Текст книги "Эванджелина"

Автор книги: Генри Лонгфелло

IV

 
Есть далеко на западе край, где могучие горы
К небу вздымают, сверкая, свои снеговые вершины.
Там, по глубоким ущельям, сквозь узкие в скалах разрывы,
Где проезжают с трудом фургоны переселенцев,
К западу воды струят Орегон, Волливей и Овайхи;
А на восток, меж хребтов Уинд-Ривер, извилистым руслом
Через долину Суитуотер стремительно мчится Небраска.
К югу, по склону вулканов, с отрогов Сьерра-Невады,
Камни с песком волоча, обвеваемы ветром пустыни,
Вниз к океану несутся бесчисленные потоки,
Словно гудящие струны огромной немолкнущей арфы.
Между этими реками – области девственных прерий,
Буйные волны травы, игралище света и тени,
С яркими купами роз, с кустами пурпурной аморфы.
Лоси, бизоны, косули пасутся на этих просторах,
Волки блуждают и табуны одичалых мустангов,
Ветры усталые бродят, гуляют степные пожары;
Там племена кочуют отважных детей Измаила,
Землю кровью пятная, и над тропой их военной
Плавает в небе кругами стервятник, взбираясь все выше, —
Словно неистовый дух вождя, убитого в битве,
Нехотя к небу восходит ввысь по незримым ступеням.
Тут и там курятся дымки их воинственных станов;
Тут и там поднимаются рощицы пышной каймою
Вдоль речных берегов; и медведь, молчаливый отшельник,
Там по откосу сползает, ища себе сладких кореньев.
И надо всем этим небо, прозрачное, ясное небо,
Словно хранящая длань господня, навечно простерто.
 

 
В девственный этот край далеко углубился с отрядом
Трапперов и зверобоев возлюбленный Эванджелины.
Много недель Базиль и девушка с проводниками
Шли по его летучим следам с неизменным упорством.
Часто мерещилось им, что вдали над равниною вьется
В утреннем воздухе дым над привалом его; но под вечер,
К месту тому подойдя, лишь кучу золы находили.
Духом они истомились и телом устали; но так же
Вдаль их надежда звала, как волшебная фата-моргана,
Что отступает и дразнит блеском своим недоступным.
 

 
Как-то сидели они у костра, и из мрака ночного
Молча приблизилась к ним индианка из племени Шони.
Скорбь наложила печать на лицо ее – скорбь и терпенье;
В отчий вигвам одна возвращалась она из опасных
Дальних краев, где охотится племя свирепых команчей:
Там был убит ее муж, молодой следопыт из Канады.
Путники приняли бедную женщину с жарким участьем
И, у огня своего усадив, разделили с ней ужин:
Мясо бизона и лося, печенное прямо на углях.
Но, когда ужин был съеден, когда мужчин, утомленных
Трудным дневным переходом и долгой погоней за дичью,
Сон сморил и они улеглись под свои одеяла
Возле костра, освещавшего слабо их смуглые лица, —
Женщина, сев у палатки, поведала Эванджелине
Голосом низким и мягким, с певучим индейским акцентом,
Повесть о жизни своей, о любви с ее счастьем и горем.
Плакала Эванджелина, поняв, что раскрылось пред нею
Женское сердце, познавшее также любовь и разлуку.
И состраданьем горячим исполнясь и страстно желая
Душу излить наконец перед родственной доброй душою,
В свой черед рассказала она о своих злоключеньях.
Молча внимала ей Шони; когда же рассказ был окончен,
Долго молчала еще, словно в. страхе застыв, а очнувшись,
Пересказала индейскую сказку о юноше снежном.
Юноша этот, по имени Мовис, взял девушку в жены.
Но на другое же утро вышел один из вигвама,
Прочь зашагал и пропал, растворился средь солнечной чащи;
Вслед побежала жена, – но Мовис исчез безвозвратно.
Тем же певучим и низким голосом, словно колдуя,
О Лилино нежнолицей поведала женщина Шони.
Девушка эта влюбилась в призрак, ночами шептавший
Клятвы любовные ей и признанья сквозь щели вигвама;
В лес он увлек ее пышным убором из перьев зеленых,
Так и пропала она и назад никогда не вернулась.
 

 
Молча слушала Эванджелина: ее захватила
Странная прелесть легенд; и пустынная дикая местность
Ей представлялась волшебной, а смуглая гостья – колдуньей.
Медленно вышла луна из-за горных вершин, озаряя
Маленький лагерь, лучами касаясь темнеющих листьев,
Дебри бескрайних лесов наполняя таинственным светом.
Неподалеку ручей мелодично журчал, и шептались
Ветви, покачиваясь в вышине и чуть слышно вздыхая.
Эванджелина, в чьем сердце любовь безраздельно царила,
Вдруг ощутила страх безотчетный, – он в душу прокрался
Скользкой, холодной змеей, вползающей в ласточкин домик.
То был не просто испуг: ей казалось, что в воздухе ночи
Веет холодным дыханием потустороннего мира,
Что и она, как та девушка в сказке, преследует призрак...
С этим она и уснула, во сне же все страхи исчезли.
 

 
Утром, когда они, снявшись с ночлега, пустились в дорогу,
Женщина Шони сказала: «Неподалеку отсюда,
В горной долине живет вождь миссии, Черная Ряса.
Учит он здешний народ, говоря про Христа и Марию;
Люди смеются и плачут, слушая эти рассказы».
Тут, повинуясь наитью, воскликнула Эванджелина:
«Едемте в миссию, там ожидают нас добрые вести!»
Сразу они повернули коней и еще до заката
Шум голосов впереди за холмом услыхали – и вскоре
Возле реки, среди луга, шатры христиан увидали,
Маленькое поселенье миссии иезуитской.
Под исполинским развесистым дубом индейцы и вождь их,
Черная Ряса, молились усердно. Спаситель с распятья,
К дубу прибитого, из-под нависшей лозы виноградной
С мукой глядел на толпу стоящих внизу на коленях.
Это была их сельская церковь. Сквозь редкую кровлю
Переплетенных ветвей поднимались напевы молитвы,
Смешиваясь по пути с шептаньем и вздохами листьев.
Путники, молча приблизясь, колени свои преклонили
На травянистом полу и вторили тихо вечерне.
Службу закончив и благословенья кругом рассыпая
Неутомимой рукой, как сеятель злаков средь пашни,
Честный служитель божий приблизился и обратился
К ним с приветом; когда же услышал знакомые звуки
Речи родной на чужбине, радостно заулыбался
И пригласил незнакомцев к себе. На циновках и шкурах
Гости расселись в просторном вигваме, отведали свежих
Желтых лепешек маисовых, чистой водой запивая.
Выслушав их рассказ, священник торжественно молвил:
«Шесть еще дней не прошло, как, на этой самой циновке
Сидя возле меня, Габриэль поведал мне ту же.
Грустную повесть; потом он встал и отправился дальше».
Полон участья был голос монаха, но каждое слово
Падало на сердце Эванджелины, как ранней зимою
Снежные хлопья ложатся на опустевшие гнезда.
«К северу двинулся он, – добавил монах, – но вернется
Осенью, по окончанью охоты, к нам в миссию снова».
Тихо, смиренно тогда промолвила Эванджелина:
«Ради печали моей – позвольте мне с вами остаться».
Это решение всем показалось разумным; и утром,
Сев на коней, повернули домой Базиль с остальными,
Эванджелина же в миссии ждать Габриэля осталась.
 

 
Медленно, медленно, медленно дни потянулись за днями
И за неделями месяцы... Вот уж побеги маиса
Из чуть заметных ростков превратились в могучие стебли,
Над головою шумящие; и между сомкнутых листьев
Зрела пожива для белок и корм для ворон черноризых.
Вот уже девушки листья сорвали со спелых початков;
Щеки алели у тех, кому красный початок попался:
Красный сулил жениха, а кривой называли «воришкой».
Но и красный початок не мог возвратить Габриэля.
«Веруй, терпи и надейся! —священник твердил. – И молитвы
Наши услышит господь! Взгляни вот на это растенье;
Нежные листья его протянуты прямо на север,
Этот невзрачный и хрупкий цветок по прозванию компас
Создан господней рукой, чтобы путник не мог заблудиться
В диком безлюдном краю, в бескрайней как море пустыне.
Вера – цветок путеводный в душе человека, где страсти
Ярче цветут, чем она, и пышнее и благоуханней;
Но аромат их тлетворен, и вид их ведет к заблужденью.
Вера одна указует нам путь и венки нам готовит
Из золотых асфоделей, покрытых росою забвенья».
 

 
Осень прошла, наступила зима, – Габриэль не вернулся;
Вновь распустились бутоны весны, и в лесах прозвучала
Нежная песня малиновки, – но Габриэль не вернулся.
Только с горячим дыханием лета слух к ним донесся —
Сладостней птичьего пения и ароматов медвяных, —
Слух, что в лесах на востоке, севернее Мичигана,
В хижине возле реки Сагино Габриэль поселился.
С миссией девушка грустно простилась и в путь поспешила
С шедшей к озерам Святого Лаврентия группой индейцев.
Но когда наконец после долгой опасной дороги
В дебрях лесных отыскала она тот охотничий домик
Возле реки Сагино, – был он пуст и полуразрушен!
 

 
Долго, печально тянулись годы; и в разное время,
В разных местах молодую скиталицу люди встречали.
То средь больничных палаток моравских миссионеров,
То у солдатских костров, на полях отгремевших сражений,
То в одиноких селеньях, то в городах многолюдных, —
Тихо, как призрак, она появлялась и вновь исчезала.
Юной красавицей, полной надежд, она вышла в дорогу;
В горьком и тщетном пути постарела она и поблекла.
Каждый год уносил красоты ее прежней частицу,
С каждым годом все глубже делалась пропасть унынья.
В темных ее волосах седина надо лбом засверкала —
Отсветом жизни иной, показавшейся над горизонтом
Существованья земного, как проблеск зари на востоке.
 

V

 
В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.
Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,
На берегах живописных лежит им основанный город.
Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;
Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —
Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,
К этому берегу и принесло по бушующим волнам
Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.
Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,
Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.
Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,
Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.
Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило
Слуху ее и Акадию милую напоминало, —
Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.
Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий
В этой юдоли, – как листья лицом обращаются к солнцу,
К этой стране обратились мысли ее и стремленья.
Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,
Вдруг унесло – и внизу открылся пейзаж лучезарный
С яркими лентами рек, долинами и городами, —
Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,
Мир увидала она в сиянье любви и пред нею
Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею.
Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,
В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,
Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.
В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,
Годы власти над ним не имели; он не изменился,
Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.
Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —
Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.
Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,
Свой аромат расточая, убыли не претерпела.
Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:
Всею душою отдаться святому призванью Христову.
Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно
Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,
Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,
Где презираемы всеми ютились болезни и горе.
Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,
Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —
Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.
Часто на ранней заре, когда огородник немецкий
Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами,
Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.
 

 
Но однажды пришла эпидемия в город; а прежде
Знаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи,
Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев.
И как сентябрьский прилив океанской водой затопляет
Светлую речку, пока она не разольется по лугу, —
Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопила
Жизни светлый поток и смешала с соленою влагой.
Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель,
Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность.
Горше других было нищим, беспомощным и одиноким,
Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютных
В те времена он стоял на окраине города, в роще, —
Нынче же город его обступил, но средь шума и блеска
Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде,
Напоминают реченье Спасителя: «Нищие – с вами».
Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,
И умирающим людям вдруг начинало казаться,
Будто чело ее обведено полукругом лучистым,
Чудным небесным сияньем, как у святых на картинах
Или как свет отдаленного города ясною ночью.
И представлялось им: это светильники ярко сияют
В Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.
 

 
Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным
Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.
В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;
И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,
Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.
По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;
Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;
И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —
Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.
Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,
Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —
И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.
Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,
Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,
Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями
Их с головой одевая, лежащих как холмики снега.
Многие из больных, Эванджелину завидев,
Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —
Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.
Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь
Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.
Несколько лиц, что успели запомниться, – нынче исчезли;
Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.
 

 
Вдруг, пораженная словно видением страшным,
Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;
Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших
Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.
Громкий вырвался крик из груди ее, – так что больные
Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.
Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди
Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту
В ласковом утреннем свете черты его преобразились,
Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;
Часто меняется так выраженье лица перед смертью.
Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —
Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа
Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.
Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенный
Падал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,
Глубже и глубже – в бездонную, темную, жуткую пропасть.
Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхом
Горький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,
Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:
«О Габриэль! Мой любимый!» – и смолк, тишиной поглощенный.
Тут в забытьи он увидел родительский дом и долины
Милой Акадии: травы зеленые, реки лесные,
Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьев
Светлым виденьем возникла юная Эванджелина.
Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;
Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увидел
Эванджелину, стоящую возле него на коленях.
Тщетно он попытался произнести ее имя —
Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.
Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальным
Голову эту родную на грудь к себе положила.
И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —
Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.
 

 
Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,
Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,
И безутешная боль, и терпеливая мука.
К сердцу прижала она своего бездыханного друга
И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»
 

 
Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда
Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.
На католическом кладбище, скрытом глухою стеною
От городской суеты, – лежат они, всеми забыты.
Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,
Тысячи страстных сердец – там, где застыли сердца их,
Тысячи пылких умов – там, где умолкли их мысли,
Тысячи рук трудовых – там, где их труд завершился,
Тысячи ног усталых – там, где закончился путь их!
 

 
Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он.
Люди иные живут, с иным языком и укладом.
Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей
Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись
После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.
Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,
Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,
И у огня вечерами историю Эванджелины
Слушают молча, – а рядом грохочет прибой океана,
Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.