Текст книги "Игрушки детства"
Автор книги: Геннадий Прашкевич
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Геннадий Прашкевич
ИГРУШКИ ДЕТСТВА
Виктору Колупаеву
Все в природе связано и взаимосвязано. Это один академик сказал.
Серега Жуков (плотник и столяр, двадцать один год, образование среднее, рост – сто восемьдесят; особые приметы – по иностранному языку не аттестован) сам о чем-то таком догадывался, только не мог так правильно сформулировать. Он, например, никогда не думал ни о каких писателях, а чуть не загубил одного из них.
Так что все связано.
И взаимосвязано.
Как-то получил книжку по почте. «Плотничные работы».
Сереге давно хотелось узнать, что в своем главном деле он делает не так.
Он точно делал что-то не так, потому что бригадир, глядя, скажем, как Серега вяжет раму, сплевывал и шел помогать. Вот де не мастер ты. Серега, понятно, злился. Рама кривая? Зато надежная, выстоит в снег, и в ветер. Косяк не подходит? Можно помочь топором.
Но бригадир все равно сплевывал.
Вот Серега и написал в Новосибирск. Галке Мальцевой. Пришли, дескать, что-нибудь про плотничные работы. Бригадир психует, и мастерство надо повышать.
Галка была грамотная, красивая. На таких заглядываются еще в школе. Школу она, кстати, заканчивала вместе с Серегой, но, в отличие от него, аттестована была по всем предметам, потому и шла в гору: в крупном городе работала в молодежной газете. А Серегу аттестовали не по его вине. Начинал он с немецкого. Предполагалось, что таловские ребята после окончания школы должны свободно объясняться на этом распространенном языке, но Сереге не повезло: на второй год обучения, когда он уже знал, что солнце – это ди зонне, а девочка – ди мётхен, отца перевели в соседнее село, где главным языком считался французский, поскольку никаких других преподавателей в школе не было. Серега не расстраивался. Он всегда был упорный. Он стал овладевать французским и скоро узнал, что маленькая женщина – это петит фема, а петит, кстати, это еще и мелкий типографский шрифт. Предполагалось, что в скоро будущем Серега и его счастливые сверстники смогут свободно сравнивать одноклассниц с мелким типографским шрифтом, но тут отца снова обратно перевели в Таловку, где за это время основным языком в средней школе стал английский.
Серега не жалел.
Все равно он не смог бы назвать маленькой ту же Соньку Жихареву.
Ростом Сонька не уступала Сереге и однажды на спор вскинула на спину куль с мукой. Так что в Таловке пришлось заняться английским. Отсюда и прочерк в аттестате. Зная одновременно много немецких, французских и английских слова, Серега не сумел овладеть правилами их употребления. Только Галка Мальцева его утешала: если быть упорным, можно многого добиться, владея одним только своим родным языком. И когда Галка уехала в Новосибирск, Серега страшно жалел. У нее в Новосибирске оказалось много дел, она не всегда отвечала на письма. А если отвечала, то как-то странно. Сообщала, например, что в молодежной газете, где она работает, много интересных людей. Еще сообщала, что она знает теперь всякие такие штуки и сама пишет. И обязательно добавляла: «Ты, Серега, человек упорный. Захочешь, вырастешь большим человеком.»
А он и выпер под сто девяносто.
Неприятно было, конечно, что Галка знает теперь всякие такие штуки, но он ей верил. И она верила. Прислала «Плотничные работы».
Ну, станки шипорезные, пазовальные, сверлильные. Канаты крученые, сжимы всех видов, коуши. Устройство дощатых полов, изготовление клееных конструкций. Кое-что из перечисленного Серега уже знал, это само собой, но ведь – из Галкиных рук! Обидно только: ни письма, ни записки. Даже подумал: одичает там, в городе. И вечером, отложив в сторону полученную книгу, решил сам написать, напомнить Галке о родном таежном селе, о том, как они с ней будили пруд от темной, вековечной спячки.
Давно было.
Закончив девятый класс, все лето работали на совхозном поле.
После работы бегали за село, гуляли там, где их никто не мог увидеть.
Как раз у старого заброшенного пруда можно было никого не бояться. Темные ели, нежный подлесок по опушке. В тайгу не ходили: гнус, комарье, зато разжигали костер и будили пруд от вековечной спячки.
Кто не знает, в чем дело, не догадается.
Бросай в воду камень за камнем – никакого ответа.
Ну, булькнет вода, ряска взметнется, но тут же затянет черное окно в ряске.
А надо было тщательно прицелиться, надо было метнуть камень так, чтобы он точно попал в центр кочки, их много торчало посреди пруда. И если попадешь удачно, со всех кочек, как по сигналу, начинали сигать в воду крупные пучеглазые лягушки. Ряска вскипала, пруд кипел. Вековечного сна как не бывало!
Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она нисколько не боялась зеленых, но домой от поскотины шла одна. Не хотела, чтобы их вместе видели.
В общем, решил кое-что напомнить.
А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, он вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Не пишет, значит, занята. Только пусть не забудет: под Таловкой старый пруд, там камыши под ветром, они шуршат, и утки взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков. Лучше бы он пошел в бригаду после восьмого класса. И бригадир бы к нему привык, и «Плотничные работы» бы не понадобились.
Написал письмо, запечатал в конверт.
А дождь моросил и моросил. И от нечего делать Серега, расстроившись, накатал еще одно. Напомнил про воду в прудах, она темная, как в деревянной шайке. И отражается в зеркальной поверхности известняковый утес. Если внимательно присмотреться, на мокрых камнях видны доисторические шайбочки, бывшие живые организмы. Под Таловкой таких организмов было когда-то много, но все они вымерли. Неизвестно почему. «И мы когда-нибудь вымрем…», – закончил письмо Серега.
На этот раз Галка ответила.
Он письмо целый день таскал в кармане.
Как назло, бригадир отправил его в птичник – чинить клетки, а там попробуй уединись – кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева. Ростом почти вровень, а хихикает. Только вечером, когда мать с отцом уснули, вышел на крыльцо.
Тишина.
Кузнечик негромкий.
Холода закончились, вот кузнечик и трещал потихоньку, видно принял Луну за Солнце. Вся Таловка в вечерней дымке, из труб – хвостики дымов в небо. Серега устроился поудобнее и вскрыл конверт. «Если бы ты учился,– писала мудрая Галка, – то не торчал бы сейчас в Таловке. У тебя талант. Ты так свое письмо написал, что все сразу видно, каждую деталь. Хоть сразу отсылай в типографию…»
Ни о чем таком Серега никогда не думал, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, у него за плечами десятилетка. А сейчас изучает «Плотничные работы». «На точильном станке Тч HI 3–5…» Тоже не так просто.
Стал читать дальше и узнал, что про старый пруд у него особенно здорово получилось. Будто бы Галка, читая, чуть не заплакала. Ей до сих пор жалко, что однажды, будя пруд от его темной, вековечной спячки, Серега вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. «Ты, Сережка, сам можешь стать неудачником, – беспокоилась Галка. – Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получилось про пруд, про камыши, даже про то, как я перед прогулкой натягивала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через «а», я бы показала все твои письма одному настоящему писателю. Он тоже любит описывать подробно. Ну, знаешь, чтобы сельская избенка, а на стене прялки да иконы… И чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались… В жизни так не часто бывает, но писать так модно…»
Серега вздохнул.
Галка много читает.
Галка теперь все знает про книги.
Только все равно зря она на него давит. Он модного ничего не читал, да и не знает, где взять. Всех дел у него – оторваться от Соньки Жихаревой. Как идет домой, непременно наткнется на Соньку. «Пошли, дескать, на площадку! Хорошее дело волейбол.» Оно все так, волейбол – дело действительно хорошее, но Серега терпеть не мог, когда на него давят. На меня не сильно надавишь, думал. Я как Ванька-встанька. Ваньку-встаньку толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, вам за все! И тут же выпрямится.
Из-за Ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.
Вроде большой был, а ударило в голову: уложить Ваньку! Если бы не Галка (они тогда жили в одном доме на две квартиры), он, Серега, может, рехнулся бы.
Ваньку-встаньку Сереге подарил дядя Сеня, родственник. От подарков того дяди Сени соседи всегда немного чумели. Бабке Шишовой, например, дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде стеклянного ночника. Как высокий аквариум. Включишь его, и в прозрачной жидкости начинают летать серебринки. Как салют. Редкая штука. Бабка Шишова не спала всю ночь, проплакала перед стеклянным ночником, спозаранку приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» – «А чего? Помню». – «Я-то, – говорит бабка Шишова, – поняла, что война кончилась, когда мы лес перестали рубить».
Это правда. Когда мужиков позабирали на фронт, бабы дрова рубили рядом с Таловкой. Издали-то кто их вывезет? И так получилось, что к началу войны Таловка стояла в таежном окружении, а к дню Победы обосновалась на большом пустыре, все вокруг вырубили. Вот бабка Шишова и проплакала всю ночь. А днем упрятала подарок дяди Сени в кладовую. «Плачешь да вспоминаешь. Зачем мне это? Электричества нажгла чуть не на рубль».
А Ванька-встанька был: живот круглый, шеи нет, сверху круглая голова.
Толкнешь, он качнется, как продолговатое яйцо. Прижмешь пальцем к столу – лежит. Но только отпусти, вскакивает.
Серегу заело: уложить Ваньку! Придумывал всякое. Например, набрасывал на Ваньку тряпку, но Ванька и под тряпкой вставал. Серега на цыпочках выходил из комнаты, незаметно заглядывал в щель между дверью и косяком. Нет, стоит Ванька, не лежит! Качает дурацкой головой. Рот до ушей, уши нарисованные. С великого отчаяния Серега раскрыл свой страшный секрет Галке Мальцевой, а она была рассудительная девочка. «Ванька-встанька так устроен, – объяснила. – Он неваляшка. Его нельзя уложить». – «Посинею, а уложу!» – «Ну и дурак! Мама говорит, что так поступают одни неудачники, – Галка никогда не врала, даже маленькая. – Мама говорит, что если что-то у человека не получается три раз подряд, разок еще попробовать можно, а потом надо менять дело.»
Серега обиделся и запустил в Галку неваляшкой.
А Галка потихоньку Ваньку-встаньку подобрала. И где-то хранила.
И призналась в этом лишь через несколько лет, когда впервые отправились будить старый пруд от темной, вековечной спячки. Призналась: хранит того Ваньку-встаньку. Вот Серега и напомнил ей про это в письме. Хотел, чтоб Галка похвалила его за память. А днем забежал к Галкиным родителям. Они, понятно, сразу: «Давай к столу, Сережка!» А сами как бы промежду прочим: «Вот Галочка пишет, что ей премию дали. В виде зарубежной путевки. В братскую Болгарию. Она у начальства на хорошем счету!» Гордятся. Серега и чай пить не стал. «Дядь Петь, надо что помочь?» Галкин отец, рыжий, мордастый, обиделся: «Сами, что ли, без рук?»
Ну и ладно.
Тоже мне, зарубежная путевка!
Давно ли та самая Галочка считала, что обитаемый мир кончается за сельской поскотиной? Давно ли он убеждал ту Галочку, что раз существуют на свете разные языки, то существуют и разные страны?
От всех этих мыслей Серега здорово мучился.
А тут припустили дожди. Почтальонка, тетя Вера, забирая у Сереги конверт, льстиво хмыкнула: «Все к Мальцевым подкатываешься?» – «А это, тетя Вера, не ваше дело. Ваше дело марку наклеить правильно». – «Да я не ошибусь. Я наклею».
И вздохнула.
Будто понимала что-то такое, чего Серега не понимал.
Писем не было до самого августа.
Хорошо, подручной работы оказалось много.
Ремонтировали телятник. Упаришься, наломаешь спину. Но вечером Серега непременно часок проводил за столом. Изучал «Плотничные работы». Мать сильно удивлялась, отец качал головой, но Серега всю жизнь был упрямый.
Откладывал книгу, сам писал.
Вот, писал, стоит во дворе черемуха. Пацаны ей пообломали пышные рога, в смысле ветки, а черемуха все равно стоит, кудрявится, нету ей дела до пацанов. А вот, писал, дед сидит на завалинке. Старинный дед, загрустил. В глазах такое, будто он уже совсем ничей. А вот девчонки сбились в кружок, балдеют, заводит их Сонька Жихарева. А над деревней облака. Совсем разные, ни на что не похожие. А мы не глядим в небо.
Старался все передать Галке.
И достарался. Получил письмо сухое, как солома.
«Ты чего это? – сердилась Галка. – Я твои письма показала настоящему писателю. Синяков его фамилия, звать Николай Степанович. Он выпустил уже три книги. Две о городе, одну про сельскую жизнь. Про природу. Он прочитал твои письма и говорит, хороший, дескать, парень. Книги мои читает. Я говорю: ну да, хороший. Только книг он совсем не читает, некогда ему. А Николай Степанович смеется. Да видно же, говорит, что читал. Слово в слово передрал в письмах. В общем, Сережка, не знаю, как это ты там умудрился сделать выписки у такого серьезного писателя, но мне-то мог бы не врать, что сам сочинил…»
Короче, обиделась.
Уехала в братскую Болгарию, а Серега остался с носом.
Ничего не понял. Что это он мог переписать у писателя, про которого и не слышал никогда. Он же просто напомнил Галке про старый пруд, про игрушки детства, а тут какой-то писатель! Еле дождался утра. Побежал в библиотеку. «Тетя Маша, есть у нас книги писателя Синякова?» Тетя Маша Федиахметова покосилась на Серегу: «Чем это он такой особенный?» – «Да, говорят, пишет всякое такое. Про нашу Таловку.» – «Кто это говорит?» – «Галка Мальцева.»
Тетя Маша не поверила, но книжку разыскала.
Книжка оказалась маленькая, аккуратненькая, с портретом.
Неизвестно, где писатель Н.С. Синяков наслушался о Серегиной простой жизни, только у него каждая строка была как живая. Серега оторваться не мог. Если черемуха, то сразу видно – не выдуманная, цветет за окном. Если пруд, то темный – вековечный. И сам писатель – с сединой, в очках. Видно, что нормальный мужик. Такой не полезет козлом в чужие огороды. Но вот только… Откуда в каждом рассказе Синякова строчки из его, Серегиных, писем?… Такое ведь ни подслушать, ни подглядеть. Понятно, поначалу грешил на Галку. Познакомилась с писателем, показала ему письма, а он…
Но было еще кое-что.
Скажем, Серега только намекал на какой-то факт, а Синяков смело описывал.
Например, как купались с Галкой голышом в пруду. Разошлись в разные стороны за камыши и купались. Никто этого не видел, кроме них самих, а Синяков так все описал, будто сам прятался в камышах. «Буду в Новосибирске, – решил Серега, – набью морду писателю!»
А еще тетя Маша подняла тарарам.
Настоящий писатель! Пишет про нашу Таловку!
Подряд две читательских конференции. На одной Сонька Жихарева вслух читала рассказ о купании голышом. Понимала бы что читает, дура, а у нее на глазах слезы. Дескать, она теперь книгу Синякова почитает самой первой книгой на свете и держит под подушкой.
Серега ничего не понимал.
Встретил как-то Галкину мать, а она и в глаза не смотрит, рук в боки, гордо так: «Наша Галочка побывала в братской Болгарии. Ездила туда с лучшими членами коллектива.» И намекнула подленько: «Творческий коллектив.»
Серега заскучал. Раз так нехорошо получается, надо ставить крест или на письмах, или на Галке. А то куда ни кинь, везде этот Синяков? «Попал в историю», – смеялся отец. Серега только отмахивался. Черт с ним, с писателем, пусть сдувает. Все равно не знает самого главного. Про долгие ночи без света. Про ночные грозы. Про то, как бабы за время войны вырубили лес вокруг Таловки.
И зря так думал.
Возвращался как-то с мельницы, навстречу тетя Маша Федиахметова. «Ой, Сережа, ты вот интересовался писателем Синяковым. Зайди в библиотеку. Новый журнал пришел, а в нем такой рассказ!»
«Опять про Таловку?»
«Про нее. Про нашу!»
«Так не бывал же он в Таловке!»
«А может, бывал, – надулась тетя Маша. – А может, умеет представлять жизнь. Если человека жизнь помотает, он всякое может представить. Да и Галка, наверное, подсказывает.»
Перелистал Серега журнал и оторопь его взяла.
Да кто же это успел рассказать Синякову про бабку Шишову? Все в рассказе было как в жизни, только немножко лучше и страшней. Будь рядом Галка, поговорили бы, а так… Будто закоротило между Серегой и писателем… Он подумает, а мысль писателю передается… Только ведь так не бывает! Серега даже запрос накатал в областную газету: существует ли телепатия? Не существует, твердо ответили из газеты. А если бы существовала, то считалась бы лженаукой.
И действительно.
Пришел новый журнал, а в нем опять рассказ Синякова.
Про молодого плотника, который из праздного любопытства, правда, не в ущерб рабочему времени, интересуется лженауками.
Тяжелый рассказ.
У Сереги опустились руки.
Начал изучать биографию Н.С. Синякова.
Родился писатель в Киеве. В сорок первом был эвакуирован в Сибирь. Попал в детдом на станции Юрга (не так уж далеко от Таловки). К делу приткнулся в Новосибирске, там начал писать. Считается певцом городских окраин, но проявляет пристальный интерес к глубинке. Работает над книгой рассказов.
Ага, зацепился за последнее сообщение Серега. Вот сейчас и проверим, существует ли телепатия? Выложил на стол лист бумаги, ручку нашел. Писал первое, что пришло в голову. «Дерево стоит. Кривое. На нем листья желтые. Даже не желтые, а просто меняются. А в листьях птицы. Собираются на юг».
Как в воду глядел.
Месяца через два появился рассказ в центральной газете.
Все больше перечисления, короткие фразы, нервность, будто писатель торопился, обрывал слова. И листья у него не желтели, а менялись. Как в английском языке. Такое не придумаешь, такое услышать надо. Будто самого себя читал.
Так подошла весна.
Дождь стучит, снег крутит. Скворцы прилетели.
Поежились, полезли в скворечники. Ну и черт с ними.
Серега давно крест поставил и на Галке и на письмах. Знал от тети Маши, что писателя последнее время сильно ругают за молчание. Но так ему и надо. Серега не хотел больше думать над лженауками. Пусть ученые думают. Стал часто бегать на волейбольную площадку. Сонька Жихарева его хвалила: ты длинный, любой блок возьмешь.
Он брал.
Например, с блеском выиграли у механизаторов.
После игры Сонька увязалась за Серегой. «Читал последние рассказы Синякова? Вот писатель!»
Серега озверел.
Все обдумав, написал Галке.
«Это мои рассказы, – написал. – Нечего придуриваться. Ну, в смысле, не сами рассказы, а письма. Я напишу про пруд или про птиц, а ты рассказываешь своему писателю. Нечестно это. Больше ничего не буду тебе писать, пусть твой писатель остается певцом городских окраин. Хоть всю ночь рассказывай ему про меня, Шахерезада!»
Отправил письмо.
Днем работа, вечером волейбол.
Играл за команду Соньки Жихаревой, но все ждал чего-то, чувствовал, не кончится просто так эта история. И однажды дождался. «Ой, к Мальцевым дочь приехала. Ведь пигалица совсем была, а теперь муж при ней. Говорят, писатель!» И дома то же самое: «Ой, Галка приехала! С мужем!»
Вроде как укоряли. А за что?
Отправился с отцом рубить жерди.
Ветерок, комарья нет. В природе тихо, как в погребе. На белых березах тире и точки. Придавишь тоску, вроде лежит. Но чуть забылся, вскакивает, как неваляшка. Так нарубили жердей, прикрикнули на кобылу. Идут, разговаривают.
Отец: «Женить пора».
Серега: «Кого? Кобылу?»
«Тебя, дурень. Лет-то сколько?»
«Двадцать два всего.»
«Я в твои годы тебя нянчил.»
«Тоже мне, подвиг.»
«Подвиг не подвиг, а главное дело совершил. – И пожалел: – Забудь ты эту Мальцеву. Других, что ли, нет? – Хитро напомнил: – Вон Сонька Жихарева, говорят, куль с мукой поднимает.»
Серега восхищаться не стал.
«А Петрова? Которая постарше… Мне нравится… Или Кизимова? Мало ли, что татарка? Такие надежные… Или Черепанова… Рослякова… Выбирай любую…» Отец перечислял, а кобыла тянула телегу, прядала ушами и косила мохнатым глазом на Серегу: чего, дескать, думать?
«Ладно, – нахмурился отец. – Свободен.»
Серега не пошел к Мальцевым.
Дорога к селу под гору, а он свернул направо, тропинкой спустился к старому пруду. Темный, вековечный сон его давно никто не будил. Лягушки обленились, поверхность пошла ряской. Освежить бы воду, пустить мальков.
Поднял голову.
Галка!
Круглое лицо чуть удлинилось. От прически, наверное. Глазки подведены. Порочное в них. Сама в брючном костюме. Раньше за такой костюм бабки залаяли бы ее на улицах. И писатель при ней. Серега сразу узнал писателя.
– Здравствуйте.
Не молчать же. И замер.
Решил ни о чем больше не говорить. Вдруг Синяков мысли читает?
– Здравствуйте, – негромко ответил писатель.
Он был повыше Галки, плечистый, седоватый. Но не старый еще. На плечах замшевый пиджак, глаза не злые. Все равно Галка лучше смотрелась бы не с ним. Хотя как сказать… Та еще коза… Тонкую сигаретку курит… Потом бросила ее и растоптала каблучком.
– Это вы зря, – вежливо заметил Серега. – Мы тут парк разобьем.
– А как с вековечным сном? – Видно было, что писатель не любит обижать ближних.
– Будем будить.
– А вообще?
– Что вообще? – насторожился Серега.
– Ну, ты же знаешь, – доверительно заметил Синяков, и Серега почему-то принял это его обращение на «ты». – Я ведь всякое делал. Ты не думай. Я напишу рассказ и спрашиваю Галину Антоновну, были письма от Сережи? Если были, обязательно сравниваю текст. Удивляюсь, какой черт связал нас одной ниткой? Ведь пишу я сам, а получается, что как бы с твоих слов. Я раньше так и считал, что все это – воспоминания детства. Ну, знаешь, есть такие. Что-то совсем забудешь, как будто не было, а вдруг всплывет в памяти. Я знаю, ты обижаешься. Но откуда мне знать, в чем тут дело. Ты сам-то как думаешь?
– А я никак не думаю.
Серега нарадоваться не мог. Вот ведь как хитро получается. Сперва писатель наживался на его письмах, а потом его все стали ругать за молчание, потому что Сережка перестал писать Галке. Теперь приехал, разговаривает на «ты», как с равным.
– Сам не пробовал писать?
– Я дурак, что ли?
Тут Галка вмешалась. Галина Антоновна. Оказывается, ее и так можно было называть.
– Чего ты дуешься? – вмешалась она. Красивая, зараза. – Мы к тебе специально приехали. Я твоим письмам всегда радовалась, а ты замолчал. Но я, ладно. И Николай Степанович – ладно. Но читатели-то? Они почему должны страдать. У нас теперь горы писем, почтальоны нас ненавидят. Все обижаются, почему не выходят новые книги? Ну, не отвечать же, что из-за Сереги Жукова не выходят. Дескать, он нам перестал писать…
– Оставь, Галя, – нахмурился писатель и обратился к Сереге: – Я ту книгу, которая всем нравится, действительно написал на одном дыхании. Какая-то тайна в этом. Не собирался ее писать, но Галина Антоновна… Ну, Галя… Она ходила на занятия литобъединения и подарила мне старого неваляшку… Ваньку-встаньку деревянного, ручной работы… И вдруг я начал писать… В детдоме у нас только такой и был неваляшка… Понимаешь, о чем я?
– О Ваньке-встаньке.
– Да нет… О Гале я…
Короче, поговорили.
Устроили в клубе творческий вечер.
Познакомили писателя с местным композитором Бобом Садыриным, придумавшим собственный музыкальный инструмент – из колокольчиков. Но Синяков не сильно рвался к людям. Предпочитал уйти в лес. Уходил в лес с Серегой. Спорили на берегу вековечного пруда: дар в человеке принадлежит ему или всем людям? Серега хорошо держался.
А потом Синяковы уехали.
Бригадир как-то в курилке сказал: «Ты, Серега, задумчивый стал. Скучаешь по знаменитостям?» И добавил знающе: «В мире все через баб!»
Серега в драку. Разняли.
Но этим дело не кончилось.
Недели через две тетя Вера, почтальонка, принесла Сереге бандероль. Он ее вскрыл, а там Ванька-встанька и куча писем.
Понес игрушку на старый пруд.
Ленивый день, пустой. Плавали паутинки.
Крошечный паучок сел на Серегин нос, закопошился.
Серега паучка сдул, вывалил на колени присланные Галкой письма. И правда, отовсюду. Магадан, Москва, Иркутск, Пермь, Южно-Сахалинск, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Взбесились!» – подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь надо всем отвечать. А как ответить всем? Один пишет: вы замечательный писатель, а другой утверждает: лучших и нет на свете! Вот как любили Синякова. И как сговорились: почему, ну, почему вы не пишете про Таловку? Вы ведь так хорошо писали! Это, наверное, все про ваше детство? Одинокая учительница из Братска закапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков больше ни строки не напишет про таловчан, она плачет. Стропальщик из Новокузнецка писал: ну, какого черта, мужик! Раз уж взялся, давай! Если трудновато с деньжатами, он поддержит. Одно письмо пришло даже из духовной семинарии. Писал какой-то парнишка, что, прочитав книгу Синякова, вернулся в мир. Ему теперь кажется, что таловчане, изображенные Синяковым, ближе к богу, чем сам священник отец Борис.
Надо же, прикинул Серега.
Рассказ всего лишь про старый пруд, про лягушек пучеглазых, бесстыдных, а парнишка семинарию бросил. Он, Серега, Галке писал, а стропальщик из Новокузнецка готов поддержать писателя своими деньжатами.
И так печально стало.
Он ведь действительно писал только Галке, нечего злиться на Синякова.
Плотники и учительницы, шоферы и семинаристы – все читали рассказы Синякова, а не его письма. Это большая разница. Писателем интересуются все, а Серега Жуков никому не нужен. Как старенький неваляшка, которого Галка в бандероль, наверное, не без умысла ему вернула.
Подержал неваляшку на ладони – стоит!
Рот до ушей, уши рисованные. Толкай не толкай, все равно встанет. Это Серегу писатель, кажется, прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. А стропальщик из Новокузнецка злится.
В общем, воцарилось равновесие.
Писатель о Таловке больше не писал, имя его редко стало появляться в печати.
И Серега тоже стал забывать Галку, водил в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных мало.» Это всегда было как острый нож. «Синяков! Синяков! Да я, может, написал бы не хуже!»
– Ты? – дивилась Сонька.
– Я!
И попробовал. Из принципа.
Чтобы Сонька так красиво и немножко презрительно не качала бедрами.
Но ведь, когда письмо пишешь, понятно – кому. А здесь? Чепуха какая-то. Сонька заглянула в тетрадь, хмыкнула:
– Ты хоть в городе был, балда? Там собаки сидят на цепи?
– А куда они денутся?
Сонька рассердилась:
– Не порть бумагу. Хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.
– Писателя Синякова?
– Ага.
– Вот сама и читай.
Сидели как-то на берегу.
Пруд темный. Лиса тявкает с той стороны.
Действительно, чего это он там понаписал – город, машины… Сонька правильно сказала – круглая чепуха… Так еще станешь певцом городских окраин…
И все же заело Серегу.
Как в детстве с неваляшкой.
Купил толстую общую тетрадь, бросил Ваньку-встаньку в ящик стола – лежи, дескать, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но пришел как-то на пруд, а на берегу Сонька. Сидит долговязая, глаза на мокром месте.
– Чего ревешь?
– Книжку перечитывала.
Конечно, ту книжку! Не боялась Серегу, затараторила:
– Я в газете прочитала, что писатель Синяков ушел из литературы. Как думаешь, он надолго ушел?
– Навсегда.
– Ты сам дурак! – сказала Сонька и снова заплакала. – Я сегодня птичницам пересказала ту историю, где они у Синякова голышом купаются, так птичницы все плакали, а тетя Фрося сказала. Что когда приедет писатель, мы ему подарим корзину яиц двухжелтковых! Писателям здоровье необходимо. Как у него со здоровьем?
– Плохо, наверное.
Сонька снова в слезы.
Чтобы успокоить, спросил:
– Замуж за меня пойдешь?
Сонька сразу засуетилась, всхлипнула еще разок для порядка, чтоб видно было – она сомневается. Но волосы незаметно поправила и, как в зеркало, глянула в темный пруд. Ответила высокомерно:
– Пойду.
Серега – как проснулся.
Соньку всяко обхаживал. А она призналась: она куль с мукой поднимала ради него. До того дошло, что Ванька-встанька снова, как в детстве, начал мешать Сереге. Снится по ночам, подмигивает: уложи меня! Надоел. Он неваляшку запечатал и отправил бандеролью по знакомому адресу в Новосибирск. «Ты, Галка, – написал на бумажке, – скажи Николаю Степановичу, что я на него не сержусь. Неваляшка ведь через многие руки прошел, с ним, с игрушкой, все были откровенны, может, в нем, правда, есть что-то такое, как в намоленной иконе, да? Я недавно в книге читал, что инопланетяне много нам чего набросали. Как на свалку будто, да? Ну, может, и этого неваляшку…»
Ответа не ждал.
Как бы навсегда распрощался с петит фема Галкой Мальцевой.
А ответ пришел. Николай Степанович коротко сообщил: все у них хорошо, вот получили неваляшку, он у них снова стоит на той же полке. Сам Николай Степанович пишет очерки, много ездит. Галина Антоновна ездит с ним, но чаще дома помогает в работе. Советовал: «Ты, Сережа, по шею не уходи в будни. Зачешутся руки, пиши. Так просто, для себя. В этом есть польза. Известно, где один перестает мечтать, двоим становится плохо.»
Как-то Серега уснул, а ночью Сонька, жена, будит. Что-то, говорит, неважно себя чувствую, в обморок могу упасть. А сама рядом лежит: беременная, красивая. Сказал ей ласково: вот длинные тени, видишь? При Луне они всегда такие длинные. Я, Сонька, сейчас о тебе думаю. Ты очень светлая. Хочешь, еще что-нибудь расскажу?
– Ну, рассказывай, а то упаду в обморок.
Пруды всякие бывают, рассказал. Но лучше всего – темные и прозрачные. Рыба идет, а по дну, по камешкам и песочку, медленная тень движется. Встретит камень, изогнется. А рыбе ничего. Идет себе и идет. Ведь тень изгибается, а не рыба.
И заросшие пруды хороши.
На них мреет ряска, растут кувшинки.
Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет.
Или – черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что? Вот видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он и не едят его лошади.
За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге тоненькую бандероль. «От писателя Синякова.»
– Откуда вам знать?
– Я грамотная, – с достоинством заметила тетя Вера. – Там адрес обратный.
И жадно спросила:
– Дашь почитать?
Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле.
Подержал бандероль в руках. Опять, наверное, письма читателей – с упреками. А у него дел по горло. Он теперь истории рассказывает только Соньке. Никто не слышат его историй, кроме нежной и сладкой Соньки. Пришел, обрадовал: