Текст книги "Собрание сочинений в 7 томах. Том 5. Поле-Россия"

Автор книги: Геннадий Айги

Геннадий Айги
Собрание сочинений в 7 томах (2009). Том 5. Поле-Россия Gileya

Выражаем искреннюю благодарность

Германскому ПЕН-Центру,

Творческой программе ДААД (Германия),

Шведской Королевской Академии

и всем, кто принял участие в финансировании

настоящего издания

Составление Галины Айги и Александра Макарова-Кроткова

Художник Андрей Бондаренко

На фронтисписе – портрет Геннадия Айги работы Николая Дронникова

© Галина Айги, 2009

© Вступительная статья. Владимир Новиков, 2009

© Графика. Николай Дронников, 2009

© Оформление. Андрей Бондаренко, 2009

из речи, произнесенной на церемонии по поводу вручения премии петрарки геннадию айги

И там, где стояли мы,

пусть останется

свечение – нашего

благословения

Г. А.

дорогой Геннадий Айги,

дамы и господа…

…чтобы понять поэта, лучше всего исходить “отсюда”. “Здесь” – это первая книга, которую Айги смог опубликовать в России, его первая написанная там книга.

Поздний первенец, – автору было тогда, в 1991 году, пятьдесят семь лет. Дома его знали лишь те немногие близкие люди, которым он давал свои неопубликованные стихи для чтения, для передачи другим или для сохранения. Ибо на протяжении десятилетий Айги, чья работа никак не соответствовала требованиям официальной советской литературной практики, да и абсолютно не претендовала на такое соответствие, считался в бывшем СССР “чужеродным” и даже “враждебным элементом”.

Но ни официальные препоны, ни материальная нужда не могли помешать ему, находящемуся в личной внутренней эмиграции, заниматься творчеством высочайшего художественного ранга. Айги постоянно утверждал себя как одиночку, и именно как одиночка – как автор с собственным обликом и неповторимым голосом – он вызывал неприятие, становился возмутителем спокойствия. Его поэтическое слово звучало наперекор властному слову правителей, оно не допускало никакого утилитарного или конъюнктурного использования, но и не находилось в пределах досягаемости каких-либо запретительных аргументов противника.

И тем не менее тексты Айги не скапливались в ящиках домашнего стола; в виде манускриптов, типоскриптов или копий с конца шестидесятых годов они стали, через посредничество друзей и знакомых, попадать за границу, где сначала появились отдельные переводы, а начиная с 1975 года и книги на русском языке. До сегодняшнего дня вышло более двух десятков его сборников, преимущественно стихотворных, кроме этого, сборники лирической прозы и эссе; все эти тексты задуманы Айги как одна книга, которая была бы столь же цельной и уникальной, как жизнь любого человека.

* * *

“Море и ветер могучи сами по себе, – и без нас. Таков и язык, – пишет Айги, – поэт входит в язык, – язык “зарабатывает” соответственно его энергии. Но, чур… – здесь нет полного “тождества”. Чур… – ты, даже ослабевший, замечаешь такие гребни и валы языка: в них как бы бурлит и его “автономная” энергия, “разошедшаяся “сама по себе”, – ты успеешь еще направить кое-что из этой энергии “в свою пользу…”

Энергия значит тут то же, что и вдохновение, оно недостижимо путем волевого усилия, оно – случается, оно – событие в чистом виде. Все остальное – что требует сверх этого авторского вмешательства – есть работа; ее нужно делать с “тактом”, “умом” и “мастерством”. Автор стихотворение не создает, он делает его возможным.

* * *

“Лучше всего… легче всего я пишу, – сказал Айги в одном разговоре, – перед самым засыпанием”. “Во время предсонья”, уточняет он, охватывает его порой некое предчувствие или ощущение, чье содержание, смысл и цель остаются для него, однако, закрытыми: “Тогда я отдаюсь инстинктивной жестике писания”.

Писать как глагол, обозначающий действие, в русском языке употребляется и в рефлексивной форме; таким образом, акт писания определяется как безличный процесс с собственной динамикой – писаться, пишется.

И в этом смысле Айги стоит также где-то “между”; здешность и теперешность движения его письма в основном происходит между явью и сном, сознанием и сновидением, “волком и собакой”.

…Сон-Шепот. Сон-Гул.

Человек – ритм.

Сон, по всему, должен “разрешить” этому ритму быть самим собой (не суживаться, не перебиваться под действием других ритмов).

Сон-Поэма-сама-по-себе.

“Кажется, – отметил как-то Филипп Жакоте, – будто нужно спать, чтобы слова пришли сами собой.

Да… они должны быть бы уже здесь, прежде чем о них подумаешь”.

* * *

Кажется, что в поэзии Геннадия Айги простые вещи естественного мира жизни возвращаются записанными вещами-словами. Круг этих вещей и слов количественно довольно ограничен. Лишь самое простое, родное годится для его поэзии в качестве темы. Напрасно искать у него ссылки на урбанистические или постмодернистские реалии; ни как тема, ни как факт не фигурируют у Айги война и экологическая катастрофа, мафия или СПИД, терроризм или жертвы наркомании, в его стихах нет аэропортов, модных курортов, фабрик, солнечных закатов, парникового эффекта.

Но есть простота элементарного, есть одно солнце, эта береза, эта роза, то поле, холм там, лес, свет сейчас, снег здесь, ты как друг, эта дорога, мой дом, вот – небо, вот – овраг; есть повседневное чудо, внезапная боль, и всегда это моя боль, наше чудо – нечто определенное, то есть здесь и теперь определенное для нас. Для этого у Айги и существует слово, оно стоит в своей вещной простоте – как “столб – полевой – придорожный”.

“…Я, например, по длительному опыту знаю, что между нами и деревьями в лесу может установиться некая “связь”, но в сущность этих деревьев, – где-то “там”, неопределимо – “там”, – мы как бы проваливаемся как в бесцветную тьму, – у деревьев нет Слова, мы проваливаемся в это отсутствие… – но бывает, что в свете Дня что-то довеивает до нас, – и об этом мы знаем по тому, что в нас, явно и “словесно”, что-то – вдруг – отвечает этому веянию”, – писал Айги.

Айги чувствует себя союзником Рене Шара, своего давнего “собеседника на расстоянии”, в бескомпромиссной борьбе за спасение “чести и достоинства поэтического слова” в этом мире, который – как сформулировал он в одном из интервью на Би-би-си – язык “как творческую силу” губит ради “плоской риторики” или самодовлеющей “лингвистической игры”.

Но Рене Шар противопоставил широко распространенному “культу презрения к жизни и отчаяния” высочайшую духовную работу и делал это, полагаясь исключительно на силу, чья мощь зиждется лишь на ее бессилии, – на силу поэтического слова.

Лишь эта сила, считает Айги, способна тягаться с нынешним потоком информации и кичливой риторикой идеологов, сочинителей рекламных текстов и телеведущих, причем даже тогда, когда она, подобно кафковской Жозефине, должна обходиться своим “никаким голосом”: “…тонкий писк Жозефины среди трудных решений – это почти как нищенское существование нашего народа среди сутолоки враждебного мира”.

* * *

Есть у Айги стихотворения, состоящие всего лишь из одной строки, из пяти, шести слов; есть стихотворение, чей текст – или звуковой образ – сведен к одному единственному гласному; а есть и стихотворение, которое вообще обходится без текста – пустая страница под заголовком: “Белая бабочка, перелетающая через сжатое поле”.

“Флоксы – после “всего” – так называется великое маленькое стихотворение, написанное Геннадием Айги в 1982 году в память Пауля Целана; вот как оно звучит:

 
а Белизна-а?
 
 
/н е т м е н я/ —
 
 
а Бели-изна…
 

Тексты Айги – подобно предсказаниям или заклинаниям – после их окончания еще долго не кончаются; они устанавливают молчание и в нем говорят дальше, голосом – и на языке – читателя. Так тоже вершится поэзия.

* * *

То, что Айги дает нам для чтения, он дает нам – и мы поняли это – не для мгновенного понимания; он просто дает это нам… его слово, его стихотворение – это абсолютный дар, а дар есть вопрос, который самодостаточен, как бы бесплатный дар, непрошеный и без причины… за который никогда не рассчитаться.

Как на это реагировать? Что с этим делать?

Такому дару можно соответствовать лишь в том случае, если принять его, в его безусловности, без всяких условий, не стремиться ни возражать, ни оправдывать, ни объяснять.

Принятие дара есть единственное истинное оправдание его; и принять его – это значит восхвалить его; восхвалить его – это значит сказать дающему Спасибо.

феликс филипп ингольд

провинция живых
1978–1979

теперь всегда снега

[н. б.]

 
как снег Господь что есть
и есть что есть снега
когда душа что есть
 
 
снега душа и свет
а все вот лишь о том
что те как смерть что есть
что как они и есть
 
 
признать что есть и вот
средь света тьма и есть
когда опять снега
О-Бог-Опять-Снега
как может быть что есть
 
 
а на поверку нет
как трупы есть и нет
 
 
о есть Муляж-Страна
вопроса нет что есть
когда Народ глагол
который значит нет
 
 
а что такое есть
при чем тут это есть
и Лик такой Муляж
что будто только есть
страна что Тьма-и-Лик
 
 
Эпоха-труп-такой
 
 
а есть одно что есть
когда их сразу нет
– о Бог опять снега! —
их нет как есть одно
лишь Мертвизна-Страна
 
 
есть так что есть и нет
и только этим есть
но есть что только есть
 
 
есть вихрь как чудом в миг
нет Мертвости-Страны
о Бог опять снега
душа снега и свет
 
 
о Бог опять снега
 
 
а будь что есть их нет
снега мой друг снега
душа и свет и снег
 
 
о Бог опять снега
 
 
и есть что снег что есть
 

|1978|

сон: горы – все дальше от кахиба[1]1
  Кахиб – крупный дагестанский аул.


[Закрыть]

 
долго двигаясь
будто – закат!.. —
 
 
эти горы душа
строит так: задохнуться!
из себя ли такие
тайники помещает в ущельях
и – взбираясь – в жилищах:
 
 
скажешь: трогает душу своя же душа! —
 
 
из того же – шумы ли? движенья ли смутные? —
 
 
бедных – где-то – тепло?.. —
 
 
люди-души – своей же души! —
 
 
к лицам (вздрагивая так: разрываясь!)
прикасаться… – родней?.. – не бывать
 

|1978|

в ветр

Было и осталось…

Я. С.

1.

 
это вещи его и в вещах так тепло
и тепло – его шаг
и от дома его в этом мире тепло
и тепло от него
хорошо от деревьев его и уютно от трав
словно вместе сияя одним
(а как счастье мелькало мое: дуновенье ведь
было такое
средь вещей как в дому)
 

2.

 
я как будто в муке а ведь так хорошо
в этом холоде странно-уютно
я полою одежды укрыт в этом мире
в ожидании легком
это счастье мое как за вьюшкою здесь
и буран за селом
я не знаю других (о священно-народный
словно мама народ)
 

3.

 
а теперь ведь пора (я не знаю других)
и буран среди дров как душа
да шаги как тепло а его разве нет
и любое лицо словно ветр чтоб укрыть
и страдания свет навсегда по краям
создавая ту родину в мир
(и все так же – как шорох! и место его
там где нет своего из души)
 

|1978|

теперь уже проходит жизнь

 
да: люблю я (шорох
утром – в сон слепя):
словно кровь на глянце
(что же делать мне)
там где ты живешь —
 
 
словно кровь такая (запустенье в комнате)
а молчишь ты зорко
(кровь – дитятей-спутницей)
а ведь пусто вдруг —
 
 
да: люблю (а знаешь:
так вот как средь сора:
лишь на то уже —
 
 
“все же дорога́ мне хоть бы и такая”
говорю о днях) —
(да слепит тобой
слабо и серьезно)!.. —
 
 
(да тепло такое
как – “такой-то был”)
 

|1978|

другу – о где-то-жасминах

[а. волконскому]

Tout à jamais prit fin.

René Char

 
было
к о г д а – т о
о белое-просто-и-горы-и-я-и-любимое
(в друге):
 
 
(помню:
как храм:
это было: не помню
как стало:
забвеньем):
 
 
теперь
продолжая:
 
 
(будто
о т с у т с т в и е
веяньем
длится:
 
 
где? – в умолканье т а к о й ж е “России”
давно распыляемой
нами и вами:
 
 
отъездами-душами!):
 
 
долго: как долгое – долго:
 
 
(“где-то” – идеею пепла пустого: “вокруг”):
 
 
ровное – в воздух-пожарище
 

|1979|

есть где-то – а: “был”

[с. к.]

 
ах эта синица Поэзии
в маковом свете душевном
синица арбатской красы
девиц – словно брызгами красного
в тумане оставшихся сов!
(“а было” – про “есть” говорится: такая-то
штука как вещь для инъекции
скрыта блестящая
как в белизне ощутимой одежды
блистательно-поздно:
было в тупик – удаленье луча словно чем-то
морозного
а нам пребывать – оставаясь
стражами этой страны-не-про-нас
как пустого Пожарища)
а как же с глаголом? а просто
струною безмолвной мучительница
да все сердцевиною тайны
в мелькании снега как сонма неназванного
сердца – чтоб резать – синица
 

|1979|

вид с деревьями

Ночь. Двор. К птицам на ветках притрагиваюсь – и не взлетают. Странные формы.

И что-то людское – в безмолвной понятливости.

Средь белых фигур – наблюденье такое живое и полное: словно всю жизнь мою видит единая – с темных деревьев: душа.

|1979|

цветенье роз во время болезни

[ф. п.]

 
многая
роза-туман
(и подобно вязанию светом
мое неуменье
умом)
 
 
(вместе
и я
словно божий
единожды
чист)
 
 
в блесках
как в дверцах
а все же
туман
в повторенье
и в блесках
 
 
слабость
в узор превращая
в локтях
(будто
по ту
за раной не-близкою
сто́рону)
 
 
что-то о крови (как шепот)
 
 
в ширь заворачивая (дрожью)
как до поляны
меня
в повторенье
вперед
в переброс
 
 
как до поляны
в движенье и криках
 
 
(долго – знобящей боля бесконечностью)
 

|1979|

за дверью

[я.л. раппопорту]

 
а надо страх – иметь
 
 
чтоб да: без перерыва
чтоб тонко: да: душа (на то мы есть такие) —
 
 
и с жизнью – тоже – то (и сутью вроде —
крови:
 
 
в болящей – беспрерывно – отменимости! —
 
 
собою – ею – зная:
 
 
и это – все что есть)
 
 
была – “пора” и много раз была
теперь без всяких “пор”
иметь уже – такой
иметь – как окончательный:
 
 
(чтоб – живу быть
чтоб быть)
 
 
– а ведь когда-то (нет того “когда-то”)
мы знали-кое-что-и-пребывали
 
 
за дверью – будто: час
(Чтоб взгляд разъять и крик)
 
 
мельканье: тенью – в голове:
как в мире: неспокойно-розового
 
 
(и кроме– тишь: как взор)
как будто Дух-Один (ступеней три-четыре)
 
 
(Чтоб кончить – здесь: разъяв)
 
 
и шаг – не звук: как шерсть
 

|1979|

и: последняя камера

[варламу шаламову]

…мраморея.

Ц. Норвид

 
а теперь – это в ц ен т р е
каморка и н д о м а
с ненужною т у м б о ч к о й (в ней не держать же
к о л ы м с к и й Ваш т о м)
а Вами воспетый – уже застывает
в мраморе с т л а н и к —
навеки-кровавом-и-мерзлом
(в т о м что уже – м р а м о р е я)
и глухо в каморке
как мысль (шевеленье ползущих по снегу)
что это – п о с л е д н я я к а м е р а
 

|1979|

без названия

 
какой же Мощью надо быть
чтоб так Безмолвствовать как будто
перед бурей
в столь скудном существе как я
 

|1978|

и: такая зима

[и. вулоху]

 
а зима? а снега?
да теперь уже так: ежедневно
это в воздухе-Мире
будто труп убирать (и к тому же воздушный)
и детей не пускать (“тятя тятя
эти самые сети”) детей не пускать
да как ямо-какой-то-копатель “поесть” тут
такие вот штуки в дому
да часы это тоже о том
(осторожно: ведь это – как плакать
это – крохи да тряпки как будто)
так и быть – будто труп убирать
(уточняем: уборка
та же самая в том что “душа”)
а зима а снега? – до сих пор о таком?
(даже стыдно сказать! – а ведь все же а все же
душою
как будто была богородицы! – можно
скороговоркою: так)
значит так и достаточно (значит
так и комкаться! – разве – стираясь как тряпка
– да разве
чем-то хуже ли
“жизнь” называясь)
 

|1979|

завершение: флоксы

[питеру франсу]

 
когда отверженный своей душою скудной
бреду по улице а рядом-Евхаристия
и никнет голова —
так: ваша белизна – молитвой посвященных
и не поднять мне глаз
(чтоб не было: что да: лишь видимость теперь)
и не дождаться слез (лишь смутное волненье)
как вот такой
(лишь горсточкой)
страны
как в братстве бедно-родовом завещанной
запрятанно-дрожащей
красоты
 

|1979|

в сумерках необязательности

 
словно в Боге живем
головою крестьянской
лишь немного трудясь для себя
знаем: какое-то есть озаренье
будто шаря руками
и вещи
во сне перекладывая
(так проходит уже это многое невероятное
из чуда в какое-то
будто
другое)
а надо вот встать что-то делать еще – и вот
кажется: этим
все-то и делается;
будто дрожит
эта в-мельканье-спокойная общность: да вот
и такие бываем – безвластно —
светло-и-невидяще-видящие
слабостью-чувством отведывая
живую – как кровь – приближенность
больше чем светом дневным
освещенности нашего “жить-то-ведь-надо”
в неком тепле со значеньем неявным
(дело ль какое?)
встречаясь
 

|1979|

песенка для себя

 
сокровенная песнь: “ничего мне не надо”
да иного я тоже
ничего-то не знаю
только то еще поле где в памяти вдруг