Текст книги "Итог"

Автор книги: Генрих Бёлль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Клара. Да, знаю: Кларе было десять, Иосифу – шесть, знаю, знаю. Когда я возвращалась домой, время, от которого я хотела убежать, настигало меня с удвоенной, с утроенной силой. Оно накидывалось на меня, хватало за горло. Дети ведь не знали, что со мной. А может, знали?

Мартин. Нет, они не знали, что с тобой. И все же чуяли: в воздухе пахнет бедой. В комнатах царило тягостное молчание, в прихожей притаился страх. Так мы сидели, не говоря ни слова, пили чай и ели хлеб.

Клара. Беда была близко. Часто я думала – выпрыгнуть, как из летящего самолета, прямо вниз, в синий воздушный океан... но он меня от этого удерживал. Он тебя боялся.

Мартин. Меня? Разве я из тех, кого можно бояться?

Клара. Ты сам не знаешь, как ты бываешь ужасен.

Мартин. Ужасен? Я – ужасен.

Клара. Да, потому, что ты... потому, что ты порядочный человек.

Мартин. Я – порядочный? Нет, ты действительно меня не знаешь. В этот год я иногда приводил в контору женщину. Кельнершу из кабачка.

Клара. Ты?

Мартин. Да. Я покупал бутылку дешевого вина, печенье, несколько сигарет. Мы пили вино, ели печенье, курили сигареты, я держал ее за руку. Иногда я клал голову ей на колени, закрывал глаза и просил ее что-нибудь рассказать – о своем детстве. Она выросла в рыбачьей деревушке, и когда, склонившись надо мной, она тихо рассказывала, я вдыхал запах водорослей, рыбы, слышал смех дачников, рев бури и прибой; часами бродил с ней по берегу моря, по сосновым лесам, болотистым лужайкам, осенью забирался с ней в заколоченные дачи – искал забытые сигареты и недопитое вино и консервы. Я растапливал камины в чужих домах, а снаружи ревела буря и грохотал прибой... Я слышал, как возвращаются баркасы, видел усталые лица рыбаков, в свете фонарей кровь на серебряной чешуе рыб... а когда я подымал голову с ее колен и пытался привлечь ее к себе, она отводила мои руки и, смеясь, говорила: «Брось, это тебе не идет». И я смеялся вместе с ней.

Клара. Смеялся? Думал об этом и смеялся? Смеялся?

Мартин. Да, смеялся. Я ничего не мог с собой поделать. Потом я шел домой, пил с детьми чай, помогал им делать уроки, подходил к зеркалу и даже немного гордился своим потертым воротником и преклонением передо мной Беньямина Хуфса. Мои сыновья становились старше – с ними уже можно было говорить по душам. Началась война... и в один прекрасный день ты к нам вернулась.

Клара. Я вернулась к вам, когда он уехал. Я была счастлива. Я мечтала, чтобы он погиб. Ни одна любовница не желала так сильно смерти своему любовнику, как я. Я его ненавидела потому, что он обманывал тебя. Он забрасывал меня письмами, я распечатывала их только для того, чтобы узнать, когда он приедет в отпуск, на это время я уезжала.

Мартин. Почему ты ничего не говорила мне?

Клара. Почему ты не открывал глаз, когда я наклонялась над тобой по ночам? Я не могла тебе ничего сказать. Я понимала, что говорить об этом еще хуже, чем таиться. Жернов – вот что я чувствовала, на шее у меня висит жернов, и я тону, тону, а дна все не видно, кругом кромешный мрак, мимо проносятся какие-то чудовища, отовсюду несет зловонием, а я падаю все ниже... Смеяться... Ты говоришь, что не мог не смеяться. Тебе повезло с той женщиной: ты мог с ней смеяться. Мы с ним никогда не смеялись. Ни разу.

Мартин. Ты говоришь «с ним». Это действительно был Крамер?

Клара. Да, он.

Мартин. И кто был в этом виноват?

Клара. Не только он. Он, правда, начал первый. Он преследовал меня много лет. С тех пор как родилась Лизелотта и до самой ее смерти. Понимаешь? Семнадцать лет... Я никогда не любила его. С первого же дня я поняла, что он обманывает, обкрадывает тебя. В его речах и статьях я находила твои слова, твои мысли. Он был ловкач... Неужели ты не разгадал его игру? Не видел, как он разжигает в тебе отвращение, чтобы занять твое место, получить возможность нам помогать... ты сам посылал меня к нему. Он помогал нам – что правда, то правда. Мне приходилось часто ходить к Крамеру. После смерти девочки во мне была такая горечь и злость, меня пугала покорность, с какой ты принял эту смерть.

Мартин. Да, я сам посылал тебя к Крамеру. Он нам помогал.

Клара. Тебе тяжело, что ты это сейчас узнал?

Мартин. Так же, как и то, что я узнал о Лизелотте. Теперь я это знаю. Я не хотел этого знать. Хотя, наверно, такие вещи надо знать. Он был моим другом почти пятьдесят лет. Ты сказала, что примирилась с Богом... а с людьми еще нет... А вот мне люди никогда не были нужны.

Клара. Тебе? Мне казалось, ты любишь людей. Ты был такой добрый, приветливый, никогда ни на кого не сердился.

Мартин. Я не любил людей. Может, мне казалось, что на них даже не стоит сердиться. Почему? Когда беззаконие стало законом, я понял, что моя антипатия к людям – законна; они роились, как мухи, почуявшие дерьмо. Как мухи на падаль, так они кидались на деньги, на почести, на славу, на успех. Мне нужна была ты... дети, кельнерша... Беньямин Хуфс... И Бехер, помнишь патера, которому они запретили служить мессу? И несколько собутыльников, которых я приобрел в те дни, когда стал адвокатом с потертым воротничком.

Клара. А Крамер?

Мартин. Я видел, как дергались его губы, как дрожали руки, блестели глаза, когда его назначили председателем. И так же дрожали у него руки, блестели глаза и дергались губы, когда его произвели в лейтенанты, и потом, двадцать лет спустя, когда он занял мое место. Любить его? Нет. Из детей я больше всего любил Лоренца.

Клара. Лоренца? А я думала, Лизелотту.

Мартин. Лизелотта не в счет. Она осталась в моей памяти, как в стеклянном гробу. Моя дочка. Я помню запах свежей газеты на веранде кафе в осенний вечер... один миг – и все кончено. Зато Лоренц... он всегда оставался верен себе.

Клара. Он – вор.

Мартин. Вор и обманщик. Мой сын. Может, он догадался, что я презираю законы. Я никогда об этом не говорил. Но он, наверно, сам почувствовал, а потому так и поступал.

Клара. Ты презираешь законы?

Мартин. Да. Разве ты этого не знала? И людей я не любил. Может, твое желание еще исполнится: ты узнаешь меня до конца. Правосудие... в юности я был в него влюблен... холодное, как мрамор, и прекрасное. Я обнимал его ноги, как молодой жрец обнимает ноги Зевса или Афины... но мне еще не было сорока, а я уже знал, что руки мои обнимают пустоту. Повсюду брали верх болтуны, власть захватили лжецы, дураки диктовали свою волю умным, сильные мира сего захлебывались от чванства. У меня оставалась только ты, ты и дети.

Клара. Я тоже?

Мартин. Да. Я ведь знал все еще двадцать лет назад... Разве ты была не со мной?

Клара. Да, я была с тобой. Теперь я все знаю, и я так рада, что... ты презирал законы, тебе не нужны были люди, ты приводил к себе в контору кельнершу... и бродил с ней по берегу моря, видел светлую кровь на серебряной чешуе рыб и зажигал огонь в чужих каминах. Хоть что-то я узнала о тебе.

Мартин. И ничего больше?

Клара. Чуть-чуть больше. Что я знаю? Твое тело. Лучше всего – руки. Твое лицо, почерк, походку. Знаю, как ты ешь, пьешь, улыбаешься, дышишь во сне, знаю голос... сигарету, что ты выкуриваешь по утрам в постели... знаю, как ты подносишь чашку ко рту... О боже...

Шум мотора все ближе и ближе, машина с резким скрежетом тормозит возле дома.

Лоренц! Крамер! (Понизив голос.) Ты откроешь дверь?

Мартин. Дверь открыта. Они сами найдут дорогу.

Входная дверь открывается и захлопывается, слышен торопливый топот шагов по лестнице, дверь в комнату распахивается.

Входят Лоренц и Крамер.

Лоренц. Мама, это правда, что ты...

Клара. Да, правда. Иди сюда, садись или стань на колени рядом, тогда ты будешь ко мне ближе.

Крамер. Мне очень жаль, но я вынужден настаивать, чтобы вы разрешили мне здесь присутствовать.

Клара. Вы серьезно на этом настаиваете? Тогда можете увезти мальчика обратно.

Крамер. Мартин, ты ведь знаешь, объясни ей.

Мартин. Я так и сделал. Ты и впрямь настаиваешь?

Крамер. Не понимаю. Это было мое единственное условие, которое я поставил.

Клара. Я хочу побыть с ним вдвоем. Вдвоем. Мне необходимо с ним поговорить.

Крамер. Надеюсь, вы понимаете, чем мне это грозит.

Клара. Понимаю. Уходите. Оставьте нас вдвоем. Мартин, и ты тоже выйди на минутку. Ненадолго. Оставьте нас одних.

Мартин и Крамер выходят, закрыв за собой дверь.

(Продолжает вполголоса.) Запри дверь на ключ. (Короткая туза.) Быстрей!

Лоренц подымается, поворачивает ключ в замке.

А теперь открой этот ящик. Здесь деньги. Не пересчитывай. Денег много. Бери все. Вон там ключ от машины. За сколько времени ты доберешься до границы?

Лоренц. Через час я буду там.

Клара. А потом? За границей тебе кто-нибудь поможет?

Лоренц. В Брюсселе у меня есть друг. Думероу. Я знаю его адрес. Он мне поможет. Но мне нужно переодеться. Смотри!

Клара. Открой отцовский шкаф. Быстрей!

Лоренц открывает шкаф.

Да, бери серый костюм и не забудь ботинки и галстук. Быстрей! Переодевайся! Быстрей! Возьми шляпу, серое пальто, не забудь перчатки... Нет, рубашки лежат справа... Да, здесь. Быстрей, быстрей!

Лоренц переодевается.

Живей, мальчик, живей!

Лоренц. Но я хочу с тобой поговорить. И с отцом.

Клара. Говори со мной. Теперь у нас есть время, ты ведь уже переоделся. Положил деньги в карман? А ключ от машины? Какое-то время для тебя я выиграю. Мне так редко удавалось тебя видеть... Поди сюда! (Еще тише.) Тебе было шестнадцать, когда началась война, с тех пор прошло восемнадцать лет, и из этих восемнадцати лет восемь ты просидел в тюрьме.

Лоренц. Девять, мама, ровно девять.

Клара. Девять на девять. Девять лет тюрьмы на девять лет свободы. Разве игра стоила свеч? Разве цена была не слишком дорога?

Лоренц. Я никогда не задаю таких вопросов! Цена? Не знаю. Только в делах рассуждают о цене. Но я не делец. Я хочу только летать, летать! Я не желаю катать заспанных спекулянтов из Лондона в Брюссель и из Берлина в Париж, я не шофер автобуса. И не желаю сбрасывать бомбы или стрелять по перепуганным женщинам. Я хочу летать. Один. Как можно выше, мама, и один... понимаешь? Я ни разу не спрашивал себя, стоит ли красть самолет или деньги, чтобы взять его напрокат. (Смеется.) И не сержусь, когда меня сажают за решетку; раз поймали – пусть! Стоит ли – не стоит – этих слов нет в моем лексиконе. Над облаками, один – стоит ли? Стоит, мама, и за это я плачу.

Клара. Ты опять за свое!

Лоренц. Да, как всегда. Игра стоит свеч... Иногда ты долго летишь среди отары белых облаков – белых овечек, мама. В такие минуты я думаю: а вдруг я увижу ангела, пусть самого маленького. Пока я еще ни разу не видел ангела. Может, в один прекрасный день я встречу Лизелотту, сестру, там наверху, на облаке. Может, она меня поймет.

Клара. А мы тебя не понимаем?

Лоренц. Нет, вы спрашиваете, стоит это или не стоит. Скажи, стоит любить?

Короткая пауза.

Молчишь? Видно, не стоит. Стоит ли жениться, иметь детей, потом спокойно умереть?

Короткая пауза.

Молчишь? Видимо, не стоит. Как мне отсюда выбраться?

Клара. Вылезай в окно. Гараж открыт. Машину не заводи. Толкай ее вниз по улице. Включи мотор только на углу, у дома Бунгемана. И не гони. Какое-то время я для тебя выиграю.

Лоренц. Сколько?

Клара. Надолго они тебя отпустили?

Лоренц. До восьми.

Клара. На два часа? Я могу обещать тебе еще час. Хватит?

Лоренц. Хватит. Спасибо, мама. Ты на самом деле?.. Это правда?

Клара. Да, на самом деле. Правда.

Лоренц. Я не могу в это поверить.

Клара. А тогда, про Лизелотту, ты верил?

Лоренц. Нет.

Клара. В это никогда не веришь.

Лоренц. Нет. Никогда. Я никогда не верил. И после того, как это случилось с Клюном, и с Хутаком тоже. Они умерли, мои друзья, мои единственные друзья. Но меньше всего я мог поверить в смерть Лизелотты. Утром она помогала мне делать уроки, потом мы играли с ней в пинг-понг... после обеда я поехал на Грульсберг, в школу планеристов, и пробыл там всего три часа, а когда вернулся, она была уже мертва. Внизу, на бульваре, я встретил пьяного, его шатало, и он все время натыкался на забор. Я зашел к Хевельсам и позвонил, чтобы за ним прислали, потом отправился домой. Уже внизу, у калитки, я почувствовал беду, беду... Лизелотта умерла... Тишина... Я слышал только твой плач... Был такой же день, как сегодня... Сколько времени с тех пор прошло?

Клара. Восемнадцать лет.

Лоренц. Неправда.

Клара. Правда. Поверь мне. А теперь тебе пора. Поцелуй меня. Может, мы еще встретимся на белом облаке, теперь уже скоро. Подойди ко мне еще раз... Я тебя так редко видела... где ты пропадал все время? Тебе тридцать четыре года? Неправда!

Лоренц. Правда, мама, святая правда, так написано на двери моей камеры.

Клара. У тебя когда-нибудь был ранец? Никак не могу вспомнить.

Лоренц (смеется). Конечно, был, мама, конечно... я получил его в наследство от Альберта. Неужели не помнишь? Он был из рыжей кожи.

Клара. Разве это был твой ранец?

Лоренц. Прости, что я редко сидел дома. Спасибо тебе. А папа... я его так и не увижу?

Клара. Он тебя любит больше всех остальных детей. Я это знаю. Папу ты еще увидишь.

Лоренц. Да, если они привезут меня назад в тюрьму, на этот раз в наручниках. Шесть лет за пять! Цена все время повышается. Кланяйся отцу, Альберту, Кларе, Иосифу. Я их давно не видел, пусть и они когда-нибудь придут ко мне. Кланяйся им. До свидания, мама.

Клара. До встречи на облаке.

Лоренц вскакивает на подоконник, прыгает оттуда на крышу гаража. Тишина. Мартин и Крамер шепчутся за дверью.

Клара (зовет). Мартин!

Крамер (из-за двери). А где Лоренц?

Клара. Да, вынь ключ из замка в столовой и отопри дверь.

Крамер (из-за двери). А где Лоренц?

Клара. Он здесь у меня.

Входят Мартин и Крамер.

Клара. Оставь нас с Крамером на три минуты.

Мартин. Я даю тебе три минуты и двадцать шесть секунд... Не больше. (Уходит.)

Крамер. Где Лоренц?

Клара. Его уже нет. Разве ты сам не видишь?

Крамер. Вижу. Надо думать, это шутка?

Клара. Нет, не шутка.

Крамер. Зачем ты меня мучаешь?

Клара. Ты всегда хотел сделать мне подарок, а я отказывалась. Помнишь? Теперь я приму от тебя подарок. Неужели это слишком дорогой подарок?

Крамер. Ты знаешь, чем грозит мне его побег...

Клара. Но он уже убежал. Подарок уже принят. И оплачен. Теперь я прошу у тебя то, чего у тебя уже нет. Лоренца ты упустил, как и свою должность.

Крамер. Лоренца мы поймаем.

Клара. Нет, если ты подождешь, мой маленький Икар окажется в безопасности.

Крамер. В безопасности? На сколько времени? Часа на два, на полгода? На неделю? Он одержимый, этот парень. А таких людей хватают быстро. За неделю, за месяц такая высокая цена?

Клара. Не считай, Крамер. Это не сделка. Стоит ли считать? Я вспоминаю Грульсхоф, те годы. За одно свидание ты обещал мне землю и небо. Ну, вот – свидание. И я требую, чтобы ты за него заплатил.

Крамер. Свидание через девятнадцать лет?

Клара. Девятнадцать? А я думала, что прошло всего восемнадцать. Пусть так, свидание со старухой.

Крамер. Мне все равно, сколько тебе лет. Я тотчас примчался, как только Мартин позвонил. Мне не понадобилось и сорока минут, чтобы съездить в Банвейлер, освободить Лоренца и приехать сюда.

Клара. А зачем ты приехал: сторожить Лоренца или увидеть меня?

Крамер. Не знаю... Наверно, и за тем и за другим.

Клара. Одним выстрелом убить двух зайцев... это так называется. Не получается, Крамер... никогда... будем считать, ты приехал только для того, чтобы повидать меня... и ни для чего другого. Лоренц убежал – ну и что же? Разве так уж важно быть председателем?

Крамер. Ты требуешь самую высокую плату... Ты сама не понимаешь, как много ты просишь.

Клара. А по-моему, это мизерная плата, дешевка, как на распродаже. На замужних женщин, которые согласны заниматься тем, что люди зовут любовью, в сомнительных гостиницах цены не высоки.

Крамер. Не смей так говорить. Я любил тебя... я до сих пор тебя люблю.

Клара. А все же не желаешь платить?

Крамер. Платить? Я не хотел тебя покупать.

Клара. Почему? Это было бы честнее. Обидно, что платил не ты, а я – той монетой, которая накопилась во мне после смерти Лизелотты; маленькими круглыми кусками смерти. Горечью, злостью, тоской... Почему мы с тобой никогда не смеялись, Крамер? Даже ни разу друг другу не улыбнулись. Улыбнись хоть сейчас, Крамер... подойди ко мне; если можешь, засмейся. Плати, не считая. Не будь таким скупым.

Крамер. Ты действительно умираешь?

Клара. Зачем спрашивать? Не веришь? Не криви душой... Неужели не видишь?

Крамер. Вижу... ты умираешь. Скажи, тебе важно, чтобы мальчик был свободен, или... или... это месть?

Клара. Это не месть, Крамер, поверь. Ступай, вноси свою плату и оставь меня, я устала.

Крамер. Такую должность за свободу какого-то безумца! Если бы я хоть знал, что даю ему свободу навсегда... Но сколько времени он пробудет на свободе? День, два... может, неделю. Я плачу тебе без счета за то, чему не вижу цены. Понимаешь? Это нелегко.

Клара. Я устала, три минуты уже прошли. Подари мне то, что я прошу, и уйди.

Крамер. Я ждал тебя семнадцать лет... Четыре месяца ты была со мной... Потом снова ждал девятнадцать лет, чтобы пробыть с тобой три минуты. Поцелуй меня.

Клара. Зачем?

Крамер. Дай мне твои руки.

Клара. Зачем? Возьми, если хочешь. (Короткая пауза.) Скажи «да», у меня по крайней мере будет какое-то оправдание, я буду знать, что ты любил меня.

Крамер. А ты меня никогда не любила?

Клара. Нет. Я не любила тебя никогда. Я давала тебе то, что во мне накопилось: черные монеты тоски, горечи, страха и злости. (Тише.) Ну, чего же ты? Зачем заставляешь меня торговаться?

Крамер. Хорошо, я заплачу. А Мартин... он знает?

Клара. Знает.

Крамер. Зачем? Зачем ему знать?.. Ты не должна была говорить. Хотя, пожалуй, мне так легче.

Клара. Легче? Почему?

Крамер. Он любит мальчика, правда? Ну вот я и дарю вам обоим его свободу – каждому по половине. Дай мне еще раз твою руку.

Клара. На, возьми, Крамер. Ну вот ты и улыбнулся...

Крамер уходит, слышны его шаги по лестнице, хлопает входная дверь, слышен шум отъезжающей машины. Входит Мартин.

Мартин. Четыре минуты, Клара. Я смотрел на часы.

Клара. Так было нужно, Мартин.

Мартин. Мальчика уже нет, а мне так хотелось с ним поговорить.

Клара. Ты его еще увидишь. Надо было спешить. Он просил всем кланяться. Я дала ему денег и ключ от машины, он надел твой серый костюм; его арестантский балахон висит в шкафу. Который час, Мартин?

Мартин. Двадцать пять минут седьмого.

Клара. Через десять минут позвонит Альберт... а может, даже приедет. Хорошо, если бы он заехал за Кларой. Не понимаю, где она.

Мартин. Наверно, тоже пошла пройтись.

Клара. Я так устала. Я чувствую, что перемирие кончилось.

Мартин. Опять начинаются боли?

Клара. Нет, я просто устала. Пойди, Мартин, возьми телефон и включи его сюда. Иди скорее!

Мартин бежит в переднюю, возвращается, включает телефон.

Ты не помнишь, когда телефон стоял здесь, возле кровати? Давно, правда?

Мартин. Двадцать лет назад, Клара. Когда я защищал мальчика, приговоренного к казни, я поставил в спальне розетку.

Клара. Что сделал этот мальчик?

Мартин. Он был ровесником Лизелотты. Семнадцать. Коммунист. Впятером они кого-то убили – они его считали предателем. Всех казнили. Мальчика, которого я защищал, звали Валентин Мобрехт, помнишь? Я был единственный, кого пускали в его камеру. Иногда он посылал за мной среди ночи, и я шел к нему. Без разрешения. Крамер покрывал меня.

Клара. Да, вспоминаю... У нас тогда не было денег, а поставить розетку стоило двадцать три марки. Но ты ее все же поставил, и как-то раз телефон зазвонил среди ночи, около трех.

Мартин. Это было в ночь казни. Я пошел к нему.

Клара. Ты мне об этом никогда не рассказывал.

Мартин. Им отрубили головы. Правосудие свершилось, не правосудие, а убийство. Лето кончилось, было четыре часа утра... прошло два месяца после смерти Лизелотты. Солнце только что взошло, все триста заключенных барабанили в двери камер, красные отсветы зари плыли в окнах. Тишина, слышен был только стук кулаков. Мобрехту исполнилось семнадцать, остальным было по восемнадцати, столько же, сколько тогда Альберту. Поспешно, тайком казнили их на сером тюремном дворе. Крамер, он был в кроваво-красной судейской мантии, тоже присутствовал. В семь часов утра в городе расклеили сообщения о казни. Мать Мобрехта торговала с тележки овощами. Она прочла сообщение, когда уезжала с рынка. Никто не верил, что мальчиков казнят.

Клара. Ты знал его мать?

Мартин. Я шел к ней, чтобы рассказать, но она уже повезла свою тележку на рынок. Я не застал ее дома, ей пришлось узнать обо всем из влажного, только что наклеенного плаката в кроваво-красной рамке: «Казнь... Валентин Мобрехт, семнадцати лет... сегодня утром...»

Клара. Ты никогда со мной об этом не говорил. Ты один пошел в три часа ночи через сумрачный город на темный тюремный двор и присутствовал при казни. Как держались мальчики?

Мартин. Двое – спокойно. Гордо. Как отлитые из бронзы. Двое тихо плакали, а один кричал, громко кричал.

Клара. Кто кричал? Мобрехт?

Мартин. Нет. Мобрехт был спокоен. Накануне ему стало страшно, он молил, цепляясь за мои колени... но в утро казни он был спокоен. Это было в те годы мое последнее судебное дело... телефон возле кровати мне больше не понадобился.

Клара. Не позвонить ли Альберту? Который час?

Мартин. Половина седьмого.

Клара. Лучше не надо звонить; может, он как раз набирает наш номер, и мы оба услышим гудки «занято». Куда девался Иосиф? И почему нет Клары?.. Лоренц... Мы еще встретимся на белом облаке... Кричал только один? Почему остальные молчали? Неужели им так хотелось быть похожими на отлитые в бронзе памятники? Или они гордились своими идеями, мученическим концом? Почему они не кричали?.. Надо было тебе, Мартин, видеть комнату, в которой мы с Крамером встретились в первый раз: обшарпанная комнатушка в дрянной гостинице где-то в предместье... дорого я платила за любовь, которой не было... из окна были видны задворки, где играли чумазые дети, они кидали камнями в эмалированную вывеску с изображением красотки, но что она рекламировала, нельзя было разобрать, эмаль отлетела... вместо рук были обрубки... Камнями отбили эмаль, и вместо того что она держала в руках, зияла дыра... Шоколад? Стиральный порошок? Я так и не знаю. Красивое лицо тоже было порядком побито камнями. Что за шум?.. Почему не звонит Альберт? Где Иосиф? Почему молчит Клара? Сдержит ли Крамер слово? Ты это узнаешь, Мартин. Ты меня еще слышишь? Ты меня еще слышишь?

Мартин. Успокойся, я тебя слышу.

Клара (тихо). Перережь у меня на шее веревку, на ней висит жернов. Я тону, рядом какие-то чудовища, я падаю сквозь лес водорослей, сквозь кромешную зловонную тьму. А я хотела встретиться с Лоренцем, наверху, на белом облаке... Перережь веревку, Мартин, скорее режь... Почему ты не открывал глаза, когда я над тобой наклонялась?.. Режь скорее... (Стонет, потом с облегчением вздыхает.) Вот, вот, теперь я лечу вверх, как бумажный змей при попутном ветре. Воздух, целый океан воздуха, облака, как белые овечки... (Смеется.) А вдруг я увижу ангела, которого никак не найдет Лоренц... Мою дочь Лизелотту. Спасибо, Мартин, ты перерезал веревку... (Кричит.) Все пятеро должны были кричать, все пятеро. Я лечу... (Внезапно замолкает.)

Короткая тишина, звонит телефон.

Мартин (поднимает трубку). Да? Альберт?

Голос Альберта. Папа! Я только что получил телеграмму... Мама... Как она?

Мартин. Мама умерла. Еще несколько секунд назад она услышала бы твой голос. Но ты точен, как всегда, сейчас тридцать пять минут седьмого.

Голос Альберта. Мама умерла? Не может быть. Неправда!

Мартин. В это никогда не верят. Я еще тоже не могу поверить. Приезжай, увидишь.

Голос Альберта. Я еду.

Мартин. Привези с собой Клару и Иосифа, если тебе удастся их разыскать.

Голос Альберта. А Лоренц?

Мартин. Лоренц был здесь.

Голос Альберта. Лоренц... только он один?

Мартин. Да, только он один. Там, где был Лоренц, человека всегда можно застать.

Голос Альберта. Я сейчас приеду. И если удастся, привезу Клару и Иосифа.

Мартин кладет трубку. Тишина. Потом слышны звуки, которые доносились на протяжении всей пьесы: стук мячей пинг-понга, звяканье кофейной посуды, детский смех.