Текст книги "Восставшие из рая"
Автор книги: Генри Лайон Олди
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
24
Наблюдайте за человеком, вникайте в причины его поступков, приглядывайтесь к нему в часы его досуга. Останется ли он тогда для вас загадкой?
Конфуций
Проснулся я от деликатного похлопывания рукой по плечу.
Как выяснилось почти сразу – не рукой, а трехпалой лапой с длиннющими, от роду не стриженными когтями.
Догадаться, кто бы это мог быть, оказалось несложно.
– Ишь, разоспался, – простуженно засипел Зверь, шмыгая носом. – Я ж тебе сто раз говорил – закрывай дверь, закрывай дверь! – он указал лапой на приоткрытую дверь в коридор. – Вот меня и просквозило. Я к этим сквознякам очень чувствительный…
– Это не я! – вытаращился я на него спросонья. – Это эти… что еду приносили!
– А-а-а… – уныло протянул он. – Хрен редьки не слаще… видишь, голос совсем сел…
С неожиданным проворством ящер оказался у злосчастной двери и аккуратно прикрыл ее.
– Ладно, соня, – он удобно устроился на табурете возле меня, – я так понимаю, что у тебя вопросов хоть завались. Разрешаю задавать.
И я задал.
– Ваша конечная цель? – брякнул я, не подумав, и пришел в ужас от собственной наивной глупости. – В смысле… чего вы хотите?
– Ну вот, сразу с глобального начал, – натужно булькнул ящер. – Нет, чтоб по мелочам сперва… Ладно уж, отвечу. Как смогу. Все очень просто – и в то же время очень сложно. Для меня – сложно. Я хочу преодолеть свою двойственность. Хочу стать целым. Хочу, чтобы мои возможности находились в едином теле, способном творить и пожинать плоды сотворенного. Хочу слить вместе Зверя и Книгу, могущество тайного знания и полноту звериного физического существования… Достаточно?
– И кем же вы тогда будете? – не удержавшись, спросил я.
– Кем? Не знаю… Скорее всего – человеком.
– А это? – кивнул я на мясистый хвост.
– А, это, – досадливо отмахнулся Зверь, – это ерунда, оболочка… Я себе тогда любую другую подберу. Глядишь, твою рожу примерю…
– И ради этого вы взялись менять судьбу целого мира?
– Можно сказать и так, – ящер встал и вперевалочку прошелся по комнате. – А можно и не так. Я не менял судьбу. Я лишь материализовал ее. Я воплотил судьбу – заметь, не слепой случай, а справедливую и неподкупную судьбу! – я воплотил ее в Переплет. И дал возможность людям отвечать за свои Поступки. Отвечать сегодня и сейчас. А уж какой путь выберут сами люди – в конце концов, свободы выбора я их не лишал…
– Но они почему-то выбрали единственно устраивающий вас путь, – съязвил я, дивясь собственной храбрости и въедливости.
– Значит, он их устраивал. Не буду врать, и меня тоже. Но выбирали-то люди, а не я, хотя я слегка их и подтолкнул…
– Разумеется, они выбрали путь в рай! Если все остальные вели в ад…
– И тебе, как поборнику свободы воли и прочих ценностей, этот выбор не нравится?
– Не нравится, – честно признался я. – Во-первых, у попавших в Переплет никто не спрашивал, нужен ли им этот рай вне Поступков и свободы выбора!
– Хорошо. А во-вторых?
– А во-вторых, я отлично помню, как ваши "ангелы" встретили меня… – я вспомнил беседу Пупыря и Юхрима-дубиноносца о "выползнях", мужиков с кольями на хуторе, неистовствующего Белого Страничника… Пять Углов опять же…
– Отвечать можно? – как-то уж очень вежливо осведомилась Зверь-Книга.
У меня отвисла челюсть.
– Конечно! И вообще, вы здесь хозяин…
– Ну спасибо, – ухмыльнулся ящер и на некоторое время умолк, словно задумавшись о чем-то.
– Этот мир далек от совершенства, – наконец заговорил он, заговорил тихо и медленно. – Не спорю. Я не стану объяснять, что я еще не дописал его до конца, и посему… Но мир этот не был совершенен и до меня. Надеюсь, тот мир, откуда пришел ты, ближе к идеалу? Там хорошо? Там люди не причиняют боль себе подобным? Там не льются кровь и слезы?
Я вспомнил парней с хутора, глупую драку из-за банки самогона, щелчок ножа… а ведь это все пустяки в сравнении…
Возразить было нечего. Вежливый Пупырь был несокрушимым доводом в пользу Переплета.
– Ты хочешь понять, откуда взялась эта жестокость к пришлым, к тем, кого здесь называют выползнями?
Мне оставалось только кивнуть.
– Ответ прост. Они не приняли Закон Переплета. Они поставили себя вне Закона. У вас ведь тоже не очень-то любят чужаков?
– Не очень, – вынужденно подтвердил я.
– А теперь представь, что эти пришельцы разовьют свой Дар и получат возможность творить все, что им вздумается, не отвечая при этом перед Переплетом! Они что, сплошь бессребреники и правдолюбы?!
Какой-то здесь крылся подвох. И я никак не мог понять – какой? Где брешь в аргументах Зверя? Где?!
– Любой пришелец или местный волен принять Закон Переплета или не делать этого, – продолжил Зверь. – Некоторые выбрали последнее… Да, я не снимаю вины с моих Знаков. То есть с моих людей. Но пройдут десятилетия – и жестокость вытравится у них полностью! Еще сотню лет назад – кто здесь только не жил! Ты бы назвал их вампирами, оборотнями, демонами… нет, ты не назвал бы их – ты бежал бы, сломя голову, если бы успел убежать! Сейчас их нет. Благодаря Мне! Дай Мне время…
– И все люди будут стоять рядами на белых простынях, скандируя Слова и Фразы Книги! – непроизвольно вырвалось у меня.
Ящер возмущенно фыркнул.
– Чушь! Это все внешнее! Это – инструмент, а не сама цель! Когда цель достигнута, инструмент больше не нужен… И не пробуй выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле – у тебя это плохо получается!..
Я понимал, что Книга могла врать. Но проверить ее не было никакой возможности. Разве что… разве что подождать лет пятьдесят.
– Да, но и Переплет, и все остальное – ведь это создано вами не для общего блага, пропади оно пропадом! Для себя это создано, для себя самого! Чтоб весь мир выписался по-новому и стал подобен вам! Не знаю уж, как вы потом воплощаться станете, Зверя с Книгой соединять, но – для себя старались!
Я хватался за соломинку.
– Конечно! – мой собеседник снова взгромоздился на табурет. – Конечно, ради себя! Пусть то, что люди привыкают платить за свои Поступки, пусть рай земной или что там получится – всего лишь побочный эффект моих личных и коварных с твоей точки зрения замыслов! Кому от этого хуже?!
Черт возьми, это же мои мысли!..
– Кому, скажи на милость? Я ведь не предлагаю человеку умереть, чтобы заполучить его Дар! А вам предлагали! Причем те же самые люди, которых вы так упрямо защищаете! Ведь так? Правда?!
– Правда, – кивнул я. – Но…
– Да знаю я! Вам обещали, что вы сохраните память и вернетесь домой. Посмертно, так сказать… Заманчиво. Красиво. И похоже на правду. А вдруг – вранье? Или даже не так… Вам очень хочется резать собственного сына? Или чтобы ваш здоровенный приятель свернул вам шею, как куренку, а после повесился? Вы уже созрели для этого?!
Я даже не заметил, когда Зверь перешел на "вы".
– Нет, – потупился я помимо своей воли. – Не созрел. И, наверное, не созрею.
– Понимаю. Мне бы тоже не понравилось…
– Но у них нет другого выхода! Я видел тех, кем они станут – Лишенных Лица! Незавидная перспектива… Так что я в состоянии их понять. Если Переплет не дает им возможности заново развить свой Дар…
– Да? Это они вам так сказали?! Интересное дело! Если Переплет не дает Дару развиться, он должен препятствовать и его использованию, и любому чужому Дару! Логично?
– Логично, – снова вынужден был согласиться я.
– Вы можете пользоваться своим Даром?
Вопрос застал меня врасплох.
– Не знаю… Когда – могу, а когда – нет, – я вспомнил свое ощущение направления, отступающего от Тальки Страничника, ту же безрезультатную попытку связаться со своими. – Но у меня Дар случайно… и вообще…
– Значит, можешь! – безапелляционно заявил ящер, снова переходя на "ты". – Просто плохо знаешь, как это делается. Хочешь, научу?
Я заколебался.
Он словно понял мое состояние.
– Да не бойся ты… не покупаю я тебя. Грош тебе цена – так гроша и то жалко. Твой ведь это Дар, не из Книги, не от меня… Ничего своего я тебе не навязываю. Впрочем, как знаешь. Я думал, ты сына своего увидеть хочешь…
– Хочу!
– Тогда смотри мне в глаза. Потом уже и сам сможешь, а поначалу смотри и представляй, что проходишь сквозь меня, сквозь стены – и выше, дальше, над деревьями…
…вертикальные зрачки немигающих, нечеловеческих глаз надвинулись на меня, совместились, сошлись вместе, образуя черный сверкающий провал – и я, набрав в грудь побольше воздуха, кинулся в эту бездну… и тут же вынырнул в небе над Книжным Ларем. Вокруг мчались остатки рваных туч, между которыми сияла умытая утренним дождем девственная голубизна – и вот уже я купаюсь в ней, несусь вперед, вот внизу мелькает просвет в хмурой чащобе, и замшелые избы вырастают неподалеку от опушки, а возле крайней из них сидит на бревне мой Талька и улыбается, дразня прутиком возбужденного домового – неужели Болботун домой добрался?!. Или это Падлюк – не разглядеть отсюда…
Талька! Сын! Живой, здоровый… и даже веселый…
25
Тот, кто не может наставить к добру своих домашних, не может учиться сам.
Конфуций
– …Ну что, убедился?
Я растерянно заморгал. Мы были в Книжном Ларе, в той же самой комнате, и мой чешуйчатый собеседник по-прежнему возвышался на табурете возле меня.
– В чем убедился?
– В Даре своем. Это ведь ты сам, а я лишь помог чуть-чуть, подтолкнул…
– Сам?.. Слушай, а за Переплет с его помощью заглянуть можно? У меня дома жена осталась…
– В принципе можно. Но не советую. Не думаю, что она до сих пор по тебе убивается.
Эти слова резанули мне слух, но я сдержался.
– И все-таки я хотел бы взглянуть…
– Пожалуйста. Мое дело – предупредить. Теперь сам пробуй.
И я попробовал.
Медленно сгустилась вокруг тьма, так же медленно уплотнилась, сфокусировалась в черный бездонный зрачок, давая понять, что пора – и я уже без колебаний кинулся в этот колодец. Только на сей раз путь мой был долог, и вел он через ледяной туманный тоннель с призрачными стенами, и имя тоннелю этому было – Переплет.
Когда я наконец вылетел с другой стороны, то почти сразу же увидел хутор, очень похожий на здешний (господи, "там" и "здесь" совсем перепутались у меня в голове!), и, пикируя вниз, заметил – будто выхваченный камерой кадр…
Инга, моя Инга склонилась к этому лохматому верзиле-костолому, который чуть не прирезал Тальку тогда, и бинтовала его раненую лапу! Бинтовала заботливо, бережно, как некогда делала то же самое с Талькой, разодравшим руку о ржавую железяку на какой-то стройке, где он играл с пацанами…
И словно кто-то выключил свет.
Весь, какой был.
Темнота.
26
Добродетель не остается в одиночестве.
Конфуций
– Да, я видел… видел то, что хотел увидеть, – голос мой был холоден и бесстрастен. – Не знаю, насколько я верю тебе, Зверь-Книга, но я понимаю тебя.
Перед глазами все еще стояло лицо Инги, излучающее нежность и тревогу. Силы небесные! Умер два месяца назад и до сих пор не забыт? Будем ходить в соболях! О принц из далекого Эльсинора, как же ты был прав!..
– Я понимаю тебя! Теперь мне осталось спросить об одном: зачем тебе понадобился я? Ведь не зря же ты уделил мне столько внимания? (Я тоже перешел на "ты", не заметив мгновенного перехода.) Я нужен тебе. Зачем?
– Да, ты мне нужен, – просто ответил Зверь. – Ты умен. Ты довольно много знаешь. Ты – оттуда. И у тебя есть Дар. Кроме того, ты не боишься спорить со мной. Вернее, боишься, но все равно споришь. Мне нужен такой человек. Мы с тобой нужны друг другу.
– Короче…
– Короче, мне нужен Глава. Людей Знака – великое множество, Хозяев Слова и Господ Фразы – ненамного меньше, Страничников… в общем, тоже хватает. Мне необходима Глава. Глава над моими Страничниками. Человек, сила которого будет в чем-то соизмерима с моей – уравнять не обещаю, это невозможно – и который будет постоянно подвергать мои действия сомнению.
Я вспомнил заседания христианских прелатов, решающих, достоин ли тот или иной мученик войти в сонм святых. Один из священников работал профессиональным скептиком, подвергая сомнению все заслуги кандидата в святые. Как же его звали?.. Адвокат дьявола! Энджи, тебе предлагают стать адвокатом дьявола! Заманчиво, черт побери…
Зверь склонил к плечу свою уродливую голову чисто человеческим жестом, пристально всматриваясь в меня.
– Тебе не нравится этот мир? Попытайся, и он сможет стать лучше. Или ты надеялся переделывать его, живым выбравшись из Книжного Ларя? Если бы ты погиб в Пяти Углах или как-нибудь еще – ничего бы не изменилось! Попробуй хотя бы… Сыграем мир в четыре руки? Я не прошу тебя выполнять мои приказы – многие пойдут на это с радостью и будут целовать мне хвост – я прошу тебя обсуждать и осуждать мои действия. Стань застежкой для Переплета Зверь-Книги! Согласен?!
Вертикальные щели его глаз словно зависли в воздухе, сбивая, спрашивая, требуя, не давая сосредоточиться. Где-то на самом краю сознания кричали и не могли докричаться до меня едва слышные голоса – Лишенные Лица, Лишенные Дара, обреченные, требующие моей смерти, смерти сына моего, смерти друга моего, – они взывали ко мне, но, заслоняя все остальное, вставало лицо Инги, и рядом с Ингой – смеющийся Талька, и я сам, в белом с серебром одеянии… Глава, Творец, младший брат Бога, адвокат дьявола…
Только Бакса почему-то не было.
Мир лежал передо мной чистой, еще не написанной страницей, мир… Мир ждал. Мир хотел прикосновения моих рук… пусть и не только моих… и черные точки чьих-то зрачков двоились, троились, множились; безмолвный вопрос дробился в этих черных знаках, правильными рядами выстроившихся на белой бумаге…
Я хотел крикнуть.
Но вместо этого просто кивнул.
И пришла Тишина.
Передо мной медленно раскрылась первая страница Книги…
КНИГА ВТОРАЯ
ВОЗМОЖНОСТЬ НЕВОЗМОЖНОГО
САГА О КУХОННОМ НОЖЕ
Нож,
ты в живое сердце
входишь, как лемех в землю.
Нет.
Не вонзайте.
Нет.
Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое.
Ф. Г. Лорка
1
В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.
На смуглой реке блестели
браслеты речных излучин.
Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
уже истекало кровью.
Ф. Г. Лорка
…а лейтенант был похож на грустного Пьеро из провинциального театра. Он все время подтягивал длинные рукава кителя и морщил брови домиком, поминутно приговаривая умоляющим тоном:
– Вы только не волнуйтесь, госпожа Линдер… вы только, пожалуйста, не волнуйтесь… вы…
Казалось, он сейчас тоже заплачет, этот кукольный лейтенант в мятой пилотке, похожей на клоунский колпак; и даже резкий запах его одеколона был какой-то мужской и женский одновременно.
Инга коротко всхлипнула в скомканный носовой платок и кивнула.
– Все, – сказала она. – Все, все, все… Все в порядке.
– Вот и славно, – радостно засуетился Пьеро, потирая узкие ладошки, – вот и хорошо… Вы же сами говорите, что опознать тела не можете, хотя там и опознавать-то почти нечего – выгорело все подчистую, уголь сплошной… Ой, простите меня, ради Бога! Дурак я, как есть, дурак, и господин майор говорит, что дурак, а я молчу да киваю…
Инга смяла платок, сунув его в карман легкой болоньевой курточки, и пододвинула к себе протокол. Бумага была желтой и сухой, как лист надвигающейся осени.
– Где подписать? – спросила она.
– Там, внизу, где птичка, господа Линдер… И еще вот здесь, где вы говорили про топорик, который вроде был у вашего мужа, и который мы имели место найти в эпицентре пожара… Ведь вы опознали топорик? Ведь правда?
– Ведь правда, – глухо повторила Инга, пытаясь заставить дрожащие пальцы сомкнуться на авторучке. – Похож. Все они похожи. Обыкновенный туристский топорик. Ручка пластиковая… Была.
– Пластик, должно быть, расплавился, – виновато развел руками лейтенант, и Инге ясно примерещилась треугольная слеза на его щеке. Слеза почему-то была черная. – Вы уж простите…
– За что? – удивилась Инга. И удивилась еще раз, выяснив, что пепелище внутри нее способно рождать хоть какие-нибудь эмоции.
Снаружи завыла собака. Она выла и выла, изредка сбиваясь и хрипло взлаивая, и это было так жутко и так не вовремя, что даже стрелки допотопных стенных часов, навсегда застывшие на двенадцати часах какого-то дня – даже они вздрогнули и задумались о грядущей полночи, когда все будет то же… и вой, и медлительные люди за столом, и положение стрелок на гнутом циферблате…
Только в полночь все встанет на свое место.
Лейтенант вскочил, уронив стул, и метнулся к двери, сдергивая по дороге пилотку и осторожно промокая ею лицо – словно грим боялся размазать.
– Я сейчас, – бросил он на ходу. – Это Ральф, он вообще-то хороший… Одну минуточку! Сейчас он замолчит, честное слово…
– Не бейте его, – попросила Инга неожиданно для себя. – Может, собаке плохо. Пусть воет.
Лейтенант застыл в дверях, раздираемый противоречивыми чувствами.
– Собаке не может быть плохо, – неуверенно заявил он. – Я его кормил. Утром. Ему должно быть хорошо. И, кроме того, я же ради вас, а то воет, зараза, как по покойнику…
Он захлопнул рот, глупо моргнул и прижал к груди злосчастную пилотку. Инга просто физически ощутила, какая та теплая и влажная. Легкая тошнота подкатила к горлу и ушла, оставив кислый вяжущий привкус.
– Ой, дурак, – заскулил лейтенант, – ой, дубина… Госпожа Линдер, вы не обращайте на меня внимания, ладно, у меня язык, что помело…
При слове "помело" он вздрогнул и выскочил в коридор, резко закрывая дверь. Громкий стук перерубил собачий вой пополам – и стало тихо.
Очень тихо. Только чей-то сухой дробный смешок нарушал эту пыльную тишину. Инга прислушалась и поняла, что в механизме часов сошли с ума ржавые шестеренки.
Часы ударили один раз, подумали и замолчали.
2
Учись же скрещивать руки,
готовь лампаду и лада
и пей этот горный ветер,
холодный от скал и кладов.
Через два месяца минет
срок погребальных обрядов.
Ф. Г. Лорка
В первый раз ей стало плохо на работе, спустя почти неделю после приезда.
Толстый узел на большой, никому не нужной папке никак не хотел развязываться, а толстушка Ванда вещала на весь дуреющий от безделья редакционный отдел об ужасных пожарах в районе притоков Маэрны, и что Инга с отпуском успела, а она, Ванда, не успела, и сгорела теперь ее путевка в прямом и переносном смысле, а Генрих злится и…
– Трепло ты, – рассеянно бросила Инга, глядя на сломанный ноготь, и вдруг почувствовала, что мир начинает крениться набок и меркнуть.
Серые рваные клочья неслись мимо нее, обволакивая стены, мебель, испуганные лица где-то высоко вверху, остро запахло хвоей и дымом, а она все не могла избавиться от ощущения, что на нее валится огромная рыхлая книга в черном переплете, и надо успеть перелистать ее, найти нужные страницы; те, которые…
Ее отпоили чаем и привезли домой. Инга немедленно бросилась к телефону, пробилась сквозь бесконечные короткие гудки – и вечером уже сидела в купе поезда, едущего в Пфальцском направлении. Только тогда она сообразила, что забыла позвонить маме Бакса, и порадовалась этой забывчивости.
Попутчик – толстый мнительный мужчина, больше всего на свете боящийся сквозняков – назойливо угощал Ингу жареной курицей и давлеными помидорами, с усердием отворачивался, когда Инга переодевалась в спортивный костюм, и старался лишний раз не заглядывать ей в глаза – видимо, углядел в них что-то пострашнее сквозняка или повышенного давления. Потом он пошел за бельем и зачем-то выпросил у проводницы местную газету трехдневной давности. Газету он читал вслух, нудно и громко, а Инга стеснялась попросить его заткнуться, и на середине статьи "Трагедия в устье Ласция" ей стало плохо во второй раз.
…чьи-то волосатые руки раз за разом раскрывали и захлопывали массивную книгу в черном кожаном переплете с тиснением, раскрывали и захлопывали – и с каждым ударом на Ингу обрушивалась ледяная волна боли, боли и уверенности в том, что надо куда-то успеть, доехать, добежать, доползти… а лицо Анджея все больше сплющивалось, превращаясь в старинную гравюру, и откуда-то сбоку выглядывал заплаканный Талька…
Очнувшись, она узнала от молодой хорошенькой проводницы, что сосед по купе принял Ингу за больную эпилепсией и долго пытался вырваться в коридор, крича и ударяясь плечом в дверь – пока дверь не открыли снаружи, просто повернув ручку. Теперь он заперся в другом купе, возмущаясь и строча жалобы на имя министра транспорта, а сама проводница уже битый час сидит возле Инги и складывает ей в сумку лекарства.
– Какие лекарства? – обалдело спросила Инга, пытаясь сесть.
– А, – легкомысленно махнула рукой проводница, – какие у пассажиров нашлись, те и складываю. Я уж им сказала, что не надо, а они несут и несут…
Инга глянула на ворох упаковок, торчащий из незастегнутой сумки, машинально прочла на верхней коробочке незнакомое слово "Спаздолгин" и попросила – если можно – ставить ее одну.
А потом был Пфальцский привокзальный участок, пропахший дымом дешевых сигарет, был тряский "жук" с брезентовым верхом, хрустящая на зубах пыль районных дорог, и похожий на Пьеро грустный лейтенант, возивший ее на опознание, где ей в третий раз стало плохо.
Сейчас Инге не было ни плохо, ни хорошо.
Ей было – никак.