Текст книги "Маг в законе. Том 1"
Автор книги: Генри Олди
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи.
Псалтирь, псалом 54
Он был вышколен на диво, этот лакей в черкеске, слишком кавказской, чтобы быть настоящей.
– Что прикажете, дидебули?
«Дидебули» – «вельможа» на родном языке князя Джандиери. Да, он еще и умен, этот лакей, поскольку в присутствии забавной селянки, веселой прихоти господина полуполковника, решил обойтись без обращений, способных указать род занятий или истинный титул гостя.
Смотри-ка – он даже карточку вин, забранную в белый с палевой решеткой переплет, предложил именно тебе, как даме, не погнушался.
Глазом не моргнул.
– Любезнейший! – Ты прищелкнула пальцами, и лакей вытянулся в струнку, опоздав сообразить, стоит ли до такой степени угождать забаве князя. – А скажи-ка мне, голубчик…
Пауза.
Во время которой ты и не подумала заглянуть в карточку.
– По-моему, я где-то (чуть не вырвалось: в бараке, от новоприбывшей этапницы) слышала, что именно ресторатор Саакадзе позапрошлым летом приобрел кузнецовскую коллекцию? Ну, знаете, ту, что из собственных садов Григория Александровича на Мадере?..
Взгляд лакея налился влагой, словно у потерянной собаки, когда случайный прохожий тронет загривок по-хозяйски и бросит мимоходом: «Рядом!»
– Да-с! Именно так, как вы изволите говорить!
– Чудненько, чудненько… А, случаем, не осталось ли у вас бутылочки сухой мадеры «Серцеаль» из этой коллекции? Доктора рекомендовали мне, голубчик, исключительно сухое вино, в связи с катаром желудка!..
– Три бутылки-с на текущем счету купца первой гильдии Юшина… но если дорогой дидебули прикажет!.. Осмелюсь сообщить: сто пятьдесят рублей бутылка-с!..
– Ну что ж… – разочарованно фыркнула ты, но князь Джандиери лишь слегка хлопнул по столу широкой ладонью:
– Ты слышал заказ дамы? Остальное – на усмотрение Датуны. Живо!
Обратно к столу уже вернулась троица лакеев, неразличимых из-за театральных черкесок и усов-стрелочек. Они засуетились, захлопотали; как по мановению волшебной палочки наполнились бокалы, распространяя вокруг себя пробочный, мадерный аромат; горячие хачапури истекали сырной начинкой, рядом ждал лаваш, весь в коричневых пузырях, блюдо свежей зелени (в марте? в Мордвинске?!) выглядело истинно по-весеннему, оттеняя розетки с маринованной по-мегрельски, в винном уксусе, алычой, – и ты позволила себе на миг расслабиться, оглядеть залу «Картли».
Отсюда, из полузакрытой ниши (а все-таки – почему не отдельный кабинет?!), было прекрасно видно: ресторация практически пустует. Время неурочное; слишком рано. Лишь дремал в уголке, над рюмкой водки, бессловесный старичок с расчесанной надвое бородой да шумно веселился в компании двух певичек некий пехотный капитан с испитым, нездорового цвета лицом.
– Я хотел бы произнести тост, дорогая Раиса Серге-евна…
Сперва ты даже не поняла, что князь Джандиери обращается к тебе.
– Да-да, госпожа Альтшуллер, мы-то с вами прекрасно знаем, что никакая вы не Раиса, и уж тем более не Сергеевна! Но позвольте мне величать вас тем именем, под которым вы впервые со мной познакомились! Старею, знаете ли, становлюсь сентиментален…
Бокал в сильной руке качнулся, заиграл стальными бликами в отсветах газовых рожков на стене. Почему стальными, бог весть – но сейчас бокал вышел чудовищно похожим на сломанный у рукояти меч в бронзовом кулаке.
Хорошая примета?
Хорошая?! Сейчас, после всего?! После гибнущего эха: «Сыграем в четыре руки?», после выжженных глаз и бубнового туза на лбу?!
Ты взяла свой бокал и выжидательно глянула на господина полуполковника.
– Итак, у меня есть тост. Я хотел бы выпить за уродов. Не удивляйтесь, дорогая моя Раиса Сергеевна! Именно за уродов. Какими являемся мы с вами. Разница лишь в том, что я урод государственный, крайне полезный обществу, а вы – урод, так сказать, антиобщественный, подлежащий изоляции и устранению. Согласитесь, эта разница несущественна, ибо зависит исключительно от сиюминутной позиции данного общества. Сложись все иначе, и вы бы сотрясали твердь в поисках мне подобных, норовя отправить блудного Шалву в острог, а я прятался бы от вас по тайным хазам да хавирам. Вы согласны?
Легкий кивок.
В принципе ты согласна.
– Скажите мне, дорогая Раиса Сергеевна, вы способны облечь вон того старичка в серу, и пламень, и скрежет зубовный? Да так, чтобы пьяненький капитан ухватился за револьвер и принялся бы палить в монстра, ничтоже сумняшеся относительно последствий? Ведь способны, я прав?! Если, конечно, оставить в стороне фактор моего присутствия, мешающий вам!..
– Отныне я – законопослушна и высокоморальна, ваша светлость! Сами понимаете…
– Шалва Теймуразович! Умоляю: Шалва Теймуразович!
– Хорошо… Шалва Теймуразович.
– Ладно, можете не отвечать. Я и без вашего ответа прекрасно знаю: способны. И на это, и на большее. Во всяком случае, были способны. Но ведь львиная доля общества, где мы с вами имеем честь обитать, лишена подобных качеств! Волей провиденья? божественным промыслом? случайно? – но ли-шена! Значит, вы являетесь частным случаем, который, как и любой частный случай, грозит сотрясением основ. Теперь перейдем ко мне…
Князь отхлебнул из бокала, давая понять, что собственно тост окончен, все дальнейшее следует воспринимать как застольную беседу.
Ты последовала его примеру.
Мадера действительно оказалась превосходной.
– И впрямь: поступи вы со старичком столь жестоким образом – капитан возьмется стрелять, девицы с визгом бросятся прочь, ресторатор вкупе со служителями запрется на кухне, забаррикадировав дверь… И лишь ваш покорный слуга – заметьте! лишь я один! – примется отнимать револьвер у взбесившегося вояки, успокаивать девиц и вызволять содержателя «Картли». Почему? Потому что только Шалва Теймуразович не получит сомнительного счастья увидеть явление дьявола! Для него по-прежнему будет сидеть за столом старичок, а вокруг – без видимых причин воцарится умопомешательство. И даже потом, наблюдая реально прожженные шпалеры на стенах, видя сморщенные от запаха серы носы окружающих, слушая показания свидетелей…
Еще один глоток.
– Вы по-прежнему сомневаетесь, дорогая Раиса Сергеевна, в том, что мы с вами – уроды? Я – нет. Меня удивляет другое: почему никого не интересует причина, исток появления нам подобных? Я изучал архивы, хотя многих это удивляло – сотрудники Е. И. В. особого облавного корпуса редко проявляют подобную любознательность; особенно – высшие офицеры. А ведь в архивах можно найти массу любопытнейших сведений! Например: вы знаете, что усилиями властей светских и духовных в европейских государствах лишь около пятидесяти лет тому назад удалось окончательно вытеснить так называемых магов в криминальную, теневую сферу общественной жизни?
– Знаю.
– Откуда? Вы имели доступ к архивам?
В ответ на шутку – полуулыбка.
Краешками губ.
– Это ведь не допрос, а беседа, милейший Шалва Теймуразович? Или я вас неправильно поняла?
– Ах да, я и забыл, с кем имею честь сидеть за одним столом… Дама Бубен, маг в законе! Естественно, у вас есть свои, не менее достойные источники информации… Тогда вы просто обязаны знать и другое: уровень ваших возможностей неуклонно падает! Я находил в архивах донесения и протоколы полуторавековой давности – и у меня волосы вставали дыбом! Какая сила! Какой размах! Причем заметьте: сухой канцелярский язык, достоверность и скрупулезность, а не лубочный сериал для гимназистов «Как маг Ганд-Эльф за чудом ходил»… Пожалуй, сотвори ваш брат сейчас что-нибудь такое-эдакое – я и не знал бы, как его ловить!
Он знал очень много. И вряд ли привел тебя сюда лишь потому, что многоречивому Шалве Теймуразовичу не хватало внимательного слушателя.
Делает ли он что-нибудь просто так? Вряд ли.
– Вы ешьте, не стесняйтесь, дорогая моя Раиса Сергеевна! Видите: нам уже несут превосходное лобио, какого вам не найти в вашем Кус… Ах да, в Кус-Кренделе! Пожалуй, такого лобио вам не найти и в столице – кстати, вы не собираетесь в столицу? На днях? Шучу, шучу, я ведь все понимаю…
Сытый кот, наевшись лобио, играет с мышью.
Сытому коту весело.
А ведь тебе не весело, Шалва Теймуразович. Тебе совсем не весело, и ты нет-нет да и мазнешь по своей даме пристальным, полуполковничьим взглядом: поняла ли? о чем думает? где ищет мышь спасительную лазейку?
И ты не можешь не видеть, князь: дама держится лишь на остатках упрямства, ибо силы на исходе.
Может быть, тебе интересно знать: сколько она продержится?
– П-позвольте… п-позвольте ангажировать вашу даму!.. Эй, музыканты – полечку!
Пехотный капитан стоял у вашего столика.
Заметки на полях
Заглянуть в глаза пехотному капитану очень трудно из-за вечно застилающей их стеклянной мути отупения, трудно, но можно, и тогда проглядывает:
…сугроб.
У сугроба притулилась молодая, доверчивая березка. Качает тонкими ветвями, ахает в испуге. Снег кругом ноздреватый, мокрый; птица с розовой грудкой прыгает, высматривает пищу. Сверху валится на головы мокрая простыня неба, разодранная на востоке зарей. Где-то ржет лошадь.
Выстрел.
Везет же людям: стреляются…
* * *
В зале хихикали, прикрывая рты ладошками, певички: ждали потехи. Цивильный «шпак» привел в ресторацию едва ли не побирушку с паперти – отчего ж не позабавиться бравому офицеру?
– В-вашу ручку, мадам! Или – мамзель?!
– Дама не танцует.
Болотные глаза медленно поднялись от стола; двумя гусеницами поползли вдоль капитанского мундира. Остановились где-то в районе воротничка-стойки.
Уперлись в кадык.
– Позвольте узнать: п-почему? Я могу заказать что-нибудь народное… «Д-дубинушку»? «Камаринскую»?!
– Пшел вон, дурак.
Видимо, до пехотного капитана не сразу дошел смысл сказанного. Он еще продолжал скабрезно ухмыляться, но желтое лицо налилось кровью, став похожим на осеннее яблоко; в мутных глазках появился блеск, тот блеск, что сразу позволяет опознать кокаиниста и развратника.
– Что… что вы сказали?!
– Я сказал: убирайтесь вон. И поживее.
Ладонь капитана судорожно нашарила кобуру; сдернула ремешок.
– Хорошо-с… очень хорошо-с!.. Всякий ш-штафирка будет…
Князь Джандиери неторопливо встал. Правая рука его легла поверх капитанского ремня; левая же перехватила запястье разъяренного офицера, и дуло револьвера уставилось в потолок. Так они и замерли на миг: скульптурная группа «Караемый порок». Затем, под дружное «Ах!» певичек, князь поднял капитана над собой и не спеша огляделся: куда бы бросить?
– К дверям, ваша бдительность! – быстренько подсказал возникший из ниоткуда толстяк хозяин. – Изволите видеть: там фикус, и больше ничего! Никакого разоренья-с, ваша бдительность!
– К дверям? – спросил Шалва Теймуразович у ворочающегося сверху капитана.
И, не дождавшись ответа, опустил свою жертву на прежнее место.
Расторопный толстячок, приобняв лишившегося дара речи капитана за плечи, повел того к столику, нашептывая в ухо. Спина любителя танцев отчетливо выражала степень усвоения информации: она выпрямлялась, выпрямлялась – и вот обладатель исключительно прямой (сейчас треснет!) спины, так и не задержавшись у столика с певичками, направляется к дверям.
Быстро.
Еще быстрее.
К тем самым дверям, у которых фикус.
Да, все верно: там сейчас действительно фикус, и больше ничего.
Больше никого.
– Так на чем мы остановились, дорогая Раиса Сергеевна? – спросил князь Джандиери, оправляя сюртук.
* * *
Грязь натужно всхрапывала, с неохотой отпуская колеса – чтобы вновь приникнуть, всосать пупырчатыми губами, одарить слюнявым поцелуем…
– Н-но! Шагай, постылая!
Небо было того пронзительного, блекло-голубого колера, который сразу наводит на мысли о чистоплотной нищете; и еще почему-то – о скорой смерти. Давно позади остался последний мордвинский будочник в серо-желтом казакине, с допотопной алебардой в руках; по обе стороны разъезженной дороги тянулись унылые квадраты полей и редкие островки леса.
– Н-но! Наддай!
Ты тупо смотрела в широкую спину Федюньши, на стриженный в «скобку» затылок – шапку парень уже давно кинул в телегу. Чувствовалось: крестный сын вдовы Сохачихи в потрясении. До глубины своей наивной, наспех отесанной души. Это сквозило во всем: в посадке, в излишне частом покрикивании на горемычную лошадь, в тех взглядах, какие он искоса бросал на тебя.
О чем речь, Княгиня? Конечно, ты не спешила заговорить с парнем. Утешить, объяснить – нет, не спешила. Кто бы тебя утешил? Кто б объяснил?
…Вы просидели в «Картли» едва ли не до вечера. Зал постепенно наполнялся публикой, на сцене образовались ромалэ, малоуместные в заведении Датуны Саакадзе, но мигом подогревшие настроения завсегдатаев – впрочем, никто не позволил себе выходку, подобную капитанской эскападе.
Господин полуполковник говорил. Ты слушала. Иногда вставляла одну-две короткие реплики. Спросила: сыт ли твой спутник? Оказалось, сыт – накормили при кухне. И снова: мнение князя Джандиери относительно давнего установления института епархиального надзора при областных и уездных судах, сокращение числа побегов с этого времени… соболезнования по поводу трагической гибели Елены Запольской… уверения в личном контроле следствия и розыска…
Потом вы расстались.
Князь проводил вас до самой гостиницы, но внутрь заходить не стал. Сказал: нумер забронирован. И откланялся. Ты получила ключи у одноглазой тетки (видимо, это ее князь, забывшись, произвел в «портье»); осмотрела помещение. Вполне прилично. После барака, после тесной каморки в сенях – более чем.
И кровати – две.
Спустившись вниз, в отведенную для Федюньши каморку, ты обнаружила там пьяного вдрызг слесаря со товарищи, учившего жизни «деревенского олуха». Слесарь был послан каторжным загибом, товарищи промолчали, а парень – извлечен наружу и препровожден за шкирку в твой нумер. По дороге тетка-портье попыталась было вякнуть что-то насчет того, будто у них «приличное заведение», но ты лишь глянула в теткину сторону, и дура захлопнула рот.
Тебе тогда еще показалось, что это у тебя выжжены глазницы.
И ты ими смотришь.
Что показалось тетке, осталось неясным, но ее больше не было видно и слышно.
А утром, как и было обещано, вы уехали. Навсегда, как тоже было обещано. Ты верила в последнее.
Нет, господин полуполковник!.. Не верила.
– …Н-но!.. слышь, Рашеля… Рашеля, ты спишь?
– Нет. Не сплю.
– Слышь, Рашеля… А ты раньше што – завсегда так жила?
Глаза.
Огромные, сияющие.
Даже не верится, что у «страшного Сохача» могут быть такие глаза.
– Как? Как жила?!
– Ну, так… кабаки, нумера… баре ручку целуют… што, кажный божий день?!
Господи, вот о чем он думал! Не о морге, где едва не стравил при виде изувеченной Ленки Ферт; не о презрительной снисходительности усача-жандарма – о роскоши! Кабаки, нумера… баре – ручку… Что он видел в своей жизни, несчастный лешак, если ему объедки на кухне «Картли» и дешевый нумер с клопами за сад эдемский пригрезились?!
– Ленку видел? – спросила ты, кутаясь в обтрепанный платок. – В покойницкой? Тоже хочешь – туз над бровями?!
– А-а, – отмахнулся парень, звонко прихлопнув комара на лбу, как раз в том месте, куда ему был обещан бубновый туз. – Однова живем…
Он подумал.
– Знаешь, Рашеля… я на днях куру резал. Кинул на колоду, топоришком тюкнул – а она возьми да и вырвись. Зачала по двору гасать, без башки-то. А я смотрю и мыслю: чем я лучше той куры? Так до гробовой доски и пробегаю по селу… безголовым. Да, вот еще: што такое «прут»?
– Прут? – удивилась ты. – Ну, ветка такая… тонкая.
– Не-а, про ветку я и сам… Ты когда из покойницкой вышла, с кавалером, как двинулась со двора, так усатый сторожу и брякни шепотком: «Ишь, краля… не в ресторацию ее, а на «прут», да двенадцатой на дюжину!..»
Он ждал ответа, глуповато моргая белесыми ресницами.
Дождался.
– Прут, Сохач ты мой, – это железный стержень о восьми вершках. На одном конце – головка, на другом – ушко для замка. И нанизывают на сей стержень от восьми до двенадцати наручников, заклепывают и ведут так арестантов по этапу. Понял? И о замене «прута» на ножные кандалы ты просишь как о величайшей милости.
– А-а, – еще раз буркнул парень с полнейшим равнодушием.
Вожжами тряхнул.
XV. Друц-лошадник, или Мил дружки-товарищиВот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя.
Псалтирь, псалом 50
– Ну, товарищ новый, обмывать тебя будем! – хохотнул с порога Карпуха.
Ермолай Прокофьич на «обмыв» не остался. Сослался, что дел невпроворот, и почти сразу уехал. А «артельщики» уже вовсю хлебосольничали: небось, когда еще бывалый человек сюда прибьется! Тут уж сам бог велел – угощение на стол, и засесть до самого до утра, пить-есть да разговоры разговаривать.
– Тебя как звать-то? – поинтересовался третий «артельщик», до того молчавший.
Чистый «анарх» из бомбистов: тощий, кум складному метру, грязный лен кудрей до плеч. На лошадином лице водянисто моргают блекло-голубые лужицы; смотрят не на тебя, а на ангела за твоим плечом. Очки б еще ему, в проволочной оправе… Но нет, очков не носил. Да и жилист был парняга, костистым сложением напоминая тебя самого в молодости; а на дне лужиц пряталась от солнышка некая скрытая сумасшедшинка, тихая бесноватость, так что даже мурашки по спине. Не знаешь, чего ждать от такого: вот сейчас он с тобой водку пьет да балагурит – а через минуту, не меняясь в лице, перо в требуху сунет. Не со злости – так, приспичило вдруг человечка зарезать. И зарезал. Обтер перышко аккуратненько и им же колбаску кровяную… на ломтики.
Мелькнувшее видение было настолько правдоподобным, что ты на миг запнулся, прежде чем ответить.
– Дуфуней отец назвал. А по фамилии – Друц.
– А меня – Петр. Бесфамильный. Ну, будем знакомы?
– А по-варнацки-то как? Кличка, в смысле? – обернулся Карпуха, строгая финкой зачерствелый пирог с рыбой.
Пусть не мажья кодла, пусть «артель», но все равно – это он правильно.
Закон есть закон.
– Бритый. Доводилось слышать?
– Один хрен… Так и будем звать. Я – Карп… ну, или там Карпуха, ежели засвербит. Вон тот ирод – Силантий. А Петюнечку у нас еще Лупатым дразнят.
– Запамятовал, Карп-рыба? За «Лупатого» нос сверну, – равнодушно сообщил Петр.
– А за «Петюнечку»?
– Успеется. Пока тверезый – зови. А как захмелею… сам знаешь.
– Да уж научены! – коротко хохотнул Карпуха и обернулся к тебе. – Ты, Бритый, смекай: прихватил, значит, Петька богомолочку одну, из староверов, на окольной дорожке. Девка ядреная, не шибко-то и противилась, опосля скитских корок; все «Петюнечкой» миляша звала. Так он поначалу зенки пучил, а как сивухи лишку хватил – удавил богомолочку. Мы и охнуть не успели! Даже попользоваться, и то – зась…
Карпуха сокрушенно вздохнул:
– А што, Силантий, давно мы по бабскому делу скучаем?
– Дык это…
Силантий пожал плечищами: где ж взять, коли нету?! Голос у здоровяка на сей раз получился сиплый, нутряной, вместо того дурного писка, который ты слышал раньше. Странный человек был Силантий, и голос у него был странный: разный. Впрочем, это не помешало громиле извлечь откуда-то из угла, одну за другой, три запечатанные полбутылки.
Подумал – и достал четвертую.
– Вдругорядь, Карпуха, разговеемся, – пробасил. – Айда хряпать, нутро зовет.
Стол разбойной «артели» заметно уступал поповскому, но и здесь было чем поживиться. Ценил купец своих работничков… разбойничков.
– Ну, за нового товарища!
Ты кивнул, благодаря, в два глотка выхлебал водку из своей кружки; уцепил шмат копченого сальца. Жизнь? Выходит, что жизнь. Не хуже, чем во вшивом Кус-Кренделе! Одна беда: жизнь – до первого серьезного дела, на котором гнуть тебе угол, Валет Пиковый.
Аминь.
– Ну, рассказывай, Бритый. Чем раньше промышлял, за што на каторгу угодил…
– Отчего ж не рассказать? Можно. Разве что по второй опрокинем за фарт наш общий, за девку-удачу, чтоб нос не воротила, – и расскажу.
– За удачу – это правильно. Разлей, Силантий…
Язык развязался сам собой. Слова посыпались из тебя – сначала гурьбой, то и дело спотыкаясь, норовя стать наперекосяк (Друц! Ты ли мастер рóманы тискать?!), – но потом ты и сам увлекся. Было уже не важно, что «артельщики» не разумеют мажьей квэньи, которой ты обильно пересыпал повествование, и что им не все можно рассказывать, отчего история выходит рваной, лоскутной…
Плевать.
Еще по одной?
И снова: уносит тебя в ночь угнанный конь, сбитая со следа пустячным финтом, проходит стороной остервенелая погоня…
И опять… «Беги! – кричит, умирая под мужицкими кольями, франт Данька Алый. – Беги, Валет!.. Ай, мама…»; он кричит, нет, он уже хрипит, а ты не успеваешь, ты никак не успеваешь, потому что Данька кончается, потому что Закон строг…
И вновь: а даже успеешь – что сам-друг сумеешь против двух дюжин озверелых мужиков, сытых, рукастых?! Костьми ляжешь за компанию? Славное дело, умное…
И наконец: чуть не лег-таки костьми – через неделю, когда последнюю мзду, остаточек заветный, истратил на того купца, что мужикам за смерть Данькину звонкой медью платил. «Мокрый гранд» ты купчине чисто заделал, хоть попервах фарт размочил; и следы замел так, что легавые ни арапа после доказать не смогли, сколько землю носом ни рыли. А вот уйти подальше, на дно лечь… Кончилась твоя сила, Бритый: ни глаза отвести, ни следы запутать, ни мороком шибануть. Знал: все одно убьют – и убили бы, не подоспей вовремя облавные жандармы.
В первый раз ты «Варварам» обрадовался.
В первый и последний.
На киче, да на этапе, да на лесоповале потом не до радости было. Но выжить – выжил. В остроге уж знали, что ты – «в законе», что – Валет, да еще по третьей ходке, так что о прописке и речь не зашла. Это когда с почином шел, когда молодой был, горячий, дурь в башке играла…
Ай, баро, марна звоны! Да утрадэна, ох, мирэ пшалэс!..[12]12
Звенят звонки, угоняют моих братьев!.. (ром.)
[Закрыть] Марна звоны, ветер в поле!..
Отмотал срок на полную, вышел на поселение – а тут судьба поленом по затылку и приложила…
– Это тебя, черноголовый, не судьба, – оскалился Карпуха, разливая по кружкам содержимое очередной бутылки. – Это тебя Филат приложил, по купцовой указке! Вот так вас, мажье семя, и берут за хвост – втихаря поленом, когда не чаете! Без всякого, по-простому… Ладно, и на старуху проруха бывает. Выпьем. С нами – не пропадешь!
– А он и сам не пропадет, вижу, – буркнул Петр.
– Слышь, Бритый, ты б… поворожи, а? – с плотно набитым ртом промычал Силантий, когда все опустошили кружки и принялись жевать. – Страсть глянуть охота…
Вот оно.
Началось.
– Душа Силантий, ты из ружья хорошо стреляешь? – прищурился ты.
– Ну… – задумался громила. – Белку в глаз. А што?
– Покажи, а? Вон и винтарь на стенке…
– На охоту пойдем – тады и покажу! Вот сейчас все брошу, побегу тебе белок искать… Да и што там смотреть?
– Так ведь и я не в балагане ветошников забавлял. Серьезный финт – его только в деле покажешь. Дошло?
– Бритый верно гутарит, – вмешался Карпуха. – Все мы тут не в бирюльки играем.
– Вот пойдешь ты, душа Силантий, к примеру, ко мне в мажью науку – тогда и увидишь, и сам выучишься, – подлил ты масла в огонь.
Собственно, а почему бы и нет?! Раз уж гнилая масть идет…
– В науку?! – У души Силантия аж буркалы на лоб вылезли. – Едрен ерш! Какой с меня, к лешему, колдун?!
– Какой и со всех. Любого обучить можно. Почти что любого, – тут же поправился ты. – Хоть тебя, хоть Петра, хоть Карпуху.
Ну?! Клюнут?! Ну хоть бы один!..
Они молчали, переваривая услышанное, а внутри тебя бурлила гремучая смесь надежды, отчаяния и едва сдерживаемого нетерпения. Да что ж они мозгами скрипят, тугодумы?! Впрочем, как раз из таких тугодумов и получаются…
– Ты нас, Бритый, в искус не вводи. Душу колдовством загубишь – потом от Боженьки на Страшном Суде не отмажишься.
Это изрек Петр-Петюнечка, до того вместо разговоров деловито надувавшийся водкой. Изрек угрюмо, глядя на тебя исподлобья.
– Да ты сам, приятель, – одну ли душу на веку загубил?!
– Не одну, – подвыл с дальнего конца стола Силантий. – Десяток будет.
Петюнечка искренне удивился непонятливости собеседников.
– Так то ж чужие души! Их сегодня загубишь, завтра отмолишь. Свечку поставишь, попу хабар сунешь, покаешься… Слышь, Бритый: чу-жи-е! А тут – своя! неказенная! Думать надо!..
– Выходит, по-твоему, убивец лучше мага?
– А как же?! Мажить – хуже нету. Всяк знает…
– Ты, Бритый, обиды на нас не держи, – подвел итог Карпуха. – Мы теперича заедино, одна артель. Вместе дела, значит, делать станем. Все верно. Только ворожить тебе самому придется. Не пойдем мы к тебе в науку. Мы уж так, по старинке.
Огреб, Друц-Бритый! Раскатал губы? Или сам не знаешь, что даже среди отпетых душегубцев не каждый в мажью науку пойдет? Вон, девка Филатова сама просилась – отказал. А теперь уж не обессудь. Два раза подряд фарт в руки не идет. Так что пей, веселись – до первого дела.
А дальше – сам знаешь…
Заметки на полях
Если случайно заглянуть Петюнечке в его ласковые, бессмысленно прозрачные пуговицы-бельма куклы из папье-маше (ма-ма! мама моя! ма…), то можно разглядеть:
…петух.
Роскошный, исчерна-рыжий кочет с кровавым гребнем. Пляшет; переступает с ноги на ногу, подпрыгивает, растопырив крылья. Грозно мелькают шпоры: где соперник? заклюю! Вертится голова на пушистой шее, косит налитым глазом. Сверху тополиный пух сыплется, летним снегом. Так веселее.
Пляшет кочет как хочет.
На раскаленной сковороде.
А где-то рядом гармошка смеется-заливается…
* * *
На другой день все отсыпались до полудня. Потом, продрав глаза и выкурив по паре цигарок, лениво решили, что стоило бы заняться обедом. Силантий был отправлен в лес и вскоре вернулся, таща на себе убитую косулю. Петр зачал свежевать, ты, натаскав воды, принялся колоть дрова.
Кашеварил Карпуха.
Через час-полтора, все так же неторопливо, чтобы не сказать – степенно, хлебали наваристый бульон, хрустели зажаренным на угольях мясом и сухарями; водки выпили только одну бутылку на всех – разбойнички-«артельщики» оказались люди хозяйственные, с понятием, не чета всякой пьяни вроде Филата Луковки. Тот бы точно не просыхал, пока весь запас хмельного не прикончил!
– А Филата поймаю – башку оторву.
Это ты вдруг произнес вслух без видимой причины.
Само вырвалось.
– Может, и ловить не придется, – загадочно ухмыльнулся Карпуха. – Филат, слыхал я, из балаболок, а Ермолай Прокофьич ихнего брата страсть не любит!
– Зачем же тогда Филату поручил? Неужто под рукой никого понадежнее не нашлось?
– Видать, не нашлось. Да и то сказать: надежному человеку плата полагается, а Филат – он за полбутылки мать родную пришибет! Вот только, чую, боком ему выйдет та сивуха…
Да, похоже. Осторожный мужик Ермолай Прокофьич. А сгинуть по-всякому человек может: от пьянства сгореть, в болоте утопнуть… Все одно дознаваться с пристрастием некому – велика ли птица? Ну да Бог им судья, хоть купцу, хоть Филату. Ты лучше о себе подумай, Валет Пиковый. Вот, к примеру, выяснится, что есть-таки хвосты за Княгиней, – станет ли купец рисковать, тебя в живых оставляя? Бритый, варнак пришлый, на язык дерзкий… Думай, Валет Пиковый, думай, что делать. Может, и впрямь когти рвануть? Мало ли что купец про гиблые места болтал – авось не сгинешь?..
– Глянь-ка, Силантий: вроде идет кто? – прервал твои мысли тихий возглас Карпухи.
Когда было нужно, с Карпа разом слетало все его дурацкое фиглярство, и он мгновенно становился собранным, жестким; и взгляд короткий, точный, оценивающий – словно на мушку берет. Из такого бы славный подельщик вышел, а там, глядишь, и маг в законе. Но, как видно, не судьба.
Вдалеке, меж деревьев, действительно мелькнула человеческая фигура. Силантий (очевидно, самый зоркий из троицы) вгляделся из-под руки.
– Тимоха-лосятник, – махнул рукой. – Небось жрать попросит.
– Тимошка? Это хорошо-о-о, – протянул Карпуха и залихватски подбоченился, вновь становясь прежним. – Пожрать мы ему дадим – отчего ж не дать? Только за это мы его в село отправим, на баб охотиться! Небось бабятинки-то всем хочется?
– Дело! – радостно осклабился Силантий. – Только ты, Петька, гляди! Удавишь какую – всех кончать придется, а там и нас со свету сживут.
Петр только хмыкнул, а Карпуха ухмыльнулся в редкую бороденку. Видать, была у «артельщиков» любимая подначка – насчет удушенной Лупатым богомолки.
Шутка, значит.
– Здоровы будьте, артельщики! – еще издали заорал Тимошка. – Пошамать чего найдется? Брюхо, почитай, к спине прилипло! Э, да у вас пополнение! Што, и ты, ссылочный, в гулевые подался?! Ну, тут самая што ни на есть твоя кумпания и собралась!
– Тебя одного дожидались. Все глазоньки выплакали, – лениво бросил Карпуха.
– Дык пожрать дадите? – осведомился тоном ниже Тимошка, подходя поближе.
– Садись уж, жри.
Жрал Тимошка, что называется, в три горла. Он бы наверняка еще и добавки попросил; вот только понимал лосятник, с кем трапезничает; догадался промолчать.
Губы вытер и ждет.
– Слышь, Тимофей, – Карп выколотил трубку, которую предпочитал цигаркам, – сходи-ка за бабцом, а? Нам, сам знаешь, в село заявляться не с руки, а тебя там всякая собака знает…
– За мной хучь баба, хучь девка за тридевять земель! – Лосятник выпятил грудь колесом, но глянул на тебя и прикусил язык. – Для хороших людей мы завсегда… Марфу-солдатку с дочкой вести?
– Правильно понимаешь. А не окажется дочки – одну Марфу тащи. Она баба справная, в теле, на всех хватит. Да и сам подсластишься, ежели захочешь.
– Моя хотелка осечек не дает! – вновь не преминул похвастаться Тимошка. – Ну, я пошел. Как раз до вечера обернусь.
– Лады. И штоб языком лишнего не трепал! Особливо – вот про энтого. – Карп мотнул головой в твою сторону.
– Да нешто я совсем без ума? – обиделся лядащий охотничек. – Я болтать болтаю, да тока знаю, об чем болтать можно, а об чем – нет. Мне што, жить надоело?!
– Правильно понимаешь, – пустил фистулу душа Силантий.
* * *
– А бабы нас потом уряднику не продадут? – поинтересовался ты, когда лосятник ушел.
– Ни в жисть. Марфе с дочкой не впервой. Да што они, дуры – живого приварка лишаться?! Они с этого дела и кормятся. Эх, Бритый: вот она, судьба наша! Сидим в лесу, от дела к делу гнус кормим! Бывает, в село забегим – только втихаря, и по одному. Мужички-то не выдадут; кой-кто и про место это ведает, навроде дурака Тимошки, – да помалкивает. Одна забота: не ровен час, урядник там или объездчик заприметит… тебе хорошо, ты хоть погулял до сего часа…
«Мне хорошо», – без слов согласился ты.
