Текст книги "Электронный Мельмот"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Геннадий Гор
Электронный Мельмот

Обо всем этом трудно составить себе понятие людям, скованным законами времени, места и расстояний.

Оноре Бальзак «Прощенный Мельмот»

1

Меня разбудил телефонный звонок.

– Слушаю! – сердито крикнул я в трубку.

Ласковый женский голос произнес:

– Ты узнаешь меня?

– Нет, не узнаю.

– А я тебя узнала сразу, хотя не слышала твой голос с позапрошлого года.

– Вы не могли слышать мой голос в позапрошлом году.

– Почему, милый?

Я промолчал.

– Почему, милый?

Я промолчал.

– Почему, милый? – повторила она.

– Потому что тогда меня не существовало.

– Ты шутишь? Что же тебе от роду меньше двух лет? Объясни. И объясни заодно, почему ты называешь меня на «вы»?

– Для объяснений еще не наступило время.

Слова мои звучали сухо, неубедительно, бессердечно, но что я мог сделать? Самое лучшее повесить трубку, и я повесил.

Девушка явно принимала меня за кого-то другого. Не могла она слышать мой голос в позапрошлом году. Я появился в этом мире всего восемь месяцев тому назад. Кто я? Никто не знает. Все думают, что я Николаи Ларионов, человек со странным выражением лица. Никому не пришло в голову, что я вовсе не человек и поп, именем Николая Ларионова ходит существо, не имеющее ни одного родственника на Земле ни среди живых, ни среди мертвых.

Семья! Когда я слышу это слово, меня словно пронизывает электрический ток. У каждого живущего здесь есть либо предки, либо родные среди современников, каждый что-то унаследовал и что-то продолжает. Среди миллиардов людей, населяющих Землю, я один свободен от какой-либо земной традиции.

Рано утром, просыпаясь в номере гостиницы, я лежу и думаю. О чем? Все о том же. Я вспоминаю. Иногда мне хочется все забыть и проснуться с таким чувством, словно я только что родился. Уж не завидую ли я Фуату-Муату, искусственному существу, произведенному в лаборатории великого физиолога и кибернетика Эрона-младшего?

Фуату-Муату поселили среди живущих. Он жил, не имея прошлого. Ему не о чем было вспоминать. У него было имя, но не было ни юности, ни детства. Его изучали. Он и создан-то был для разного рода исследований и наблюдений. Жил как под стеклом.

Нет, я не Фуату-Муату! Мне есть что вспомнить. В моей памяти хранятся факты более чем двухсотлетней давности. Например, встреча с Иммануилом Кантом в Кенигсберге, а также пребывание в Санкт-Петербурге XVIII века. Никто не знает, что я так стар.

Фуату-Муату был лишен возраста. С ним разговаривали вещи. Дверь говорила ему:

– Я – дверь. Как ваше самочувствие?

Стул обращался к нему с просьбой:

– Закройте, пожалуйста, окно. Дует.

Окно говорило ему:

– Взгляни, какая прозрачная синева. И даль. Что может быть заманчивее дали?

Для Фуату-Муату Эрон-младший создал экспериментальную обстановку сна и сказки. Специально длл этого ему пришлось погрузиться в доисторию, изучать первобытное мышление и фольклор.

Судьба, выражаясь сумрачным языком древних, тоже поставила меня в особые обстоятельства. Я жил среди людей, не принадлежа к человеческому роду. В XVIII веке это было куда проще, я мог выдать себя за графа Калиостро, мнимого мага и сомнительного волшебника, наконец, за самого дьявола. Сейчас я должен был скрываться и молчать. Я откладывал свое признание, день и час, когда я приду в редакцию одной из самых больших газет или в студию телевидения и скажу:

– Я не тот… Существу из другого мира вряд ли подходит земное имя Николай… Ларвеф! Так меня звали там, за пределами вашей Солнечной системы.

Я откладывал этот день, понимая, что последует за моим признанием. Я не люблю сенсаций. Поэтому я живу под именем Николая Ларионова. В XVIII веке, когда я впервые посетил Землю, мне приходилось прятать признак, резко отличавший меня от людей: мой рот. Но удачная пластическая операция изъяла это отличие. Л к странному выражению лица можно привыкнуть.

Никто из студентов-однокурсников, учившихся вместе со мной в Ленинградском университете, не подозревал, что я ношу в своем сознании столько пространства и времени, сколько не в состоянии вместить внутренний мир человека. Никто не догадывался, что моими глазами смотрит на них другой мир, чужая планета, смотрит и не перестает удивляться.

Фуату-Муату тоже удивлялся, существо без прошлого и без настоящего, модель ума и чувств, напряженно работавших и все же не способных создать контакт между собой и окружающими.

– Я не Фуату-Муату! – часто шептал я себе.

Почему? Потому что чувство ощущения странного, незнакомого, отделяло меня от людей, среди которых я жил.

– Я не Фуату-Муату! – говорил я себе. Почему? Потому что я вовсе не был в этом уверен. Иногда мне казалось, что я искусственное создание, модель живого существа, в котором исследователи пытались осуществить неосуществимое и при помощи одной личности связать два мира – Землю и Дильнею.

Скучал ли я по своей планете? Да, не скрываю, скучал. И когда я хотел поговорить на родном языке, я раскрывал футляр и доставал комочек вещества, который вмещал в себе внутренний мир отсутствующей Эрой.

– Эроя, – спрашивал я, – ты слышишь меня?

– Слышу, – отвечало вещество, мгновенно превращаясь в существо – в мысль, в звук, в жизнь.

– Ты спала или бодрствовала?

– Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Ты знаешь, что я жду, все время жду. Жду, когда сплю, и жду, когда бодрствую.

– Чего же ты ждешь?

– Я жду, когда ты со мной заговоришь. Но мы с тобой теперь так редко говорим. Расскажи мне об этой планете!

– Как-нибудь в другой раз.

– Почему ты откладываешь?

– Не знаю, дорогая. Я боюсь обмануть и тебя и себя самого. Я еще так мало знаю об этой планете. И кроме того я люблю с тобой говорить не о том, что здесь… Ты помогаешь мне вспоминать.

– Я это знаю. Но твои слова причиняют мне боль. Разве я – только в прошлом? Разве меня сейчас нет?

Я промолчал. Что я мог сказать ей? Ведь она была здесь и одновременно отсутствовала. Ее бытие, записанное в кристаллик, не знало, что такое «здесь» и «сейчас». Но не стоило ей об этом напоминать. Для чего? Ведь она такая обидчивая.

Когда кончался наш разговор, я снова прятал ее в футляр, а футляр убирал подальше, чтобы он не попал на глаза дежурной уборщице, когда она придет прибирать номер.

2

Фуату-Муату жил среди говорящих вещей. Дверь признавалась ему:

– Извини. Я была так неосторожна, что чуть не прищемила тебе палец.

Стол спорил с ним по вечерам:

– Чепуха! Я-то лучше знаю. Я ближе к природе. Меня создали из досок, распилив живое дерево, а тебя из синтетических веществ.

Соорудив Фуату-Муату, ученые позаботились и о том, чтобы создать для него подходящую среду. Его действительность уподобили сну, но рано или поздно его должны были разбудить.

Мне тоже иногда казалось, что я вижу сон. Окно говорило мне:

– Я – окно! Взгляни, какая прозрачная синева. И даль! А что может быть заманчивее дали.

Даль! С этим понятием я был знаком как никто. Даль, пространство… На эту тему мы беседовали с Кантом в его кабинете, и секретарь философа господин Яхман ждал, когда кончится наш затянувшийся разговор. Канта больше всего на свете удивляло два явления: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. А меня – даль, безграничность пространства. И о пространстве я знал гораздо больше, чем господин Яхман и чем Кант. И о времени тоже. Но о личном знакомстве с Кантом пока следовало молчать.

Однажды я проговорился. Это было на семинаре по истории философии. Я привел слова Канта, сказанные им тогда, у него в кабинете, и так тихо, чтобы не слышал господин Яхман. Профессор Матвеев, большой знаток немецкой классической философии, перебил меня:

– Кант не говорил этого!

– Вы говорите так уверенно, – ответил я, – словно присутствовали при нашем разговоре.

На лице профессора появилось выражение крайнего недоумения:

– Позвольте, как он мог с вами говорить? В своем ли вы уме?

Я замолчал, хотя я мог легко доказать, что я встречался с Кантом. Время еще не пришло. В этом все дело.

– Извините, – пробормотал я, – я оговорился.

– Бывает, – снисходительно кивнул профессор.

Даль и синева! Это только за окном гостиницы даль выглядит такой ручной и мирной. Верхушки деревьев. Облака. Ну, а там, где нет ни деревьев, ни облаков, там, в бесконечных вакуумах вселенной, там – совсем другая даль. И она тоже живет в моем сознании.

Я сижу за письменным столом и читаю рассказы Чехова. Чехов привлекает меня, привлекает и отталкивает. В изображенных им людях и событиях есть нечто такое, что я не в состоянии понять. Эта жизнь похожа на лабиринт, в котором блуждают люди, ища не выхода, а чего-то еще более запутанного, чем лабиринт. Неужели действительно такой была жизнь в конце XIX столетия?

Кто-то стучится в дверь.

– Войдите, – говорю я.

Входит толпа однокурсников.

– Колька! – кричат они хором. – Ну, собирайся, пошли!

– Куда?

– Забыл? Вот чудак! Сегодня «Спартак» играет с Гвинеей. Ну, побыстрей. Не то опоздаем.

3

С тех пор как на Земле исчезли границы, исчезли и личные документы, свидетельствующие о времени и месте рождения.

Все человечество – одна большая семья. И никто не носит с собой бумажек с печатями.

Я ношу в кармане небольшого размера предмет, который лучше всякого документа мог бы удостоверить, что я родился не на Земле. Это разумная логическая машина, лингвистический аппарат, способный приобщить меня сразу к любому земному наречию, к любому способу мыслить и говорить. Но я никому не показываю этот предмет, хотя меня иногда и подмывает сказать усердной старушке, нашей преподавательнице английского языка:

– Вот у меня есть словарь, так это словарь! Сам переводит с любого языка.

Но я молчу, молчу и улыбаюсь. Смешно, особенно когда преподавательница хвалит меня за мои успехи

– Ларионов, – говорит она, – написал сочинение без единой ошибки.

Я усмехаюсь. И притрагиваюсь рукой к лингвистическому аппарату, лежащему в боковом кармане моего пиджака. Человеческая техника создаст нечто подобное не раньше чем через пятьсот лет, если я, разумеется, не поделюсь своим секретом. Что скажет наша «англичанка» в тот день, когда ее профессию признают ненужной?

Я присвоил себе чужое имя, назвав себя Николаем Ларионовым. Но сделал я это не сейчас, а двести с лишним лет тому назад в Кенигсберге, когда явился к Иммануилу Канту. Со мной тогда случился казус, я забыл свое имя, разумеется, не настоящее, а то, которым себя назвал. Но Кант не обратил никакого внимания на мое замешательство. Он был увлечен темой нашей беседы, речь ведь шла о пространстве и времени и о звездном небе над нами, за посланца которого я себя выдал.

Иногда по ночам мне не спится, я смотрю на звездное небо. Моя родина, милая Дильнея, затерялась где-то среди этих бесчисленных звезд, и я ее ищу, хотя и знаю, что ее не найти. Она далеко, так далеко, что даже трудно себе представить.

Не удивительно ли, что у Земли есть двойник, планета, очень похожая на нее, словно между двух сестер-близнецов легло холодное отчужденное пространство и разделило их… И когда мне становится грустно, я достаю комочек вещества и он разговаривает со мной. Тогда мне кажется, что в этом комочке чувствительного вещества вместилась вся Дильнея, огромный мир, моя далекая родина.

4

Телефон звонит.

– Слушаю.

Опять ласковый женский голос:

– Ты узнаешь меня?

– Нет, не узнаю.

– Что с тобой, Николай? Почему ты не узнаешь меня? Я – Вера! Вера Васильева!

Я мучительно напрягаю память, пытаюсь вспомнить всех, с кем я познакомился за восемь месяцев моего пребывания на Земле. Вера Васильева? Нет, не припоминаю.

– Я – Вера! Вера! – внушает мне ласковый женский голос. – Ты не мог меня забыть, нам нужно повидаться. Что же ты молчишь?

– Не знаю, – неуверенно отвечаю я. – Я помню всех своих знакомых…

– Нам надо повидаться, – настаивает женский голос. – Надо! Я тут близко. Спускайся. Я буду ждать тебя в вестибюле возле газетного киоска.

– Хорошо, я приду.

Я снимаю пижаму и надеваю костюм. Руки мои спешат. Для чего я дал это обещание? Но надо же когда-нибудь объясниться. Очевидно, у меня есть однофамилец и голос его похож на мой.

Через три минуты я уже внизу, в вестибюле. Возле газетного киоска стоит девушка. Она смотрит на меня, на лице ее улыбка.

– Теперь ты меня узнаешь? – спрашивает она.

– Нет. Не узнаю.

– Не могла же я за полтора года так измениться. Ты, наверно, шутишь, Николай?

– Нет, не шучу.

Теперь начинаю удивляться я.

– Меня зовут Николай Ларионов.

– Я знаю. Но если ты Николай Ларионов, ты не мог забыть Веру. Ты здоров, дорогой?

Глаза незнакомой девушки смотрят на меня озабоченно. В них страх и надежда.

– Как же это могло случиться? Прошло всего полтора года, как мы виделись с тобой. Я улетала в Антарктику, и ты меня провожал. Всего полтора года, а ты, Коля, смотришь на меня так, словно видишь впервые.

– Впервые? Это так и есть. Полтора года назад меня не было здесь.

– А где же ты был?

Я чувствую, что мне не уйти от ответа, не увильнуть. От этой девушки я не могу скрывать истину,

– Полтора года назад я был далеко.

– Где? – тихо спросила девушка.

– В окрестностях Сатурна, – ответил я так же тихо.

Девушка побледнела. Не знаю – почему она так побледнела. Вся краска сошла с ее лица. И… она пошла Шла, не оглядываясь и не спеша, словно в темноте Она, наверно, подумала, что я сошел с ума. Я не хотел и не мог вдаваться в подробности. Для этого еще не пришло время. Но как мне хотелось крикнуть ей вслед: «Вернись! Не уходи! Я ведь не сказал самого главного».

Нет, о самом главном не могло быть и речи.

Придя к себе в номер, я долго ходил из угла в угол. Значит существует мой двойник? Девушка ведь не сомневалась в том, что она меня знала. Глупое положение. Чертовски глупое, идиотское. И посоветоваться не с кем, кроме Эрой.

Я вынул из футляра комочек вещества и спросил:

– Ну как твои дела, Эроя?

– Твой вопрос, – ответила она, – имеет чисто риторический характер. Я живу не для дела, не для действия.

– Извини, – сказал я, – мне хочется посоветоваться с тобой.

– О чем?

– Нелепая история. Я только что разговаривал с земной девушкой. И она утверждает, что она знала меня.

– Она шутит?

– Нет, она говорит всерьез.

– Приведи ее сюда. И я ей все объясню. Я расскажу ей о Дильнее, где ты родился… Мне, надеюсь, она поверит.

– Тебе? Да. Тебе она несомненно поверит.

5

На стене афиша. Она извещает, что сегодня состоится публичная лекция: «Разумное существо других планет».

Я как раз иду на эту лекцию. Зачем? Уж не для того ли, чтобы уличить лектора в невежестве? Нет. Мне просто хочется сличить фантазию с действительностью, выдумку с фактом. И кроме того еще раз испытать заманчивое и сильное чувство искушения, с которым придется бороться, напрягая всю волю. А вдруг я не выдержу испытания, встану и скажу:

– Вы ошибаетесь, дорогой профессор. Разумное существо других планет вовсе не обязательно должно выглядеть морфологическим монстром.

– А какие у вас доказательства, молодой человек? – спросит лектор, насмешливо улыбаясь.

– Какие доказательства? Ну хотя бы я сам. Надеюсь, вы не откажете мне в разумности? А я родился не на Земле.

Нет, несмотря на более чем солидный возраст и завидный опыт, во мне много юношеского тщеславия. Не оно ли и ведет меня на эту лекцию?

Актовый зал набит до отказа. Мне с большим трудом удается найти свободное место. Слева сидит старик лет восьмидесяти, справа – студентка. Старик гладит пушистую белоснежную бороду и снисходительно поглядывает на меня. А я думаю: «Э, дедушка, ты моложе меня на несколько сот лет и не гордись своей патриаршей бородой».

В глазах студентки нетерпеливое желание проникнуть в неведомое.

– Вас, видно, очень интересуют далекие миры? – спрашиваю я студентку.

– А вас?

– Нет. Меня больше интересует наша интеллигентная старушка Земля.

– Для чего же вы пришли на эту лекцию?

– Для того, чтобы еще больше любить нашу обаятельную старушку. А вы?

– Чтобы узнать что-нибудь о разумных существах других планет.

– Понятно Сейчас нам о них расскажут. – Мне едва удается спрятать улыбку.

Лектор уже на трибуне. У него умное, но не доброе лицо, скорей лицо актера, чем ученого. А на лице то особое, свойственное только актерам, выражение значительности и уверенности в себе, которое я не раз наблюдал и на Земле и у себя на Дильнее. Говорил он со щегольством, играя дикцией, свободой и силой в управлении голосом. А в голосе, в том, как он произносил слова, был оттенок лени и скрытой усталости, словно космос и проблема жизни на других планетах (с ней он был давно на «ты») чуточку приелись ему, как приелась актеру чужая жизнь, которую он изображал в сотый или тысячный раз на одной и той же сцене.

Он говорил о биополимерах и о том, что вселенная любит повторять и повторяться хотя бы потому, что в ее распоряжении так много времени и пространства. Это замечание свидетельствовало о том, что он, лектор, не хотел подогревать себя и своих слушателей наивным энтузиазмом, а хотел дать понять, что, заинтересовавшись сутью проблемы, придется иметь дело с монотонностью бесконечности… Слово «бесконечность» он произнес так изящно и легко, словно модуляциями голоса, самой интонацией хотел изменить, сделать более ручным и приемлемым его несколько страшноватый смысл. Это произвело сильное впечатление не только на восьмидесятилетнего старца и на студентку, но, не скрываю, даже на меня, имевшего о бесконечности куда более конкретное представление, чем сам лектор.

«Ничего не скажешь – талант, – подумал я. – Но все-таки о разумных существах других планет ты, дорогой, знаешь немногим больше этого доверчивого старца».

И сразу же был наказан за эту не слишком почтительную мысль, наказан, как мальчишка. Лектор как бы невзначай произнес странное, бесконечно знакомое и невозможное здесь на Земле слово. Он тихо, почти переходя в шепот, обозначил его голосом:

– Дильнея…

Мне вдруг стало душно, словно все это произошло не наяву, а во сне. Не мог он произнести это слово. На Земле ни единая душа не знает о существовании Дильнеи, кроме меня и кусочка бесформенного вещества, спрятанного в футляр. Очевидно, мне пригрезилось. Я наклоняюсь к студентке и спрашиваю ее:

– Он говорил о Дильнее?

Она морщится:

– Вы мне мешаете слушать.

– Извините… Говорил он или не говорил?

– О чем?

– О планете Дильнее?

– Не говорил.

Тогда я поворачиваюсь к старцу. Он плохо слышит. Я чуть ли не кричу в его заросшее сизым пухом ухо:

– Говорил ли он о Дильнее?

– Говорил, – отвечает старец, почему-то усмехаясь.

«Ну, нет! – подумал я. – Студентка права, он этого не говорил».

Лектор, играя голосом, снова заводит речь о полимерах, о нуклеиновых кислотах и той химической «памяти», которая лежит в основе организации всех живых существ.

У него не только голос, но и руки артиста. Держа мел в тонких длинных пальцах, он пишет на доске формулу, чтобы с помощью условных и бесстрастных математических знаков, более точных и независимых от нашего «я», чем слова, приобщить слушателей к вещественной сущности жизни…

Я думаю, почти шепчу про себя:

«Э, твои знания о деятельности живой клетки, твои сведения о молекулярной „памяти“ устарели, голубчик почти на пятьсот лет».

И снова он наказывает меня за мою дерзость. Уж не телепат ли он, умеющий читать мысли на расстоянии? Он снова произносит слово, невозможное в его устах. Он говорит:

– Дильнея.

Я снова спрашиваю девушку:

– Говорил он о Дильнее?

Она изумленно смотрит на меня. Потом отвечает сердито:

– Лучше послушаем то, что говорит лектор.

Послушаем.

Я слушаю внимательно. Опять зады, столетние зады биофизики и биохимии. Я говорю себе: Ларвеф, какая: муха тебя сегодня укусила? Не виновата же Земля, что жизнь на ней моложе, чем на Дильнее? Сиди, терпи и слушай, коли пришел.

Я гляжу на трибуну, и мне становится не по себе Лектор, сделав паузу, смотрит на меня. Смотрит и усмехается. В его усмешечке есть нечто загадочное, и слова, которые он затем произносит интимно, негромко, но отчетливо, обращаясь словно не к залу, а только ко мне одному, подтверждают мое подозрение.

– Согласны ли вы с тем, – спрашивает он вдруг, – что жители Дильнеи мыслят совсем иным способом, чем мы, земные люди?

Слово «вы» он выделил интонацией, отчего оно приобрело неуловимо странный смысл, как бы утверждая, вопреки фактам, что в зале нас только двое, он и я. Он и я. И он обращается к моему «я», к подлинному «я», а не к тому, что выдает себя за Николая Ларионова.

Николай Ларионов молчит. Молчит и мое подлинное «я», не выдает себя. Старец изумленно смотрит на меня. Смотрит и студентка, словно догадываясь, что лекция превратилась в диалог между лектором и молодым человеком странного вида, на чьем лице слишком быстро и часто меняется выражение.

Я молчу, молчу и тревожно думаю – откуда он может знать о Дильнее и обо мне, он всего только лектор, может, он телепат и сейчас читает мои самые сокровенные мысли, как раскрытую книгу?

Нет, это был просто ораторский прием. Сейчас он уже смотрит не на меня, а на сидящего рядом со мной старца. И говорил ли он о Дильнее? Сомнительно. Всему виной моя болезненная мнительность.

И все же, когда кончилась лекция, я подошел к окруженному толпой лектору и тихо спросил его:

– Мне казалось, что вы рассказывали о Дильнее?

И он ответил, нисколько не удивившись моему вопросу:

– Вам не показалось, я действительно рассказывал об этой далекой планете.