Текст книги "Гладиатор дед Сергей"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Геннадий Павлович Михасенко

Гладиатор дед Сергей

Рассказ

Дед Сергей, сторож-кладовщик детского спортивно-морского лагеря "Парус", после окончания сезона не остался один, как он любил оставаться, предаваясь тишине и покою после суматошного лета, а вдруг привез к себе на несколько дней, оставшихся до школы, внука Витьку, двенадцатилетнего увальня. Витька жил с родителями, мало общался с хмурым и неразговорчивым дедом и даже не интересовался его лагерем, зная, что туда принимают только старшеклассников. Очутившись же в царстве водных лыж, воздушных ружей, морских форменок, пряжек с якорями и прочих удивительных вещей, которыми был набит склад, он растерянно поразился не столько самим этим вещам, сколько тому, что все они – в дедовском владении, то есть что дед, оказывается, фигура.

Поужинали поздно, промаявшись с сетями, которые дневным волнением залива снесло на коряги.

Отяжеленные едой и усталостью, дед с внуком устроились под высоким, похожим на аиста, торшером с перекошенным абажуром. Старик сел на скатанный матрац, пододвинул к себе табуретку со стопой газет месячной давности и, надев очки, стал перебирать их, интересуясь исключительно мировыми событиями. Потный и чумазый Витька, в тельняшке до колен, разместившись на ящике с аквалангом, принялся, беспомощно вертя в руках два веревочных обрывка, с сопением изучать морские узлы по плакату, брошенному на пол. Сухонький маленький дедок и явно закормленный внук рядом смотрелись как-то враждебно – как будто дед постоянно недоедал в пользу внука. Между ними на полу стоял эмалированный таз с водой, где лениво шевелился только что выуженный из-под коряг налим, губастый, с мутновато-зеленой спиной.

Было тихо.

Нашумевшись за день, лес и залив молчали. Не осилив и простейшего узла, Витька поднял голову, поприслушивался к чему-то и позвал:

– Деда, а дед!

– Оу!

– А старшеклассник с какого считается?

– Чего?

– Ну, с какого класса в ваш лагерь берут?

– Да с какого, больших, – не отрываясь от газеты, ответил дед.

– А именно? Вот я, например, пять кончил, это как? – и оставя плакат, Витька всем корпусом повернулся к деду, чтобы больше привлечь его внимание, зная, что того не так-то просто настроить на обстоятельный разговор.

Но дед неожиданно отложил газету, снял очки и, легонько зевнув, охотно отозвался:

– Мало, как! Куда же – пять! Пять – это еще верхом на палочке ездить! А тут серьезно: в катерах копаются, на лыжах вон по воде шмыгают. Нынче один на бревно наскочил, так не знаю, выпишут его к школе из больницы или нет. Серьезно, брат, у нас! – и дед поскреб за ухом надавленное очками место. Его короткие матово-седые волосы росли с таким плавным очертанием, как будто старик носил белую купальную шапочку, и когда почесывался, то казалось, что он хочет зацепить эту надоевшую шапочку и сдернуть ее. – А то еще говорят – пушки привезут, настоящие! Срежут где-то со старого корабля и привезут. Поди, без снарядов! А то не дай бог этим разбойникам снаряды!

Заплывшие глаза Витьки каким-то чудом округлились, и он воскликнул:

– Да я же здоровый, деда! – Он вытянул ноги и подал плечи назад, демонстрируя свою дородность. – Здоровый и сильный! Я бы все смог: и штурвал крутить, и на лыжах, и на веслах! Я же в своем классе всех бью!

– Да, сила есть – ума не надо! – с сожалением заметил дед, задумчиво разглядывая внука, так что Витька несколько смутился и подобрался, но дед как бы сжалился и тихо, словно по секрету, спросил: – Что, в лагерь поманило? Нагляделся на мое богатство? – и он кивнул на замкнутую дверь главного складского отсека, где хранилось самое ценное, а все обыденное – матрацы, ведра, кружки, лопаты, ножовки – лежало здесь, в предскладнике. – Оно бы нелишне послужить тебе! Живо бы сняли стружку!

– Я бы снял!

– Э, милок! Не таких остругивают!

На какие-то секунды Витька замер с задиристым прищуром, а потом весело махнул рукой:

– А пусть бы! Может, приврать, а, деда? Мол, в седьмом я, ну чтобы это, приняли! – И Витька ладонью сделал рыбье, волнисто-проскальзывающее движение.

– Зачем привирать? Если хочешь по правде – попроси меня, я шепну начальнику – и все! – заверил дед Сергей и как-то игриво-бодуче, снизу вверх дернул головой. – Не чурался бы деда, не дулся бы мыльным пузырем, давно бы вполне законно носил эту самую тельняшку. Да-да! Я и бабку нашу, захоти она, хоть сейчас в юнги запишу! – пошутил вдруг он и, что уж совсем не бывало, хохотнул. – Скажу – и пожалуйста! За меня тут знаешь как держатся? Э-э! Я, брат, для них находка, каких поискать! Клад, можно сказать! И охраняю, и с метлой брожу, и муницию, где порвется, подлатаю, и рыбкой вот прикармливаю!

И дед тюкнул кончиком ботинка по тазу. Лежавший полумесяцем налим медленно выгнулся латинской буквой S, потом еще раз S в другую сторону и снова замер. Витька не любил этих рыбин, которыми дед частенько угощал и родственников, – не любил за то, что они, говорят, питаются трупами, и за то, что они вообще противные, словно огромные черви, но тут он с интересом склонился к тазу, как бы восхищаясь дедовскими талантами. Налим, однако, уловил в этом движении опасность для себя, крутанулся, мелькнув беловатым брюхом, и так вдруг шлепнул хвостом по воде, что окатил всю Витькину физиономию. Мальчишка панически отдернулся и в следующий миг со всего маху треснул налима кулаком по башке.

– Ты чего? – вскрикнул дед Сергей.

– Чего?

– Чего налима-то?

– А чего он, дурак слюнявый! – выругался Витька, утираясь рукавом тельняшки.

Налим буйствовал умопомрачительно: бился мордой о стенки, крутился, дергался, расплескивая воду, выметывал хвост, загибая его крюком и цепляясь за край таза, норовя выброситься вон, – он словно рвался к отмщению. Казалось, выпусти его – он какими-нибудь рыбьими прискоками дошлепает до обидчика и цапнет его за босую ногу, если не придумает ничего страшнее.

Дед заприговаривал, усмиряя налимий хвост:

– Ну-ну-ну! Больно? Ничего, потерпи до утра. А там мы из тебя уху сварим, и нервы твои уймутся! "Дурак"! – передразнил он внука, пронзительно глянув на него. – Он-то не дурак, он на волю рвется! А вот ты!.. Нашел одноклассника, лупцевать! Иди ложись! Не дорос ты еще до юнги!

Обиженный тем, что жалеют не его, а налима, Витька фыркнул, швырнул куда-то веревочные концы, вскочил и, наступив на плакат, быстро проследовал в угол. Здесь, в закутке, образованном наружной стеной склада и стопами матрацев до самой крыши, стояли две кровати со стулом между ними. Не раздеваясь, Витька нырнул под одеяло. Было бы из-за чего кричать, а то из-за паршивого налима! Да он, Витька, нарочно выплеснет этого слизняка из таза, если проснется ночью!

Дед встал, задев абажур, так что в закутке закачался желто-голубой свет, погремел тарелками и ложками, складывая их в ведро, щелкнул замком, выключил торшер, в темноте нащупал свою кровать и, укладываясь, прокряхтел:

– Живое должно жить до конца. А уж как все, то все – и спроса нет! Вот так вот, милок!

Внук не отреагировал на эту философию, но почувствовал, что дедовская вспышка иссякла, и обрадовался, потому что разговор о лагере не был закончен. На полках зашуршали мыши, где-то вдалеке молотил катер, вытягивая из залива гирлянду плотов. Дед скрипнул пружинами. Ворохнулся и внук, поощряя деда на сближение, но сам помалкивал, выдерживая характер.

Дед в самом деле шепнул:

– Вить!

– А!

– Не спишь?

– Нет. Мыши:

– Не только мыши – и крысы, чтоб их нелегкая взяла! – прибавил голосу дед. – Как бы налиму хвост не отгрызли. Свесит его, они – хвать! Мышеловок надо! Или кота хорошего! У Падюковых попросить, что ли? Дадут, поди?

– Старый он, – заметил Витька.

– Вот и хорошо! Молодой-то пока расфуфырится, а старый сразу – цап! Все бывают старыми: и коты, и мыши, и налимы, – с удовольствием, точно радуясь такому обширному сообществу стариков, перечислил дед. – Ну, и человек, ясно! А как же! Ты давеча спросил, с какого начинаются старшеклассники. А вот ты мне ответь, с какого начинается древность?

– Какая древность?

– Ну, какая? Какую вы в школе учите?

– Когда обезьяны были? – уточнил Витька, чувствуя себя все более непринужденно.

– Не обезьяны, а уже люди.

– Волосатые?

– Сам ты волосатый! Через три дня в школу, а на голове – хоть литовкой коси!.. Волосатые – это первобытные. А я про нормальных. Все у них наше: лоб, нос, руки, ноги – все, а древними считаются. – Витька усиленно думал. – Ну, чего молчишь? Двойка у тебя, что ли по древности?

– Да нет у нас такого предмета – древности! – обиделся внук. – Придумал тоже – древность! История есть, а древности нету! По истории у меня законная четверка!

– Значит, должен знать! – не смутясь заключил дед. – Еще когда с быками принародно дрались!

– С быками и сейчас дерутся, в Испании вон!

– Да не сейчас! – огорченно перебил дед. – А когда рабство было. Они еще бунтовали! Ими мужик один верховодил такой, вроде нашего Стеньки Разина!

– Спартак?

– Во-во!

– Гладиаторы?

– Гладиаторы! – обрадовался дед. – Точно!

– Ну то-то! – с превосходством протянул внук. – И не с какими не с быками они сражались, а друг с другом!

– Гладиаторы-гладиаторы!

– Сам путаешь!

– Вспомнил, слава богу! Ох, жизнь, сколько помнить надо! Так вот это считается древним.

– Еще бы!

– Ну вот. А когда это было? С какого времени эта древность начинается-то?

– Как с какого? – опять не понял Витька. – Она давно уже прошла, твоя древность.

– Фу ты, бестолочь! – дед Сергей перевел дух и поворочался маленько. – Ну, ежели мерить от наших дней туда, в глубину времени, то что выходит? Выходит, что сперва пойдет близкое время, еще тепленькое, потом эти, как их, средние века, а уж потом, наверно, древность. Или как?

– А-а! – сообразил наконец Витька. – Так бы сразу и сказал, а то плетешь про каких-то быков! Ну, это тогда, значит, так! Значит, Петр Первый!..

– Да какой Петр Первый? – удивился дед Сергей. – Петр Первый-то вон жил, позавчера!

– Ну, деда, я же вычисляю! – с капризной нетерпеливостью пристрожился внук. – Сбил вот! Знаешь, как трудно пятиться во времени. На чем же я?

– Ну-ну, Петр Первый! – как бы извинился дед.

– Ага, значит, Петр Первый! – шумно вздохнув, продолжил Витька. – Потом-м... Иван Грозный! По-том-м... кажется, эти, из варяг в греки. А потом уж все, дальше пятиться некуда. И выходит, значит, так... – Дед уважительно помалкивал, чуя в словах внука значительность. – Деда, ты слушаешь?

– А как же?

– Выходит, значит, так: все, что было тыщу лет назад, это древнее, полтыщи – среднее, а что сейчас – сейчас! – с облегчением закончил Витька.

Чуть помедлив, не добавит ли внук еще чего-нибудь важного, и сам что-то старательно додумывая, дед Сергей произнес:

– Так, так! Тыщу лет, значит? Мать честная! Ну, конечно! Где там – тыщу лет! Ни за что! Так я и прикидывал – не быть мне древним!

– Чего? – переспросил Витька.

– Не быть мне тыщу лет назад!

– Гладиатором хочешь стать? – усмехнулся внук.

– Не гладиатором стать, а сторожем остаться, но древним! Понимаешь, Витек? – с некоторой досадой выговорил дед Сергей. – Чтобы прошло тыщу лет, а какой-нибудь парнишка тогдашний, вроде тебя, только поумней да попричесанней, открыл бы книжку и сказал: вот, сказал бы, смотрите – древний сторож дед Сергей!.. И так уж мне было бы приятно!

Витька смутился:

– Как же тебе, интересно, будет приятно, когда тебя уже не будет тогда?

– А мне не тогда, а сейчас будет приятно, что я стану таким древним!

– Да ты и так уже древний, – нашелся Витька. – Сколько тебе: семьдесят или восемьдесят?

– Какая же это древность? Это старость, как у котов, у мышей, у налимов. А потом смерть. Близехонько уж где-то. Может, это она и скребется, а не мыши. Не зря я один-то заопасался оставаться! А мне мало этой самой мышиной смерти! Я хочу пройти через все века: через теперешние, через средние и через древние! Главное – древние! Уж больно туда охота!

– Да ты чего, деда? – прошептал Витька с явной тревогой. – Кто же столько живет?

– Эх, Витька, Витька! Тяжел ты на соображение! – вздохнул дед Сергей. – А еще хочешь приврать – в седьмом! Думаешь, я при жизни рвусь столь отмахать? Что я, Иисус Христос какой? Да и он, бедняга, вознестись-то вознесся, а воротиться – дорогу забыл. Нет, Витек, по земле я пройду, как все, а вот потом бы отличиться! Черт знает, откуда взялась во мне эта заноза! Все будто ничего было, а тут – бах! – как молонья! И зажгло! А выходит пшик – не попасть мне туда!

– Попадешь! – уверенно сказал внук, опасливо думая, что же происходит с дедом.

– Нет.

– Почему?

– Тыща лет!..

– Да хоть миллион! – озаренный необычной для него мыслью воскликнул Витька, приподнимаясь на локтях. – Это при жизни мы считаем: мне двенадцать, маме там за тридцать, тебе под сто, а потом-то какой счет?

– Нет, – лукаво повторил дед.

– Время, что ли, остановится?

Помолчав чуток, дед ответил:

– Жизнь, боюсь, остановится! – Внук так и замер на локтях. – Время что, свистит меж пальцев – ухвати его попробуй! А жизнь – пожалуйста, хватай. И хватают! Да еще как! В сетях за три дня один налим! А где остальные? Какую газету ни возьми – везде война, бьют друг друга смертным боем!.. Людей на земле не будет через тыщу лет – вот в чем беда, Витек! И того парнишки, вроде тебя, который бы открыл учебник древности и ткнул бы в меня пальцем, тоже не будет. И учебника не будет. То-то и горько! Нет чтобы жизни-то без конца идти, чтобы все нажиться успели, так изводят ее, матушку!

– Кто изводит?

– Мы, люди.

– Как же это мы ее, интересно, изводим? – продол-' жал недоумевать внук.

– А так. Кто нарочно, а кто невзначай, кто кулаком, кто бомбой. Убывает жизнь, на глазах убывает, – с хрипотцой заключил дед, и Витька вдруг ощутил какую-то неуютность в уклончиво-туманных дедовских словах. – А ты, Витя, не принимай близко-то, не пугайся! – спохватился дед, смягчая голос.

– А я и не пугаюсь.

– И правильно. На тебя-то еще жизни хватит. А мне, так шут с ней, с моей древностью. Внука вот увидел, а внук – меня – и на том спасибо. И этого могло бы не быть. А там, глядишь, и правнукам расскажешь про деда – вот я и задержусь маленько в памяти людской. А в лагерь я тебя устрою. Скажу начальнику – и все! Меня знаешь тут как? Э-э! Ну ладно, спим!

Витька лег на спину и с серьезной озабоченностью уставился в темноту. Ему не понравился весь этот разговор о конце света. По Витькиным соображениям, это была явная чепуха, и все же он опечалился, потому что с будущим связывал тайную и сладкую уверенность, что если он даже умрет тут, что очень сомнительно, то снова объявится там, иначе куда же исчезать, если не в будущее. И ему вдруг стало жаль и себя, и деда. Нет, надо разубедить старика, что жизнь убывает, что люди изводят ее! Например, он, Витька, как и чем изводит? Ну, раздаст за день с десяток щелчков и подзатыльников – и все! Кто от этого помер? Наоборот, здоровее становятся!.. Внезапная догадка обожгла Витьку изнутри, и он тихо позвал:

– Деда!

– Оу!

– Это ты из-за налима подумал, что жизнь оборвется? Из-за того, что я его по башке стукнул?

– Нет.

– Ой, деда, из-за налима! – почти обрадовался Витька. – Зря! А хочешь, я его поглажу? – вдруг выпалил он. И даже сел в искреннем порыве загладить вину, словно именно от этого зависела сейчас вся жизнь на земле.

– Не кошка, гладить-то. Вредно это рыбе – слизь сотрется, – спокойно ответил дед Сергей, переворачиваясь на другой бок. – Ты и так ему кулаком-то все смазал.

– Это я так, случайно!

– От привычки лупцевать слабого, я понимаю. Как слабый мелькнул, так сразу ему в ухо!

– Да нет, деда!

– Ну, ладно-ладно!

– Значит, точно не из-за налима?

– Точно.

– А из-за чего тогда?

– Поживи вот, хлебни жизни, а там поймешь! А то мы с тобой на разных языках разговариваем, и выходит у нас: ты – про Мартына, а я – про Фому. Спать давай лучше.

Повозились они, теплее притираясь к подушкам и матрацам, и затихли. Витька думал о том, что дед хитрит и что-то утаивает, и что если бы знать хорошенько его жизнь, то можно было бы, наверно, и самому разобраться, а так... Из семейных разговоров Витьке запомнилось лишь одно: в начале войны дед с простреленными ногами попал к фашистам в плен, а в конце войны его освободили американцы – и все. Вот там, пожалуй, он и столкнулся с этим самым концом света и не может забыть его... А тут и он, Витька-балда, добавил своим кулаком!

Еле-еле прослушивался пульс катера, усыпляюще доскребывались мыши, молчал налим. Устал, похоже, отдыхает, свесив хвост с кромки таза. А к тазу крадется отряд белозубых крыс, в тельняшках до колен. У первой в лапах – маленький торшер, остальные несут на плечах ржавую ножовку. Вот они останавливаются у налимьего хвоста, разом вцепливаются в него и быстро-быстро пилят. Налим рванулся, но поздно – хвост уже влажно шмякнулся на пол, и крысы злорадно хрюкнули. Витька поднял голову.

Он вообразил всю эту сценку, но звуки оказались настоящие: хрюканье – это всхрапнул дед, а шмякнулось – в глубине склада. Витьке стало боязно, но он встал, сориентировался и пошел, шаря впереди ногами и руками. Торшер и таз попались ему одновременно. Он включил свет. Таз был пустым. Налим лежал возле ящика с аквалангом. С торопливым отвращением схватив рыбину за жабры, Витька плюхнул ее в воду. Потом минуты две споласкивал руки под умывальником. На полке у стола лежало несколько деревянных поддончиков для хлеба. Витька взял один и накрыл им таз, а сверху пригрузил ведром с замоченной посудой. Теперь налим, даже если и хвост просунет, не вывалится, не огорчит деда своим самоубийством и не станет лишней преградой на его пути в древность.

Повесив на гвоздь плакат с морскими узлами, который налим обляпал в двух местах, Витька встал лицом к закутку, выключил торшер и через двенадцать шагов наткнулся на мягкий штабель матрацев.

И тихо улегся.

Февраль 1976 г. Братск

http://mikhasenko.narod.ru