против акул; бросишь в воду таблетку – и купайся сколько угодно, ни одна акула не сунется: запах у порошка такой, что они его не выносят. Так вот, Воробейчик был сильнее порошка: любая беда старалась обойти его за три кабельтова…

Так получилось и в тот раз. Едва Воробейчик отдал приказ поднять якорь, как ветер начал заметно спадать.

А когда мы вышли из бухты, шторма уже не было. Дул, конечно, свежий ветер, море пошаливало, но шторм как-то сразу сник. Воробейчик сказал старпому: «В случае чего, вы, пожалуйста, меня вызовите», – и спустился в свою каюту. Но, как вы цонимаете, за ночь ровным счётом ничего не произошло. Воробейчику, как всегда, везло.

К утру мы были в районе острова Сломанная чeлюсть. Корабль, с которого приняли сигналы бедствие, затонул часа за три до нашего прихода. Команду подобрал идущий порожняком танкер. Исчез только пассажир – единственный на борту «Пытливого» (так назывался погибший корабль). Нам приказали тщательно осмотреть место гибели «Пытливого» и попытаться отыскать этого пассажира.

Капитан вызвал меня на мостик. В руках у Воробейчика была радиограмма. Он перечитывал ее, и лицо его выражало откровенное недоумение. Такое лицо должно быть у бухгалтера, увидевшего вдруг, что в расчетную ведомость вписаны две строчки из опереточной арии.

– Послушайте, старшина, – сказал он, глядя в радиограмму, – мы будем искать «Пытливого»… Поставим буи… – Он принялся снова перечитывать радиограмму. Потом аккуратно сложил бланк и спрятал его в карман кителя. – Знаете, старшина, что у них в трюме?

«Пытливый» был гидрографическим судном Академии наук. Я ответил, что в трюме должны быть приборы, какое-нибудь научное оборудование.

Воробейчик вежливо улыбнулся.

– К сожалению, вы ошибаетесь. Там у них молнии.

– Какие молнии? – не понял я.

– Шаровые, – спокойно ответил Воробейчик. – Четыре сотни шаровых молний. Простите, если говорить точно, то четыреста семь штук. Скажите, пожалуйста, вам никогда не приходилось поднимать со дна… молнии?

Ответить я не успел. Вахтенный сигнальщик закричал: «Человек за бортом!» – и все бросились к правому борту.

За бортом был не человек, а надувная резиновая лодка. И в ней действительно находился человек. В бинокль отчетливо виднелась крупная белая надпись на шлюпке: «Пытливый». Воробейчику даже не пришлось искать потерпевшего крушение, этот парень сам отыскался. Но, клянусь вам, это был очень странный парень, во всяком случае самый странный из всех когда-либо терпевших крушение.

Судя по всему, он даже не очень радовался, что его нашли. Он пел нечто пиратское, аккомпанируя себе на гитаре. Время от времени от откладывал гитару, опускал за борт туфлю, набирал воду и поливал чемодан, занимавший чуть ли не половину шлюпки. А потом снова принимался за гитару и пел во весь голос:

 
Люблю, когда трепещут паруса
И капитан потянет ветер носом…
Да сохранят пиратов небеса!
Святая дева, помоги матросам!
Мне надоела эта тишь да гладь,
Давно пора ее к чертям послать, Эх, братцы!
Вот свежий ветер – это благодать!
Не правда ли?
Да, братцы!
 

– Нервное потрясение, – констатировал наш корабельный врач. – Такие случаи описаны в медицинской литературе. Нужно скорее его подобрать!

Но этот парень, кажется, не очень хотел быть спасенным. Когда «Гром» подошел к шлюпке, он весело крикпул:

– Куда держите курс, друзья?…

Ну, тут мы без лишних слов втащили его на палубу.

Вместе с чемоданом, потому что он вцепился в этот чемодан обеими руками.

– Благодарю вас, – сказал он, осторожно поставив чемодан на палубу. – Будем знакомы: Олег Павлович Кравцов, кандидат физико-математических наук.

Это была святая правда, и мы очень скоро убедились, что Кравцов действительно физик и действительно кандидат наук. Но тогда, на палубе, он походил скорее на бригадира портовых грузчиков. Представьте себе здоровенного дядю ростом чуть поменьше двух метров, в майке и закатанных до колен мокрых брюках. Да, будь он водолазом, на него едва бы налез комбинезон самого большого размера… Лицо у Кравцова было приятное, это я сразу заметил. Знаете, такое открытое, веселое лицо, скуластое, слегка курносое, с широко расставленными голубыми глазами и крупными белыми зубами, которыми, наверное, можно было перегрызть якорную цепь. Он все время улыбался и вообще был очень доволен собой и всем окружающим.

– Вы с «Пытливого»? – спросил капитан.

Кравцов кивнул головой:

– Именно оттуда. Так сказать, потерпевший крушение. С детства мечтал о таком приключении. – Он рассмеялся и сказал доверительно: – Мне с самого начала казалось, что произойдет какое-нибудь приключение. Я даже заранее присмотрел, где лежит эта шлюпка. Сейчас все переплывают океаны на плотах, на шлюпках… Скажите, а куда занесло бы меня это течение?

Воробейчик нахмурился (он не выносил легкомысленных людей), пожевал губами и сказал тусклым голосом:

– Что ж, очень приятно… Да, очень приятно. Проводите его, ребята, в кают-компанию. И вы, доктор, пожалуйста, посмотрите, что ему нужно.

– Поесть ему нужно, – буркнул корабельный врач, – больше ничего. Здоров, как… – Он помедлил, подыскивая, видимо, какое-то оригинальное выражение, потом вздохнул и закончил: – Здоров как бык.

Все свободные от вахты пошли с Кравцовым в каюткомпанию. Чемодан он тащил сам, а гитару и туфли торжественно несли ребята: Кравцов как-то сразу всем понравился.

В кают-компании наш кок моментально накрыл стол.

Второй помощник капитана принес отглаженные брюки, механик – новенький китель (застегнуть китель Кравцов, конечно, не смог: пуговицы не сошлись). Словом, через пять минут Кравцов, как он выразился, приобрел вид, удобный для логарифмирования.

– А теперь, – сказал он, расправившись со второй порцией котлет, – теперь посмотрим, как поживают мои зверушки.

Он поставил чемодан на стол, нежно погладил крышку (мне почему-то запомнилось каждое его движение), ловко щелкнул замком и…

Вот здесь это и произошло.

Мы увидели молнии и услышали гром. То есть грома, собственно, не было. Просто кто-то опрокинул стул, а кок выпустил из рук поднос с компотом. Но молнии были – самые настоящие шаровые молнии.

Я еще в детстве видел шаровую молнию. Это случилось в Пятигорске, во время грозы. Однако ту молнию я видел издалека, а эти лежали в двух шагах от меня.

Их было не меньше дюжины, и они доверху заполняли чемодан. Самые крупные имели размер с кулак нашего боцмана, то есть сантиметров пятнадцать в поперечнике.

Все они отличались друг от друга цветом. Только две, совсем небольшие, были черными, остальные имели окраску – сиреневую, зеленоватую, оранжевую, желтую… Одна, например, излучала тусклый серый свет, другая – ярко-красный…

Когда Кравцов открыл чемодан, в кают-компании сразу стало просторно: все отскочили к стенкам. И тогда наступила такая тишина, что отчетливо слышалось слабое жужжание молний. А потом Кравцов взял в руки зеленоватую молнию.

– Ну что ты жужжишь? – нежно спросил он. – Тебе не нравится это соседство? Ладно, мы тебя переложим. Возьмем и переложим… – Он сунул молнию в карман брюк; жужжание прекратилось. Кравцов удовлетворенно улыбнулся: – Ну, вот и отлично!..

Это было уж слишком!

Мы обалдели – другого слова не подберешь. Да, мы обалдели и не могли сказать ни слова.

– Так это и есть ваши молнии? – раздался в дверях спокойный голос капитана. – Значит, часть вы спасли?

– Они самые, – улыбнулся Кравцов. – Но четыреста семь штук потонуло. Основной груз. Отборные, стандартные молнии… А в этом чемоданчике я вез экспериментальные образцы. Понимаете?

Воробейчик, видимо, понимал. Зато мы не понимали ничего, абсолютно ничего! И тут, знаете, словно плотина прорвалась: все наперебой начали задавать вопросы. Но к столу никто не подошел. Откровенно говоря, мы просто боялись. Представьте себе, что кто-то открыл на столе чемодан, наполненный змеями; может быть, они и дрессированные, однако все-таки страшновато… Согласитесь, что шаровая молния нисколько не лучше (во всяком случае, на первый взгляд) ядовитой змеи!

– Тихо, ребята, – сказал капитан. – Товарищ Кравцов все вам сейчас объяснит.

– Только не сейчас! – взмолился Кравцов. – Прежде всего надо отыскать «Пытливого» и попробовать поднять груз… Ну ладно, – неожиданно уступил он. – Ладно. В двух словах объясню. Природные шаровые молнии дикие, неустойчивые. Они иногда достигают огромных размеров, до десяти метров в диаметре, но сушествуют недолго, не больше двух-трех минут. Ну вот, мы и поставили задачу… Шаровая молния, друзья, это прекрасный аккумулятор энергии. Во много раз выгоднее транспортировать энергию в виде шаровых молний, чем передавать ее по проводам или запасать в виде горючего. Вот посмотрите. – Он взял из чемодана крупную желтую молнию. – Весит эта штука пустяки, граммов десять, а энергии в ней достаточно, чтобы в течение года приводить в движение трактор. Правда, мы еще не научились делать молнии, сохраняющиеся годами. Пока они у нас живут, как правило, недолго: восемь – десять месяцев, изредка год-полтора.

Он небрежно бросил молнию в чемодан и взял другую, очень яркую.

– А вот это другой сорт, для освещения. Света она дает как трехсотсвечовая лампа – и не перегорает, не разбивается… Эта вот, черная молния, в основном испускает тепловые, инфракрасные лучи. Сейчас у нее, правда, сероватый оттенок, но, когда мы усовершенствуем такие молнии, они будут на вид совсем черными.

– А они… того… не опасны? – спросил кто-то.

Кравцов рассмеялся: – Попробуйте, подержите в руках! – Он оглядел нас. – Ну, кто решится?

К чести наших ребят надо сказать, что никто не испугался. Все шагнули вперед, к чемодану.

– Вы только окна закройте, – сказал Кравцов, показывая на иллюминаторы. – Мои зверушки могут улететь. У них такой строптивый характер…

Я осторожно взял из чемодана сиреневую молнию.

Странное это было, доложу вам, ощущение! Примерно такое, как будто вы пытаетесь удержать в руках каплю ртути. Вроде и есть что-то в руке, а чуть нажмешь – и все ускользает… Молнии действительно почти ничего не весили, во всяком случае, не больше, чем детские воздушные шарики. Сиреневая молния оказалась совсем холодной, а красную трудно было удержать в руках.

Наш кок, схвaтивший ее, сейчас же бросил обратно в чемодан.

– Осторожнее, товарищи! Пожалуйста, осторожнее! – повторял Кравцов. – С ними нужно обращаться нежно. Сейчас я вам покажу…

Но показать ему не удалось. Нас – Кравцова и меня – позвали наверх, к капитану. Кравцов сложил молнии в чемодан, и мы пошли на мостик.

– Вот он, ваш «Пытливый», – сказал Воробейчик. – Полюбуйтесь.

Любоваться, собственно, было не на что. Из воды торчали только верхушки мачт. «Пытливый», напоровшись на скалы, затонул метрах в ста от острова Сломанная Челюсть.

Представьте себе две скалистые гряды, поднявшиеся из моря и протянувшиеся параллельно друг другу на четверть мили. Скалы были черные, невысокие и торчали, как изломанные зубы. Я хорошо знал эту Сломанную Челюсть. Здесь погибло немало кораблей.

В шторм волны свободно гуляли над скалами, а огонь небольшого маячка, установленного на одной из скал, был плохо виден… Да, Сломанная Челюсть умела крепко кусаться!

– Глубина небольшая, – сказал капитан. – Метров пять-шесть. Ну, что вы думаете, старшина? Сможем мы вытащить эти молнии? Заметьте, пожалуйста, дело добровольное. Так мне из управления радировали. Кто знает, как они себя будут вести под водой…