Текст книги "Малый из яйца"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Геннадий Прашкевич
МАЛЫЙ ИЗ ЯЙЦА

Наш корреспондент: Серп Иванович, вас все еще преследуют по официальной линии?

На вопросы нашего корреспондента ответил Серп Иванович Сказкин – плотник, работавший по договору в закрытом Научно-исследовательском институте Проблем Времени (НИИПВ). Любовь к Родине определяла его ответы. Любовь к Родине позволила ему выжить в условиях, которые даже спецслужбы относят к практически непреодолимым.

Сказкин: Отсидел, вышел честный. Перед Родиной я чист.

НК: Вы могли пользоваться аппаратурой, разрабатываемой НИИПВ?

Сказкин: Да ну! Зачем? Чтобы потом не разговаривать с женой? Там же все секретное. Меня привели в зал и сказали срубить деревянную клеть в углу. Там зал огромный, как ангар. Я сразу решил, что в той клети будут держать животное, потому что дверь снаружи была на крепкой щеколде, а внутри кормушка. А из аппаратуры в зале была только тележка. На трех колесах и с маленьким кузовом. Почему-то овальным, как под крупное яйцо. Таких крупных яиц не бывает, это понятно, но у наших ученых всякие заскоки. Провели меня в зал, проверили. Материал и инструмент свалены в углу, я и работал. Иногда покурю, ихняя тележка мне до фонаря. Стряхивал пепел в кузов, больше некуда. Ну, там счетчики всякие, руль, как у мопеда. У меня племянник в селе Бубенчикове. Он так гоняет на мопеде, что милиция не может угнаться. Я говорю: «Залетишь, Никисор!» – А он смеется: «Я, что ли, баба?» Ему бы покрышки, как у той тележки. Такие широкие, что можно по болоту шлепать, не то, что по асфальту. Рублю деревянную клеть, а сам думаю: ну, зачем такие покрышки? Зачем овальный кузов? Кабачки возить? У меня в Бубенчикове прошлой осенью созрел кабачок на тридцать семь килограммов и сто тридцать пять граммов. Запросто улегся бы в такой кузов. Вообще на садовом участке…

НК: Не надо про садовый участок.

Сказкин: Да почему? Шесть соток! Речка рядом…

НК: Мы рады за вас. Но отвечайте только на поставленные вопросы. Деревянную клеть вы рубили один? Вам сказали, зачем она понадобилась?

Сказкин: Сами понимаете, Институт секретный. С одним плотником управиться легче, чем с двумя. (Облизывается.) Так сказать, соблазнов нет. Только неудобства с уборной. Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Показали место, где рубить клеть, там и работай. (Убежденно): У нас в Институте за то, что пошел в уборную, арестовать могут. А тележка пустая. В кузове ничего. Я инструмент кинул на плахи и пошел к ней. Думаю, зал большой, пока никого нет, прокачусь. Ну, там в дальнем конце какие-то бочки… Может, за ними… Ну, повернул ручку, толкнул вперед. А тележка поехала.

НК: Кто-нибудь видел ваши манипуляции?

Сказкин (подозрительно): Чего это вы? О чем?

НК: Ну, кто-нибудь видел, как вы обращались с тележкой?

Сказкин: Я там один был. Я надежный. Было время, плавал боцманом на балкере «Азов», никаких политических нареканий. Я бывший интеллигент, уже в третьем колене. Академик Угланов знает. Тележка эта так и покатила по прямой. Вроде не быстро, а меня замутило. Ни капельки не пью, а вот пелена в глазах. Решил, что за бочками остановлюсь… (Сокрушенно): Приехал…

НК: Куда?

Сказкин (агрессивно): В Сухуми наверно! Жарища. Ни одного туалета. Горы кругом слева и справа. Ну, в смысле, нависают каменные стены слева и справа. Метров пять от одной стены до другой, только вдали как бы арка проглядывает. Небо сизое от дыма и гари. Шашлыками не пахнет, глотку першит. Сижу в седле, ноги свесил, а вокруг жара, тянет угаром, наверное, лес горит. Думаю, где егеря? Где лесники? В Бубенчикове горел торфяник, так туда трактора пригнали. Один опахивал дымящееся поле и ухнул под землю, как в пещь огненную. А тут никого, хоть задавись…

НК: Серп Иванович, вы удивились такому резкому перемещению? Отъехали не намного и вдруг горы…

Сказкин (часто моргает): Да я просто обалдел! Это ж Сухуми! До него ехать и ехать! Я всякое видал в жизни, и знаю, что лучше жену слушать, чем дежурного по вытрезвителю. Неужели, думаю, накинули мешок на голову и украли? Усыпили и увезли на тележке в горы, ни один блокпост не заинтересовался? Тогда почему никаких стад не видно? Если украли, сразу должны определить в пастухи. Или ямы рыть. А подо мной тележка… Та самая… И мутит… Вот, думаю, влип. В Сухуми на казенной тележке! Думаю, раз нет егерей, гляну под каменную арку и поеду дальше.

НК: Куда дальше-то?

Сказкин: Домой, наверное.

НК: Но вы же говорите, что не знали, как…

Сказкин: Ну, знал – не знал, какая разница? Как приехал, так и поеду. Сандалии на босу ногу, голыми пальцами пошевелил. Удачно, думаю, оделся для такой жары, штаны и рыжий свитер на голое тело, чтобы не потеть. Только нога чешется. Потом шея зачесалась. Слез с тележки, дышу сизым дымом, перхаю, не привык еще. Горят леса, точно. И ни одного егеря, ни одного лесника. Шея зудит, плечи чешутся. Точно, Сухуми. Небо над головой, как овчинка – мутное, темное. А впереди каменная арка. Как бы руины, я такие видел на островах. Ну, на греческом архипелаге. Выпивали там с чифом, не подумайте чего плохого. А когда стали бить местных греков, то статуй не трогали. Это полицейские потом для острастки внесли в протокол. Вот и пошел к арке. Думаю, за ней-то люди должны быть, борьба с огнем, все такое. Окликну, думаю, какие цены на зелень? – и обратно. Рукой отмахиваюсь – пух летит, будто сдули на меня одуванчик величиной с березу. Сплошной пух в воздухе. Как муть в неполном стакане. Потом гляжу – на ладони кровь.

НК: Порезались?

Сказкин: Если бы. Сразу увидел, что на каждой пушинке черная точечка на конце. Как бы маленькие клещи. Представляете? Я такого даже в Калькутте не видел. На каждой пушинке клещ! У нас такие живут в траве вдоль тропинок, а там продвинутые – летают. Не понравилось мне это. Но думаю: в Институте все равно обеденный перерыв. Гляну за каменную арку и поеду дальше…

НК: Да куда дальше-то?

Сказкин: Куда, куда?! Откуда мне знать? Куда ехал, туда и поеду. Я же не академик. У нас в Бубенчикове садовые участки рядом…

НК: Дошли до каменной арки?

Сказкин: А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК: И что увидели?

Сказкин (неохотно): Не дай вам Бог… Сзади каменные стены, пыль, жара, а впереди осыпь. Вывалились вниз камни, песок, все, что могло. Будто язык каменный всадили между деревьями. Как из дырявого кармана. А ниже, ну, за осыпью, даже не знаю, как сказать, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, один лес. И река течет. Скрыта за деревьями, но чувствуется. Влажно… Гнилью несет… Папоротники… Резные, красивые, вот только… Ну, я служил на Курилах, знаю. Там лопухи в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Выйдешь на балкон третьего этажа и сразу мордой в папоротники! А деревья… Они там будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек… Икебана… На Курилах лопухи под два метра, а тут бутылки в рогожках… И душно… В горле першит, от тишины уши закладывает. Видно, что ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь торчат пни из-под обломков. Только одно дерево в стороне сохранилось. Красивое, листочки, как сердечки. Может, растет в Китае, в Бубенчикове я таких даже по воскресеньям не видел. А ниже – лес, лес. Темный, страшный. Деревья как бы поросли шерстью. Снизу доверху, что попало. Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не лазали. Китайцы пусть не пыжатся, нет у них таких. Я в Китае не бывал, но если нет таких на Курилах, то и у них нет. Каждое дерево поросло шерстью. Мохнатые, как звери. Мрачные. Я еще подумал, какой же зверь водится в таком лесу? И…

НК: Увидели?

Сказкин (сдержанно): Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам Бог лицом к лицу с таким… Только какое у него лицо?… Морда плоская, тупая, будто крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, на кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз метров на восемь расширяется, как чугунное. Ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли работает. На такой скотине бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши! Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца. Крепкий, ужас. Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня и спички зажигал и таскал тяжести. Вылез из папоротников, пасть разинул. Свитер мой разозлил его. Я же говорил, на мне свитер на голое тело – рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше все рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец. Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози на больших зверях тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Академик Угланов строгий. Но ведь что может продать честный академик, правда? Какие-нибудь казенные железы, которые под секретом. А тут шерсть свободно, сама растет, кормить не надо. И пастухов тоже не надо, отметил я для себя. Торгуй шерстью с деревьев, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, как сумасшедший паровик по рельсам. Показывает, что интерес у него ко мне настоящий. Я от его хрипа и сопения сам как беременная корова, не знаю, какой ногой двинуть. Под папоротниками уперся в каменную стену. Тянулась она там, хоть прыгай в воду. Только зачем? У нас в Бубенчикове речка рыбная, без трусов в нее не входи, а здесь?… Не знаю… Бегу вдоль стены… Путаюсь в гнилых ветках… Этот пыхтит невдалеке… И вдруг в темной сырости под папоротниками – вертикальная кривая расщелина, будто топором пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Тишина еще плотнее, потому что рядом вода. Ползу по песку, думаю, плохо мне, сунет сейчас лапу трехпалый, тут и конец.

Но нет, тихо.

Хорошо, что я тележку оставил в ущелье, думаю, трехпалый туда по осыпи не поднимется. А сам обшариваю взглядом: где я? куда попал? Стены каменные рыхлые слева и справа. Серый песчаник… Все дряхлые, истончено дождями и ветром… Совсем ненадежное укрытие. Навались такой трехпалый чугунным плечом, все обрушится.

НК: А переплыть реку?

Сказкин (крестится): Да ну, скажете… Войти можно, конечно, но один раз. Больше не получится. У самого берега икра бултыхалась – мутная, грязная, будто нарыв выдавили. И тянулись зеленые бороды. Как кисель. По течению. А в просвете – глаз… Смутный, сквозь муть, тяжелый. Смотрит кто-то из-под воды. Нехорошо смотрит. Ожидающе. И я играть с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру весь пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит стену. А будет ему лень, вброд обойдет мыс…

НК: У вас было при себе оружие?

Сказкин (сморкается): Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную ехал. В карманах только зажигалка бензиновая, платок да тюбик крапп-лака. Если написать слово на заборе, ночью издалека видно. Я отметки должен был проставить на клети.

Ладно. Залез на уступ.

Камень крошится, но держаться можно.

А трехпалый так и бродит вдоль каменной стены. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить ногу, а этот? Кто ему так? Неужели есть тут такие, что не боятся его? Прикидываю про себя: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи. Угланов у нас строгий. Но лучше, попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесен икрой, обломками мохнатых веток, слизью. И вьются по течению зеленые кисельные бороды. А из-под них – глаз. Неотступный. А у подножья стены и на всех ее уступах – дикие грибы. Плотные, пластинчатые, розовые, иные в мой рост. Я ведь под метр семьдесят. Крепкий. Шляпки, как шляпы. В Диксоне малайки в таких ходят по бережку…

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Сотни две. Пронеслись по пескам, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел то-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал там подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел, словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все двести штук. Полная тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Косит снизу на меня – зеленый, как утопленник. Шкура в выпуклых узорах, будто тесненными обоями обклеен. Косит то одним, то другим глазом, как курица, и шарит, шарит задней ногой в песке.

И выволакивает яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо. Не может быть у такого ублюдка крупных яиц. Ворует. «Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к щели. А я вниз спустился.

Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках. Как этот с клювом собирался его тащить, не понял. Пуда три в яйце, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по тележке. Вот, думаю, привезу Угланову. И отдернул руку.

Туки-туки…

Туки-туки-туки…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду. И у меня сердечко заколотилось. Только с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался на стену и внимательно оглядел издали трехпалого. Не хочу такого. Он тоже голову наклонил, как курица. Только сам больше слона. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, точно лучше на разнос к Угланову…

НК: Вы там провели всю ночь?

Сказкин: Ну, а как уйти? Знал я, конечно, что на ушах весь Первый отдел. В упор спрашивают академика, почему нанял плотника в Бубенчикове? А Угланов отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом, и он меня хорошо знает. Дескать, я бывший боцман, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился. И бывший интеллигент – в третьем колене. Такой Родину не предаст.

До полуночи просидел на уступе.

Ни Луны, ни звезд, угаром несет. Во тьме журчит невидимая вода. А в первом часу ночи, когда совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, вскрикнул кто-то в лесу. Недалеко. Ужасно. Не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. И день получки почему-то у всех совпадал. В трех комнатах дерутся, в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и в Сухуми так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину наклонившегося надо мной гриба.

И уснул.

То ли гриб подействовал, то ли устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали. Зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Но следов крови не видно и вокруг песок не истоптан, будто просто упал и помер. Нисколько я трехпалого не жалел, но невидимое Солнце поднималось, и я решил, что оставаться мне тут больше не с руки. Меня еще глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел на ушах, Угланова пытают. Он, конечно, академик, но… Решил, гляну на дохляка и сразу в ущелье! Пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят. Недавно позвонили прямо в Институт. «Где, папа, падаль у нас хранится?» – «Чего это? Зачем?» – «А нам рака подарили живого. Сказали, ест падаль. Он в ванне сейчас. Есть хочет.» – «Ну, падаль, – говорю. – Откуда у нас падаль?» – Старшая сразу в слезы. – «Всегда, – говорит, – живем беднее других.» – «Ну, дайте ему хлебных крошек.» – А сам думаю, пущу рака к пиву. Только девчонки не отстают. Звонят через полчаса: «Ой, он лежит на дне ванны и не шевелится.» – «Кислорода ему не хватает.» – «Да ну, – говорят, – у подружки Ирки такой же сидит в трехлитровой банке, а сам весело прыгает.» – «А ему тоже не хватает кислорода.» – «Что делать-то?» – «Вентилятор поставьте». Ну, они, дуры сунули в воду вентилятор. Самих чуть не поубивало, и рак сдох. Звонят в слезах: «Где хоронят погибших раков?» – Говорю, чтобы отвязались: «В аллее Славы». А через неделю приехал племяш Никисор из Бубенчиково. Повел я его по городу, на аллее Славы показываю стелы и имена. Вот этого человека, говорю, знал. А про этого написана книга. Видишь, Никисор, как много людей полегло на полях сражений? А девчонки замерли, смирные такие. «Чего тихие?» А они по стойке смирно перед большой стелой. На ней сверху донизу все имена, имена. И в самом низу печатными буквицами выведено: "Рак».

Короче, любят природу.

Пролез в щель. Пробежался по поляне. И обмер.

Будто баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, не тронет ни один древоточец. Кожа складками обвисла. Шипы вдоль спины – соединены перепонкой. Как у ерша. Я бы сам не поверил. Все три метра – пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что я такое видел по пьяни. Но кореш это дело отмел. Сказал, что существовали такие звери. До потопа. У него родная сестра – массажистка в больнице. Ей один больной подтвердил, что существовали такие звери. Будто баржу с опущенным парусом впихнули в папоротники. Закидало беднягу пылью, песком, обломками веток. Угаром несет из-за реки. У меня и то болит голова, а для них это совсем непереносимо. Все, как один, отстегнули ласты.

НК: Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно): Да вы не поверите… Следователь, например, не верил… Обалдел ты, говорит. А я не вру. Мне зачем? Там был вроде как бугор. Выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил. Каменные бугры не пахнут. А потом понял, что даже не камень это, а роговые наросты. Один к другому, как гусеничные траки. Были даже надтреснутые. Где-то приложился, наверное. Такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего сразу не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У говорю, у меня рост под сто семьдесят, я плотник, так вот глаз у него оказался на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: все, Серп! нам не надо этого, Серп! рви когти! И потопал легонечко бочком по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины. Плесень по нему, глаз тусклый мертвый. Я веко попытался зверю приоткрыть, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Даже присел от удивления на подогнутую, толстенную, как кран-балка, ногу. Думаю, чего это они? Бугор даже плесенью пошел, но сдох-то не раньше, чем ночью. С вечера его тут не было, так же, как парусного. И трехпалый с ними вместе загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва. Вот привезу девчонкам игрушку…

НК: А потом?

Сказкин: Потом воскресли они!

НК: Как? Сразу все? И трехпалый?

Сказкин: А у него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Да нет, не утопленников называли, хотя они тоже холоднокровные. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, дескать, здравствуй, сон. И никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались с глупым видом. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул его по песку, взмахнул, на меня тень упала, будто забором замахнулись. Ну, я тут же нырнул обратно в щель. Этот, который с парусом, как утюг с терморегулятором. Пошипел, отряхнулся и вломился в стаю вдруг вынесшихся из-под папоротников кур, так меня вчера удививших. Задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки. Который с парусом, он рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Не верит в будущее. А может, наоборот, освобождает время для чего-то интересного. Мне кореш потом рассказал, что знал одного, он тоже всегда торопился. Пожрет, пожрет, а потом ворует и грабит. Ну, я и бросился…

НК: К тележке?

Сказкин: Да ну! Обратно в убежище.

НК: И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин: Сто восемьдесят два.

НК: Шесть месяцев?!

Сказкин: Ну, так мне потом и дали соответственно. Три года. Правда, условно. Но в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один, а то бы сошел с ума. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да который с парусом вечно шлялись по берегу, а то вламывались в лес. Кого-то поймают, сожрут. Крику, реву. Чаще ловили этих страшных цыплят. И меня невзлюбил трехпалый. Как увидит рыжий свитер, сходит с ума. Достать не может, колотится в истерике, ломает деревья, только ветки летят. Угланов потом допрашивал: «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несет на себе гроздья спорангиев?» Ну, думаю, шьет политику. Умный. А он: «Ну, а сегменты и вайи птеригоспермов, они как часты?…» Даже следователь не выдержал. Не тянет, мол, Сказкин на десять лет.

Одно утешало: придурки, обитавшие вокруг моего убежища, не умели решать логических задач. Человек в этом отношении сильнее. Я вот был в командировке на Волге. Купил арбуз, водочки выпил. Утром проснулся, плохо мне, распух, организм обезвожен, ручки-ножки не гнутся. Но знаю, знаю, что доползу до холодильника. Ведь выпивал с таким расчетом, чтобы хватило сил доползти как раз до холодильника. А там водочка. В поллитровке. Я не холоднокровный, свое не просплю. Упал на пол, ползу, стучу коготками. Плохо мне, но верю в будущее. Опыт большой трудовой жизни. Распахнул холодильник, а там арбуз! Я и забыл про него. Огромный, полосатый. Я как с вечера вогнал его, он и примерз. Полосатая корка в красивых замерзших капельках. Процесс конденсации. Елозю коготками по скользкой корке, а арбуз не вынимается. И поллитровка торчит, и все чин чином, а совсем не вынимается арбуз. («А я все таки умираю под твоим закрытым окном…», – Г.П.) Ну, не вынимается. Я сперва заплакал. Как так, заплакал, вот, можно сказать, какая-то простая овощ победила человека разумного – венец эволюции! И как ударил по арбузу сразу двумя кулаками. Было бы три кулака, ударил бы тремя. Лежу на полу, отсасываю поллитровку. Отлегло от сердца. Все же сильней человек овощи… А потом…

НК (быстро): Вы о Хаме?

Сказкин: О нем. О малом из яйца.

НК: Вы сразу сдружились с Хамом?

Сказкин: Ну, как вам сказать… Я человек простой… Помните яйцо в роговых нашлепках? Ну, вот развалилось оно, как гнилой кожаный бурдюк и вывалился из него… Ну, не знаю… Чего стыдиться, правда?… Морда та еще, и на морде клюв. И рог над клювом. И еще два рога – над желтыми глазами. И воротник над шеей – тоже костяной. Сразу пошел на меня рогом. Хамски попер, пришлось дать по морде. Сочный тугой гриб оказался под рукой, вот им и вмазал. По рогам, по наглым глазам, по клюву. Живо так получилось. У него же все три рога вперед и клюв, как у попугая. Красавчик. Я знал одного такого, он в Пермь уехал. Ему каток переехал ногу. Вечно ходил недовольный. И этот тоже – толстый зад выпятил, голову наклонил. И на меня, на меня! Вот, думаю, сволочонок. И грибом, грибом ему по морде. А ему нравится. Рвет клювом мякоть. Ему это пришлось по душе. Больше ни на шаг не отходил от меня.

НК: Странно…

Сказкин: Ничего странного. Мне кореш в камере объяснил. Он раньше жил в Азии. Но в Азии не все любят жить. Побежал однажды в Европу, а оказался в другой стороне. Его почему-то везде сажали. Один раз за то, что прямо на посту продал мотоцикл дежурного милиционера. Вот мне тот кореш прямо сказал: импринтинг! Вся камера насторожилась, а он гнет свое: импринтинг! Дескать, начнет ломать следователь, а ты ему лепи в глаза – импринтинг, реакция запечатления! Скажем, цыпленок вылупился, а мамаши нет, зато случайно протащили перед ним чайник. Все! После такого он курицу к себе не подпустит, мамашей будет считать чайник. И с обезьянами. Потряси перед новорожденными простынкой, к ней и будут с той поры льнуть. Страшно понравились Хаму грибы. Я этими грибами отвлекал его от реки, пока он сам не увидел… Ну, те глаза…

НК: Это из-за Хама вы не возвращались к тележке?

Сказкин: А как иначе? Живое существо. Девчонки не простили бы меня. Это которые за каменной стеной были свободны – ревут, дурака валяют, ломают деревья, ногами топают. Даже бугор свободно прислушивается, что-то свое соображает. И глаз в воде помаргивает. Все ждут Хама. Оставишь дитя, они его сожрут с потрохами. А он хоть и крупный, но до уступов с грибами не дотягивался. Ладно, решил я, придет время, отделаем придурков…

НК: Но вмешиваться в процесс эволюции…

Сказкин (недовольно): Да знаю, знаю! Читал я эти ваши книжки! Про то как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте вырубил дубинку покруче и всех отделал до полусмерти. Пусть бы, говорит, в наши дни менты покрылись бородавками. Вся камера смеялась. Ты, говорит, вернулся бы, а кругом одни уроды. Да, в сущности, так и есть. (Вздыхает.) Вернулся, а мне три года! Разве не уроды?

НК: А Хам?

Сказкин: А он чего? Он меня мучил. Корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля Хаму. Даже вешки стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, по вешкам. Вкусные. Даже трехпалый вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный. Сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Чувствует, что это не сам бугор. Сидит, петрушит, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что, не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам то Хам об этом не задумывался. Ночью чуть не затоптал меня. Пришлось извести тюбик крапп-лака. Крупно вывел на лбу – Хам. Даже в темноте видно, с кем имеешь дело.

Конечно, с вешками я трудился по холодку.

Здесь главное было не прозевать восход Солнца.

Не знаю, как мамаша Хама отложила яйца в моем убежище, но я как бы даже и отдыхал в нем. Начальства нет, грибов много. Конечно, медлительность бугра раздражала, но такой у него оказался характер. То спит неделю, то жрет пять дней. Твари, похожие на цыплят, как выскочат вдруг стаей из кустов, как дернут по нему, обгадят, исцарапают, а он только моргает. Был случай, когда ночью, обливаясь потом, задыхаясь в угарном воздухе, я перетащил такого цыпленка, задавленного трехпалым, под хвост бугру. Думаю, полезет утром трехпалый под хвост за своей добычей, а бугру это не понравится, даст хвостом в ухо.

Парусный все испортил.

Обычно засыпал на открытом месте, понимал, что все равно на Солнце разогреется первым, а тут забурился в рощу и уснул в густой тени под шерстистыми деревьями. Трехпалый очнулся, оперся на хвост, как ужасная чугунная птица. Лоб плоский. Над вонючей головой облако бабочек. Хмурится, смотрит, как тот, который с парусом, пытается спросонья пройти сквозь толстенное дерево. А оно хоть и гнется, но не уступает. Трехпалый даже челюсть откинул от такой сцены. Еле они там разошлись.

Я думал, увидят они под хвостом бугра тушу растерзанного цыпленка (возможно, Struthiomimus? – Г.П.) и подерутся. Но трехпалый заметил на каменной стене рыжий свитер, и тремя прыжками оказался рядом. Посыпались камни, поплыл песок со стены. «Смотри, Хам, – сказал я, – как твоего отца обижают. Пусть не родной, но отец все-таки. Не тот отец, кто родил, – напоминаю Хаму, – а тот, который вырастил.»

Думал, струхнет.

Но нет, принял Хам боевую позу.

Морда вниз, рога вверх. Шипы торчат, как костяной воротник. Я сразу вспомнил, как в прошлом году в селе Бубенчиково погиб поросенок. На лето я всегда беру поросенка. Девчонкам радость, а я приезжаю – мясо. За поросенком смотрит тетка, а с нею Никисор. Племяш ученым не вырос, работает в магазине. Тут подать, там перетащить. В сентябре поросенок достиг трех месяцев. Считай, возраст Хама. Ну, пошел на речку. Никисор мне потом рассказал, что сперва поросенок ходил вместе с другими, а потом отбился от стада. Всегда был мечтателем, а на той стороне реки всего в двадцати метрах – молодой овес. Аппетитный, сказал Никисор. Поросенок хотел переплыть речку, но на берегу механизаторы возились, он побоялся, что поддадут ему. Но когда механизаторы ушли, а Никисор беспечно уснул в теплой траве, поросенок решился и поплыл. Очень хотел овса. Аппетитный. А течение там быстрое, снесло дурачка. Ну и плыл бы себе хоть до села Чугуева, вылез бы где-то на бережку. Так ведь упрям, как Хам. Ломится против течения, стадо оказать действенную помощь не может, Никисор спит. Изнемог поросенок, покорился участи и утонул. Я Никисору долго не мог этого простить. И теперь тоже оттянул грибом Хама: «Ты это оставь! На старших бросаться!» А он радостно зачавкал. Нравилось ему, когда я его грибом по морде.

И обрушился ливень.

А потом шквальный ветер. Понесло гарью.

НК: Серп Иванович, вы догадывались, куда попали?

Сказкин: Да я же говорю, в Сухуми. И следователю честно сказал. Я там бывал когда-то. Зелень кругом, где такое увидишь?

НК: Но как же так? Из Института прямо в Сухуми!

Сказкин: А чего такого? Угланов прямо из Института ездил в Японию. Самолетом. Рассказывал, у японцев маленькие отпуска. Но я так думаю, что им больших и не надо, с их ростом-то, верно? А у меня было что пожрать, и Хам под боком. Меня только трехпалый злил. Он нервный оказался. Гора мышц, а нервы ни к черту. Как заметит на стене рыжий свитер, так кидается. А у нас тесно. Хам подрос. Ему гулять бы, а куда? В реку не сунешься, там глаз. Терпеливый, настроился. Вот Хам встанет носом к ветерку и сосет ветер. Хочется ему в лес. Я для него ростом не вышел. Стал стесняться меня. Папаша недоносок, чего хорошего? Беспокоился, что запорет меня рогом по случайности. Но он меня уважал. Его бы в Бубенчиково к моим девчонкам – к Надьке и к Таньке. И про книжки мне больше ничего не говорите. Я твердо решил, что выведу Хама на волю. Пусть даже покалечим кого-то по пути, раздавим пару бабочек или лягушку, это дело второе. Дубинкой по черепу или рогом в бок, не стой на пути! Если в будущем кто-то превратится в жукоглазого, значит, так и надо. Я бы, например, весь Первый отдел держал в коробочках. А то умные. В Бубенчикове жил мужик. Телом как обезьяна, но тоже умный, как не знаю кто. Вот его убили первым по пьянке. С умным чего чикаться? Я это Хаму постоянно твердил. Он к концу нашего пребывания на реке уже не мальчиком был. Вырос чуть ли не со слона, только крепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение.