Текст книги "Соавтор"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Прашкевич Геннадий
Соавтор

Геннадий ПРАШКЕВИЧ

СОАВТОР

Любое несовпадение людей и событий

является чистой случайностью.

Шкиперу Шашкину было плохо.

Самоходная баржа медленно шла вниз по Оби и давно бы полагалось Солнцу опуститься за неровную щетку темного леса, затянутого то ли предгрозовой дымкой, то ли сухим туманом, но шел уже одиннадцатый час, час в сущности сумеречный, а Солнце, сплющенное, как яичный желток, продолжало висеть над лесом. Круглое, багровое, совершенно обычное. Во всем обычное. Кроме одного. Заходило оно не на западе, то есть там, где ему и следовало заходить, а на востоке, над редкими огоньками большого села.

"Где-то там... – горько думал шкипер, рассматривая темнеющий по берегам лес, – на базе отдыха... с корешами... мой Ванька мается... Шкипер сделал большой глоток уже из почти пустой бутылки. – Сынок... Ученый... Разбил под сосной палатку, взгрел кофеек, рыбу с корешами глушит... Отца вот только стесняется, прост у него отец... Мало я стервеца в детстве драл, мало просил, на колени падал – к ремеслу прибивайся! Ремесло, оно как спасательный круг! А на бумажках твоих жизнь не сделаешь!.. Не послушался Ванечка, живет теперь на оклад, а оклады у ученых какие?.. – Шкипер мутно глянул на багровое, садящееся не по правилам Солнце и выбросил опустошенную бутылку в темную Обь. – Не сумел я Ванечку поднять до себя... Простым ученым стал Ванечка..."

Шкипер Шашкин твердо знал, понимал ясно – Солнце обязано заходить на западе. Но столь же ясно он видел – сегодня Солнце пытается опуститься за горизонт не где-нибудь, а на востоке. Маясь головной болью, занюхивая корочкой плохой спирт, он тщетно пытался примирить происходящее в природе со своими собственными о ней представлениями.

Ничто не сходилось.

"Ванечку бы сюда... – думал шкипер в отчаяньи. – Пусть Ванька неуважителен, но все же ученый... Мало я его в детстве порол, не сумел довести до человека... Чтобы не стыдно там, ну и все такое... Ведь разбуди его, подлеца, в любой час ночи – вот чего дескать, Ванечка, подлец, больше всего тебе хочется? – ведь он не задумываясь, не открывая глаз, ответит на батю не походить!"

1

Гроза шла со стороны Искитима. Небо там – заплывшее, черное сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии Солнце пока даже не затуманилось. Стояла плотная, ясная, _г_р_а_ф_и_ч_е_с_к_а_я_, как определил ее про себя Веснин, тишина.

Подоткнув под голову свернутый спальник, Веснин лежал на тугом надувном матрасе и удрученно рассматривал сосну, опутанную растяжками палатки. От обнаженных плоских корней, густо и во многих местах пересекавших тропинку, до нижних причудливых толстых сучьев сосна была сильно обожжена – то ли неудачно жгли под нею костер, то ли молния постаралась.

"Чувствует ли дерево боль?.. – Веснин поежился. – Как это вообще ощущать лижущее тебя пламя и не иметь возможности уклониться, заорать, броситься в воду, если даже вода плещется прямо перед тобой?.."

Он вздохнул.

Он-то, Веснин, мог сбежать от огня, он бы выпрыгнул из огня, случись такое, но вот от мыслей... От мыслей, действительно, не убежишь...

Повернув голову, он хорошо видел палатки, разбитые по периметру большой поляны, больше того, он видел почти всех еще не съехавших с базы людей – аккуратного математика Ванечку Шашкина, лениво бренчащего на гитаре, рослого неудачника Анфеда, геофизика и спортсмена, и, наконец, дуру Надю.

Нет – упаси Господь! – Надя, конечно, не была дурой, просто, без всякой, кстати, злости, так ее определил Анфед. А сама по себе Надя больше походила на балерину – прямая, точеная, ноги сильные, длинные, из-под распущенных рыжих волос, схваченных выше лба кремовой лентой, всегда беспечально посверкивают глаза, но вот инстинкт самосохранения... Как правило, Надя сперва смораживала какую-нибудь глупость, и только потом спохватывалась.

Веснина на базе встретили с интересом – писатель все-таки. Писатель-фантаст... Прошел слух, что он и есть один из двух знаменитых братьев, но этому все же не поверили – с чего вдруг кто-то из знаменитых братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на базу отдыха Института геологии, а не на какие-нибудь там обкомовские дачи? Хотя никто, конечно, за базу не переживал. Тут все в порядке, хоть Станислава Лема привози. Бывали тут, кстати, польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший комаров москитами, да мало ли кто тут еще бывал, преимущества в общем для всех одни: утром свежий деревенский творог, раз в неделю – чистые вкладыши для спальных мешков. Это только Ванечка Шашкин требовал на прокат торпедный катер – топить самоходные баржи, будившие его по утрам, но Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, начни каждый топить на Оби суда?

Когда на базе узнали, что Веснин вовсе не брат и даже не имеет брата, расстроился один Анфед. Но это никого не удивило. Все знали: даже при росте своем и спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю пудовую одной левой жмет, всегда поддержит любую компанию, замечательно на гитаре играет, в голове мысли водятся, а все одно – неудачник. Жена от него ушла, на переаттестации чуть не загремел в лаборанты, новый дорогой костюм прожег сигаретой в первый же день рождения... И последний случай: дирекция Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе вместо того чтобы отпустить в поле. Оно понятно, кому-то все равно надо помогать начальнику базы Кубыкину, но почему именно Анфед?..

"Опять я не о том, – вздохнул Веснин. – Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Ведь специально выбрался на базу – осень, безлюдье. Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем, все работает на тебя, думай!.. А я об Анфеде... Анфед совсем из другой оперы, при этом не из космической. Да и не возьмут в космос такого как Анфед. Он по присущей ему непрухе врежется в первый же астероид... К черту!"

Думай, Веснин.

Но сосредоточиться он не мог. Мешала гитара Ванечки, постанывающая жалобно, слабо, мешала приближающаяся, никак не могущая разразиться гроза, воздух, напитанный электричеством, неопределенностью, тяжкой духотой. Говорят, вспомнил Веснин, грозы здесь бывают такие, что хвосты у лошадей торчком стоят.

"Посмотрим..." – неопределенно решил Веснин, хотя понимал, скорее всего ничего такого он не увидит.

Серов, черт побери, Серов! – вот кто был нужен Веснину, вот в ком было все дело. Серов – физик, умница, старый друг, человек, читавший все его рукописи, придира, циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем Джордано Бруно взошел на костер? Если во Вселенной мы действительно одиноки, поступок Джордано был лишен смысла, а если окружены многочисленными разумными мирами... Ну и так далее...

Серов всегда раздражал Веснина, но, в сущности, Веснин давно ориентировался именно на реакцию Серова. Вдруг мы и впрямь одиноки? Вдруг только человек и несет факел разума? Вдруг весь наш образ мышления, рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?.. Не пора ли пересмотреть основы философии?..

С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался Серов. Язвительная улыбка кривила его тонкие узкие губы, дьявольски вспыхивало треснувшее стекло очков. Может и твои проблемы, Веснин, упираются во вселенское одиночество. Может ты просто боишься по-новому взглянуть на давнюю проблему совести... Ладно, пришельцы, это я могу понять. Но почему ты и земных героев пишешь красавцами? Они же одиноки как Космос. Это должно их преображать. Они иными должны быть! Иными... Придумывай, что тебе угодно, пусть Космос будет угрюм, тревожен, но человек-то!.. Ты оглянись вокруг! Пиши человека таким, какой он есть. Читатель ждет сравнений. Пусть не все сравнения будут не в его пользу!.. Господи, Веснин, как надоели стандартные красавцы из книжек. Должно же в твоем герое быть какое-то _о_б_ы_ч_н_о_е_ волшебство или хотя бы мускусный запах! Не приключения идей, Веснин, а приключения человека! Человека с его странным неясным опытом!..

Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила, а душный воздух становился все плотней и плотней.

Соавтора бы тебе! – вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика и не химика, не космонавта и не шпиона, а самого обыкновенного бомжа из подвала, чтобы даже гнусным дыханием своим он не позволял тебе проваливаться в романтику. Мы же интересны друг другу только своим непосредственным личным опытом, тем, чего нет ни у кого другого. Только непосредственный опыт имеет значение, все остальное – лажа. Плюнь на воображаемые миры, зачем тебе все эти выдуманные мутанты, летящие к нам то с Альдебарана, то с Трента? И, кстати, почему с Трента? Что это вообще за Трент, что за дурацкое название?

Название как название.

– ..._с_в_е_т_.

Веснин вздрогнул. Это кто-то сказал? Кто-то неслышно подошел к палатке?

Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого рядом не увидел.

Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях, которые никто не может назвать пустыми. Ну да, ну ладно, там впереди, в веке тридцатом, скажем, страсти животные уступят наконец место страстям чисто человеческим, там мы даже физически будем выглядеть иначе, но почему, черт возьми, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только тем, что уже создано? Зачем тогда человеку воображение? Разве не воображение является двигателем прогресса?..

Духота, выдохнул он. Какая, к черту, работа?

И услышал голос Кубыкина.

2

Голос у начальника базы был замечательный. Редкого безобразия голос, то срывающийся на фальцет, то гудящий, как труба, которую, даже не зная, что это такое, смело можно назвать иерихонской.

– Тама вот! – ревел Кубыкин, трясущимся толстым пальцем тыча в сторону речки, впадающей в море рядом с кухней. – Тама вот! Молния! Как ручей огненный, а потом в шар свернулась! Я прямо так и подумал – Солнце! Ведь не бывает молний таких... И к берегу! К берегу! Вот, думаю, может рыбки нам наглушило, а там... Ничего! – голос Кубыкина взвился, зазвенел как струна, окончательно теряя какую бы то ни было связь с его громоздким тяжелым телом. – Ну ничегошеньки там! Хоть хрен точи!

Ванечка лениво отозвался:

– Как шар говоришь? А диаметр?

– Ну... С метр!

– Анфед! Посчитай, – попросил Ванечка.

– Я уже посчитал, – меланхолично отозвался Анфед. – Диаметром с метр... Таких не бывает.

– Слышал? – спросил Ванечка. – Не бывает таких, Кубыкин, Анфед уже посчитал.

Кубыкин обиделся:

– У-у-ученые!

И побагровел, налился предгрозовым нехорошим раздражением:

– А вот веники! А вот ломать! По пять штук с каждой души, иначе никого с базы не выпущу!

Конечно, можно было спросить: а зачем, собственно, веники, если через неделю базу все равно закрывают на зимний сезон, но Кубыкин столь откровенно ждал вопросов и возражений, что никто спрашивать не стал. Только Веснин, выбравшись из палатки и подойдя к Кубыкину, пообещал негромко:

– Наломаем.

Кубыкин нехорошо обрадовался:

– А территорию?

– Что территорию?

– Территорию кто уберет? Загадили.

– Да мы и уберем, – примирительно заметил Веснин.

Кубыкин растерялся:

– А тряпка на кустах... Чья?

– Это не тряпка. Это кухонное полотенце. Я уберу.

– Полотенце... – протянул, смиряясь Кубыкин. – Ну, убери. Проверю.

– Давайте чай пить, – предложила Надя. Редкий случай, вовремя и к месту.

Перед Анфедом и Ванечкой Надя ничуть не стеснялась, разгуливала в купальнике, но Кубыкин ее пугал – она накинула на плечи халатик. Ванечка даже откинулся, по-новому оглядывая Надю, но почему-то так получилось, что он откинулся как бы от наклонившегося к нему Анфеда, и Веснин усмехнулся ну как же, неудачник. А неудачники, они заразны...

Уж не писать ли людей будущего с Ванечки, к чему толкает его Серов?

Веснин глянул на маленькое кругленькое личико Ванечки, на его аккуратные, тонкие, почти птичьи усики, и сразу ощутил неприязнь – Ванечка ему никогда не нравился. Вот живет человек, и, в сущности, неплохой, наверное – диссертацию защитил, напечатал десяток интересных работ, а всем до него как до лампочки. Анфед пусть и неудачник, но все знают, случись что, на Анфеда можно положиться, он и в воду нырнет и в огонь полезет, неважно, что там потом, а Ванечка...

К черту! Это я от духоты бешусь.

Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.

Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо медленно налилось изнутри лихорадочным смутным светом – бесшумным, странным. Над Искитимом и над Улыбино давно уже хлестал жуткий дождь, а над базой лениво ворочалось электрическое томление. Ткнуть бы тучу, чтобы немедленно пролилась.

И все не о том, все я не о том. Всегда так. Есть время подумать желания не находится. Есть желание – времени нет. Сейчас бы не томиться. Сейчас бы сварить кофе и за карандаш. Но нет сил...

– Интересно, – вслух удивилась Надя, подняв на Веснина смеющиеся темные глаза. – Вот если бы наши тайные желания сбывались, хорошо бы это было?

– Еще бы! – незамедлительно отозвался Анфед и для убедительности прищелкнул пальцами: – Р-р-раз! И готово.

Он не пояснил, что значит "р-р-раз", но все почему-то посмотрели на Надю и она плотней запахнула на груди халатик, а Кубыкин от напряжения даже рот раскрыл.

– Ну хорошо, – повторила Надя. – Вот исполняйся наши тайные желания... Вот ты, Анфед... Чего бы ты пожелал?

– Леща! – ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: – Крупного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я этого леща чистил от хвоста до обеда. – Анфед помолчал и вздохнул печально: – Только таких лещей не бывает.

Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в его выпуклых черных глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.

– Кубыкин, а, Кубыкин? – пожалела его Надя. – Если бы наши желания исполнялись, ты вот чего бы хотел?

– Ну как... – пожевал губами Кубыкин. – Авторитета... И территории чистой... Ну и палатки убрать до дождей... Они же как паруса, снимай их под ветром... Ну и все такое прочее...

Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя, наверное, подумал: ...и чтобы вы, дураки, веру знали в Кубыкина! Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит... Этот шар огненный... Видел я его... В метр диаметром... Тоже мне – таких не бывает!..

– Ванечка, – не унималась Надя. – А ты почему молчишь? Ты вот чего бы хотел?

Ванечка недовольно повел до черна загорелым плечом:

– Увольте... Ваши фантазии...

И Веснин с новой силой почувствовал какую-то непреодолимую, трудно объяснимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды – радист. Беленький, даже белесый. Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы и ни на грош ей не верил. Постоянно, к месту и не к месту, за обедом и просто на дежурстве, всем нервы тянул: как там они, эти наши жены? Одни ведь... У всех настроение падало, стоило радисту открыть рот. Пришлось отправить его назад, на Большую землю.

Анфед вдруг хихикнул.

– Ты чего? – удивился Кубыкин.

– А у меня есть еще одно желание.

Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:

– Ногу... Сломать...

– Но-о-огу? – протянула Надя. – Анфедушко! Ну зачем?

– Ну как зачем? – совсем застеснялся Анфед – Это ж три месяца свободного времени. А хорошо сломать, так и все пять. Больничные идут, на картошку не отправят... У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую успел написать...

Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:

– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?

– Судьбу, – хмыкнул Веснин.

– Есть причины?

– У кого их нет?

– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.

А Надя улыбнулась.

Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину сразу стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань его не трогала, а вот доброе слово...

И подумал: может, прав Серов? Может, мне не с блокнотом прятаться в глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север?.. Говорят, в Кызыл-Кумах тоже не скучно... Куда-нибудь за Учкудук... Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие теории... Покрутить роман... Он покосился на Наденьку... На пришельцах, что ли, стоит наш мир?

Почему-то вдруг вспомнил Харина.

Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый как старообрядец и как старообрядец замкнутый, еще до войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел, подумав, придумал сделать лавку коммунистической – приходи, бери, что кому требуется, рассчитаешься, когда сможешь... И приходили, и брали, и были довольны, и рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе – перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило по разнарядке сразу несколько иллюстрированных журналов. В тех журналах увидел Савел и Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже Девочку на шаре, а не только с персиком. И все, абсолютно все приводило Савела в восхищение, он приглядывался к каждой линии. Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем не меньшую бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако, где картинки? кто это повырезал из журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: вот дескать наши картинки! Раскрывай альбом и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно и скоро слава о нем разнеслась по всему Северу. Правда, к этому времени Красный чум у него отобрали, а сам он перебрался в Норильск.

Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая еще более невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога он впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь обклеены репродукциями, среди которых Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин с Пикассо.

"Вкус, вкус где?" – впал в ужас художник.

"Какой, однако, вкус? – удивился Савел. – Смотри, как красиво. Мне на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирт купил. Вот спирт. Садись. Будем пить. Будем разговаривать об искусстве."

"Какое, к черту, искусство! Не хочу пить за отсутствие вкуса! Я же не сумасшедший."

"Я премию не за вкус получил."

Художник, в итоге, сел. Выпили. Савел смирился. "Однако, ты что-то знаешь. Не я тебе, ты рассказывай."

Чем не пришелец? – с нежностью подумал Веснин, вспомнив Харина. Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие глаза... И взглянул на Наденьку. Ее-то какие желания томят?..

Анфед как подслушал его.

– Ну? – хмыкнул Анфед. – Тебе-то что пришло в голову?

Ответить Наденька не успела.

Хотела ответить, рот уже раскрыла, заранее смеясь над собственными тайными желаниями, но грохнуло рядом и чудовищная, причудливо изломанная молния рассекла потемки, упала в море, затрепетала, рвясь, бросила на леса ревущие раскаты грома.

Кубыкин вскочил:

– А генератор-то тарахтит. Пойду, вырублю генератор.

И как призрак исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.

Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается на кустах... Но встал не сразу, не хотелось вставать... Лишь когда, поморгав, погасла на столбе лампочка, поднялся.

Новая молния хищно разорвала тьму. Палатка сама как бы выпрыгнула навстречу. Внутри свет – помаргивает свеча.

С_в_е_ч_а_?

Какая еще свеча? Разве он, уходя, зажигал свечу?

Неприятный холодок пробежал по спине. А тут еще растяжка попала под ноги. Споткнулся, зацепился за куст, разорвал на боку рубашку.

Серов подарил рубашку.

Вдруг странно, необыкновенно ясно, удивительно четко увидел перед собой узкое язвительное лицо Серова. Его очки с треснувшим стеклом, щеку, легко оцарапанную безопасной бритвой...

Отмахнувшись от видения, вполз в палатку.

Ничего.

Никакой свечи, никакого огня – привиделось.

Нашарил спички.

Теперь – да, теперь свет, свеча, но это он сам зажег. Настоящая свеча, стеариновая. На полу матрас надувной, спальник...

Ваньку валяешь, упрекнул себя.

И опять отчетливо до изумления увидел поляну, заставленную по периметру палатками, и он, Веснин, шумя, Ваньку по поляне валяет, Ванечку...

3

Молнии нервно раздергивали тьму, занудливо и протяжно скрипела сосна. Этот однообразный скрип, душные вспышки... Сердце томительно билось, тревожно затуманивалось сознание...

Попробуй усни.

Впрочем, Веснин уже понял: не уснуть.

Давило сердце. Вдруг всплывало из подсознания что-то давно забытое. Дед Антон, был такой... В холодную зиму сорок третьего года это дед Антон, крадучись, воровал у Весниных дрова... Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб... Толпа, текущая по улицам Калькутты – чудовищная неостановимая толпа... Пляж в Линдосе, над которым по известняковым обрывам тянулась огромная надпись: "Просьба полиции: не заниматься любовью!" И еще что-то, скомканное, перепутанное, набросанное обрывками...

От сознания своей ничтожности в море человеческих лиц, в море человеческой истории Веснин замер, потом потянулся за сигаретами. Едва коснулся пачки как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.

"Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив..."

Коснулся спичек, молния ударила вновь – удручающе точно.

"А ну..." – хмыкнул Веснин и пять раз подряд ударил ребром ладони по краю надувного матраса. С той же периодичностью, будто и впрямь отвечая на удары, пять раз ударила молния, окончательно раскалив и без того душное небо.

Интересно, что там видел над рекой Кубыкин? Что за шар такой? Ведь действительно не бывает шаровых молний в метр диаметром...

Почему-то Веснину расхотелось совершать чудеса. Сказок в мире больше, чем законов физики, ну их к черту.

Он лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты медленно проплывали перед ним – по кругу, по кругу... То ли шаги в кустах, то ли шепот...

Приподнявшись на локте, быстро глянул в пульсирующий, прыгающий в разрывах сухой грозы пейзаж. Никого, конечно, поблизости не было. Надя уже, наверное, спит. И Анфед, спит. И Ванечка, и Кубыкин...

Но спину обдало ледяным холодом.

Сияние слабое... Под сосной... Не в небе, а под сосной... Сияние...

Есть там кто?

Всмотрелся внимательнее.

И замер.

Некая тень, тень тени, некий призрак тени, газовый дымный шлейф, изнутри подсвеченный сиянием. И этот неясный шлейф воздушно мерцал, клубился во тьме, обвивал обожженную сосну... Нечто медлительное, нечто вечное... Веснин не знал, почему так подумал – вечное... Так подумалось, ничего другого в голову не пришло.

...и этот призрак ни на секунду не оставался в покое, он трепетал, как как последние огоньки костра, подернутые пеплом, как волшебная паутина на сквозняке, пульсировал невнятно, то отбрасывая отсвет на всю поляну, то замирая, действительно как угли в отгоревшем огне – мерцающий, чужой призрак...

Ч_у_ж_о_й_.

Ну, вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья.

И пожалел остро: нет дождя. Это все игра наэлектризованной атмосферы.

Не было дождя. Томила духота, зарницы вспыхивали. И был нежный, мерцающий под сосной, почти неуловимый на взгляд призрак.

Именно призрак. От него даже тени не было.

Впрочем, какую тень может отбрасывать призрак, да еще мерцающий изнутри?.. Анфеда позвать?

Но позвать не успел. Выручил Кубыкин. Невероятным своим голосом прогудел из тьмы:

– ..._с_в_е_т_.

Веснин замер.

Откуда Кубыкин? Почему Кубыкин? Почему "свет"?.. И еще внимательнее присмотрелся к призраку. Он-то, призрак, как-то отреагирует на голос начальника базы?

А невидимый Кубыкин снова повторил:

– ..._с_в_е_т_.

И тогда до Веснина дошло – не Кубыкин это говорит. Это голосом Кубыкина кто-то ему, Веснину, говорит:

– ..._с_в_е_т_.

Он не выдержал и широко распахнул полы палатки.

Газовый мерцающий шлейф дрогнул, будто на него ветром подуло, и медленно расползся по траве, как сухой туман, затопляя сумеречным свечением каждую впадинку, заставляя светиться каждую травинку. Что-то легонько пискнуло, затрещало электрически. Веснин ощутил легкие покалывания, волной пробежавшие по всему телу.

– Ты кто? – испуганно спросил в темноту Веснин.

Он не ждал ответа, но голос Кубыкина, непомерно низкий, как пластинка на малой скорости, прогудел:

– Ты не поймешь ответа.

Неплохо отдохнул, поздравил себя Веснин. Видения, галлюцинации слуховые... И спросил:

– Это ты, Кубыкин?

– И да и нет, – ответил Кубыкин, как бы дивясь собственным словам, но требуя при этом признания и авторитета. – Выбери ответ сам.

– Как это понимать?

И услышал:

– Я – _и_н_о_й_.

– Иной Кубыкин? Как это может быть? Ты не один? Вас двое?

– И да и нет. Выбери ответ сам.

– Как сам? Почему сам? Ты, что ли, не человек?

– Ты не поймешь ответа.

– Но я же слышу тебя. Почему мне будет непонятен ответ?

– Выбери ответ сам.

– А-а-а... – догадался Веснин. – Ты, наверное, моя галлюцинация...

– Выбери ответ сам.

Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в руке, подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Ванечка и Кубыкин? От них всего можно ждать... И снова спросил:

– Ты кто?

И услышал в очередной раз:

– Ты не поймешь ответа.

– Но раз мы слышим друг друга и говорим на одном языке... Нас что-то связывает?

– Разум, – прогудел Кубыкин.

– А-а-а, – усмехнулся Веснин. – Выходит, мы Братья по Разуму?

Усмехнулся он не случайно. "Братья по Разуму" – так назывался один из самых известных его романов, переведенный на дюжину языков, среди них почему-то даже на фарси. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация могла вызвать только усмешку.

– Твоя реакция определяет твою ступень, – хрипло пробормотал Кубыкин.

– У Разума есть ступени?

– Я насчитываю их семь.

– На какой из них нахожусь я?

– Ты вступаешь на третью.

Веснин нащупал спички. Если этот призрак насчитывает семь ступеней, значит, сам он их, наверное, давно прошел?.. Интересно, слышен голос Кубыкина в других палатках? Неужели это все шутки Ванечки? Если я сейчас выйду из палатки...

– Твоя свобода ничем не стеснена, – услышал он.

Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только смотря как... Выйду из палатки, а меня шваркнет разрядом...

Замирая, чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из палатки.

Никого. В палатках темно. Похоже, это не розыгрыш. Похоже, он действительно разговаривает с призраком.

Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил свой вопрос:

– Кто ты?

– Ты не поймешь ответа.

Похоже, ему не собирались уступать.

– Откуда ты?

– У Разума одна родина.

– Что это значит?

– Ты не поймешь ответа.

– Но я же понимаю твои слова. Почему я не пойму ответа?

– Всегда ли дети понимают ответы взрослых?

– При чем тут дети? – удивился Веснин. – К тому же, ребенку можно растолковать любое самое сложное понятие.

Голос Кубыкина прохрипел:

– Ты когда-нибудь возвращался в детство?

– В какое детство?

– В свое собственное.

– Я не умею, – растерялся Веснин. – Этого никто не умеет. Как это вернуться в детство?

И зачем? – спросил он себя. Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в осатаневших очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы... Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.

А мать?

Он вспомнил о матери и сердце его больно сжалось.

Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара... На что она умудрялась выменивать эти богатства?..

Нет, он, Веснин, не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова...

Он, Веснин, выжил. Он, Веснин, вырвался из голодного детства. Может, та печеная картошка на ладони матери, тот кусочек желтого сахара и спасли его. Он, Веснин, отдышался, отъелся, он взял свое, а вот младшая сестра навсегда осталась там – в детстве. Нет, Веснин не хотел туда возвращаться. Он даже в книгах своих старательно избегал этой темы.

– Детство... – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве? – Он не знал, к кому обращается. – Если бы я и вернулся в свое детство, ты бы этого никак не почувствовал. Мой личный опыт всегда остается лишь моим опытом. Разве не так?

– Ты не поймешь ответа.

– Да и зачем тебе мой опыт? – никак не мог остановиться Веснин.

– Вспомни.

Голова закружилась.

Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, завороженно следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов. "Эй, Архимед! Закрывай семинар! Ванечка, черт тебя!.."

Спокоен был лишь водитель автобуса.

Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку, он даже не торопил его. Он только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус, и негромко спросил:

– Не зашибут там мальчишку лошади?

Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.

– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.

– Ага, – кивнул водитель. – Я так же вот бегал...

Что-то незримое соединило вдруг грузного водителя и аккуратиста Ванечку, и все в автобусе уловили, почувствовали это, каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.