Текст книги "Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!"

Автор книги: Геннадий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 4
Съезд КПСС

Мать моя родина.

Я – большевик.

С. Есенин

Франц Кафка записал в своем дневнике: «Несмотря на бессонницу и головные боли, жизнь кажется мне лучше, чем смерть, где бессонницы нет, а головные боли продолжаются».

Как только я попал в Афганистан, меня стали мучить головные боли и бессонница, как знаменитого Франца Кафку. Как избавиться от этих недугов, я не знал. Помог партийный съезд, проходящий в эти февральские дни 1981 году в Москве. Интерес к нему подчиненных заметно ослабил надвигающуюся головную боль и бессонницу. Инициатором разговора о партийном съезде был прапорщик Микаладзе, он заявил без тени смущения:

– Партийный съезд – это очередной обман, «облако в штанах» по Маяковскому, сплошное надувательство православных. Если я не прав, поправьте меня!

Никто прапорщика Микаладзе не поправил.

– Микаладзе, конечно, оригинал, сказал все по делу, но при чем здесь «Облако в штанах»? Этого я не понимаю! – заявил майор Собин.

– И понимать здесь нечего! – заступился за прапорщика переводчик Хаким. – Само название стихотворения Маяковского звучит вульгарно, даже постыдно, не по-русски, а значит, и сам съезд вульгарный и постыдный.

Переводчик выдержал паузу, никто его не перебивал:

– Как многие знают в оперативной группе, что я по профессии учитель русского языка и литературы, – продолжил говорить Хаким, – и эпиграфом к партсъезду вполне могли стать слова, Н. П. Осипова, первого переводчика на русский язык «Приключений барона Мюнхаузена», он так перевел название этого произведения: «Не любо – не слушай, а лгать не мешай».

Всем понравилось сравнение, приведенное по памяти Хакимом. Наступила разрядка, оживление, смех. Переводчик Хаким очень удачно воспользовался своими знаниями в области литературы и применил их в непростую минуту жизни, когда, кажется, страсти могли достигнуть пика, и следовало их если не остудить полностью, то поубавить.

– Хорошо сказал Хаким, очень интересно и кстати, – похвалил переводчика майор Саротин, до этого не проронив ни слова, молчал и о чем-то своем думал. С ним такое часто случалось, он замыкался в себе и мог подолгу молчать, не проронив ни слова, как было на этот раз. Внимательно взглянул на меня, словно хотел узнать мое мнение о съезде, вышел из-за стола, стал прохаживаться по коридору, курить.

– А что думает на этот счет командир? – неожиданно спросил меня майор Собин. Разведчики притихли, майор Саротин перестал ходить по коридору и курить, прислушался.

– Мы служим не Брежневу и не престарелым кремлевским долгожителям из политбюро, – сказал я. – Это я говорю, чтобы все знали мое мнение.

– Брежнев мне чем-то напоминает Мюнхаузена. Он, как известно, воевал на Малой Земле, а Мюнхаузен, если верить истории, был участником Русско-турецкой войны 1735–1739 гг., когда он находился на службе в России. Авантюризм Брежнева в построении коммунизма получил международное признание, как и Мюнхаузена, способного летать на ядре, выпущенном из пушки. Ложь и фальшь объединяют этих двух антигероев.

Раздались дружные аплодисменты.

– Хотя еще не пришла пора языку волю давать, – сказал я, – но уже теперь ясно, что никакого светлого коммунизма не будет, а наследию партийного бездушия и авантюризма приходит конец!

Снова аплодисменты.

Неожиданно отключили свет. Лампочка погасла. Стало темно. Микаладзе принес свечу, зажег ее и тихо сказал, ни к кому не обращаясь: «Лучше свет от одной свечи, чем ночная тьма. Во тьме ускользают мысли, их место заполняет страх. Ум гаснет, а слова начинают иметь таинственное свойство пугать людей!»

– Всякий про себя разумеет! – заметил майор Собин. – Микаладзе имеет странность запугивать людей, говорит, что цивилизация на Земле погибнет от взрыва крупного метеорита, возникнет пожар от его соприкосновения с Землей. То рассказывает сказку о Гильгамеше, появившейся четыре с половиной тысячи лет назад, в этой сказке якобы сказано о семи судьях ада, они поднимут свои факелы и осветят Землю пламенем. Настанет буря и превратит день в ночь и затмит всю Землю. Послушать тебя, Микаладзе, можно сойти с ума и жить не захочется.

– Выходит, что я во всем виноват! – с кавказской вспыльчивостью сказал Микаладзе.

– Ты, Микаладзе, не сердись, – примирительно заявил Собин, – беда в том, что ты повторяешься, и тебя не интересно слушать, как неистового Аввакума, который, как ты, талдычил людям одно и то же. «Не насилуйте свой талант!» – говорил Лафонтен, и от себя добавлю, это плохо кончится для твоего здоровья.

От слов майора Собина становилось не веселее, а тревожнее. Он, кажется, стал входить в роль лидера, всех поучать и одергивать. По раскованной манере говорить чувствовалось, что майор Собин вновь что-то затевает при поддержке своего дружка, майора Саротина, но что? Я пока не знал.

– Любой человек, живущий на Земле, хороший или плохой, знаменитый или не знаменитый, все равно когда-то должен умереть и его закопают в сырую землю – в России или в Афганистане, какая разница, так не лучше ли, командир, снять страх перед смертью путем пренебрежения к ней, будучи в состоянии алкогольного опьянения. Не случайно, по-видимому, в годы Великой Отечественной войны солдатам и офицерам перед атакой давали по сто граммов водки для храбрости духа! – заявил майор Собин в каком-то безрассудном порыве, внимательно поглядывая на мою реакцию на его слова, но я молчал, полагал, пусть выговорится человек, тогда его проще будет понять.

От призыва майора Собина «снять страх перед смертью путем пренебрежения к ней» возник шум, споры, настоящий галдеж. Каждый желал что-то сказать, и никто не хотел никого слушать, Собин ратовал снять страх путем употребления водки, переводчики Ахмет и Хаким, а также Микаладзе с Сашей Григорьевым были против алкоголя. Все ждали, что скажу я.

– Салтыков-Щедрин увековечил фамилию Микаладзе, которую носит наш общий друг, шифровальщик Микаладзе. Но главное в творчестве Салтыкова-Щедрина – не градоначальник Микаладзе, а пороки общества, которые великий сатирик высмеивал, – сказал я с долей юмора, улыбаясь, когда майор Собин заявил, что испуг нужно снимать путем пренебрежения к смерти, погрузившись в пьянство. Я вспомнил классика Салтыкова-Щедрина, его градоначальник, как известно со слов автора, предлагал снять испуг с глуповцев путем просвещения и отмены экзекуции. Что из этого вышло? Не прошло и месяца, как шерсть, которой обросли глуповцы, вылиняла без остатка, и глуповцы начали стыдиться наготы, спустя еще месяц они перестали сосать лапу, а через полгода в Глупове после многих лет безмолвия состоялся первый хоровод.

Смеялись все.

Пожалуй, больше всех смеялся прапорщик Микаладзе.

– Ну, как теперь, после слов командира, ты, Собин, остался при своем мнении или при мнении начальника? – спросил прапорщик.

– Ты, прапорщик Микаладзе, оскандалился перед командиром, – сказал Собин с сарказмом, – тебе надлежало сказать то, что сказал командир. Кто Микаладзе? Ты или командир? Естественно, ты, а он о творчестве Салтыкова-Щедрина знает больше, чем ты, хотя Салтыков-Щедрин увековечил твою фамилию, а не Тоболяка.

– Не обращайте, командир, внимания на слова Собина, – сказал мне Микаладзе. – Он все делает, чтобы кого-то с кем-то рассорить. Своим поведением Собин еще не раз заставит вас усомниться в искренности своих слов и намерений. Я знаю одно, что дорога из города Глупова в город Умнов лежит через город Буянов, как пишет классик, а не через Собина и Саротина. Эти двое, как сказал Глинка, «упившись злобой и грехом, не видят истинных видений».

– Засиделись допоздна! – сказал я вставая. – Пора отдыхать. Завтра будет трудный день. План работы объявлю завтра утром на завтраке в 8.00. Всем быть за столом без опозданий. Спокойной ночи, а я еще немного поработаю.

Все стали расходиться. Переводчик Ахмет подошел ко мне и тихо сказал, чтобы никто не мог его услышать:

– Командир! Обратите внимание на рядового Григорьева. Он в курилке рассказывал солдатам охраны «Мусомяки» анекдоты, как мне кажется, порочащие наш строй, а солдаты смеялись. У Григорьева упрямый характер и коварный ум.

– Поясните, пожалуйста, о чем идет речь.

– Григорьев говорил солдатам, что в СССР введена новая система измерения – андроп, равный десяти годам тюрьмы. Я, конечно, понимаю, что одно дело, если шутят офицеры, совсем другое дело, если такие анекдоты рассказывают солдаты, жди больших неприятностей. Это попахивает нестабильностью в государстве.

– Запомните, Ахмет, что анекдот, рассказанный кем-то для настроения, особенно теперь, когда обстановка в Кандагаре очень сложная, но вызывает смех, это к добру. Среди анекдотов есть немало очень любопытных для познания, например, этот, про «андроп», вы не находите?

Переводчик Ахмет, кажется, остался при своем мнении, ушел отдыхать. Я направился в свою тесную и неуютную каморку, которую с самого начала невзлюбил. По соседству со мной размещался прапорщик Микаладзе с громоздкой аппаратурой для шифрования. Было слышно, как он напевал старинную народную песню:

 
Против солнца, на востоке,
Стоит келья, монастырь.
Как во том монастыре
Стрелец спасается —
По три раза в день
До пьяна напивается.
 

В каморке я зажег свечу. Сел на кровать. Вдруг в дверь постучали:

– Входите, не заперто.

– Телеграмма из Центра! – сказал шифровальщик Микаладзе.

– Что там сказано?

– Полковник Шамиль, начальник Кабульского центpa, сообщает, что в наш адрес направлен груз со статуэтками Ленина для раздачи афганцам. Всего 350 штук.

Я подумал про себя: «Куда деть это барахло?» Мне было известно, что статуэтками Ленина, выполненными очень неудачно в легком жанре «девушка с веслом», завалили Афганистан.

– Утром передай мое распоряжение рядовому Григорьеву, чтобы съездил в аэропорт и привез статуэтки в «Мусомяки», а там посмотрим, что с ними делать и кому их подарить?

Шифровальщик ушел.

Я стал знакомиться с имеющимися документами на лиц, завербованных оперативными офицерами, Собиным и Саротиным, в разное время. Среди агентуры были растратчики казенных денег, торговцы, лавочники, служащие кандагарской таможни, лица неопределенного занятия, а попросту – жулики и воры.

Агентура была большая. Чувствовалось, что Саротин и Собин вербовали всех подряд, кто подвернулся под руку. Вербовка происходила поспешно, без должной проверки завербованных, о чем меня предупредили в Кабульском разведцентре, и требовали в срочном порядке разобраться с надежностью агентуры, чтобы исключить всякий провал по вине агентов спецгруппы.

Фотографии агентуры хранились без должного контроля, где попало. На меня смотрели с фотографий суровые, грязные и неухоженные лица, словно разбойники с большой дороги. Все, как правило, бородатые, похожие на одно лицо – лицо злодея. Такие же фотографии печатались в газетах и в милицейских сводках лиц, совершивших тяжкие уголовные преступления и разыскиваемых правоохранительными органами.

Отложил фотографии в сторону. Стало как-то не по себе находиться в окружении бородачей, с которыми предстояло работать. Я никого из них не знал. Они меня тоже не могли знать. Кто они?

Хмурые, суровые лица разглядывали меня, словно через прицел автомата Калашникова, намереваясь пристрелить, недоуменно спрашивали друг друга, для чего я достал их фотографии и что после этого последует?

От дневной усталости и недосыпания кружилась голова, собрал в кучу все фотографии и положил в стол. Подошел к окну.

Стояла ночь. Небо было хмурое и темное. К непогоде. Слышались в отдалении глухие раскаты грома. Видать, пророк Илья катается по небу в своей колеснице. Быть грозе.

Неожиданно мои мысли были прерваны странными звуками, идущими со стороны улицы. Взял в руки автомат Калашникова, приготовился к худшему. Отчетливо слышались осторожные шаги за окном рядом с моей комнатой. Кто-то осторожно крался и наступил на сухую палку. Она треснула, и в ночной тишине раздался звук, похожий на выстрел из пистолета с глушителем. Я погасил свечу. Увидел в окно часового. Он тоже насторожился, протер глаза.

– А, это ты, сержант? – не то спросил, не то подтвердил приход сменщика. – Напугал меня до смерти, – хмуро сказал часовой, вставая с чурбана, на котором дремал.

– Ты не спи, тогда и не напугаешься! – заметил сержант. – Меня нечего бояться, бойся басмачей. Будешь спать – голову в миг отрежут, как Володьке Мишину. Мы с ним земляки, из одной деревни. Командир приказал мне сопровождать «груз-200». Прямо беда. Не знаю, что и сказать матери Владимира, где его голова. Как вспомню, что случилось с земляком, не нахожу себе места, чувствую тоску. Стал во сне видеть Володю Мишина. Сны так просто не приснятся, видать, что-то должно случиться со мной. Ведь мы с Володей-то стояли на одном посту. Он сменил меня, а через два часа прихожу его менять – а Володя-то… без головы.

– Жутко-то как! – сказал солдат. – Я тоже знал рядового Мишина. Мировой был парень. Ему крупно не повезло. А когда поедешь отвозить «груз-200»?

– Завтра.

– Поезжай, успокой старуху-мать. В смерти Володи ты не виноват. Виновата война.

Оба помолчали, перекрестились.

– Да вот еще что, – сказал солдат, – ты не очень-то шуми, чтобы не разбудить полковника Тоболяка. Это новый командир разведчиков.

– Какой он из себя?

– Сашка Григорьев говорит, что мировой мужик, бывал в таких переделках, что не дай бог оказаться там, где живыми оставались только боги. Я видел его мельком, когда он пешком пришел из аэропорта в «Мусомяки» без охраны, на это не каждый решится. Так что мужик, что надо, не то что те двое, Саротин и Собин – не офицеры, а пьяницы.

Солдат помолчал.

– Ну, ладно, заступай сержант на пост, твоя очередь, а я схожу к своей зазнобе. Она, видать, меня заждалась.

– Не тебя заждалась, а твоих денег.

– Расценки в бардаке остались старые или опять поменялись?

– Как будто те же, двадцать чеков за прием. Так, по крайней мере, с меня взяла Машка, а сколько возьмет твоя зазноба, не знаю.

Солдат поправил взлохмаченные волосы, высморкался и направился в сторону борделя – женского общежития, где проживали официантки, технички, медсестры, словом, «боевые подруги».

Сержант принял дежурство, облокотился на рядом стоящий чурбан, стал устраиваться поудобнее на ночлег и наконец заснул. Однако сон был короткий. Послышались одиночные выстрелы. Сержант проснулся, стал всматриваться в темноту, где только что стреляли. Выстрелы приближались к «Мусомяки», и это насторожило сержанта. Он передвинул затвор автомата Калашникова, послал патрон в патронник, залег у мешка с песком, замер. Стрельба, так неожиданно возникшая, так же неожиданно прекратилась, и сержант снова заснул. Я стоял у окна в темной комнате, меня не было видно с улицы, а я видел все и мог контролировать обстановку у дороги.

Ветки кустарника, растущего рядом с моим окном, тоскливо и беспокойно ударяли по стеклу, лениво сгибались под напором усилившегося ветра, цеплялись за ставни и с любопытством заглядывали в окно, чтобы что-то увидеть, но от нового порыва ветра отклонялись в другую сторону и затем вновь яростно стучали по стеклу, со скрежетом и болью, словно жаловались на свое житье-бытье, стонали и плакали, отбрасывая при свете луны зловещие, горбатые тени, похожие на вечных скитальцев или разбойников с большой дороги.

Под окном храпел сержант. Он рассчитывал в случае опасности на нашу помощь, а мы рассчитывали на него и все спали. У ног сержанта примостился маленький щенок, тихо и жалобно повизгивал не то от холода, не то от дивных собачьих снов. Я посмотрел на спящего сержанта и вспомнил слова Дмитриева: «И мой последний взор на друга устремился!», вышел в коридор, приоткрыл дверь переводчиков. Они лежали на кроватях и мирно переговаривались:

– В соседней с Кандагаром провинции Гильменд с центром Лашкаргах, говорят, очень не спокойно! – сказал переводчик Хаким. – Там на днях басмачи повесили на телеграфных столбах и деревьях всех чиновников кармалевской администрации. По реке Гильменд течет не вода, а кровавая масса, липкая и густая, как кровь. Многочисленные трупы сочувствующих народной власти валяются вдоль реки, многие без голов, рук, ног. Картина ужасная.

– Ты, Хаким, не пугай меня! – вполголоса сказал Ахмет. – Я скоро уеду из Афганистана, а ты останешься, и тебе с новым командиром придется разгребать эти завалы трупов.

– Есть подозрение, – продолжал переводчик, – что басмаческая активность перекинется на Кандагар, тогда народной власти в городе и провинции не сдобровать.

– Да, все можно ожидать от басмачей! – согласился переводчик Ахмед. – Ужасы Сатаны подкарауливают нас на каждом шагу. Народ Афганистана забыл Аллаха и Коран. Большая беда ждет афганцев.

Переводчики таджики и узбеки, направленные в штат разведцентра, были одной веры с басмачами, признавались наедине сами с собой, что симпатизируют басмаческому движению в Афганистане, хотя нередко переводчики были членами КПСС.

Я тихо прикрыл дверь, пошел к себе в комнату. Протер лицо мокрой тряпкой. Сел за стол, предварительно плотно занавесил шторы, зажег маленький огрызок свечи, стал снова заниматься агентурой разведывательной группы.

За моим окном стонал и выл ветер, гнулись вековые деревья, но дождя не было. Не давали покоя слова Хакима: «Есть подозрение, что басмаческая активность перекинется на Кандагар, тогда народной власти в городе и провинции не сдобровать». Услышанный разговор двух переводчиков сильно обеспокоил меня. Я не знал язык страны пребывания. Это было впервые со мной. Знание французского, испанского, португальского языков было плохим утешением в предстоящей работе, поскольку рабочим языком в Афганистане был язык пушту, а никакой другой. Я знал, что переводчики переводят при встречах с иностранцами только то, что считают нужным, выпускают зачастую детали, а иногда и суть разговора, но если не знаешь языка страны пребывания, трудно переводчиков хоть в чем-то упрекнуть. «Какой же напрашивается вывод, – думал я, – надо изучать язык, иначе пропаду в Афганистане не за грош, принесенный в жертву случая».

Бросил взгляд на карту, висевшую на стене. Провинция Гильменд была рядом с Кандагаром и граничила с его территорией. Подумал, здесь в Кандагаре трудно, а там, в Гильменде, сплошной ад и террор басмачей. Вспомнил, как мой дед, Баев Илья Васильевич, рассказывал о Гражданской войне в России, ее ужасах, о многочисленной безвинной крови, пролитой простыми людьми. То же самое теперь происходит в Афганистане. История повторяется в виде фарса. Басмачи убивают наших солдат только потому, что они русские. Когда же такое еще было? Пожалуй, никогда. Все происходит впервые. Зло правит миром. Кто же ему бросит вызов, как это сделал Державин, сказав: «Я злобу твердостью сотру!» А как изменился террор! Он стал беспощаден. Известен пример с террористом Каляевым. Он бросился навстречу карете, намереваясь бросить бомбу, но увидел, что кроме великого князя Сергея там находятся еще великая княгиня Елизавета и дети великого князя Павла – Мария и Дмитрий, не бросил бомбу, сказал: «Думаю, что поступил правильно, разве можно убивать детей?»

Глава 5
Если это не ложь, то правда

Упейся, меч, в крови…

Мерзляков

Я тщательно готовил оперативную группу к большой и напряженной работе, чтобы несколькими сильными, спланированными ударами парализовать и уничтожить кандагарское басмаческое подполье, считавшееся самым агрессивным и устойчивым в Афганистане, глубоко законспирированным и боеспособным.

Фанатизм басмачей, их идейная преданность исламу заставили нас, русских, уважительно относиться к басмаческому движению, отличавшемуся свирепостью к русским, жестокостью к тем, кто нас поддерживает, и беспощадностью к предателям.

Среди самих басмачей была особая группа людей, называющая себя «камикадзе», бесстрашная и неуловимая, хорошо владеющая как ножом, так и автоматом. Члены группы «камикадзе», не прицеливаясь, могли попасть из пистолета голубю прямо в глаз, а ножом – в сердце на расстоянии 10–15 метров.

«Камикадзе», как правило, боролись с народной властью не за деньги, как это делали большинство басмачей, а на идейной основе, и это делало группу «камикадзе» особенно жестокой, дерзкой, вероломной.

В группу «камикадзе» входили как мужчины, так и женщины, они могли часами, сутками выслеживать свою жертву террора в жару и холод, сидели, притаившись, безмолвно, с синими от холода лицами или с иссохшими от жары губами, ждали своего часа мщения, и этот час наступал. Жертва «камикадзе» появлялась – и исполнитель «воли Аллаха» становился деятельным. Вмиг спадала прочь азиатская лень, отлетала в сторону паранжа, под которой мог прятаться до поры до времени «камикадзе», сонливости как не бывало. Террорист или группа террористов действовала быстро, как ртуть, решительно, как раскат молнии, раздавались приглушенные выстрелы или удар ножом в сердце выбранной жертвы, она корчилась в предсмертных судорогах, в крови и грязи, и все через миг исчезали, словно привидения. Рядом с жертвой уже нет никого и не у кого спросить, кто убил и за что? Только ветер и азиатская тишина, и больше нет ничего, чтобы хоть кто-то мог сказать, что здесь произошло минуту назад. Нет свидетелей, а прохожий, может быть, появившийся здесь случайно, отвечает, как всегда: «Ничего не видел, ничего не знаю, ничего не скажу!» Такова в Афганистане гранитная поддержка террора со стороны местного населения.

Я как командир группы разведчиков был не из последних в Афганистане, кто активно использовал в борьбе с «камикадзе» и басмаческим подпольем дезинформацию, чтобы спутать планы басмаческого подполья и направить по ложному следу. Японцы, как известно, были мастерами дезинформации. Японские бомбы, сделанные из американского металла, предназначенные для удара по России, были использованы японцами в годы Второй мировой войны против США. Благодаря дезинформации японцы в считаные часы уничтожили Перл-Харбор, мощную американскую военную базу в Тихом океане, доведя личный состав армии США до паники и страха перед Японией.

Спустя много лет после Перл-Харбора я делал в Афганистане то же самое, что делали японцы против США, намереваясь победить врага, грозного и коварного, не числом, а уменьем, малой кровью.

Не скрою, обмануть противника было непросто и не всегда получалось, он тоже был начеку. Готовил, со своей стороны, превентивные меры, и нередко большая, напряженная работа уходила, как говорится, в песок, не давала планируемого результата. Приходилось учиться у противника в ходе войны, изучать его приемы и методы, просчитывать, как шахматисту, как свои, так и ходы противника. Петлять, запутывать следы, заставлять поверить нашей дезинформации и загонять его в расставленные силки и капканы, чтобы уничтожить.

Стояла ночь. Первая ночь в Кандагаре.

Бесшумно вошел ко мне шифровальщик, тихо напевая песню:

 
И там, где зданья величавы,
И башни древние царей,
Свидетели протекшей славы, —
Лишь груды тел…
 

– Где ты, Микаладзе, находишь такие грустные и душевные слова для песен?

– Как «где»? – недоуменно сказал Микаладзе. – У Батюшкова. Незаслуженно забытого.

Шифровальщик протянул телеграмму, сказал: «Командир, распишитесь. Центр требует от вас активизировать борьбу с басмачами, что явится ответом на заботу партии и правительства и станет хорошим вкладом в работу партийного съезда КПСС!»

Я расписался.

– Чудеса в решете, да и только, – возмущенно сказал шифровальщик, – будто нельзя дать такую телеграмму утром, а не ночью. Центр словно предупреждает нас: поторопитесь, иначе управимся с басмачами без вас. Чувствуется большевистский почерк – все делать тайно и только ночью. А ночью, как известно, надо спать!

Шифровальщик по привычке поворчал, ушел.

Я продолжил работу по выявлению в агентурной сети провокатора. Настораживало, что данные кандагарской «точки» не совпадали с данными разведотдела 40-й армии. Кто-то сознательно или несознательно вводил Центр в заблуждение. Нужно было во всем разобраться и выяснить, в чем дело? Кто виноват и кто провокатор? А может, их несколько? Тогда провал неизбежен.

От начальника разведцентра Шамиля я уже знал, что имеются большие сомнения в правдивости информации, полученной от «Фараха», «Сысоя», «Кадыра» и других агентов кандагарской разведгруппы. Как узнать, кто из них враг? Может, все дело не в них, а в способе доставки информации?

Эти люди, о которых я только что сказал, были погонщиками и проводниками караванов из Пакистана в Афганистан. Они ходили тайными тропами в Иран, Саудовскую Аравию, Ирак, добывали ценную информацию о бандформированиях и лагерях беженцев, наличии там иностранных специалистов из США, Великобритании, ФРГ, Китая… но пока, следуя с караваном верблюдов, эта информация устаревала, становилась ненужной макулатурой, ее направляли в Центр, а там разводили руками, удивлялись, откуда появилась такая информация?

– Необходимо снабдить ценных источников информации современной разведывательной техникой, – делал я вывод о подозрении Центра к ряду агентов в их нелояльности к нам, – иначе информация будет постоянно устаревать и подозрение в двойной игре агентов будет усиливаться, хотя, естественно, не исключено, что какая-то часть агентов может быть перевербована спецслужбами Запада, и они работают против нас. Такие случаи уже были и не исключено, что они есть, включая агентуру кандагарской разведгруппы, которая притаилась и готовит удар в спину.

Кто этот человек, готовящий удар, я пока не знал, вступил в должность командира разведгруппы два дня назад.

Но я решил для себя, что обязательно узнаю, хотя не считал себя ясновидцем Краузе, стоит лишь внимательно разобраться с агентурой и проанализировать работу каждого, причем следует это сделать как можно быстрее, иначе разведгруппу ждет провал и смерть под мрачные звуки реквиема. День гнева, тот день.

Определив перед собой задачи, я стал сортировать агентуру по степени надежности. В первый список внес лиц, которые, несмотря на запреты Центра, были хоть раз в помещении «Мусомяки», знают расположение комнат, кто где отдыхает и в случае предательства этих людей они могут представлять главную опасность живучести разведгруппы. Во второй список внес лиц, постоянно опаздывающих на встречи с оперативными работниками, или если к ним есть кое-какие нарекания, косвенно бросающие тень на их лояльность к нам.

В третий список внес агентов, к которым пока не было претензий по работе. И наконец, в четвертый, итоговый список попали лица, чаще других встречающиеся в первых двух списках и требующие к себе повышенного внимания и контроля.

Изнурительная работа заняла много времени. Забрезжил рассвет. Уставший, но удовлетворенный проделанной работой, я вышел в ограду «Мусомяки», чтобы подышать свежим воздухом, продолжая думать, насколько эффективно распорядился своим временем. Вспомнил легендарного революционера Робеспьера, лидера Французской революции. Он происходил из простой семьи. Учился в королевском коллеже Людовика Великого на королевскую стипендию. Встречал короля при появлении в коллеже стихами на латыни, тот благодарил Робеспьера, награждал его деньгами, ценными подарками за отличную учебу в коллеже. Однако это не помешало Робеспьеру, который выучился на деньги короля, изменить своему благодетелю, стать во главе революции и отрубить голову королю. Имя Робеспьера и по сей день вспоминают во Франции, одни – с омерзением и ненавистью, другие – с любовью. Куда бы я включил Робеспьера, в какой список? Он из простой семьи. Имел небольшой достаток. Вроде бы должен быть благодарен королю Людовику за заботу о нем в период учебы в коллеже, а он оказался революционером, возмутителем спокойствия, врагом короля. Серьезный вопрос я себе задал. Так куда все-таки я включил бы Робеспьера, в какой список, будь он нашим агентом?

Естественно, оправдывал я себя, итоговый список агентов, подозреваемых в предательстве, является чисто условным и о его существовании не должен знать никто, включая оперативных офицеров, которые вербовали агентуру. Они могут заявить протест, сказать, что я им не доверяю, несмотря на их профессионализм. Поэтому решил спрятать этот список подальше от любопытных глаз, в сейф.

Всего в итоговом списке оказались 12 человек.

«Если мне не изменили прежний мой опыт и интуиция, то Кай Юний Брут должен находиться в итоговом списке», – подумал я.

В ограде «Мусомяки» было свежо. Туман покрывал кусты роз серым ковром. Капли предрассветной росы, как драгоценные алмазы, сверкали на листьях. Было хорошо и уютно, но не было времени для отдыха.

Вернулся к себе в комнату. Взял отчет Собина с «Фарахом», стал читать: «У меня дети растут быстрее, чем стены моего дома, – сказал «Фарах», – нет денег на строительство дома. Стройка забуксовала, что делать, не знаю. Помогите мне, если можно, деньгами. Я их отработаю своим горбом, иначе быть беде!»

Я подумал, о какой беде говорит «Фарах», в отчете майор Собин ничего не пишет на этот счет. Стал читать отчет дальше: «Можно мне поехать на учебу в Узбекистан, спросил «Фарах», майор Собин промолчал, на вопрос не ответил». Не отчет, а галиматья.

Подошел к окну, размышляя о предстоящей работе в Кандагаре:

«В России у меня не было настоящего, поэтому я сражаюсь в Афганистане за свое будущее и за будущее России. Я был молод и не унывал, работал, когда, кажется, уже не было сил, тащил на себе груз афганской войны, тогда как правительство России саботировало поставки оружия, боеприпасов, продовольствия, ждало, что 40-я армия будет разбита, чтобы лишний раз ткнуть пальцем в мертвое тело русского солдата и сказать – он убит, потому что не умел воевать».

Перед моим окном уютно падали на землю тени от деревьев при свете луны. Пахло весной, свежестью. Травка пробивалась вверх, издавая радостные звуки, идущие от земли, созвучные со звуками нового дня.

В душе зрело недовольство работой майора Собина, продиктованное просчетами и невниманием к конкретному человеку, его нуждам, запросам. Фарах поверил в торжество народной власти, рисковал головой, добывая информацию, и такое невнимание к нему со стороны Собина преступно.

Решил поговорить с Собиным отдельно ото всех утром и указать на недостатки в работе, а также узнать, почему Фарах ставит подпись за полученные деньги от майора Собина «Амнези» и что это может означать?

Вспомнил, что герой Н. В. Гоголя тоже чудил, ставил подпись «Обмокни», но у Гоголя это литературный герой, ему все позволено, Фарах – агент разведгруппы, ему нельзя допускать разные вольности, а если он их допускает, то Собин должен знать, почему? Чем это вызвано?

Все же решил не дожидаться утра, поднял с постели майора Собина, спросил, почему «Фарах» ставит подпись «Амнези» и что это означает?