Текст книги "Тирмен"

Автор книги: Генри Лайон Олди

Соавторы: Андрей Валентинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

3

Настроение в понедельник утром было странное. В голове – пустыня Гоби, хоть шаром покати, а в животе, наоборот, ворочается некий неопознанный объект. То ли предчувствие, то ли съеденный минуту назад бутерброд с сыром. Сыр отчетливо попахивал жженой резиной. Это Данька сообразил, когда дожевывал бутерброд. Или жженой резиной отдавало предчувствие? Кто его разберет…

«Что-то будет, что-то будет», – назойливо стучало в висках.

– Ты к контрольной подготовился? – крикнула из кухни мама.

– Ага! – соврал Данька. Соврал не вполне: химию он в субботу вечером честно пытался учить. Но от воскресного безумия все реакции с формулами вылетели из головы и наотрез отказались возвращаться обратно, в родную голубятню. – Все, ма, я пошел!

– Куртку застегни! На улице прохладно!

– Хорошо!

«Что-то будет… «Шайба» по контрольной будет, вот что! В лучшем случае трояк. А еще Жирный после вчерашней раздачи оклемается, долг требовать станет. Может и по морде дать. Артур в парке, а я здесь: лупи, не хочу…»

Однако в противовес нерадостным мыслям Данькой овладевало бодрое, чуть суматошное возбуждение. Выворачивая из-за угла гастронома к школе, он придержал шаг. Витязь на распутье: направо пойдешь – по роже получишь, налево пойдешь – «шайбу» схлопочешь, а прямо пойдешь – незнамо куда попадешь…

– Ну ты попал, Архангел! Попал конкретно!

Рядом образовался вездесущий Кощей, размахивая спортивной сумкой. Обожает, зараза, дурные новости разносить. Специально их собирает, всюду свой носище сует, клюв грачиный – чтоб потом ведро дряни человеку на голову вывалить. Санька Белогрив его зимой классно обломал: что, говорит, Кощеюшка, дерьма наклевался – теперь плюешься? Интересно, он Лильке тоже вместо комплиментов рассказывает, какая она тупая и манерная?

– Ну и как же я попал? – Безразличие в голосе далось с трудом.

– Не как, а на что! На бабки и звездюлину от Жирного.

Очень хотелось ответить: «Это мы еще посмотрим. Пока что Жирный сам звездюлей схлопотал!» Но Данька не решился. «Шестерка» Кощей мигом Жирному донесет. Только хуже будет.

– Станешь от стрелки косить, на счетчик поставят! Вовек не расплатишься…

Белки глаз у Кощея были нечистые, в кровяных прожилках. Небось ночами не спит, над златом чахнет. Дядя Лева рассказывал, какое бывает «злато» и кто такие золотари. Совсем не ювелиры.

– Ну а ты-то чего радуешься? Думаешь, Жирный с тобой поделится?

– Да я ничего, – заюлил Кощей. – Я просто так…

Данька не поверил своему счастью. Но слово – не воробей, не вырубишь топором.

– Просто так – четвертак! Все, должен. Отдашь Жирному за меня.

– Да ты че, ты че! Гонишь, да? Стрелки переводишь?

Видя, что добыча ускользнула, Кощей отстал: заприметил другую жертву и поспешил к ней с очередной порцией гадостей.

Около входа в четырехэтажное кирпичное здание школы, поставив ногу на первую ступеньку, Данька глянул в небо. В горних высях царил раздрай не меньший, чем у него в душе. Там, наверху, еще решали на общей планерке: каким быть сегодняшнему дню. Клочья грязно-сиреневых облаков, разметанные ветром по утренней голубизне, медлили, размышляя: собраться в грозовую тучу или убраться восвояси подобру-поздорову. Из-за домов выглянул краешек солнца, стрельнул острыми лучами, отразившись в оконных стеклах и на миг ослепив Даньку.

– Чего тормозишь? – толкнули его в спину. – Топай!

Первым уроком была алгебра.

Сей предмет в лице его пророка – математика Антона Вадимовича по кличке «Водолаз» – властно взял Даньку за шкирку. В фигуральном смысле слова, разумеется. На сорок пять минут пришлось забыть о предчувствиях, тирах, долгах, физиономиях битых и еще целых, а главное – о предстоящей контрольной по химии. Водолаз предмет знал отменно и умел заставить себя слушать. Он стремительно покрывал доску рядами уравнений со степенями, дробями и квадратными корнями, от которых рябило в глазах, потом начинал расхаживать по классу и вещать, сверкая огромными круглыми очками и время от времени по-птичьи склоняя голову к плечу.

Голова учителя казалась огромной из-за плотной шапки курчавых волос. Вместе с очками – ни дать ни взять водолазный шлем. За что математик и получил свое прозвище. Уравнения с доски Водолаз стирал неожиданно, без предупреждения, поэтому зевать не следовало. Да и пояснения стоило мотать на ус: у Антона Вадимовича все выходило куда понятнее, чем в учебнике.

– …Таким образом, разложение многочлена на множители…

– Гы!

– Для юмористов повторяю: разложение многочлена на множители…

– Гы!

Разумеется, это был конопатый Фофан. Отморозок и разгильдяй, он мог нахально встать посреди урока, басом объявить: «Организм требует никотина!» – и прошествовать в туалет на перекур.

Но с Водолазом такие номера не проходили.

– Встаньте, Феофанов.

Фофан лениво поднялся, с наглой ухмылкой глядя на математика.

– Если вы лучше меня знаете, как разложить многочлен на множители, – идите к доске и продемонстрируйте всем, как это делается.

Сдавленный смешок белокурой Лильки: красавица никогда не упускала случая подлизаться к Водолазу. Иного способа выучить алгебру она не знала.

– Что же вы мнетесь, Феофанов? Не знаете? Или вы думаете, что многочлен – это то, чего у вас попросту нет, чтобы его разложить на всеобщее обозрение?

Класс грохнул. Красный как рак Фофан пытался огрызнуться, но его слова тонули в общем хохоте.

– Все. Посмеялись – и хватит. Прискорбно, что подобную реакцию у вас, дамы и господа, вызывают только шутки ниже пояса. Садитесь, Феофанов, и записывайте. А будете и дальше гыгыкать – пойдете вон из класса. Итак…

Данька покосился на соседку по парте – отличницу Лерку Мохович. Та сидела прямо, с гордо выпрямленной спиной, и смотрела на доску с уравнениями. Уголки ее губ едва заметно подрагивали: Лерка изо всех сил старалась не смеяться. Классная девчонка. И списать даст, если надо, и не закладывает, если кто стекло разбил или доску парафином намазал. И фигура у нее… Данька почувствовал, что краснеет, и склонился над тетрадью, спеша переписать все с доски, пока Водолаз не стер.

Девчонок он стеснялся. Когда приятели рассказывали, кто с кем зажимается, а Фофан хвастался, что целый год трахает одну, Данька стыдливо отмалчивался. Эх, подкатиться бы к Лерке поближе! – для начала домой проводить, потом в кино или на дискотеку, а там… Однако на финальном «а там…» эротические фантазии давали сбой. Да и с «подкатиться» дело шло туго: уже почти решившись, Данька в последний момент робел и никаких практических шагов к сближению с Леркой не предпринимал.

Звонок.

«Следующая – химия. Контрольная».

Очень захотелось в сортир. Неужели он так боится какой-то несчастной двойки?! Ерунда! Подумаешь! Может, обойдется: спишем или химичка заболеет… Но упрямый живот на доводы рассудка не поддавался, а ноги сами несли тело в нужном направлении.

Ноги часто заносят тело куда не следует.

Они ждали его на выходе, в курилке-предбаннике. Жирный и еще двое. Именно ждали: Данька был в этом уверен. Когда он заходил внутрь, в курилке дымил один Фофан. Выследили, подкараулили… Слову «сортир», заменяющему всем известный туалет, Даньку научил отец. Вместе с шуткой: «Превратим мы наш сортир в бастион борьбы за мир!» Шутка сейчас показалась совершенно несмешной, а сортир превратился в такой тир, где по неудачникам стреляют мерзко пахнущим сором. Без промаха и пощады.

– Привет, Архангел.

Жирный протянул потную лапу. Он никогда раньше не здоровался с Данькой за руку. Что происходит?! Сейчас ошибешься – выйдет «не по понятиям», и окажешься должен вдвойне.

– Привет.

Рукопожатие вышло крепким. Хотя сердце проглоченной лягушкой колотилось не в груди, а ниже, в желудке. Данька надеялся, что это незаметно со стороны. Он отступил к окну, забранному поперечной решеткой: ржавой, гнутой. В спину больно уперлось ребро высокого подоконника.

Из окна тянуло сквозняком.

– А круто вчера тот мужик нас отметелил! – со странным удовольствием, чуть растягивая слова, сообщил Жирный.

На скуле у него красовался роскошный фингал: иссиня-черный, с лиловым отливом по краям. Кожа на щеке была содрана и намазана йодом. Вдобавок на лбу переливалась всеми цветами радуги изрядная шишка: словно у Жирного начал проклевываться рог.

– Курить будешь?

Он достал из кармана открытую пачку «Monte-Carlo».

Вообще Данька не курил. Так, баловался изредка, за компанию. Но в данной ситуации отказываться не следовало. Он взял сигарету. Прикурил от спички Фофана. Осторожно затянулся – не дай бог закашляться, вызвав град насмешек. Сигарета оказалась на удивление крепкой, хотя и ароматной. Кашель удалось сдержать с трудом.

– Спасибо.

– С сигарным табаком, – похвастался Жирный. – Любимые сигареты колумбийской мафии!

Какие сигареты курит колумбийская мафия, Данька понятия не имел, да и Жирному это вряд ли было доподлинно известно. Но он счел неуместным подвергать слова Жирного сомнению.

– Классные сигареты. Ароматные такие…

– О! Рубишь фишку. – Жирный расплылся в улыбке. При нынешней «боевой раскраске» он выглядел комично. – А тот мужик «афганцем» оказался. Десантура. Шиндант, Анардара, Джелалабад. Я у пацанов поспрошал, они в курсе. «Афганцы» на промедоле сидят. И дурь смолят. Если б у него планка упала, мог вообще всех нас замочить: и меня, и тебя. Голыми руками. Считай, легко отделались.

– Ну… – дипломатично заметил Данька, соображая, что во вчерашней драке он удивительным образом сумел оказаться на стороне Жирного.

Мужик, оказывается, нас отметелил. Мужик, выходит, с упавшей планкой мог вообще всех нас замочить. А мы легко отделались.

– Никогда не знаешь, на кого нарвешься.

– Это точно. Слышь, Архангел, насчет долга…

В туалет вошел Кощей. Сделал вид, что пристраивается к писсуару, но под тяжелым взглядом Жирного передумал и пулей выскочил наружу, забыв застегнуть ширинку.

– На «просто так» ты купился, как последний лох, в натуре. Ничего, в другой раз знать будешь. Только за уроки платить надо, верно?

Данька промолчал. Нервно затянулся, стараясь не отводить глаз.

– Четвертак я тебе прощаю – помни мою щедрость. Мог бы и снять. А за науку с тебя бутылка пива. Добазарились?

– Ага, – выдохнул Данька, еще не веря, что все складывается столь удачно. И рожу не начистят, и вместо «капустного четвертака» отдавать придется дешевое пиво.

– Сегодня после школы купишь. «Кирюшу-1» бери. Он вставляет круче.

Прикинув, что карманных денег на пиво вполне хватит, Данька кивнул.

– После школы – сделаю.

– Молоток, – сам того не зная, повторил Жирный похвалу деда-тирщика. – Значит, в три на «сходняке», где в деберц катали. Туда принесешь.

– Заметано. – Данька еще раз пожал руку Жирного, скрепляя уговор.

На контрольную по химии он летел как на крыльях, распространяя вокруг ядреный дух «любимых сигарет колумбийской мафии».

Химичка Веранда – так остроумный Санька Белогрив сократил «Веру Андреевну» – времени зря не теряла. На доске уже были расписаны задания обоих вариантов контрольной.

Варианты – это плохо: у Лерки списать не удастся. Придется выкручиваться самому. Сунуть в парту учебник, а потом незаметно… Ага, разогнался! У Веранды глаз – алмаз. В прошлом году она Сливу, гроссмейстера по списыванию, сделала как маленького. Зря ты, братец, поленился «шпоры» сделать. Впрочем, у Веранды и «шпоры» редко проходят. Данька вздохнул и обреченно переписал с доски на листик первый вопрос.

Кислые, основные и средние соли. Чем отличаются.

Примеры. Названия.

Формулы.

В голове что-то смутно брезжило, подобно рассветной мгле, подсвеченной из-за горизонта. Но солнце всходить решительно отказывалось. Химичка бдила, прохаживалась между рядами: об учебнике нечего и думать.

Данька робко накорябал пару формул. Одну, подумав, зачеркнул. Написал по-другому. Получилось ничуть не более убедительно. Вспомнил мудреное название: гидрокарбонат натрия. Немедленно записал, пока из головы не вылетело. Название вроде бы соответствовало первой формуле, в которой он был относительно уверен. Это, кажется, кислая соль. Вот, атом водорода присутствует.

Может, «шайба» пролетит мимо?

Окрыленный успехом, он вывел на листке еще пару формул с OH-группами, логично решив, что раз с водородом соли кислые, значит, с OH-группой – основные. Все, хватит. Пора переходить ко второму вопросу.

Словосочетание «электрохимический ряд напряжений» повергло его в тихий ужас. В этой теме он не то что «плавал» – сразу шел на дно как утюг.

Скрипнула дверь.

– Вера Андреевна, можно вас на минутку?

Завуч. Полундра, то бишь Полина Андреевна. Колобок в цветной глазури: багровый бутон жирно намазанных губ, румяна, тени, ресницы топорщатся дикобразьими иглами. В ушах сверкают золотые обручи «хула-хупы». На жирных телесах – зеленый костюм из кримплена. У завучихи есть второй, точно такой же, только лиловый. Ни в чем другом ее в школе ни разу не видели. Из-за спины Полундры выглядывала Наташка Палий из 11-го «Б», про которую Кощей любил рассказывать всякие похабные истории.

Высокая химичка, подойдя к двери, склонилась к низенькой завучихе, и Полундра жарко зашептала Веранде на ухо. Данька поймал себя на том, что смотрит на обеих, сощурив левый глаз: будто в прорезь целика. Вспомнилась мишень в тире: долговязая жирафа.

«Бах!» – шепнул он.

Вера Андреевна внезапно побледнела: о таком Данька раньше только в книжках читал. Из тщательно уложенной прически выбился светлый локон, свесился, щекоча химичке щеку. Но Веранда, аккуратистка до мозга костей, не заметила этого вопиющего безобразия.

Взорвись сейчас шкаф с реактивами – пожалуй, она бы и этого не заметила.

– …вы идите, идите, Наташа тут за вас посидит, – долетел от двери голос завуча.

Химичка взяла себя в руки. Обернулась к классу: прямая, бледная, строгая. Отрешенная. А губы у нее дрожат, подумал Данька. Едва заметно, но дрожат.

«Мы сейчас жирафу валить станем», – сказал издалека дед-тирщик, натягивая кепку поглубже. И сменщик Артур, «афганец», круто отметеливший нас, с равнодушием ответил: «Саф-фари, блин…»

– Мне надо срочно уйти. Вместо меня в классе будет присутствовать… Наталья. Я вас прошу, Наталья, следите, чтоб не списывали. А вас прошу вести себя по-человечески. До свиданья.

Химичка с завучем исчезли за дверью. Наташка уселась на учительское место и напустила на себя важный вид. Кто-то хмыкнул. Все! Чудо свершилось! Рука нащупала в портфеле спасательный круг – вернее, спасательный прямоугольник. Учебник.

– Ганча, ты уже эту хрень написал? – через полминуты громко поинтересовался Фофан.

– Последний вопрос заканчиваю.

– Закончишь – дашь скатать.

– Феофанов! – хлопнула журналом по столу Наташка, подражая географичке Жучке.

– Я! – Фофан вскочил и замер по стойке «смирно» с выпученными глазами.

– Прекрати паясничать. Сядь и пиши ответы. И не вздумай списывать – я все вижу!

– Слушаюсь и повинуюсь, вашвысокогрудие! Ганча, заканчивай быстрее. А то не успею.

– Феофанов!..

А грудь у Наташки действительно… вон, из-под платья выпирает…

Не отвлекаться!

Учебник лежал на коленях, и Данька лихорадочно листал страницы, отыскивая нужный параграф. Наташка, конечно, не Веранда, но наглеть, выкладывая учебник на парту и списывая в открытую, не стоит. Ага, вот они, типы солей. Электрохимический ряд напряжений, реакции… Поехали! Наташка пускай с Фофаном лается: пока она занята конопатым балбесом, ни до чего другого ей дела нет.

Снова скрипнула дверь. Данька дернулся, но это оказалась не Веранда и не Полундра. В класс заглянул Павло Дубинчак из 11-го «А». По идее, к нему давно и прочно должна была прилипнуть кличка «Дуб» или «Дубина», но не прилипла по веской причине. Павло Дубинчак занимался вольной борьбой на «Динамо». Третье место на первенстве области, «серебро» на турнире имени Ованеса Саакяна. Говорили, к Новому году на каэмэса сдать должен. Девчонки на него вешались пачками. И Наташка – не исключение.

Павло заговорщицки подмигнул классу, а затем поманил Наташку: выйди, мол. Наташка поколебалась – и сдалась.

– Сидите тихо и не списывайте! – строго заявила она, вставая и одергивая юбку.

– Гы! Училку из себя строит!

– Ну ты у меня… Я еще вернусь!

– Боюсь-боюсь! Терминатор! Айл би бэк!

Павло зевнул и показал Фофану кулак. Скучный и увесистый, как чугунная «баба» для забивания свай. Конопатый мигом заткнулся, демонстрируя жестами и покаянной гримасой: «Молчу-молчу, был неправ!» А Наташка, виляя задом, вышла в коридор.

– На чердак пошли, зажиматься! – зашептал на весь класс Кощей.

– Эх, Наташа, три рубля – и наша! – фальшиво пропел Фофан. Выждав, правда, с минуту, чтоб уж точно не услышал Наташкин хахаль. Похоже, вчерашняя драка в парке сделала Фофана осторожней обычного.

В классе зашумели, передавая друг другу листки со сделанной контрольной. Но Данька в общей суете не участвовал. Выложив учебник на парту, он сосредоточенно списывал под понимающе-снисходительным взглядом Лерки Мохович.

Очень хотелось, передрав последнюю реакцию, пририсовать внизу жирафу вверх ногами.

4

Не-Король Артур маялся – то ли хандрил, то ли просто мечтал о бутылке темного пива. Гора шелухи от семечек посреди стола свидетельствовала об этом со всей возможной наглядностью. Облегченный вздох, услышанный Петром Леонидовичем, лишь подкрепил справедливость данного несложного умозаключения.

Прежде чем повернуть налево, в обжитую за долгие годы каморку, старик бросил привычный взгляд на ряды мишеней. Мельница крутится, карусель не саботирует, свободные места заняты фрейшюцами. Что должно гореть – горит, двигаться – движется. После местной командировки, которая среди своих именуется «целевым выездом», приятно убедиться, что жизнь идет дальше. Что она, несмотря на отдельные недоработки, прекрасна…

– Дядя Петя-я-я!

Голос Артура вернул старика к действительности. Да, слегка задержался, есть грех. Всего на пять минут, но точность – вежливость не одних королей. Тирменов – тоже.

– Свободен! – объявил он, появляясь в дверях. – Беги, сержант.

– Есть!

Артур вскочил, готовясь набрать космическую скорость, причем не первую – сразу третью. Но внезапно замер, после чего решительно ткнул себя пальцем в лоб.

– Ск-клероз, блин. Плавно п-переходящий в маразм. П-предложение имеется. Давай я этих г-герлов выкину – и свои фотки п-принесу. Афганские.

Оба поглядели на стену, где над столом красовалась фотогалерея, созданная совместными усилиями. Упомянутые «герлы» появились год назад не без помощи переменчивого Артура.

– Вроде к-как преемственность п-поколений, – пояснил намерения бывший сержант. – Чтобы знали, шкуры т-тыловые.

– А сверху объявление: «Вас обслуживает ЧП «Ветеринар», – хмыкнул старик. – Есть контрпредложение: обвешать все девками. В современном духе. А самим перейти на нелегалку. Бороды отпустим…

– Фиг им в-всем! – Артур шутки не понял и не принял. – Знаешь, дядя Петя, п-про нас, «афганцев», разное молотят. Психи, блин, ненормальные, кровь по ночам душит, в Афгане младенцев штыками кололи… Г-гады! Хот-тят, чтобы прятались мы, п-по углам т-темным сидели. Не, на н-нелегалку не перейду! И фотки п-принесу, пусть смотрят!..

Он шагнул вперед, как на амбразуру. Рука потянулась к первой из глянцевых красавиц.

– Не спеши! – Петр Леонидович вздохнул, понимая, что не убедит и отговорить не сможет. – Чем Настасья Кински виновата? Фотографии неси, если хочешь, разместим, места хватит.

– Ладно, – неохотно согласился Артур. – Рядом с т-твоими повесим. А Кински – в сторону, п-подальше… Слушай, п-про танк ты рассказывал, помню. А эт-та?

Он дернул небритым подбородком, пытаясь указать направление.

– Эта – редкая. Август 41-го, возле Смоленска. Мы из окружения вышли, и к нам Константин Симонов приехал. А при нем – корреспондент. Фамилия смешная: Трошкин. Он и снимал.

– Сам С-симонов? Который фильм «Живые и мертвые»? – восхитился бывший сержант. – Ух т-ты!

Петр Леонидович улыбнулся.

– Это сейчас он – Симонов. А тогда… Прикатил молодой да шустрый, а полк только-только очередную атаку отбил. Не до интервью было. Ну, он понял, стал стихи читать, мы и отмякли. Хорошие у него стихи. Жаль, их сейчас забыли!

– Значит, ты, дядя П-петя, с сорок первого воевал? Да т-ты герой!

– Значит, – старик поморщился. – Герой… Интендантский лейтенант, прости господи! Портянка налево, портянка направо…

– Только не надо про портянки, Кондратьев! – Лейтенант Карамышев зло дернул щекой. – Знаю я, какими портянками ты занимался. И в корпусе, и раньше, в Коврове. Ох, не достал я тебя до всей этой заварухи, больно верткий ты!

– Не шуми. – Петр осторожно выглянул из-за дерева, прислушался. В лесу было тихо, но он уже знал, чего стоит лесная тишина. – Не достал, говоришь? Можешь сейчас попробовать, первым не выстрелю.

Он отвернулся, чтобы не смотреть на лежавшую в траве «СВТ». После того, что случилось полчаса назад, больше всего хотелось заснуть – прямо здесь, на краю маленькой поляны. А еще хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, да и вода во встреченном колодце не понравилась. Мутная, горькая, в пятнах бензина.

Кто мог погубить колодец? Немцы?

На мотоциклистов наткнулись по глупости: на узкой лесной просеке, лоб в лоб. На разведку вышли с рассветом, устали, расслабились. Тихий лес, пустая дорога, ни души вокруг. Петр успел крикнуть, пытаясь предупредить, но очереди ударили в упор, сметая бойцов. Они с Карамышевым уцелели – двое из десяти.

– Дурак ты, Кондратьев! – с чувством выговорил лейтенант. – Делать нам больше нечего, как друг по дружке стрелять. Там, в селе, полторы сотни бойцов, и ни одного командира, кроме нас с тобой. Мы их должны к своим через фронт вывести. И выведем. Ты выведешь!

– Почему – я?

Петр прикрыл глаза, чувствуя, что вот-вот заснет. Нельзя, ни в коем случае нельзя… Его неудержимо тянуло туда, в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг».

– Эй! – Резкий окрик энкавэдэшника заставил вздрогнуть. – Не спи, трибунал проспишь! Спросил, значит, ответ выслушай. Выведешь нас потому, что, во-первых, ты старший по званию, товарищ техник-интендант 1-го ранга. А во-вторых… Везучий ты, Кондратьев. Вот и поделись везением. Авось зачтется!

– Не зачтется.

Петр мотнул головой, заставил себя встать, вдохнуть горячий летний воздух, выбивая заполнившую горло пыль. Нагнулся, поднял «Токаревку», прикинул, сколько осталось патронов.

– Не зачтется, лейтенант. Ладно, пошли!

Над головой сомкнулись зеленые кроны. Легкий ветер обвевал разгоряченные лица, но треклятая пыль не желала исчезать. Она была, казалось, всюду – на траве, в воздухе, на потрескавшихся губах…

11-й механизированный корпус генерала Мостовенко, куда Петр попал в феврале, перестал существовать незаметно, сам собой. Сначала, после того как их подняли по тревоге, они ехали по разбитым проселкам – не на запад, откуда ждали врага, а на юг. Затем повернули обратно, затем… Начались бомбежки. Кондратьев увидел первые брошенные танки – не подбитые, не поврежденные, просто брошенные, с топливом и с полным, нерасстрелянным боезапасом. Три дня назад незнакомый полковник отдал приказ уничтожить уцелевшую технику и уходить на восток мелкими группами. Сутки шли в составе батальона, но оказалось, что батальона тоже нет, нет командира, нет заместителя по политчасти… Командир исчез с концами, а вот куда делся батальонный комиссар, Петр заметить успел – и удивился, где товарищ Могиляй умудрился раздобыть приличный штатский костюм.

Не иначе на горбу волок или ординарца приспособил.

Все эти дни Кондратьев оставался спокоен – странным, «стеклянным» спокойствием. Словно происходящее никак его не касалось и коснуться не могло. Именно сейчас он даже не понял – нутром прочувствовал, что волноваться незачем. Мене, мене, текел, упарсин. Чему должно случиться, непременно случится. Лично с ним, с увязавшимся следом лейтенантом-особистом, взявшим подозрительного техника-интенданта «на карандаш»…

– Ты сказал, не зачтется, Кондратьев. Почему?

Оказывается, лейтенант не пропустил случайно вырвавшиеся слова мимо ушей. Петр покосился в его сторону. Промолчать? А, собственно, зачем?

– Для тех, кто в Москве, мы – мертвые. Или предатели, что еще хуже. Это, как ты говоришь, во-первых. А во-вторых… Ты, лейтенант, в рай попасть надеешься?

Ждал, что возразит Карамышев, спорить станет. Не возразил, иное сказал.

– Я думал, ты, Кондратьев, сразу к немцам перебежишь. Не потому что шпион – не шпион ты. А вот не наш, и все тут. Мы ведь проверили… И про семью твою, и почему фамилию чужую носишь, и отчество чужое. И как на Ковровский завод попал, чьими молитвами.

Петр глядел на лейтенанта не без интереса. С фамилией просто – в автобиографии целый абзац писать приходилось, объяснять про героического опера Кондратьева. А с отчеством…

Молодец чекист!

– И где стрелять научился. Я, между прочим, девяносто из ста выбиваю, но чтобы так… Ты же вроде не из кадровых? И на гражданке в «ворошиловских стрелках» не числился.

Кондратьев пожал плечами. Он и сам удивился. Не меткости, другому. В первые секунды боя – расстрела? – он не решался поднять головы. Но вскоре рука, словно обладая собственной волей, передернула затвор винтовки.

Приподнялся, вскинул «СВТ»…

Ему хватило двух магазинов – почти в упор.

– Почему не арестовали?

– Честно сказать?

Остановились одновременно. Встали лицом к лицу. Петр подумал и аккуратно опустил оружие на траву. Стрелять не придется.

– Если честно, я не дал. Отложил папку с материалом на другой конец стола, а сверху чужой папкой накрыл. Цени, товарищ техник-интендант! Только я не по доброте душевной, не думай.

– Я и не думаю. Предупредили, значит?

Карамышев вновь дернул щекой. Но ответил легко, с улыбкой:

– Должны были? Правильно, выходит, я тебя понял, Кондратьев! Нет, не предупреждали, своим умом дошел. Ведь чего получается? Если верить филькиной грамоте, что у тебя в документах вместо автобиографии лежит, ты не просто в сорочке родился. Не бывает таких везучих, Кондратьев! Никакие Абвер с Сигуранцей тебя не прикроют: не смогут. А поскольку в рай я точно не попаду… Не попаду, верно?

– Не попадешь, – кивнул Петр, стараясь говорить без нажима.

Если бы к нему приставили обычного дурака-костолома… Но рядом оказался человек с нюхом: Карамышев.

– Не попадешь, – повторил он. – Даже если я за тебя заступлюсь. И я не попаду. Ясно?

– Ясно…

Лейтенант почесал в затылке, вздохнул:

– Я вначале думал: на банду вражин недобитых вышел. Дворянское кубло, заговор, мать его ити! Ладно, выживем – потолкуем. И насчет предателей Родины разберемся! Считай, Кондратьев, поговорили мы с тобой. И забыли до поры. Возвращаемся, строим личный состав – и вперед, пока к своим не выйдем. Ты – старшой. Понял?

Петр взял с травы самозарядку, закинул ремень на плечо, сглотнул.

Чертова пыль!

– Ага, понял. А в плен не хочешь, лейтенант? Говорят, таких, как ты, сразу в гестапо берут – консультантами. Станешь привычным делом заниматься.

Глаза Карамышева потемнели, сжались губы.

– Проверяешь? Нет, не хочу. Не из сознательности, не думай. Кончилась моя сознательность давным-давно. Пятый пункт подгулял, аккурат по линии матушки. Эсфирь Соломоновна она у меня. Не помилуют арийцы. Ответил?

Они зашагали дальше, в глубь тихого, странно молчаливого леса.

Через много лет, читая мемуары уцелевших в том далеком июне, Петр Леонидович узнал, насколько им повезло. Прежде всего, они сумели выйти к своим, проплутав глухими лесными тропами до самого августа. Тех, кто вышел первыми, не разбираясь, определили кого в дезертиры-паникеры, кого – в шпионы. После ареста командующего фронтом Павлова гребли подряд: частым гребнем, кто попал под горячую руку.

Они не попали. Сборный отряд из остатков механизированного корпуса вместе с примкнувшими к нему одиночками из соседних частей – разбитых, рассеянных по белорусским лесам, – прорвался через линию фронта после сдачи Смоленска. Разбираться стало некогда, каждый штык был на счету. Им оставили оружие, вернули в строй и даже обещали наградить.

Повезло и в ином. Две немецкие танковые группы, рвавшиеся по шоссе на восток, попросту не обращали внимания на то, что происходит за кромкой леса. Окруженцы могли идти спокойно, первое время – днем, при свете солнца. Через три недели по следам «боевой группы Интенданта» (как назвали их отряд в немецких документах) бросили кавалерийскую бригаду СС. Но ситуация изменилась. Страх прошел, исчезла растерянность. Те, кто хотел сражаться, кто не спрятался в ближайшем селе и не сдался в плен, начали свою войну.

За уничтожение «боевой группы Интенданта» командир эсэсовской бригады Герман Фегелейн был представлен к ордену – и в должное время награжден. За вывод из окружения остатков мехкорпуса техник-интендант 1-го ранга Петр Кондратьев тоже был представлен к ордену, но награды не дождался. О чем, впрочем, не жалел и не вспоминал. О собственном везении, увы, вспоминать приходилось. Хотя бы потому, что находились желающие напомнить.

Напомнили через неполный месяц. Судьба, исчислявшая, взвешивавшая и делившая, на миг отвела руку свою.

А лейтенант Карамышев не отвел. Наоборот, что есть силы ударил кулаком по стене.

– Сволочи! Я же писал, мне обещали!

Военинженер 3-го ранга Петр Кондратьев лишь усмехнулся. Грешно смеяться в такой ситуации, но отчаяние наглого, уверенного в себе энкавэдэшника позабавило.

– Они что, не понимают? – Карамышев скривился, без всякой надежды поглядел в маленькое окошко, прорезанное в бревенчатой стене, и присел прямо на пол. Ни стула, ни нар, воспетых в арестантских песнях, им не полагалось.

Петлицы не сорвали, документы оставили. Просто забрали табельные пистолеты и заперли.

– Мы с оружием вышли, Кондратьев! С оружием, с партбилетами, в полном порядке. С боем вышли! А главное, успел я позвонить кому надо. И написать!..

Петр пожал плечами. Да, не слишком логично. Проверили, признали героями, поблагодарили, отправили на передовую. Он успел получить очередное звание, новые петлицы нашить.

– Все из-за тебя, Кондратьев! – Палец лейтенанта выпятился стволом, указывая прямо в грудь. – Так и чуял: докопаются!

– До чего? – невозмутимо поинтересовался Петр. – Я агент? Японо-чешский? Ты хоть подскажи, в чем мне признаваться. В немецкие шпионы не хочу – не по сезону.

Энкавэдист хотел ответить бранью, от души, но сдержался. Сделал глубокий вдох, потянулся, зевнул:

– Один хрен, хоть в парагвайские. Если нас твои не выручат – амба, с концами. Или я не знаю, как дела шьются? Насмотрелся, наслушался. Все шпионы, на всех материал собрать можно. А если нельзя, тоже не беда. Сам, вражина, признается. У нас натуральные умники есть, они всемирный заговор выдумали. Представляешь, Кондратьев? Всемирный! Это, значит, центр всепланетный, резидентуры на каждом континенте, включая Антарктиду…