Текст книги "Смех дракона (сборник)"

Автор книги: Генри Лайон Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Визирь Газан поднял руки к небу, безмолвно восхищаясь щедростью владыки. Опытный царедворец, визирь ни минуты не сомневался, что сейчас заявит маг. «Счастье лицезреть ваше величество – само по себе величайший дар…» А потом настанет время просьб – деньги, почести, чин для родственника.

Тем острее было изумление визиря, когда Газан услышал:

– Слово Махмуда, Потрясателя Мира, тверже чешуи дракона. Я прошу владыку вернуть мне моего ученика, мальчика по имени Карши.

– Вернуть? – Султан обернулся к визирю: – Мы причастны к судьбе этого ребенка? Он в темнице? Завербован в армию? Взят в евнухи?

– Взор повелителя проницает небо и землю, – заторопился визирь, ибо недоумение султана часто заканчивалось эшафотом для нерасторопных. – Речь идет о том мальчике, который, по мнению прозрителя Талела, скрывает в себе талант скорохода. Я докладывал вашему величеству о сообщении Талела, и вы милостиво приказали отдать будущего скорохода в руки Открывающих Пути – жрецов Тирминги. Если верить Талелу, судьба мальчика ослепительна…

– Ах да, – кивнул Махмуд. – Помню. Я не знал, что это твой ученик, Симон.

Старый маг нахмурился:

– Слово владыки нерушимо. Было дозволение, была и просьба. Беру в свидетели вечное небо!

И Симон поднял к небу руку – левую, каменную.

Махмуд смотрел на руку с интересом, визирь – с ужасом. Кусты жасмина, росшего за беседкой, тронул легкий порыв ветра. Казалось, растение тоже с любопытством уставилось на руку Остихароса. Симон с самого начала знал, что там, за жасмином, дежурит Деде Барандук, личный чародей Махмуда XVI. Если султан был отважен, то визирь был осторожен и настаивал на присутствии Барандука, когда во дворце объявлялся Симон.

– Ты не хочешь, чтобы мальчик стал скороходом? – жмурясь, как сытый кот, спросил Махмуд. – Почему?

Далеко за пределами Равии знали про страсть султана к скороходам. О нет, это была не та постыдная страсть, когда мужчины уединяются на ложе, но могучее стремление к собирательству бегунов в своей, как выражался Махмуд, «конюшне». Желания скороходов исполнялись быстрее, чем прихоти любимых жен. Их жалованье было предметом зависти. Дом за счет казны, одежда за счет казны; личные врачи, массажисты, повара… На состязаниях считалось пустым делом выходить против «Махмудовых жеребцов». Кое-кто из окрестных правителей лелеял надежду переманить скорохода у владыки Равии, но дело неизменно заканчивалось провалом. А тот несчастный, кто один из всех согласился оставить благодетеля, польстившись на титул, кончил так плохо, что о его судьбе даже в харчевнях старались говорить шепотом.

Жестокость Махмуда не уступала его щедрости.

– Карши – мой ученик, – повторил Симон. – Он хочет стать магом.

Новая порция ячменя упала в воду. Султан размышлял. Взвешивал «за» и «против». Поведение мага можно счесть дерзостью и отказать. С другой стороны, одним скороходом меньше, а такой человек, как Остихарос Пламенный, когда он тебе обязан…

И все же – одним скороходом меньше…

– Я не могу вернуть твоего ученика, – наконец сказал Махмуд, светлея лицом. Царственное «мы» исчезло, что говорило о душевном спокойствии и благожелательности владыки. – Он у Открывающих Пути, а не в моем дворце. Но я могу написать послание Открывающим, где уведомлю, что я отказываюсь от этого скорохода. Если жрецы все же рискнут проявить скрытый талант ребенка, они вольны будут продать его кому угодно, но не мне. Впрочем, сидящих на престолах уведомят от моего имени, что Махмуд Менгерид отказался от этого бегуна. И значит, продать его станет сложнее во сто крат.

– Милость владыки безмерна, – Симон склонил голову.

– Не торопись благодарить. Я откажусь от мальчика, но забирать его у Открывающих тебе придется самостоятельно. Кроме этого…

Султан дружески прикоснулся к каменной руке мага.

– Ты должен нам одного скорохода, Симон. В течение года.

– Я сделаю это.

– Хорошо. Так как насчет пира? Газан распорядится…

В бассейне, безразличные к людским заботам, пировали карпы.

Циклопические террасы, будто ступени исполинской лестницы, взбирались к вершине горы – округлой, подозрительно правильной формы. Древний зиккурат? Храм мифической цивилизации гигантов, сгинувшей во тьме веков? Память о нечеловеческих существах, что некогда населяли Землю и, если верить преданиям, доселе спят в глубинах вод, ожидая своего часа?

Ни маги, ни мудрецы не дали бы ответа на этот вопрос.

Гранит террас, в прошлом голых, как ребра скелета, давно занесло песком и глиной. На них проросли самые неприхотливые травы. Умирая, травы удобряли собой почву, превращая ее в плодородный перегной, куда странник-ветер приносил семена уже иных растений. Сейчас террасы были покрыты темными зарослями можжевельника и ядовитого олеандра. Казалось, гора справила себе шапку из зеленого каракуля и надолго задумалась: идет ли ей обнова?

Лишь в одном месте узкая щель рассекала тело горы – от подножья до самой вершины. Солнечный свет не достигал дна расщелины. Издалека она виделась черным провалом в преисподнюю. Однако, если идти по дороге, ведущей из Равии в портовый город Тирмингу, то, встав напротив «спуска в ад», легко было убедиться: впечатление – обманчиво.

Похожая на след от лихого сабельного удара, вблизи расщелина представала в ином виде. Она имела не менее пятнадцати шагов в ширину. Края ее, а точнее сказать, стены были идеально ровными. И наконец, на дне обнаруживалась старательно вырубленная в камне лестница вполне человеческих пропорций, ведущая к вершине.

Что находилось там, наверху, снизу было не разглядеть.

Сейчас по лестнице поднимался высокий, худой как жердь старик в бархатной мантии – лиловой с золотом. Голову старика венчала остроконечная шляпа. Он уверенно взбирался по ступеням, преодолев уже половину пути. Витой посох, в чьем навершии плясала алая вьюга, дробно стучал по камню. Ветер рискнул поиграть с седой бородой странника, но у него ничего не вышло. Борода, тщательно расчесанная и уложенная прядь к пряди, степенно колыхалась в такт шагам, не отзываясь на заигрывания ветра.

Достигнув площадки, венчавшей лестницу, старик ни на миг не задержался, а сразу направился к темной арке. Вход стерегли изваяния: женщина с головой кобры и мужчина с головой носорога. У подножия статуй замерли два живых стража. На вид – люди; только одна более всего походила на змею, готовую к броску, а другой мощью телосложения вполне мог поспорить со статуей-двойником.

Старик остановился, не дойдя до стражей трех шагов.

– Я – Симон Остихарос. Я хочу видеть Верховного.

Тихий голос мага втянулся в арку и эхом загулял в недрах горы. Ответ пришел через две дюжины ударов сердца:

– Впустите его, – повелела гора.

И следом, подчеркнуто вежливым тоном:

– Войди, Пламенный. Тебя ждут.

– Благодарю.

Стражи не пошевелились, когда Симон, миновав их, вступил под мрачную сень гранитных сводов. Просторный зал встретил гостя гулкой пустотой. На стенах горели факелы, освещая двенадцать барельефов, шедших по кругу. Мясник, могучий, как титан, занес топор над тушей быка. Лучник с изумрудом, сверкающим в правой глазнице, натянул тетиву. Танцовщица была похожа на пожар, мечущийся над городом. Каменщик напоминал шестирукого божка. Табунщик врос в лошадь, став частью животного. Наложница, воин, ювелир…

И несся, как ветер, непомерно длинноногий скороход.

Странные, искаженные пропорции. Сладкий ужас совершенства, узкого, как жало стилета. Над каждым барельефом, постоянно меняя цвет, тускло переливался крупный опал. Факелы вспыхнули ярче. Остихарос различил три темные фигуры – возникнув в дальнем конце зала, они двинулись навстречу магу. Впереди шел статный мужчина средних лет, в темно-синей, расшитой серебром хламиде. Голову его венчала митра, высокая и жесткая, а на груди, ниже черной как смоль, завитой колечками бороды сверкал все тот же опал – символ Многоликого.

Двое адептов тенями следовали за старшим жрецом.

– Приветствую тебя, Верховный.

– Привет и тебе, Пламенный.

– Как жизнь, Сагиран? – прищурился маг, давая понять, что с официальными приветствиями он покончил. – Вижу, борода твоя черна по-прежнему. Употребляешь мой эликсир?

– Он неплохо действует, – сдержанно улыбнулся старший жрец. – Но, думаю, вряд ли ты явился сюда одарить меня новой порцией эликсира.

– Ты прав. Я пришел забрать своего ученика. И надеюсь мирно уладить этот вопрос.

– Твой ученик? Ты ничего не путаешь?

– Нет. Его похитил Талел и передал вам, чтобы вы сделали из него скорохода.

– Не «сделали», – жрец поморщился, – а открыли ему Путь. Впрочем, неважно. Недомолвки Талела дорого обходятся. Все не так просто, Симон. Мальчик уже обещан султану Равии.

– Знаю, – Симон улыбнулся одними уголками губ. – Вот послание его величества Махмуда Равийского, скрепленное личной печатью султана.

Маг извлек пергамент с красным кругляшом печати, висящим на шелковом шнуре, и протянул его жрецу.

– Жаль, – дочитав послание, жрец нахмурился. – Действительно, теперь пристроить Вставшего-на-Путь будет куда сложнее…

– У тебя больше нет обязательств перед Махмудом Равийским. Верни мне моего ученика и заодно избавь себя от лишних хлопот.

В словах Остихароса звучала угроза.

– Прости, Симон, – жрец предпочел сделать вид, что ничего не заметил. – Это не в наших правилах. Мы уже начали подготовку к ритуалу. И не хотим навлечь на себя гнев Многоликого.

– Мальчик еще не предстал перед Многоликим!

Голос мага набрал силу. В глазах засветилась опасная бирюза. Пальцы левой руки с отчетливым скрежетом сжались в кулак.

– Ты хочешь забрать мальчика против его воли? – с неожиданной мягкостью поинтересовался Сагиран.

– Что?!

– Он хочет стать скороходом.

– Я не верю тебе.

– А ему – поверишь?

Не дожидаясь ответа, Верховный приказал:

– Приведите Встающего-на-Путь.

– Я хочу быть скороходом…

Мальчишка не выглядел забитым или истощенным. Вряд ли его пытали, понуждая дать ответ, угодный жрецам Тирминги. Но Симон хорошо представлял себе возможности Открывающих Пути. Маг и сам без труда, не прибегая к грубым пыткам, одним движением брови принудил бы ребенка – да что там ребенка! матерого детину, воина, правителя, кого угодно! – и тот поклялся бы жизнью матери, что с детства мечтает отрезать себе язык, стать обедом крокодилов, раздать имущество беднякам…

Такие воздействия не определишь на глазок.

– Сам видишь, – пожал плечами старший жрец.

– Я еще ничего не вижу, – с угрозой ответил Симон. – Я еще только всматриваюсь.

И тут Карши шагнул вперед:

– Скороходом! Я хочу быть скороходом!

– Еще недавно ты мечтал стать магом, – начал было Симон.

Но мальчишка перебил его, как если бы Остихарос Пламенный во славе и величии выносил ему смертный приговор и дослушать до конца значило сунуть голову в петлю:

– Нет! Ни за что! Я хочу – скороходом!

Карши вскинулся всем телом, словно норовистый, почуявший аркан жеребчик. Взгляды старика и мальчика встретились. Симон вздрогнул. На миг почудилось, что это он сам, юный, насмерть испуганный, смотрит на грозного, беспощадного старца, пришедшего увлечь его в бездны ужаса. И лучше быть скороходом, поваренком, конюшим, лучше вообще не быть…

Нет, это мне не чудится, понял маг. Я действительно вижу его глазами. А он – моими. И видит себя – несчастного, трясущегося от страха. Кого ты боишься, Карши? Меня? Своего учителя? Или той судьбы, которую я олицетворяю?

– Я приду за тобой, Карши. Ты веришь мне?

– Верю, учитель. Только… Приходите скорее, пожалуйста!

Наконец Симону удалось освободиться. Кажется, еле различимая паутинка все еще тянулась от него к Карши…

Проклятье! Кровавые руны! Если бы Карши, взывая из темницы Талела, воспользовался тушью, углем, киноварью… Но кровь, его кровь! Симон был готов проклясть себя за преступное небрежение. Та самая паутинка, тонкая, еле заметная, по-прежнему соединяла их обоих, давая доступ в сознание «кровника». Как паучок, висящий на серебристой нити, летит по воле ветра, так Карши все это время волочился за учителем, видя то, что видел Симон, и даже проваливаясь в воспоминания старика – вряд ли далеко, не дальше пяти-шести месяцев…

Представить себя мальчишкой было для мага трудней, чем сокрушить скалу. Но он попытался. Что же ты видел, мой маленький Карши?

…мрак подземелий Шаннурана. В углу, прикованный к стене толстыми, лоснящимися в свете фонаря цепями, скорчившись, сидит старик, облаченный в грязное рубище. Космы седых волос, свалявшись в сальные колтуны, падают ему на лицо. Когда старик поднимает голову, болезненно щурясь, становится видно, что рот пленника зашит суровыми нитками.

…голову Черной Вдовы обрамлял венчик подвижных щупальцев. Щупальца колыхались, как водоросли в воде. Тварь приоткрыла узкую пасть, обнажив ряды острых зубов, и начала протискиваться в темницу. Гибкое тело искрилось крошечными блестками. Вот стала видна первая пара лап, шестипалых и когтистых, с неестественно цепкими и длинными, почти человеческими пальцами; влажный раздвоенный язык коснулся лица.

– Она приходит пить мою силу…

– Узнаешь меня, Шебуб?!

Маг захохотал. Было видно, что заклинание далось ему большой кровью: по лицу обильно стекал пот, руки дрожали. В ответ демон утробно зарокотал, подражая горному обвалу, и двинулся на мага.

Глаза чудовища горели провалами в ад.

…извергаясь из зеркала, дыша миазмами, помрачающими разум, туман взмыл к потолку. Обозначались контуры огромного безгубого рта, вытаращенные глаза жабы, бахрома шевелящихся отростков… Вкрадчиво, с тошнотворной лаской щупальца оплели мозг Симона.

– Моррах н'агиб! Р'хошш!

Зеркало брызнуло тысячей осколков. Истошный визг едва не сделал Остихароса глухим. Сосредоточившись, маг скользнул на ближний призрачный план. Здесь щупальца демона сделались видимыми, и Симон стал яростно отдирать их от себя, швыряя на пол извивающиеся обрывки…

…маг вознес над головой жезл. Гигантская тень закрыла рисунок созвездий, и из тьмы возникло создание, какое большинство людей не увидят даже в кошмарном сне. Перепончатые крылья, пронизанные сеткой вздувшихся жил, с гулом загребали воздух. Тварь покрывали глянцевые, плотно прилегающие друг к другу перья, больше похожие на чешую. Мощную шею венчал треугольник головы. Она походила бы на змеиную, если бы не зубастый роговой клюв, из которого, пенясь, капала слюна…

…рыхлый толстяк, бормотавший заклинания над жаровней, от которой воняло падалью, затравленно обернулся к гостю. Лицо его исказилось, и Талел рухнул на колени.

– Симон, пощади!

Порыв ветра распахнул окно, подхватил папирус и унес его в ночь. Жаровня угасла, шипя как змея. Остихарос ухватил толстяка, похожего на раздавленную жабу, за горло и легко приподнял над полом. Жрец захрипел, чувствуя, что еще чуть-чуть, и его шея сломается…

– Скороходом!

Карши был близок к истерике.

– Я очень-очень хочу быть скороходом!

– Прости меня, малыш, – еле слышно пробормотал Симон. – Прости старого дурака.

* * *

– Мы рады видеть тебя, Симон.

Маг поклонился султану:

– Я обещал вашему величеству нового скорохода. Вот он.

Махмуд Менгерид долго рассматривал будущую звезду «конюшни» – сухого, легкого, порывистого в движениях мальчишку. Тот ждал, без страха глядя на владыку. Казалось, в своей короткой жизни он уже отбоялся на долгие годы вперед, и сейчас даже палачу рассмеется в лицо.

– Как его зовут?

– Карши.

– Да? Не тот ли это ребенок, из-за которого…

Махмуд замолчал. Долгое время владыка не произносил ни слова, о чем-то размышляя. Наконец лицо его тронула хищная, довольная улыбка.

– Кому мы должны заплатить за скорохода, Симон? Открывающим? Тебе?

– Это подарок, ваше величество.

Мальчишка не мог устоять на месте. Он все время пританцовывал, как если бы в любую минуту был готов сорваться с места – и бежать, бежать, нестись прочь, словно за ним гнались все демоны ада…

– Я принимаю твой дар, – кивнул Махмуд XVI.

Тени моего города

Семь смертных

Вторник. Гнев

Люська опять ела арахис.

Какое там ела – жрала, давилась, чавкала. Ухватит пальчиками и давай жмакать, шелуху лущить. И в рот, в рот! – один желтоватый катышек за другим… Запах – от стены до стены. Ошметки шелухи – где ни попадя. На клавиатуре, на полу, у нее на коленках, туго обтянутых колготочным ажуром; у меня, блин, в печенках!

– Корова! – не выдержал я. – Жвачное, растудыть!

Люська не откликнулась.

– Я тебе сколько раз? Сколько, я спрашиваю!

Молчит. Жует.

– Щас по морде размажу! Жрешь, как не в себя…

Хлопнув ресницами – точно, коровьими! угадал… – Люська ткнула остреньким маникюром в эмо-карту, висевшую у нее над столом, между видом на гребаный Колизей и конопатой мордой Сеньки, ее дебила-сына, заключенной в рамку, как в тюрьму.

Я пригляделся.

Делать мне нечего, как ее карту помнить. Ну да, точно. Людмила Марковна Нечувалова. Вторник: Ч-62%. Подпись доктора, закорючка астролога-аналитика; печать клиники. Дата последнего освидетельствования. «График недельных колебаний без существенных отклонений…» У этой буренки по вторникам чревоугодие, да еще и выше среднего. Сегодня разве вторник? Вечно забываю, чтоб ее, дуру… Потому как у меня по вторникам Г-71%. Гнев, значит. И процент выше Люськиного. Натянуло бы до восьмидесяти пяти, подал бы заявление. На отгулы. Отгулов, ясен пень, не дали бы, пожлобились, зато позволили бы работать на дому.

Гнев от 85% – социально опасен.

– Убью, – буркнул я, душевным усилием гася ярость до приемлемой.

– Я в столовую, – доложила Люська. – Тебе принести бутерок?

– Пошла в жопу!

– Иду, уже иду…

Цок-цок, каблучки. Задом виляет, торопится. Шалава.

– Анатолий Павлович, вас шеф зовет.

– Какого черта?!

– Придете-узнаете…

У секретарши Валечки по вторникам Л-47%. Она от лени на ходу засыпает. Ко мне еле дотащилась. Зевает во всю пасть. Хоть бы рукой прикрылась, лимита деревенская. Когда на работу брали, вторничная лень у Валечки фиксировалась не выше тридцатки. Еще год-два, и с такими темпами роста…

Ничего, шеф ей напарницу подыщет. Это у него, козла, быстро.

Когда я вошел, шеф быстро шаркнул мышкой.

Это он зря. А то я не в курсе, какое окошечко он сейчас свернул. Sexopilochka, новые видеоролики. Черненькие, беленькие, желтенькие. Деточки, развратницы, толстухи. Горы совокупляющегося мяса.

– Репортажец, – буркнул шеф.

Он сопел и пыхтел, с трудом восстанавливая дыхание. Узкий лоб взмокрел, покрылся блестящими каплями пота. Бисер, значит. Сам перед собой мечет.

– «Княжий двор», новый ресторан в парке. Оператором возьми Генчика, он в курсе.

– Генчик? – Я сжал кулаки. – Генчик идет лесом. Он у меня полтинник занял.

– И что?

– Ничего. Не отдает. На фиг Генчика.

– Не морочь мне голову.

– Я ему морду разобью. И объектив.

Шеф сощурился, вглядываясь в меня.

– А-а… Забыл. Ты ж сегодня полное Г. В четверг сходи. У тебя что в четверг? Чревоугодие? – Он вывел на дисплей эмо-карты сотрудников, нашел мою. – Ага, хорошо. Вот и поешь от пуза. Княжата обещали, от щедрот.

Он все глядел и глядел на меня, словно впервые видел.

– Слушай, как тебе Валька? – вдруг спросил он. – Ну, с утра?

– Дырка с ручкой, – честно ответил я. – Гнать поганой метлой.

– Вот и я так думаю. Томная, теплая. Драть метлой. Скажи ей, пусть зайдет. Я ей кое-что продиктую.

– Глубже диктуй. С подтекстом.

– А ты не хами, не хами. Забуду, что друг детства, вставлю по самое… – Взгляд шефа лип к телу, как мокрое белье. – Без вазелина… Короче, возьми Генчика. Возьми его за это… за самое…

Еще минута, и я дал бы ему в дыню.

– Я пошел?

– Что? Да, иди, – Туманный глаз моргнул. – Вальку позови.

По вторникам у шефа похоть. П-47%+. Плюс означал непредвиденные колебания в сторону роста.

– Толик?

– Нет, уголовка!

Тупость жены доводила до бешенства. Человек открыл дверь своим ключом, разувается в прихожей, а эта дура из комнаты интересуется: муж или нет? Ясное дело, это Чероки, наш мопс. Сам выгулялся, сам вернулся. Тапочки берет – жевать.

Идиотка!

Чероки прятался на балконе. Он, гад, хуже барометра. Чует, когда у меня гнев или алчность. Его тогда ничем не приманишь. Однажды руку прокусил до кости. Я хотел его, падлюку, за шкирку. Он мою борсетку сгрыз.

Зато по четвергам ходит за мной хвостом. А за женой – по воскресеньям.

– Ужин есть?

– Макароны…

– Опять макароны?!

– В шкафчике. Ты свари их, Толик…

Лежит на диване, сволочь. На лбу – мокрое полотенце. Мигрень, депрессия, мировая скорбь. Л/У-54%. Если у Вальки сегодня чистая лень, то у моей – с вариациями. Лень/уныние. На днях была передача, какой-то профессор разъяснял, почему эти грехи – двойняшки. Источники цитировал, на авторитеты ссылался.

Мудозвон.

С трудом удержавшись, чтобы не рассказать жене все, что я думаю про ее несваренные макароны, я пошел на кухню. Лучше так. В мае не сдержался, врезал. Назавтра стыдно было – хоть вешайся. Она на шее виснет, целует, в постель тащит. «Бьешь, значит, любишь!» Ну конечно, у нее в среду – похоть. А у меня-то – зависть. Отцеловываюсь, лишь бы отстала, а сердце колотится. Хорошо, мол, тебе, родная. Фингал под глазом – и тот в радость.

Мне бы так…

– Толик?

– Ну что?

– Сделай мне чаю… умираю, Толик…

Ага, умирает она. Еще меня переживет.

Ничего. Бывает хуже. Вон у Авраменко по вторникам чистый цирк. У него – гордыня, у нее – гнев. Весь дом ходуном ходит. Менты через раз. Меня как-то позвали успокаивать. А у меня тоже Г. Чуть не сел лет на пять. Хорошо, Авраменко утюг отобрал. Здоровый, собака. Сказал: не кто иной, как я, ее убью. И в позу встал.

Я дверью хлопнул и больше к ним – ни ногой.