Текст книги "По библейским местам"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Генри В. Мортон
По библейским местам

Введение

Когда я странствовал по библейским местам, собирая материал для книг, во мне возникло и окрепло желание совершить христианское паломничество от Евфрата к Нилу и на Синай, а также рассказать историю становления христианства на Ближнем Востоке. Эта книга – результат моего путешествия.

Земля Ближнего Востока усеяна руинами великолепных церквей, свидетельствующими о неизбывной святости здешних мест, а в мусульманских странах по сей день существуют местные христианские общины, самоотверженно пронесшие верность своей вере через века гонений. И лучшее подтверждение тому – история коптской церкви в Египте.

Г. В. М.

Глава первая
Столпники и паломники

Описание путешествия к церкви Святого Симеона Столпника в Сирии и к руинам паломнического города святого Сергия. Я останавливаюсь в Пальмире по дороге в Вавилон.

1

Было еще темно, когда маленькое грузовое судно вошло в залив Искандерун и бросило якорь в ожидании начала дня.

Меня разбудила тишина – так лондонец нередко просыпается в сельской местности. На мгновение я растерялся, не понимая, что происходит, но потом осознал, что мотор не работает, железные дверцы перестали хлопать, не стучат по палубе стальные набойки и даже глухо урчавший вспомогательный двигатель наконец смолк. К моменту прибытия у меня выработалась устойчивая привычка ко всем этим звукам, и теперь, когда они исчезли, моя защита рухнула и тишина навалилась, как чужак, внезапно положивший мне руку на плечо.

Но все же был один звук, настолько тихий, что пришлось прислушаться к нему: мелодичный плеск воды, облекавшей борта корабля, прикасавшейся к железной обшивке мягко, почти игриво, а затем уходившей в темноту. Я лежал, наполовину проснувшись, наслаждаясь этим звуком. Затем раздался внезапный и совершенно неуместный крик петуха – пожалуй, самый странный звук для моря. Я уже видел эту птицу. Петух жил среди тощего сирийского скота, размещенного в носовой части судна, и, услышав его голос, я окончательно проснулся; опустив ноги на пол кабины, я испытал трепет, словно снова стал восемнадцатилетним и мне предстояло впервые ступить на землю иного государства. Мы прибыли в Александретту.

Трудно было поверить, что прошло всего десять дней с того холодного январского утра в Англии, когда я отправился в путь до Вавилона. Поезд, корабль, ожидание в иностранном порту, еще один корабль, мимолетные знакомства, случайные подробности чужих жизней, скороспелые приятельские отношения и медленное продвижение к сирийскому побережью на небольшом пароходе, следовавшем вдоль берега, – все это создало серьезный барьер между мною и началом путешествия, так что я едва осознавал, что прошло десять дней, а не десять месяцев. А теперь наступал момент, от которого просто дух захватывало: момент, когда я ступлю на берег Сирии и на машине пересеку горы и пустыню, чтобы посетить Пальмиру, Багдад, Вавилон.

Я вышел на палубу; дул сильный, холодный ветер. Я увидел гору, поднимавшуюся на фоне неба, – она была чернее ночи, у ее подножия горели несколько огоньков, а вокруг простиралось море – темное и пустынное. Еще сияли несколько звезд, но на востоке уже виднелся бледный отблеск рассвета. Я ощутил запах снега. Он лежал повсюду на различимых в сумраке горах. Холодный северный ветер дул с высот Таврских гор. Я подумал, что греки, должно быть, надевали в этих краях теплое шерстяное белье. Странно представлять их закутанными по самые глаза, вероятно, страдающими от того, что мерзла голова; но в этих эллинистических городах – Антиохии, Тарсе и других – в январе должен был царить ужасный холод.

Медленно, с усилием, на востоке разгорался свет, а вместе с ним приходило тепло, сияние разворачивалось на небе как веер, отбрасывая желтоватый отблеск на море; а потом над Александреттой встало солнце, и я увидел все горы Сирии, взметнувшие белые головы в теперь уже безветренное утро, потому что с восходом солнца ветер прекратился, а небо стало голубым.

2

Залив Искандерун носит прекрасное и славное имя. Во всем арабском мире Искандер – имя Александра Македонского. Он оставил имя этим водам, а также удаленным местам вплоть до Кандагара; когда он перевалил через горы Тавра и выиграл битву при Иссе, то получил ключи от Востока.

Этот залив – северо-восточная оконечность Средиземного моря. Его воды, теплые и ласковые летом, становятся зимой холодно-синими, на семьдесят миль протянувшись вдоль болот и подножия гор, которые вздымаются мощной цепью, отделяющей Сирию от Малой Азии. Антиох смотрел на залив с высот Таврских гор, а в ясный день с высот виден даже Кипр, лежащий за морем. Это один из древних, затерянных уголков мира. Были времена, когда триремы и галеры из Египта, Финикии, Греции и Рима шли от одного мраморного города к другому, рассекая эти воды, опуская цветные паруса в портах, которых уже давно нет на карте. Регма в Тарсе, куда однажды прибыла под звуки флейты роскошная барка Клеопатры, сегодня представляет собой болото, где гнездятся птицы, а гавань Селевкии, из которой святой Павел отправился в свое первое странствие, теперь стала участком, где вызревают большие фиолетовые плоды инжира. В наши дни залив пустынен, если не считать одиноких судов, курсирующих вдоль побережья в Мерсину за виноградом и древесиной или следующих древним маршрутом до Кипра, чтобы забрать мулов для сирийского рынка. Веками история вершилась вокруг этого залива, и мы потеряли здесь влияние только во время последней войны, когда наши армии, вместо того чтобы высадиться в Александретте, как первоначально планировалось, направились в Дарданеллы.

Когда я смотрел на горы, окружавшие побережье и залитые утренним светом, мысли мои вернулись к апостолу Павлу, который родился у этих вод, в Тарсе, и так хорошо знал церковь, которая была в Антиохии ¹ . Должно быть, нередко по утрам святой Павел глядел за море, на горы напротив, размышляя, когда растает снег, открывая перевал, известный как Киликийские ворота. Он, должно быть, глядел на снег и думал о том, как идут дела на равнинах, у галатов, и в какие бесчинства могли они впасть за время его отсутствия. Мне кажется, миссионеры, как матери, должны любить самых непослушных детей, и нет сомнения, что святой Павел, нетерпеливо дожидаясь в Антиохии, пока откроется перевал и море станет судоходным, смотрел на север, где вздымались белыми пиками на фоне неба, словно свадебный торт, горы Тавра, навевая мысли о страстных и суровых упреках, направленных на совершенствование его возлюбленных галатов.

Когда солнце поднялось высоко, воздух стал не таким леденящим и возникло ощущение весны, света и счастья, наполняющих мир, изгоняющих зиму на самые вершины гор. Со стороны маленького, белого и очень турецкого на вид порта Александретта появился катер, набитый теми, кто так разочаровывает при первой встрече с великолепным Востоком, – портовыми служащими. Большинство путешествующих по морю гордятся возможностью запечатлеть свой «морской статус» какой-нибудь деталью одежды, соленым жестом или словцом; но только не те, кто хранит вечную верность бульварам и кафе. Они прогуливаются туда-сюда – стильно одетые, небритые, с зажженными сигаретами, – их парусиновые туфли неуверенно ступают по сходням, словно они в любой момент готовы свалиться в воду. И, тяжело спрыгнув на землю, оперевшись на протянутые навстречу руки, они важно шествуют привычной дорогой в офис сборщика таможенной подати.

Я смотрел сквозь круглый черный люк в борту корабля на слепящее видение залитого солнцем моря, по которому, подпрыгивая на волнах, продвигался примитивный катер с пятью пассажирами, способными украсить представление «Пиратов Пензанса» [1]1
  «Пираты Пензанса» – комедийное музыкальное шоу, пародирующее приключенческие истории о морских разбойниках; существовали театральные версии и кинофильм. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Потом сошел по трапу, и мгновение спустя мы уже двигались по волнам в сторону берега.

3

Александретта выглядела чистой, белой на фоне гор; она лежала на морских болотах. Этот город напомнил мне акватинты XIX века из книг о путешествиях на Восток, которые, хотя и не могут воспроизвести здешний зной, гораздо лучше передают впечатление от этих мест, чем самые качественные фотографии.

Утренние тени черными полосами пересекали меловую белизну улиц: половина города оставалась в сумраке, а другая половина слепила глаза. Ослы, верблюды, горцы на тощих пони переходили из света в тень, торговцы открывали лавки, их фески сверкали, как спелые вишни, они активно жестикулировали и обсуждали повседневные дела с живостью, какую представители иных народов могли бы проявить лишь по случаю наступающего конца света. Смуглые, худые мальчишки подметали в кафе и устанавливали кальяны, раздували угли в печах, пока сухощавые взрослые арабы, головы которых были туго замотаны, словно от зубной боли, грели руки над жаровнями, поводя плечами, будто это помогало накапливать тепло, которое дарили солнечные лучи, проникающие сквозь скудную одежонку.

Я стоял на деревянной пристани, чувствуя, что начало этого путешествия по незнакомой стране будет одним из величайших моментов в моей жизни. Впереди меня ждал золотой день, мне предстояло пересечь горы, равнины и коричневатую пустыню, чтобы добраться до Алеппо. Я планировал через два дня попасть в Пальмиру, а там взять машину, способную пройти по пустыне до Багдада. Я направлялся в ту сторону, чтобы увидеть последние христианские святыни Сирии: Калаат Симан, расположенный на дороге в Алеппо, и Ресафу, город паломников в Сирийской пустыне, о котором по сей день написано крайне мало. Ресафа лежит к юго-востоку от Алеппо, и я думал, что смогу посетить ее на пути в Пальмиру.

Вскоре я сидел в автомобиле, а водитель, маленький мрачный армянин, согласился отвезти меня в Калаат Симан, если дорога будет проезжей, а потом в Алеппо. Громко сигналя, чтобы разогнать с дороги ослов и верблюдов, мы проследовали по улицам города и прямиком помчались к горам. Дорога шла вверх, мы проезжали через ущелья, припорошенные снегом. Сначала это был тонкий белый налет на скалах; затем, по мере того как мы поднимались, он становился все толще, образуя хрупкий наст, который частично таял днем и снова подмерзал ночью; и наконец, приблизившись к вершине, мы увидели свежий сверкающий снег, покрывавший пик над нами.

В горных ущельях, которые мы миновали, в тени царил январь, а на солнце в права вступал июнь. На теневом склоне сосульки свисали на скалах зеленоватой бахромой; а на солнечной стороне, всего в нескольких ярдах, снег и лед таяли, журчали ручейки мутноватой, зеленой воды, сбегавшие вниз по склону.

Мы встречали крестьян, спускавшихся с горы, лица у них были по-зимнему хмурые; за ними шагали ослы; печальные дети выглядывали из узелков тряпья; а верблюды осторожно переступали с видом исполненных презрения богатых родственников. По мере того как солнце становилось горячее, холщовые обмотки исчезали, мужчины и дети повеселели, и такая быстрая смена настроения к лучшему составляет одно из самых приятных свойств этих людей. Мы миновали горную деревню Белан, словно осиное гнездо прижавшуюся к скалистому обрыву. Деревянные дома стояли уступами, один над другим, полностью покрывая склон. Кругом устремлялись вниз водные потоки. Потом мы добрались до знаменитой Пиле Сирие, верхней точки перевала; внезапно я увидел впереди равнину Антиохии, открывшуюся сквозь узкий проем между скалами.

Она разворачивалась, как карта, несколько дорог темными линиями пересекали страну, которую мне предстояло проехать на пути к Алеппо. Антиохийское озеро, переполненное талой водой, на двадцать квадратных миль раскинулось по равнине; и даже с большой высоты я мог различить тысячи водоплавающих птиц, покрывающих озеро, они волной взлетали с одного конца водоема, чтобы опуститься возле другого берега. На границе протянулась череда гор; Аман – на севере, изгибавшийся к западу, в сторону Малой Азии; на юге – вулканический конус горы Кассий, на вершине которой можно найти кальцинированные кости – следы греческих и римских жертвоприношений. Прямо впереди, на востоке, я видел низкие бурые высоты Джебел Симан, находящиеся между равниной Антиохии и пустыней, среди которой лежит Алеппо.

Мы пересекли равнину вдоль берега озера, поднимая в воздух тучи уток. В деревне – кажется, она называлась Йени Шеир – мы вышли на главную дорогу до Антиохии, которая более или менее повторяла старую римскую дорогу от Антиохии до Бероэ, как называли Алеппо греки до того, как мусульмане завоевали эту часть христианского мира.

Хорошо укрепленная, широкая и прямая, эта дорога бежала на восток между полями, где из бурой земли уже пробивались зеленые ряды ростков пшеницы. Покинув плодородную долину Оронта, дорога уходила в дикую скалистую местность, населенную лишь стадами коз. Иногда мы встречали французских полицейских с ружьями за спиной, верхом на арабских скакунах; то и дело попадались группы арабских рабочих, дробивших камень для ремонта дороги.

Если свернуть немного в сторону и проехать между валунами, можно обнаружить следы старых европейских дорог: римской или той, что проложили здесь крестоносцы. И к ним стоит присмотреться. Крупные, хорошо обтесанные камни были изготовлены столетия назад, вероятно, многие из них можно найти в стенах мечетей в окрестных деревнях. Все попытки привнести западную цивилизацию в эту суровую, окрашенную в цвета львиной шкуры страну провалились, и дороги, которые когда-то вели к эллинистическим и римским городам и замкам крестоносцев, давно исчезли.

4

Пока мы неслись сквозь пустынное пространство, я поймал себя на мысли о потерянных городах Северной Сирии. Вероятно, добрая сотня таких руин разбросана по этой малонаселенной стране, и известно о них крайне мало. Здесь стояли христианские города, процветавшие со времени умиротворения церкви в IV веке, пока их не смыло волной арабского нашествия в VII веке. Здесь были созданы города паломников, группировавшиеся вокруг места поклонения христианскому святому, их можно считать духовными и архитектурными наследниками великой Антиохийской церкви. Несколько странно осознавать, что в первые века христианства толпы паломников из Британии добирались до границ Персии и путешествовали от святыни к святыне. Такие духовные странствия, без сомнения, были возможны лишь потому, что для римского христианского мира не существовало границ, а прекрасные военные дороги предоставляли пилигримам легкий и безопасный доступ к самым удаленным частям Империи. Вероятно, довольно трудно понять, как тысячи мужчин и женщин могли внезапно оставить дома, иногда на несколько лет, чтобы отправиться в паломничество, или как им удавалось собрать средства на такое путешествие; но совершенно ясно, что организация была эффективной и не менее общеизвестной, чем современная система туризма, доставляющая значительные количества людей туда и сюда, но только в те времена она обслуживала нужды христианских странников.

Если попросить кого-нибудь нарисовать портрет пилигрима, наверное, любой без колебаний представит образ маленького человека в широкополой шляпе, к которой прикреплена раковина [2]2
  Раковина считалась знаком пилигрима и обязательно крепилась к головному убору. – Примеч. перев.


[Закрыть], а в руке у него длинный посох, – это типичный средневековый паломник. Мы совершенно забыли, насколько долгой является история паломничеств. Ее начальный период падает на византийскую эпоху, когда святая Елена нашла Крест и место Распятия (Голгофы), и этот период продлился до начала крестовых походов. В то время в путь отправлялись греческие и римские паломники, знатные дамы посещали отшельников в египетской пустыне, богатые люди оставляли дома в Риме, чтобы поселиться в Вифлееме. Затем наступил второй период, о котором чаще всего вспоминают на Западе, он приходится на Средние века, после крестовых походов.

Нам еще предстоит многое узнать о первом периоде паломничества. Многие святые сегодня забыты, а когда-то их имена звучали по всему христианскому миру. Например, в V веке каждый благочестивый христианин знал о том святилище, которое я собирался посетить, – Калаат Симан, место, где провел жизнь Симеон Столпник, сидя на вершине каменного столпа. Паломники шли к нему из Британии и Галлии, из Италии и Испании. Они без особого труда добирались по отличным римским дорогам и наконец прибывали – не в исламскую страну мечетей, а в христианскую Сирию, полную святых, как поле полно маками.

Симеон был первым столпником. Он родился в деревне Сисан, или Сис, на границе Киликии в 338 году, во времена правления императора Феодосия. Его родители были состоятельными христианами. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, Симеон стал проявлять заметное безразличие к физическим удобствам, что показало его предназначение к духовной жизни: одно лето он провел, зарывшись по самую шею в землю в саду. Если это означает, что его руки были тоже засыпаны и он не мог отгонять мух, я совершенно не представляю, как человек способен перенести подобную муку.

Затем он ушел в монастырь неподалеку от Антиохии и, как многие знаменитые аскеты, вскоре обнаружил, что обычные монастырские правила, сколь бы суровыми они ни казались остальным, не представляли испытания для его бескомпромиссной натуры. Он верил, что только полное уничижение и презрение к телу может освободить душу и в должной мере обратиться к Господу. Он вызвал недовольство других монахов, изобретая все новые виды пыток для себя, включая пояс с острыми шипами и колючками, раздиравшими его кожу. Он придумал нечто вроде раскачивающихся весов: это был кусок бревна, сбалансированный таким образом, что стоило уснуть во время ночных молений и склониться, как бревно падало на пол.

После девяти лет пребывания в монастыре братии удалось изгнать Симеона. Он перешел в другую обитель, ближе к Алеппо, где попросил запереть его в келье на весь период Великого поста. Монахи согласились, и келью запечатал снаружи Бассий из Эдессы, кажется, помощник епископа, который случайно оказался в тот день в монастыре. Шесть ломтей хлеба и кувшин воды были оставлены в келье, но когда, после поста, двери открыли, Симеона нашли стоящим на коленях в состоянии экстаза, он не тронул ни хлеб, ни воду. Подвиги постничества были подтверждены многими современниками Симеона, но нам они представляются немыслимыми. Он часто обходился вообще без еды, доводя себя едва ли не до голодной смерти.

Затем Симеон сделал следующий шаг – ушел в горы неподалеку от монастыря, надел тяжелый железный ошейник и приковал себя к столпу шести футов высотой, сидел почти неподвижно и никогда не спускался вниз. Со временем он понемногу увеличивал высоту столпа, пока тот не достиг шестидесяти футов. Железные перила вокруг верхней площадки удерживали святого от падения, и его последователи, используя лестницу, приносили самое необходимое для поддержания жизни отшельника. Во время свирепых холодов в течение тридцати сирийских зим и при невыносимой жаре сирийского лета Симеон сидел на своем месте, погрузившись в благочестивые размышления. Однажды он решил соорудить укрытие из ветвей, чтобы спастись от палящего солнца, но потом отверг этот замысел как греховную роскошь, сбросил ветви и никогда больше не укрывался от испытаний.

Новости о святом человеке, который сидит на каменном столпе, естественно, стали распространяться по городам и селам даже за границей пустыни. Видения Симеона и чудеса исцеления, которые он творил, привлекали к нему тысячи паломников, христиан и язычников, со всех концов страны. Значение Симеона, его влияние на мир было бы не столь велико, если бы его житие не описал авторитетный свидетель, историк-современник Феодорит, епископ Киррский, лично знавший аскета.

Сидя на столпе, Симеон писал (или диктовал) многочисленные послания, посвященные насущным церковным проблемам, он адресовал их даже императору Феодосию, а потом и следующему императору – Льву. Когда святой тяжело заболел – у него покрылись язвами ноги, – Феодосий предложил ему спуститься со столпа и принять императорского врача. Это послание привезли три епископа, которые добавили и свои прошения к просьбе императора. Симеон поблагодарил их за сочувствие и заботу, но отказался встретиться с врачом или спуститься со столпа. Он отправил посыльных обратно к императору с довольно резким ответом, касающимся государственных дел. Рассказывают, что во время следующего Великого поста Симеон вообще отказался от пищи, и к концу голодания его ноги исцелились.

Ночью и ранним утром он предавался благочестивым размышлениям и молитвам и простирался ниц (ранние христиане молились так же, как современные мусульмане). Один восхищенный наблюдатель оставил свидетельство, что ему удалось насчитать тысячу двести сорок четыре земных поклона, которые совершил святой во время моления. В течение дня Симеон судил и выносил решения по богословским, юридическим и бытовым вопросам, так как у подножия столпа собирались целые толпы. Среди зрителей было множество кочевников-бедуинов, и некоторые из них обратились в христианство, ведь до рождения Мухаммада оставалось еще более столетия. Из отдаленных концов пустыни они приходили со своими пастушескими спорами и разногласиями в надежде, что святой рассудит их.

Некоторые авторы утверждают, что приближавшаяся смерть – она настигла Симеона в возрасте 72 лет – привлекла к столпу огромные массы, все жаждали услышать последние слова отшельника и получить его благословение; другие рассказывают, что смерть его скрывали, чтобы никто не похитил тело. Вероятно, Симеона бальзамировали, а потом перенесли его тело в составе великолепной процессии в Антиохию и положили в церкви, выстроенной Константином; это случилось осенью 459 года. Император Лев желал доставить мощи святого в Константинополь, но воздержался от этого в ответ на мольбы жителей Антиохии, которые только что пострадали от двух разрушительных землетрясений и надеялись, что присутствие в их городе останков Симеона предотвратит новые бедствия.

Примерно через пятьдесят лет после смерти Симеона, когда Восточная Римская империя находилась в состоянии войны с Персией, было отдано распоряжение доставить голову святого к главнокомандующему Филиппику, чтобы защитить армии на Востоке. Церковный историк Евагрий сам это видел. Он отметил, что голова отлично сохранилась, не хватало нескольких зубов, их вытащили благочестивые посетители святыни, возле головы лежал ошейник, который Симеон носил на протяжении всей жизни, «но не в смерти, в которой Симеон лишился возлюбленного железа», – говорит Евагрий.

Любопытная примета времени, в которое довелось жить Симеону Столпнику: паломники из Франции принесли ему известие о суровом аскетизме, который практиковала в Париже святая Женевьева; и святой, взглянув вниз со столпа, попросил их передать ей приветствие и просьбу молиться за него.

Мы медленно продвигались вперед, подпрыгивая на ухабах скверной дороги, часто объезжая острые скалы и валуны, лежавшие на пути. Свернув в сторону, мы увидели невдалеке руины Калаат Симан, вырисовывавшиеся на фоне неба. Наступил день: солнце пригревало, небо стало голубым, а когда мы поднялись к развалинам, оказалось, что над ними царит тишина, которой эта церковь не знала во времена своего истинного существования, ныне сменившегося смертным покоем.

Я взобрался на холм, не готовый к тому прекрасному виду, который открылся передо мной. Склон холма убегал в пустынную бурую даль. Сверкая на солнце, особенно ослепительном в середине дня, прогретые коричневатые камни Сирии создавали основание для скелета Калаат Симан, молчаливого и утратившего кровли, – единственный признак того, что эта разоренная плоская возвышенность когда-то была населенной, полной домов, постоялых дворов, харчевен, которыми пользовались пилигримы византийской эпохи. Далеко на северо-западе я увидел синеватые силуэты гор, которые покинул утром, и даже белый, заснеженный острый пик Кассий, возвышавшийся над прочими вершинами.

С западной стороны в церковь Святого Симеона ведет величественный тройной арочный проход, почти не поврежденный временем. Я взглянул сквозь него внутрь церкви – заваленной рухнувшими колоннами и крупными, медового цвета каменными блоками. Чтобы осмотреть ее пространство, я пробирался по этим камням, поражаясь размерам церкви и ее устройству. До нее на этом холме не было ничего, кроме столпа Симеона, и возвести храм вокруг столпа оказалось далеко не просто. Архитекторы блестяще решили задачу, оставив столп на широком пространстве под открытым небом, он стал центром композиции, организованной в форме греческого креста.

Центральное открытое пространство представляет собой восьмиугольник, образованный восемью двойными арками, которые открывают доступ к четырем «рукавам» креста, так что не имело значения, через какую дверь войти: южную, северную, восточную или западную; внутри посетитель оказывался в центральном святилище, открытом небу, залитом золотым солнечным светом днем и увенчанном черно-синим звездным куполом неба ночью. Если представить себе, что все четыре «рукава» креста были покрыты кровлей, а свет проникал в них из освещенного восьмиугольника в центре, нетрудно понять, что церковь Святого Симеона Столпника в свое время являлась одним из наиболее впечатляющих сооружений в мире.

Архитектуру этого замечательного здания нельзя назвать ни римской, ни византийской. Стиль массивный, но не тяжелый, декоративный, но без лишней орнаментальности. Это стиль, характерный для Сирии. Когда церковь была построена и ее в 560 году посетил Евагрий, Антиохия все еще была большим и величественным городом; и хотя сегодня она исчезла, мы можем обнаружить отражение ее архитектурного блеска в этой церкви, а также в многочисленных, все еще производящих впечатление руинах Северной Сирии.

Одна из неожиданных особенностей этой церкви – каменная платформа, на которой стоял столп святого Симеона, остающаяся в центре восьмиугольного пространства. Вокруг нее – нагромождение камней поменьше, среди которых – кто знает? – могут быть остатки рухнувшего столпа, разбившиеся при падении. Я задумался: почему французские археологи, столь хорошо умеющие собирать воедино распавшиеся объекты, не попытались восстановить столп святого Симеона, или почему Общество по туризму, действующее на территории Сирии, не настояло на этом? Ведь никто не станет оспаривать тот факт, что, будь эти камни сегодня расположены вертикально, а не горизонтально, место это вновь стало бы широко известным. Паломники прибывали бы сюда толпами, как бывало во дни Евагрия, и властям пришлось бы проложить приемлемую дорогу.

Я без труда могу представить себе, насколько невероятной казалась эта церковь во времена, о которых писал Евагрий; он искренне верил, что здесь обитают духи, и ничуть не сомневался, что видел призрака – проблеск света на галерее восьмиугольника, Евагрий наблюдал его, стоя в толпе сельских жителей, часть которых танцевала вокруг столпа. Но вполне мог присутствовать и другой, более внушительный призрак, которого Евагрий не заметил, – лик святого Симеона Столпника, с бородой, как и при жизни, являвшийся серди колонн. Сидя среди руин, я думал об иронии истории: человек, которому требовался только столп в 60 футов высотой, после смерти получил такое количество колонн. И разве так уж невозможно, что бородатая голова столпника время от времени являлась в церкви, в надежде найти того, кому можно было бы на это пожаловаться?

Среди заброшенных руин бродил босоногий арабский мальчик, присматривавший за козами, черными, белыми и рыжеватыми, с мягкими, бархатистыми ушами. Они карабкались по развалинам церкви, жевали зеленые листья травы, прораставшие сквозь трещины, с неутомимой прожорливостью, некогда уничтожившей все насаждения античных и библейских земель. Тут и там животные сталкивались на узком участке и, опустив безрогие головы, бодались лбами. Козы, мальчик-пастух и руины напомнили мне те печальные картины, которые часто писал Пиранези; я сказал «печальные», потому что многие цивилизации пришли в развитии к тому же итогу: расколотые арки, прожорливые козы, живописные, но совершенно невежественные пастухи…

Осматривая Калаат Симан, безусловно, один из величайших в мире христианских памятников своей эпохи, я думал: просто невозможно поверить, что подобное место, с прилегающими монастырями, обстоятельно выстроенными приютами, с целым городом, возведенным в интересах паломников, было создано в память о человеке, который всю жизнь провел на столпе. Я уверен, у нас нет права критиковать ни святого Симеона, ни его время, потому что нам крайне сложно даже пытаться понять мировоззрение мира, существовавшего в IV веке, мира, бунтовавшего против всего материалистического. После веков преследования христианская церковь вышла на свет дня, и, внезапно избавившись от подавления, христиане выражали свою веру разнообразными, порой весьма эксцентричными способами. В тот век больше думали об ином, горнем мире, нежели о том, в котором мы живем, и, естественно, не находили в поведении столпника ничего эксцентричного; на одного человека, насмехавшегося над святым Симеоном, приходилась сотня тех, кто с восторгом взирал на него и далее – на небеса. Святой всего лишь выражал таким образом идею аскетического движения, распространившегося на Востоке и приведшего изрядную часть населения Египта в пустыни, где люди ходили в рубахах из конского волоса и питались хлебом и водой.

Слава и пример святого Симеона оказались столь заразительны, что Сирия превратилась в страну отшельников-столпников. Они, словно совы, гнездились на всех подходящих высоких точках, а некоторые находили пристанище в ветвях древних деревьев. Есть письменные свидетельства, что в правление Константина II великая буря в Сирии стала причиной настоящего опустошения среди отшельников, так как ветер сдувал святых мужей с «гнезд» и даже опрокидывал столпы.

Из Сирии этот примечательный культ распространился на Малую Азию, Палестину и Месопотамию, тогда как на Западе известен единственный отшельник-столпник: монах Вульфлаик из Кариньяна в Арденнах, согласно сообщению Григория Турского, соорудил столп, с которого ему приказал спуститься местный епископ. На Востоке изолированные от мира отшельники-столпники встречались еще в XVI веке, а самый последний, по слухам, жил в Грузии в первой половине XIX века. Естественно, мы можем сделать вывод, что такой человек выражал веру, основанную на идеях, изначально пришедших из Индии и эхом отозвавшихся в восточных верованиях и даже в греческой философии; они гласили, что тело и душа находятся в постоянном конфликте друг с другом, и душа достигает свободы, только полностью победив тело. Следовательно, отшельники стремились не к тому, чтобы подчинить страсти с помощью монашеских правил и личной воли, но к их окончательному подавлению. Необычно то, что отшельники и анахореты были не духовными лицами, а мирянами, которые внезапно восстали против материальности, и этот бунт в III–IV веках охватил весь Восток, побуждая многих людей бежать в пустыню в поисках спасения души.