Текст книги "Хиросима"

Автор книги: Геннадий Падаманс

Геннадий Падаманс
Хиросима

Российскому поэту Усману Алимбекову

посвящается

Весной происходят странные вещи. Катится жизнь себе, катится, будто северо-западный ветер над Балтикой; на рассвете встаёшь, смотришь в окно – всё как обычно: мокрый снег и ноль градусов, всё как обычно – тогда почему же весна? Ждёшь чего-то, весь подобрался, вот-вот случится, начнётся, пойдёт – а там мокрый снег и ноль градусов. И в голове слово «вдруг». Вдруг и вовсе не будет, почему бы и нет? Что можно знать?…

Древние заклинали солнце и небо, приносили жертвы. Они-то кое-что понимали получше нас. Мы со своим здравым смыслом способны лишь констатировать: «Снова ноль градусов», – что я и делал беспрестанно, день за днём без конца.

Здравый смысл иногда попадает впросак. Чего стоит, к примеру, послание из Швейцарии. Отродясь не знал никого за границей. А тут невиданный конверт, куча марок с крестами, мой адрес, причём я ещё и мистер. Внутри – двенадцать слов золочёными крупными буквами. Бог любит меня(об этом, однако, я и сам мог бы догадаться), но – мало того – Господь, оказывается, «имеет удивительный прекрасный замысел» относительно моей жизни. Ни больше ни меньше.

Бог предполагает, а человек располагает. Письмо из Швейцарии не так уж сильно меня потрясло. Я даже не стал отвечать, у нас все теперь люди битые, и я в том числе, доверенности от Господа альпийцы не приложили – стало быть, где гарантии?..

Гарантий не было. Ничего у меня не было, разве что молодая жена, которая… нет, я не могу сказать, какая она. Разве может сказать птица, каков настоящий утренний воздух? Не может. Я кормил по утрам воробьёв на балконе и знал, что не может. И я не могу. И моя молодая жена вообще заявила, что я для неё давно уже умер. К сожалению, не на кресте – значит, шансы на воскресение были ничтожными.

Но я начал о странных вещах, а приткнулся к жене. Все пути ведут в Рим, это близко к Швейцарии, туда мне не надо, ведь моя жена укрывалась в Болдерае, но и в Болдераю мне вроде как ни к чему, когда я уже умер, а воскресение… по воскресеньям я хожу в общество молодых поэтов, езжу на электричке, а вечером возвращаюсь домой опять же на электричке. И вот в такое воскресенье, возвращаясь домой после вялых посиделок, полусонный, я оставил в вагоне свой большущий роман. Огромный роман о Христе, об Икаре – сыне Дедала, стремившемся к солнцу, о прочих поэтах жизни и о себе тоже. С этого всё и закрутилось. По крайней мере, я так полагаю, что с этого. Не могло же очередное странное письмо, анонимное на сей раз, свалиться прямо с небес, не похоже. И на швейцарское непохоже, штемпеля стояли только родные, и марка родная, с дояркой, отечественная, одна-одинёшенька, а содержимое… над содержимым я прокорпел часа два, а то и все три. Поразительное письмо!

«Хочу поделиться своим сокровенным, о чём и с собой боюсь говорить. Но мне кажется, если кто и сможет меня понять, то только ты. Хотя бы выслушать. Хотя бы вид.

Моё состояние длится вот уже более двадцати пяти лет. Состояние.

Всё делаю не так и не то.

В детстве с упоением играю. Когда заканчиваю – сижу, и пустота от игры, вроде бы только что весь был в игре, весь с ними или один, но весь. И вдруг пустота: не то, не я. Постоянное мучение. Не от неполноценности самовосприятия, не от того, что ничтожен, неспособен или не неспособен, а просто такое вот состояние: не то, не я.

Всё, что ни делаю, всегда делаю с удовольствием, весь отдаюсь и, поверь, всегда искренне. Смеюсь, грущу, увлекаюсь – а когда проходит, остаюсь один, опять: не то, не я.

Начинаю метаться.

Пишу стихи. Стихи мои струны в душе, с них снимаю слова и строки. Напишу – и опять один. Не то, не я.

Никто никогда, наверное, не поймёт, чего я хочу. Ведь сам не знаю. Знаю одно: не то, не я.

Когда мне необходимо было высказать, обязательно высказать то, что накопилось в душе, от чего захлебнулся бы, если не высказать, то первым человеком, кто выпивал бурю моей души, была моя мама. Как я начинал рассказывать, не помню; помню только, что начинал с мелочи, а она, не проронив ни слова, заставляла выплеснуть из уст рокочущий поток бури.

В двадцать лет я потерял её физически. Она ушла в мир иной. Поверь, моя мама жива и почти каждую ночь приходит ко мне.

Вот уже десять лет молчу. Некому сказать. Вдруг появляешься ты. Не знаю, кто ты, но ты совершенство в своём образе и в своём мире. Почему-то именно тебе хочется поведать своё сокровенное.

Возможно, ты и не тот. Но уже не могу сдержаться.

Ненавижу строй. Ненавижу толпу. Ненавижу маразм. Ненавижу страну.

Ненавижу философов, утверждающих только свою истину. Истина одна: есть жизнь; есть люди; есть Земля.

Ненавижу докторов наук. Чем уже наука, тем ненавистнее мне её доктор.

Искренность и разум – сестра с братом, одно единое, не целое, а именно единое.

Глуп тот, кто хочет выбирать его или её.

Чем дальше, тем больше тянет к бокалу вина. Я слабый человек, так как уже чаще не я, а какой-то хамелеон. Чаще моё лицо вырисовывается, когда пью с друзьями. Хочу пить, хоть малость, чтобы вернуть себя к ним, ибо они – мои друзья. Быть одному означает медленно сходить с ума.

Импульсивный я человек. Покой для меня хуже смерти».

Вот такое престранное письмо. Без подписи, зато с приложением. В виде поэмы и нескольких стихотворений. Поразительно необычных стихотворений, загадочных, интригующих. От одного из них просто не мог оторваться:

 
Подай мне руку,
Скажи,
Мир покрытый небом,
Где иволга моя?
Где муза?
Где мой покой?
 
 
В зелени?
А может, в тишине?
А может в серой мгле,
Что под зеленью,
Что вечна?
 
 
А если вечна
Та трава,
По которой ходим,
То значит ли, что
Моя тропа
Немного выше
Вечности?
 

Письмо пришло в среду утром. А после обеда я шёл в магазин, накрапывал вечный дождик вперемешку со снегом, мозги совершенно раскисли, как и прах газона под ногами – в общем, слякоть была повсюду, снизу, сверху и внутри; слякоть была повсюду – и к этой слякоти предстояло мне адаптироваться. Впрочем, последнее слово меня испугало. Наверное, так выражаются доктора. А докторов я не любил тоже, как и автор письма, которое не размокало в моей голове, а, наоборот, окаменело, будто стела гранитная, словно своих проблем у меня не хватало. Семь бед – один ответ.

Как висит человек… Совсем не так, как о том пишут в книгах. Когда мне было лет шесть, я видел, как висел наш сосед. Пена изо рта, вывалившийся язык, голова набок – ничего такого не помню. Просто висел человек. Наш сосед. Все остальные соседи сбежались и растерянно созерцали. И я созерцал. И меня пугало только одно: вдруг этот сосед, дядя Боря, придёт ко мне ночью, во сне. Кто-то сказал, что он будет теперь приходить. Но он не пришёл. Он – ушёл. И в этом даже было что-то такое презрительно-романтическое. Совсем не то, о чём распинаются в книгах: пена изо рта, вывалившийся язык, сломанные шейные позвонки… разве что позвонки, голова у дяди Бори, кажется, свесилась в сторону, наклонилась слегка из любопытства: как там мир в кривом ракурсе? А прочее – просто висит человек. Просто ушёл.

Когда-то я работал промышленным альпинистом. С тех пор у меня осталась страсть к верёвкам и узлам. А ещё у меня осталась страсть к стихам. Стихи я писал много хуже, чем вязал узлы. Вернее, в стихах я тоже вязал узлы – не хуже, не лучше – просто вязал. Такой вот, скажем, узелок:

 
Я умею складывать кубики слов.
Я умею нанизывать бусинки снов.
Я умею мечтать, открывать, ворожить —
Почему, отчего не умею я жить?
 

Все петли правильные как будто, а узел никак не выходит. Художественный плач. У этого парня про иволгу лучше. По-настоящему.

Я лежал на диване и глазел в потолок. За окном садилось солнце, его прощальные лучи прощупывали комнату, натыкались на трюмо и багровым сгустком взбегали к небу. К моему локальному небу, лет десять уже небелёному. Внутри сгустка отчётливо проступали царапинки, из которых запросто складывались фигуры. Две руны. У меня имелась книга о рунах, до женитьбы я покупал все модные книги, бегло пролистывал и складировал, – но я знал и без книги, что руны хорошие. Как же иначе… И я лениво пытался придумать, откуда взялись царапины на потолке. Тараканы ещё там не носились; воробейчики пару раз залетали, ребята свои, но ведь не карлсоны. Сосед сверху сквозь перекрытие тоже не мог дотянуться. Жена шваброй могла – но только в принципе. А конкретно ничего у меня не получалось с разгадкой. Однако я не печалился. И тут зазвонил телефон, я вскочил, схватил трубку и услышал вопрос: «Это Солнечный банк?» – «Банк обанкротился, разве не знаете?» – ответил я трубке. Пусть пьёт валидол. А мне вдруг пришло в голову, что руны на потолке и послание из Швейцарии могут быть связаны. Не есть ли это гарантии, подтверждение? Я рассмеялся.

«Бог ли, дьявол ли – кто-то упорно меня домогается по всем фронтам, – думал я, засыпая. – Лучше бы меня домогалась жена».

В четверг выудил из почтового ящика весточку от жены. Не на тот свет, а по прежнему адресу. Может быть, она полагала, что я воскрес? Конверт пролежал нераспечатанным на столе до позднего вечера, дозревая, или это я дозревал; как бы там ни было, перед сном я конверт вскрыл.

Решительно, обычные письма ко мне не приходили!

Жена именовала меня «дорогим», но, конечно, в кавычках. Ей было жаль, что в тридцать три года я «существовал не своим умом» (но и не тёщиным тоже). Она решила не мешать мне жить и писать свои романы, а потом вдруг иронично благодарила за подарок ко дню рождения (Какой такой подарок, когда я уже умер?) и внезапно соглашалась, что тряпок у неё действительно очень много(?). Затем упоминалась пишущая машинка. Оказывается, моя дражайшая супруга её забрала – в интересах своей курсовой работы и приносила за это извинения. (А я про машинку даже и не заметил, стояла всегда на столе; наверное, я полагал, что и до сих пор стоит, столько раз уже сидел за столом и не заметил. Чудеса!) «Можешь искать ошибки этого письма, мне всё равно», – предлагала жена, а я с горечью думал, что вся наша жизнь, возможно, ошибка. Я целый роман написал, чтоб это выяснить. Пока выяснял – жена на тот свет прописала.

Заканчивалось письмо совсем невразумительно. Она обвиняла меня в какой-то «двойной игре» и сбивчиво упрекала, что я пытался её перевоспитывать «очень суровым методом», а главного так и не понял.

Странное было письмо (который раз уже это слово «странное»? Странно…). Час от часу не легче. Ничего я не мог сообразить, концы с концами не сводились. И концы с началами не сводились. И начала с началами тоже. В пятницу меня вызвали на работу. И я разбил два стекла. Самых дорогих. Разве могло быть иначе? Конечно, я переживал ещё и по этому поводу; я даже, похоже, был рад переживать теперь по этому новому поводу, чтобы всё остальное стекло, как с гуся вода, но оно не стекало. Ничего не стекало, а только скапливалось мутной лужей в разнесчастной моей голове.

Я вспоминал, как мы встретились, и в моей руке лопнул стакан, интересный такой стакан, своеобразный, аккуратно лопнул от сока, сверху ободок шириной с палец отвалился. А когда она впервые приехала ко мне домой, я стал открывать бутылку шампанского, пробка выстрелила, попала в фужер и аккуратно отбила ножку, почти ювелирно. Аккуратный звон посуды сопровождал наши встречи. А соседи – о, эти ухмылялись нам в спину: «Такая любовь бывает только в кино». Вот и было всё словно в кино. А потом она повторяла: «Какие серые дни. Ни событий, ни перемен, ничего». И теперь звенело стекло на работе, сопровождая разлуку. Аккомпанируя.

Я думал о жене неотрывно. Мысли всякие проскакивали – но что толку в мыслях? Ведь я без неё задыхался. Когда-то я задыхался и с нею, но сейчас – без неё, и она была нужна мне, просто необходима… но она далеко, и так должно было быть, я соглашался сам с собою, что так должно было быть – но по-че– му?… В жизни больше вопросов и совсем мало ответов. И то, что кажется ответом, всего лишь новый вопрос. Мы любили друг друга – так мне казалось – может быть, слишком любили. Но есть нечто высшее. Любовь сама высшее, и всё же есть нечто, что сродственно ей, но другое. Когда Христос говорил Петру, что скоро тот отречётся – разве мог тот поверить? И разве мог Христос объяснить, почему? Но не успел трижды прокукарекать петух, как свершилось. И Пётр постыдно бежал… А я не был Христом, и жена моя вовсе не камень – да разве от этого легче? Я без неё задыхался. И так должно было быть. Как должна быть зима в означенный срок, снег, река подо льдом – но затем ведь бывает весна, у природы бывает, – а у нас будет ли?…

«Вопрошающий не узрит. Хочешь знать – знай», – так учил Иисус в моём забытом романе. Так внушал я себе. И ничего не знал.

Выходные начались с жуткого сна. Снился какой-то хаос, бардак. Потом захожу в кухню и открываю вентиль газа и все четыре конфорки. Мне жутко, я очень боюсь, потому как знаю, что сейчас придёт смерть, мне просто некуда деться, конец… Газ идёт, хлещет – а я всё ещё жив, даже сознание не теряю. Хватаю спичку, хочу всё взорвать, чтоб быстрее, чтобы не мучиться – спичка падает на пол, горя – а взрыва нет, недостаточно газу. Отчаяние сокрушает меня, невыразимое отчаяние, ведь я вдруг ощущаю неведомый голос, он твердит как раз то, что и так уже ясно: «Ты не можешь сейчас умереть. Прежде растрать свои силы».

С этим я и проснулся. Я был совершенно разбит, из ушей, чудилось, готов дым повалить, но тремя твёрдыми шагами я направился к столу, четвёртый шаг, последний, был уже не столь твёрд, но я вымучил и его. А дальше…моя рука чирикала буквы сама, голова лишь слегка редактировала и как будто бы удивлялась немножко, самую малость. Я строчил сочинение. Неизвестному автору. Объяснял, что «ненависть» – ущемлённое хилое слово, а судить мир означает судить себя, судить тех, кто нас любит. Кто-то мучился ради того, чтобы мы жили. Значит, это всё не напрасно. Мы за это в ответе. За гармонию в мире отвечает не Бог, а мы сами. Если есть у нас Дар, если не бездари. Но тогда на пути хиросима. Не та, двухсекундная, просто вспышка – и кончено… Иная. Тянучая, разбавленная дождём. Одинокая. Не воскреснешь, пока не умрёшь.

Одним махом исписал я несколько листов. Будто кто свыше диктовал мне в бешеном темпе. Однако я успевал ещё и подкладывать копировку, получилось два экземпляра.

Написано – и с плеч долой. Вернувшись на диван, я попытался разложить по полочкам события последней недели. Я забыл свой роман в электричке…Но я мог забыть его и на встрече, в обществе молодых поэтов, с меня станется, могло быть и так. Но даже если и нет, если роман забыт в электричке – ведь он не был подписан; значит, необходимо знать меня помимо романа. С другой стороны, я нутром чувствовал в письме неизвестного отклик на мой роман, родственные интонации. В самом деле, это мог быть только кто-то из общества. На последней встрече присутствовало человек двадцать, из них с пятью-шестью я здоровался за руку, ещё семерых-восьмерых знал в лицо; остальные – terra incognitaлибо дамы. Когда месяц назад я появился там первый раз, старший поэт предложил мне заполнить формулярчик – таков, мол, порядок – и я по своей лени не удосужился даже соврать, указал всё, вплоть до почтового индекса. Отсюда понятно происхождение адреса. Хотя толком ничего ещё я не понимал. Подозревать в авторстве письма старшего поэта, этого мудозвона – вернее уж тогда было бы списать всё на инсинуации жены, но и такой вариант не стоил даже обсуждения. Нет, кто-то в обществе пристально наблюдал за мною, и этот инкогнито добыл у старшего поэта адрес. Но что, собственно, мог он наблюдать? Всего три раза я появлялся в обществе. В первый раз что-то сумбурно кричал, махал руками, будто шашкой – сплошная сумятица. Во второй раз уже больше молчал, пару раз только высунулся с парой реплик. В третий раз откровенно дремал. И до того додремался, что забыл свой роман, о котором никто и знать не должен бы. Получается, узнали. Не из-за физиономии же моей письмо накатали… На мгновение у меня даже мелькнула игривая мысль: а не замешана ли тут какая-нибудь Джульетта, – но трудно было всерьёз на этом притормозить. Письмо писал явно мужчина: по стилю, по почерку, да и глаголы указывали на мужской род. Получалась одна только версия: я оставил роман, некто его подобрал, залпом прочёл, именно залпом мой большущий роман – потому что уже на третий день утром почта доставила мне письмо. Фантастическая скорость, просто невероятно, – рассуждал я, – но ведь жизнь так устроена, что самое невероятное вполне может произойти, тогда как самое ожидаемое будешь ждать до посинения. Покаянный звонок от жены в частности…

В воскресенье, несколько оправившись от последствий запруды в собственной голове, я шёл на очередную встречу молодых поэтов с двумя письмами в сумке. Точнее, с двумя экземплярами одного и того же письма. Я был уверен: в этот день что-нибудь прояснится.

Поэтов собралось меньше обычного. Я опоздал, они уже обсуждали какую-то газетную статью, на меня вроде бы особого внимания не обратили. Как будто. Однако кое-кто наверняка затрепетал.

Спрашивать в лоб у старшего поэта, не подобрал ли кто в прошлый раз мой роман и не интересовался ли кто моим формуляром, я посчитал откровенно вульгарным. Но вместо этого вдруг выдал господам поэтам речь о романе как ритуале.

Жизнь не игра, – утверждал я, – а «великая охота». И предлагал вспомнить, каким образом охотились на мамонтов наши давние предки. Сначала охотники постились, то есть сосредотачивались, концентрировались духовно, затем приступали к непременному ритуалу. Ритуал состоял в том, – пояснял я, – что определённым образом символически обозначался мамонт, и охотники, впадая в транс, начинали священную пляску вокруг этого псевдомамонта, чтобы в конечном итоге его поразить. Только после подобного ритуала, если не поступало дурных знаков, охотники шли со своими каменными топорами и копьями на настоящих мамонтов и без особых проблем убивали реально. Однако если имелись дурные знаки, даже угроза голодной смерти не могла заставить охотников взяться за копья. Что всё это означало? – спрашивал я. И отвечал: гармоничное отношение к миру, всеединство. Ведь охотники, прежде чем убивать, имитировали убийство, обращаясь к миру с вопросом: «Смотри, вот что мы хотим сделать. Согласен ли ты? Есть ли мамонты, готовые умереть для нас?» Добрый знак означал, что мир согласен, и готовые умереть мамонты есть. Дурной знак выражал несогласие и неготовность. Так всё происходило, – возбуждал я сам себя, – и оставалось только после удачной охоты не забыть о благодарственной жертве для мира, ведь человек жил отнюдь не ради себя, но во всеединстве, и помнил об этом. А теперь, – продолжал я, – возьмём романиста. Его реальная жизнь фактически та же охота. А его роман – ритуал, запрос к миру. Он как бы вопрошает: «Мир, видишь, каким я хотел бы видеть тебя? Готов ли ты тронуться мне навстречу?» Если запрос искренен, остаётся ждать знаков. И не забыть о благодарственной жертве.

Так я говорил. И мне казалось, они все разинули рты, даже старший поэт обнажил обкуренные зубы. Но и мой рот оставался открытым по завершении речи. «Знаки, положим, хорошие, – соображал я. – Но неужели жена должна стать благодарственной жертвой? Нет! Нет!»

Я едва не позабыл о своих письмах. Точнее, я действительно о них позабыл. Просто заранее демонстративно выложил одно из них рядом с собой на подоконник, там оно и покоилось во время моей блистательной речи и позже, должно быть, покоилось, когда я вышел напиться воды, отлучился. В последний момент воду пить мне расхо-телось, и я спустился в бар и заказал сто граммов шампанского (благо в пятницу, хоть я и разбил два стекла, но кое-какие денежки мне всё-таки перепали за былые заслуги). Отсутствовал я минут пятнадцать, от силы – двадцать. А вернувшись, попал в самое пекло дискуссии по поводу статьи какого-то известного литератора. Поэты разбирали по косточкам текст бедолаги и размалывали, словно стая гиен. «Ну разве так можно писать?! Ну разве так можно! Что печатают!!!» – возмущались они. А в моей голове шипело шампанское, мысли стали воздушными, потянуло на классику. Один римлянин вспомнился:

 
Жизнь не бывает длинна для того,
Кто в ней время имеет, чтоб отыскать свою смерть.
 

Эти строчки засели в моей голове. А у поэтов засела звезда, которая зажглась. Уже битый час они возмущались, как бескультурно звучит «звезда зажглась»; и ещё возмущались, сколь грубое слово «шибко», а затем заключали: предложение не работает. А я работал в пятницу и разбил два стекла. А поэты… мне вдруг захотелось им крикнуть, даже встать на колени, взмолиться: «Если есть у вас время для такой ерунды, как тогда вы решили проблему со смертью? Ну научите меня, поясните, молю вас!…» Так хотелось мне крикнуть, но я молчал. Ведь в моей голове бурлило шампанское, и, возможно, я начинал путать. Определённо, начинал путать. Какой с этих спрос?! Я просто вы-шел напиться опять и к привычным ста граммам заказал ещё шоколадку, дабы меньше бурлило. Вновь я отсутствовал с четверть часа. И когда вернулся, то не удосужился даже глянуть на подоконник, проведать своё письмецо. Я напрочь забыл о нём! Сидел себе добродушно, хлопал глазами, слушал нудные речи о серебряном веке и о кретинах-редакторах. Слушал, слушал, покуда не стали все расходиться – ну и я, как и все. А письмо… Может, лежало, а может, давно уже отбыло по назначению. Лишь на вокзале я вспомнил о нём. И истязал свою память нещадно. И мне начинало мерещиться, что подоконник давно пустовал, когда я уходил. Так ли, нет ли, но второй экземпляр оставить в вагоне для подстраховки не удалось. Вагон был более полным, чем в прошлое воскресенье. Я три раза менял скамью, но все три раза ко мне подсаживались совершенно посторонние типы. Так я и вышел с письмом в руке. Для успокоения совести чуток подождал, пока народ разошёлся со станции, положил второй экземпляр на скамейку и совершил круг почёта мимо здания станции, прилегающего магазина, уже закрытого, и пустующего базарчика. Разумеется, на письмо никто не позарился, потому я спокойно его подобрал и отправился восвояси. То есть домой.

Дорожка вилась между хмурых коробок, день совсем истончился, иссяк; сверху что-то там капало, то ли дождь, то ли снег – больше вроде бы нечему, – капало, капало, а я шёл полупьяный, полутрезвый, полу – какой?… Я грозил кулаком потухшему небу, пытался втемяшить. Оно мочилось в ответ, энурезилось, не внимало моим аргументам, а я повторял: «Мы одной верёвочкой связаны. Если я бездарь – и Ты».

Тусклые звёзды взирали на сумасшедшего… нет, не взирали, куда им, зачем? Тучи, набрякшие грузные тучи, другие, не те, на которых грядёт… Кто грядёт и когда… Кто?… Когда?…

 
Сотворить это небо робким дыханьем.
Умастить эту землю – прикосновеньем.
Очертить путь светила камнем багряным.
И поймать на излёте Зверя цветенье.
 

В эту ночь мне приснился типовой сон. Я брёл по большому пустынному городу, таращился на глазницы безжизненных зданий, а высоко-высоко в синем небе парил самолёт. А потом скинул бомбу. Атомную.

Бомба свистела, неслась к земле; я побежал. Бежал, бежал и понимал, что всё равно не спастись. А бомба свистела…..

Следующую неделю мне пришлось вкалывать как проклятому. Бетонировать яму. Не навозную, но близко к тому. Возвращался домой затемно, вымотанный до предела, и даже не подозревал о существо-вании почтового ящика. Как и многого другого.

Дни до выходных тянулись изнурительно долго. Дни, которые я вычёркивал из своей жизни. Сжигал на медленном огне. И лишь вече-ром, когда трудовая вахта кончалась, и я стоял один посреди леса и ждал автобус – тогда только что-то во мне трепыхалось, и я вспоминал о жене, о поэтах, но больше разглядывал сосны, которые были повсюду, плотным кольцом окружали меня, и только сквозь серую прорезь дороги откуда-то сверху сыпался снег, мелкий-мелкий, будто мука, падал на землю и исчезал. Как исчезал день за днём моей жизни.

Автобус имел привычку задерживаться. Я часто в такие минуты думал о соснах. Растут себе на песке, неприхотливые, ничего не боятся и знаются с вечностью. Берёзы, осины, рябины и прочие слишком практичны, стоят по полгода скелетами – а где резвиться неугомонным синичкам, и куда отвести взгляд человеку?

Всегда считал сосну своим деревом. В детстве больше всего хотел научиться лазить именно по соснам. Пусть они пачкаются смолой, пусть ствол начинает ветвиться чересчур высоко – зато это дерево, действителъно дерево, бронзовое, вечнозелёное, и кое-что знает. Да, кое-что знает. Когда-то сосны видели динозавров. Но крайне могучие динозавры стали нелепыми на этой земле и исчезли. И после них слишком сильные мамонты тоже стали нелепыми – и уступили дорогу слишком умному человеку. А сосны всё видели, невозмутимые, бронзовые, вечнозелёные. И теперь человек стал нелепым – а сосны всё те же… Я-то ведь точно ощущал себя таким нелепым рядом с этим величием. Я… продрогший, немытый, опустошённый – неужели я мог как-то выглядеть из подоблачной выси? И мне хотелось взмолиться, просить их не смеяться, не хохотать – но это ведь ветер то-лько шумел в кустистых кронах. А сосны – разве им было дело?… Разве им когда-то было дело до динозавров и мамонтов? Это мне до все-го было дело. Я ко всему хотел подобраться – а сосны, их аромат… наверное, и жена моя так не пахла… конечно, по-своему пахла, как больше никто – но где этот запах, где всё?…

Четверг ознаменовался событием. Я искал Цезаря.

Утром шёл себе на работу, как полагается; недалеко от дома возле стоящей боком девятиэтажки в это время мне часто встречался белый пушистый кот. Кот как кот – да не тот. Этот очень напоминал мне нашего Джексона, которого жена увезла с собой в Болдераю. Джексон, правда, был породистый, а этот, конечно, дикий – я так и именовал его при встречах, Дикий Джексон, и здоровался про себя. И в четверг я его встретил. Он бежал лёгкой рысцой вдоль бока девятиэтажки – и вдруг навстречу овчарка. У него имелся шанс удрать, среагируй он моментально, но он почему-то гордо остановился, выгнул колесом спину, встопорщился – истинный гладиатор. Овчарка, естественно, сразу к нему. Может, ещё молодая, неопытная, но кондиция полная, настоящий волк по размеру. Хозяйка далеко позади, остановилась и смотрит. Я ещё дальше, тоже остановился. Дикому Джексону будет каюк – а я… чем могу я помочь?… Овчарка сунулась мордой, кот стукнул лапой – псина отскочила и всерьёз разъярилась. Я вдруг оглянулся, что-то искал, какой-нибудь камень, или просто не мог это видеть, но через мгновение боковым зрением почуял развязку. И точно: Давид прыгнул Голиафу на спину, у того хребет туго гнётся, собака опешила, а кот уже спрыгнул в другую сторону и помчался. Овчарка за ним, всё ближе – но три прекрасных прыжка, и Дикий Джексон на дереве. Только самый последний момент я не уследил, как овчарка клацнула пастью. Успела ли цапнуть?…

Об этом происшествии я думал до обеда: пока месил бетон, пока гонял тачку, пока высыпал, укладывал и утрамбовывал. Тяжело давалась работа. Небо снова разверзлось, повалил снег: на бетон, на дорожку, на голову, на кошачьи мысли. Я наскоро перекусил и обратно взялся за тачку, а снег не переставал, хотя по календарю давно уже числился март; но что календарь?… «Нет, не время ещё», – утверждала погода, каждый раз, день за днём – и сегодня… А когда оно, время? – кто мог сказать…

Я засыпал много бетона, пришлось сколотить мостки для тачки и одолевать подъём. Я одолевал – что тут нового? – но крайняя доска неожиданно лопнула, я грохнулся оземь в обнимку с полной тачкой и зашиб левую ногу. Расшнуровал ботинок, снял носок, потёр ушиб, оттопырил один за другим все пять пальцев – нога осталась цела и работа ждала. Я стал приколачивать новую доску взамен дезертирши – и цепанул молотком большой палец левой руки. Наваждение!… «Ты не прав, не твоё это дело», – намекали мне вещи, мудрые вещи, – да разве могли они подсказать, где моё?

Я не выполнил норму в четверг. И после работы поехал не прямо домой, а высадился в центре города и совершил рейд по магазинам.

Кошачьей еды теперь продавалось не меньше, чем еды для людей. Проблема стояла иная, как выбрать в таком изобилии. Но я нашёл быстро: модная банка (вскрывается пальцем), пушистый белый кот на этикетке, но главное в названии… «Цезарь»! Кошачий деликатес «Цезарь». Без сомнения, именно это мне было нужно. Ведь мой кот, он был Цезарем (Дикий Джексон – так, временно, Джексон только один, но тот в Болдерае). Словом, Цезарю цезарево.

И вот я спешил со своим деликатесом к месту утренней битвы. Погода испортилась окончательно, неистово снежило – и все коты куда-то исчезли. И мой знакомец. Зато люди возвращались толпою с работы и озирались, на меня озирались, чего я брожу по кошачьей тропе. Я возмущался: ну что им всем надо, одним пьяным больше, одним пьяным меньше…

Стемнело. Фонари канули в Лету вместе с советской властью, продолжать поиски не имело смысла, разве что сунуться в подвал, там мой Цезарь вполне мог отлёживаться. Но, увы, сам-то я Цезарем не был, экспедиция по чужому подвалу так и осталась в проекте. Я поплёлся домой.

Наутро вышел пораньше. Цезарь бродил по своей территории как ни в чём ни бывало, я устремился к нему, однако чем ближе подходил, тем больше смущался. Цезарь раньше казался мне полностью белым, но теперь получалось, что верх спины его рыжеватый. Или я обознался? К тому же кот, поначалу с достоинством, а потом совсем неприкрыто стал от меня удаляться. Тщетно я всячески манил и щеголял своей красочной банкой. Опять неудача.

В электричке, в автобусе я натужно гадал: «Цезарь – не Цезарь»… Но что мог отгадать? Непростая загадка. Цезарь не боится овчарки, но бежит от меня… От меня с деликатесом. Парадокс. Или вовсе не парадокс… Или Цезарь – на то он и Цезарь, в признательности не нуждается, в подачках тем более. Ведь истинный Цезарь не брезговал протухшим маслом, почему же Цезарь четвероногий должен стремиться к деликатесам?… Я едва не проехал свою остановку, завязнув в бесплодных предположениях. Только лопата и тачка утихомирили.

Сыпал снег, скрипело колесо, подвывал ветер – так уже было, и так ещё будет. Главное помнить: день имеет две вехи, обед и отбой, сначала обед, а после – отбой, обед и отбой, р-раз – два… Я помнил – и рабочая пятница кончилась, как и четверг, и среда, и вторник, и понедельник – р-раз – два…

Вечером, войдя в подъезд, с удивлением обнаружил почтовые ящики. Один из них считался моим. Оставалось выудить ключик из связки.

Ящик буквально ломился. Рекламка, счёт за квартиру, счёт за телефон, письмо от Инкогнито и письмо… из Французского посольства.