Текст книги "Газета День Литературы # 138 (2008 2)"

Александр Проханов. ВОДОСВЯТ
Oтрывок из романа “Холм”

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Рядом, через поле, невидимое, находилось Труворово городище, у подножья которого разлилось Городищенское озеро и били из горы Словенские ключи. Туда, пробираясь по озёрам и речкам, в заповедные языческие времена причалил свой чёлн Трувор, брат князя Рюрика. Сел на княжение в Изборске, положив начало Киевско-Новгородской империи русских. Оттуда, из-под горы, орошённой священными ключами, надлежало взять первую горсть земли. Коробейников поклонился кургану и направился к машине исполнять предназначение.

Открыл багажник. При свете лампочки развернул бабушкину скатерть с синей вышивкой, кустистой бахромой и фамильными вензелями, помнящую бесчисленные семейные застолья и чаепития. На полотнище, как на плащанице, прозрачными, словно водяными знаками были оттиснуты лики многолюдной родни, часть которой он помнил с детства, а другую знал по фамильным преданиям. Достал складной нож со множеством лезвий, отвёрток и пилок, добытый в Анголе, на складе трофейного оружия. Примерился и рассёк скатерть на шестнадцать лоскутьев, по числу земель, которые ему предстояло собрать. Один лоскут спрятал у себя на груди, другие бережно отложил прозапас.

Сел за руль. Машина послушно завелась. Он покатил по ночной дороге в сторону Изборска, пробираясь к ключам. Городок спал, выпуская ему навстречу зеленоглазых кошек. Почти невидимые сквозь купы деревьев, проплыли крепостные стены и башни. В белёсых лучах возник и канул каменный крест часовни. Машина выкатила на окраину и остановилась на откосе. Он выключил фары, вышел из салона. Кругом было влажно, беззвёздно, всё погрузилось в туман. Близкое озеро источало холодные испарения, которые плыли на окрестные луговины, заволакивали кладбище, огороды, сбегавшие вниз тропинки. Ключи, невидимые, были где-то рядом, под горой. Вдыхая холодный туман, он пошёл наугад по тропе.

И вскоре оказался на каменистом спуске с железным поручнем. Касаясь влажного, кисло пахнущего железа, вслепую стал спускаться. Была ватная туманная тьма. Под ногами похрустывал щебень. По щекам мягко ударила ветка, словно сделала моментальный слепок лица. Под ногами бесшумно, размыто мелькнуло лёгкое существо, то ли зверёк, то ли птица, – умчалось, докладывая кому-то о его появлении. Пахло мокрыми камнями и сочными благоухающими растениями. Окружавшая тьма была живой, слушала множеством чутких ушей, взирала множеством глаз. Волны тумана ощупывали его лицо, зыбко тянулись под рубаху, словно обыскивали, перед тем как пустить в заповедное, запретное царство.

Услышал едва различимый звук, мягкий рокот, шелестящий звон. То гремели невидимые, летящие из горы водопады. Он различал удары воды о камни, переливы выдавливаемых из горы струй, всплески ударявшихся друг о друга потоков, ровный гром ручья, который затихал, сливаясь с невидимым озером. Музыка ключей, распадавшаяся на множество звучаний, была речью, с которой обращались к нему камни, травы, притихшие в зарослях птицы, дремлющие в глубинах озера рыбы. Его дыхание, сердцебиение, неясные переживания и чувства входили в таинственную гармонию с волшебным местом, словно духи воды и земли принимали его, вели под руки, совлекали покровы, оставляя нагим, каким родила мать. Покрывали его тело завораживающими прикосновениями и поцелуями. Он забывал своё прежнее житие, место, из которого явился, свой жизненный путь. Превращался в язычника, вернувшегося к волшебным ключам. В волхва, пришедшего поклониться духам природы.

Стоял у ключей в тумане. Его ночное зрение не могло одолеть плотную мглу, в которой тонул блеск звёзд, гасли отсветы ночного неба. Лишь слух угадывал множество бьющих из горы потоков, льющихся с разных высот водопадов. Словно слепец, наощупь, вытянув руки, пошёл. Внезапно кто-то холодный и быстрый схватил его пальцы. Это была водяная струя. Другая упала на ногу, вымочив брюки. Третья твёрдо плеснула в грудь. Он коснулся рукой камня, ощутив бурлящую, вылетавшую наружу воду. Показалось, что камень сжал руку, потянул к себе. Гора готова была расступиться, взять в свою глубину, поместить в подземное царство, где рожались воды, обитали духи, билось сокровенное сердце горы. Это не испугало его. Было сладко чувствовать своё единство с горой, с водопадом, с мокрой веткой, с туманным настоем из цветов, рыбьей молоки, невидимых звёзд.

Он решил дождаться рассвета, чтобы на заре разглядеть священное место. Отошёл от звенящей горы. Опустился на влажный каменистый откос.

Перед глазами колебалась бестелесная туманная мгла. Словно к источнику стекались души тех, кто однажды здесь побывал. То были древние финны в звериных шкурах, селившиеся вдоль лесистых озёр. Славяне в холщёвых одеждах, окружавшие частоколом холмы. Здесь были дружинники Трувора, спрыгивающие в мелкую воду из ладей с изображением диковинных птиц и животных. Приходили тевтоны омыть свои раны, полученные от русских мечей. Спускался отшельник, рубивший в дебрях потаённый скит. Припадал к ключам царский гонец, несущий грозную весть. Сходились богомольцы и странники, блаженные и юроды. Добродетельные помещики из окрестных усадеб и проезжие камергеры из надменной столицы. Отступавший белый отряд наполнял измятые фляги святой водой. Красные конники поили у священных ключей запалённых лошадей. Солдаты вермахта ополаскивали в струях свои потные тела. Сталинские пехотинцы перед атакой пили целящую сладость.

Коробейников смотрел на бесшумное сонмище, погружённый в созерцание.

Отсюда, из-под горы, у бьющих ключей, он возьмёт землю, помнящую Трувора.

Достал с груди полотняный лоскут. Постелил у ног, вглядываясь в его размытую белизну. Извлёк из кармана походный нож. Раскрыл лезвие. Стал рыхлить землю, чувствуя, как сталь, углубляясь в грунт, скребёт каменные частицы. Зачерпнул пригоршней холодную бархатную мякоть. Держал на весу, улавливая прелые запахи, сырой безжизненный холод. Старался вообразить, как в этой мертвенной горсти присутствует бесконечно удалённое время. Как отпечаталась в ней стопа Трувора, звук его голоса, стеклянный отблеск его золотой бороды. Как запечатлелось в этой холодной материи смоляное солнце княжеского терема, кожаный, с серебряными бляхами щит, чеканная заздравная чаша. Но всё, что он мог представить, являлось ему из картин Рериха и Глазунова. Явилось не из бездонных кладовых истории, как ниспосланное откровение, а из чужого искусства, из разноцветного неправдоподобного мифа. Земля в его руках не откликалась на его чаяния. Была мёртвой материей. Разочарованно и печально он ссыпал её на белый полотняный квадрат, затемнив его середину.

Он ощущал свою несостоятельность, отпадение от природы. Свою неспособность понять бессловесный хор, распознать реющие вокруг безымянные силы. Его разум был запечатан. В нём спали формы сознания, через которые он бы мог вернуться обратно в природу, преодолеть трагическое распадение, обратиться к духам земли, чтобы они открыли ему свою тайну. В его памяти была натянута струна, на которой замерли, перестав звучать, божественные гармоники мира. Он не умел управлять пространством и временем. Был бессилен перелететь в прошлое и оказаться рядом с потным конём Трувора, увидеть впившегося в конский бок солнечного слепня, блестящее от пота лицо всадника. Князь хлестнул по конскому боку плёткой, пошёл в намёт по цветущим бурьянам, пропадая в них с головой. Но это ясновидение было ему недоступно. Природа не пускала в себя. Он был виноват, совершил перед ней какой-то забытый грех. Должен был покаяться, вымолить у природы прощение.

И он сел перед горстью земли, положив на неё ладонь. и вдруг вспомнил, как мальчишкой изловил паука «коси-коси-ножку», безобидное существо на тонких ходулях, перебиравшееся по дощатой скамейке. Оторвал пауку несколько ножек, отбросил изувеченное тельце. Смотрел, как на доске ножки продолжают сокращаться, беспомощно пульсируют и трепещут. Это забавляло его. Его радостные глаза, жадное любопытство не угадывали невыносимую боль гибнущего беззвучного существа, вселенское страдание убиваемой жизни, уход которой отзывался помрачением всей Вселенной. Вместе с этим погибающим существом гасли звёзды, взрывались светила, испепелялись миры…

Паучьи ножки продолжали пульсировать, и он вспомнил об этом теперь, каясь перед горстью земли.

Юношей, охотясь в зимних волоколамских лесах, он застрелил зайца. Скользил по насту на лыжах, сминая сухие зонтичные цветы. Увидел у куста углубленье в снегу, оплавленный снег, обрывавшиеся заячьи следы. Перед самыми лыжами, в снежной норе, скрывался заяц. Его дыхание оплавило снег, его тепло остеклило кромки норы, его большое пушистое тело таилось под коркой наста. Медленно, ужасаясь и не веря в свою удачу, он стянул с плеча двустволку. Навёл на снег и спустил курок. В дыме, огне и грохоте из-под лыж вырвался живой окровавленный зверь. В прыжке, с разорванным красным боком, оглянулся рыжим обезумившим глазом. Косо, заваливаясь, помчался, оставляя на насте красные бусины. Завалился на бок, опираясь на передние лапы. Смотрел на своего убийцу. Боясь, что упустит добычу, Коробейников нацелил ружьё ещё раз. И заяц вдруг закричал. Крик был человечий, истошный, умоляющий. Этим криком заяц расставался с жизнью, с просторными полями и окрестными опушками, с белёсым зимним небом и невидимыми, наблюдавшими его смерть зверями и птицами. Этот крик был невыносим, свидетельствовал о том, что совершается непоправимая беда, неисправимое злодеяние, и он, Коробейников, повинен в этом. Торопясь прервать этот вопль, он нажал на курок, хлестнул дробью. Заяц молча и тихо лёг. Лежал на снегу, окружённый мазками крови, и ветер шевелил его дымчатый мех. Коробейников боялся к нему прикоснуться. Чувствовал, как ужасно совершенное им злодеяние среди перелесков и безлюдных полей. Теперь, сидя перед горстью земли, каялся, просил у земли прощенья. Умолял отпустить ему тот давнишний грех.

В Никарагуа, на Атлантик кост, он двигался с сандинистами в болотистой сельве, преследуя отряды мятежных мескитос. Вместе с пехотой погружался по пояс в тёплый зловонный бульон, тащил на плече трубу миномёта. Чувствовал, как лицо, искусанное комарами, сожжённое солнцем, изъеденное ядовитой пыльцой, превращается в пылающую опухоль. На берегу океана, омывшись в прибое, он покинул бивак измождённых пехотинцев. Прихватив сачок для ловли бабочек, двинулся вдоль океана. Огромный, пышный, цветущий куст был наполнен благоуханием, пьяной сладостью, удушающим жаром. В это облако жара и наркотической сладости со всего побережья слетались бабочки. Огненно-красные вихри мчались к цветам, превращались на миг в алых, с отточенными крыльями, папильонид, мяли лапками пряное соцветие, отливали золотом крыльев и вновь исчезали бесшумными вихрями. Полосатые, черно-золотые нимфалиды, словно крохотные крылатые зебры, стадами паслись среди веток, осторожно опускаясь на цветы. Траурные, с алыми пятнами, данаиды влетали в соцветье, обнимали, сладострастно сжимали крылья, самозабвенно замирали среди белых кистей. Куст трепетал, был полон жизни, окутан струящимся жаром, в котором реяло множество волшебных существ, драгоценных ангелов, образуя вокруг куста волшебную сферу. Коллекционер, собиравший свою коллекцию на всех воюющих континентах, он обомлел от этого доступного богатства, ринулся на него с сачком. Задыхаясь от счастья, секущими ударами перехватывал алые вихри, видя, как в кисее шелестит красный трепещущий сгусток. Вычерпывал из пьяного воздуха чёрно-золотых небожителей, нащупывая сквозь марлю крохотное тельце, сдавливая хрупкую грудку, прекращая пульсацию крыльев. Снайперским ударом смахивал с цветка лазурного ангела, ловя ликующими зрачками его небесную синеву. Куст был центром вселенной, куда Господь направлял посланцев, и они слетались на свой совет, несли на крыльях переливы рая, серебристую пыльцу заоблачных высей, благую весть небесных посланий. Понимая, что ему явлено чудо, он хотел приобщиться к нему, захватить в собственность, запечатлеть небывалое зрелище, поместить в застеклённые коробки своей московской коллекции. Врывался сачком в глубину куста, обмахивал соцветия, выхватывал драгоценную добычу, едва успевая её умертвлять, уложить в жестяную, с ватными слоями, коробку. Это была бойня. И смерть этих прекрасных беззащитных существ тотчас восполнялись новыми, являвшимися из мироздания жизнями. Он очнулся, преодолел своё безумие лишь тогда, когда на дороге запылили тяжёлые грузовики, вытаскивая на прицепах орудия. Убрал сачок, двинулся, шатаясь, к дороге, чувствуя, как пылает за спиной божественный куст, окружённый небесным сонмищем. Теперь, в этой русской ночи, у Труворова городища, он вспоминал тот куст на берегу океана, и учинённую им бойню. Каялся за множество загубленных жизней, за своё свирепое вторжение в природу. Исповедовался земле, просил у неё прощение.

И ещё один случай припомнился ему. В детстве на даче он отправился в лес, прихватив большой кухонный нож, чтобы срезать древко на лук. Чудесно было оказаться в летнем лесу – одному, счастливому, с моментальной зоркостью выхватывающему в кроне бесшумно порхнувшую птицу, в чёрной колее – синий влажный цветок. Слух обострён – шум ветра в сочных вершинах, хруст ветки под лёгкой стопой, стук дятла на обломанной ёлке. Каждая жилка в теле дрожит, радостно трепещет. Запахи льются отовсюду – вершины благоухают густым настоем, земля пахнет невидимыми муравейниками, потревоженные цветы издают пряный аромат. Он и лес – одно, он принят лесом, заключён в его зелёные свежие объятия.

Увидел, как шевелятся цветы, как льётся из них дымчатая волна…

И вдруг застыл – из травы воззрился на него изумлённый лик, золотые пылающие глаза. Огромный пушистый кот стелился по травам. Явился из соседней деревни полакомиться птенцами, выискивая птичьи гнезда. Явленье кота было восхитительным, заострило все чувства, свело их воедино на этой внезапно возникшей цели, – золотые гневные глаза, упругое перед прыжком тело, звериный испуг и звериное негодование при виде незваного соперника.

Он шагнул к коту. Тот метнулся, перепрыгивая стебли, стремясь вглубь леса. Он кинулся следом, слепо и радостно врываясь в кусты, продирая листву, видя сквозь папоротники и лесные герани несущееся животное.

Погоня была страстной, жаркой. В ней было веселье, ликованье, состязанье с гибким стремительным зверем. Кот метнулся на дерево, взлетел на нижние ветви и сверху, зло, беззвучно смотрел на преследователя.

Сжимая нож, скачком, прыгнул на ствол, цепко, по-звериному, стал взбираться. Кот отступал к вершине, а он преследовал его среди волнистой листвы, стиснув нож зубами. Кот был добычей, желанной, трудно доступной, для обладания которой требовались гибкость и сила, бесстрашие и азарт. Вцепившись в ветку, кот отступал, пятился, балансируя раскормленным телом. Выгнул спину, издавал ненавидящее шипенье. Ненависть зверя вызвала в нём ответную ненависть, жгучую вражду. Кот перестал быть добычей, превратился во врага, ловкого, недоступного.

Рискуя сорваться, он стал тянуться вдоль ветки. Приближался к коту, колыхал сук, желая стряхнуть соперника, обвалить его сверху на землю, сам рисковал обрушиться.

Кот шипел, горбил спину, качался на зыбкой опоре. Он вынул нож изо рта. Потянул к коту стальное лезвие. Кот растопырил когти, ударил по лезвию. Один удар пришёлся по руке, длинная, красная, брызнула кровью рана. Он не почувствовал боли, а только жаркий ожог, страсть уничтожить, убить.

Они бились на дереве. Он наносил удары ножом в кошачью голову, грудь. Получал в ответ режущие царапины. Они оба визжали, хрипели, готовы были свиться в клубок и рухнуть. Он испытывал ярость, был гибок, цепок, удары были точны – в звериную пасть, в меховую грудь, проникали до кости, вспарывали звериную плоть. Он и сам был зверем, сгустком силы, страсти и ненависти.

Кот слабел от ударов ножа, молча уцепился за ветку, повис на ней спиной вниз. А он жадно и точно, разящим ударом, раскроил ему череп. Кот отцепился, и мешковато, шумно упал. Лежал недвижно под деревом, а он сверху, сквозь листву смотрел на поверженного врага.

Медленно спустился на землю. В порванной одежде, с изодранной в кровь рукой, стоял над убитым котом, глядя, как угасают золотые глаза. Опустошённый, сутулый, двинулся прочь, уходя из леса, не понимая, что случилось с ним, кто, безумный и дикий, вселился в него, заставлял рычать и визжать, желать смерти другому существу. Всю свою жизнь, скитаясь по войнам, видя убийство и гибель, он не забывал убийство кота.

Теперь, сидя в ночном тумане у гремящих ключей, положив ладонь на горсть земли, как кладут её на библию, он исповедовался в грехе. Просил прощенья у матери-природы, в которую бездумно вторгался. Стрелял изумрудных селезней. Рубил топором трепещущие ели. Глядел с восторгом, как взрываются горы. Как зеркальные ножи бульдозеров врезаются в цветущие травы. И та птица, что ударилась о лобовое стекло машины, – словно разбился флакон с кровью. И тот жук, что пульсировал в бочке с водой, и он прошёл мимо, не спас тонущее насекомое. И та зелёная, слизистая щука, которую он надевал на кукан, проталкивая ветку в хрустящие окровавленные жабры. Он был виноват в своём отпадении от природы, в своём забвении языческих истин, согласно которым жизнь нераздельна, переливается из бабочки в цветок, из камня в птицу, из полночной звезды в человека.

Сидел над горстью земли, взывая к невидимому божеству, обитавшему у туманного озера, у неумолчных ключей. Вымаливал прощенье.

Ему вдруг показалось, что кто-то, беззвучный, тронул его. Не только его, но и весь окрестный, погруженный во тьму мир. Это было прикосновение света. Свет бесшумно проник в туманную мглу и остановился в ней, преобразив окрестность. Туман из чёрного стал тускло-серым, словно в него внесли слабый светильник. Стали различимы летящие клубы, мерцанье ключей, блеск ручья. Свет прибывал, пропитывая тьму, существовал вместе с ней, осторожно устраняя её из мира, будто забирал у неё бразды правления. И тьма отдавала их, уступала своё место свету, без сопротивления, по таинственному соглашению, как передают по наследству царство. Он чувствовал эту загадочную церемонию, передачу власти из одних божественных рук в другие.

Усилились звуки. Вода зашумела громче, словно в глубине горы приоткрыли кран. Из каждой скважины, из каждой каменной щели струя излетала со своим особенным звуком, утончённым звоном и рокотом. Гора была водяным музыкальным инструментом, на котором невидимый музыкант приветствовал приближение нового властелина.

Туман из мутного, серого превращался в розовый, нежный. Кто-то бережный, терпеливый дул на туман, отодвигая его. Будто снимали с земли покров, подымали невесомый розовый занавес. Открылось близкое озеро с сизой водой, по которой бежала розоватая рябь. Чёрные, ещё без зелени камыши. Далёкий за озером берег. Холмы, перелески, ещё в глубокой тени. Волнистая дорога, пустая, без единого путника. Но этот путник был готов появиться, уже приближался, и все зачарованно ждали его появления. Цветы, близкие, недвижные, привставшие на своих стеблях. Ручей, ставший вдруг полноводным и розовым, словно вода превратилась в вино. Развалины водяной мельницы, у которой сидел Коробейников. Замшелый расколотый жернов, который, казалось, очнулся от своей каменной спячки и ждал появления мельника, скрипа водяного колеса, аромата белой муки.

Коробейников пребывал в ожидании, как и все окружавшие его безымянные силы. Был готов поклониться незримому властелину, стать его подданным, признать его власть над собой.

Заря расцветала над озером, будто наливались соком алые губы, и из этих губ неслась бессловесная молвь. Коробейников силился прочитать эти алые слова, угадать по шевелению алых губ смысл послания. Знал, что этим посланием возвещается новое царство, провозглашается новый помазанник. И всё вокруг – и травы, и воды, и камни, и бесшумно промелькнувшая птица, – принимали его власть, переходили под алую, простёртую из неба длань.

Над холмами продёрнулась золотая бахрома. Словно показался край золочёной трубы. Незримый трубач из-за горы славил всесильное божество, возглашал его появление. Труба вдувала в мир ликующие силы. В небе летели длинные розовые облака, словно мчалась небесная конница, предвосхищала явление бога. И он показался, – могучий малиновый лоб, клубящиеся в заре кудри, лучезарный, с пылающими очами лик. Солнце вставало над холмами. Бежали вокруг перламутровые тени. Озеро плескало в берегах драгоценный свет. Из чёрных камышей на открытую воду, дивный, белоснежный, выплыл лебедь. Царственно сверкал, приближаясь к берегу, оставляя зыбкий слепящий след. Был хранитель заповедных зарослей и священных ключей, принимал от верховного божества власть над волшебной долиной и вещим озером, разноцветной росой и каждым цветком и камнем. Власть и над ним, Коробейниковым, зачарованным красотой сказочной птицы. Он был принят в природу, прощён. Благоговел, славил солнечное божество, поклонялся волшебной птице.

Повсюду гремела, алмазно сверкала вода. На белой материи темнела горсть земли. В ней трепетала крохотная золотая песчинка. Словно земля посылала в его зрачок благодатный лучик. Коробейников коснулся земли. Она была тёплой. В неё вселилась его молитва, его исповедь. Он был избавлен от греха. Его плоть стала легче и чище. В ней, по-прежнему омертвляя и отяжеляя её, таились неотмоленные грехи. Но одним из них стало меньше.

Гладил тёмную землю, и она казалась ему белой, тёплой, как тесто.

Сквозь шум воды он услышал невнятные звуки, похожие на стенания. По дороге к ключам спускалось нестройное скопище. Люди двигались шатко, сбившись гурьбой, иные поддерживали друг друга, другие опирались на костыли и палки, третьи хромали, совершая при каждом шаге уродливые выверты. Сползали к ключам, и казалось, что стоит упасть одному, и все они завалятся, рухнут, покатятся вниз. Перед ними, опираясь на посох, ступал худощавый старик в белой долгополой накидке, с седыми, до плеч волосами, с золотой, на лбу, перевязью. Напоминал древнего пророка, ветхозаветного пастыря, влекущего за собой послушную паству.

Его стадо, с трудом, запинаясь, оглашая воздух стонами, стекало к подножью горы. Остановилось среди бегущих вод, окружённое водопадами. Коробейников, не приближаясь, взирал на них, стараясь угадать, кто они, – беженцы? погорельцы? изувеченные воины, покинувшие поле проигранной битвы?

Некоторые бессильно садились на землю. Другие раболепно вставали на колени. Третьи продолжали стоять, слепо ощупывая воздух руками. Иные начинали совлекать одежды. Разматывали грязные бинты. Послышался жалобный плач ребёнка. Раздался и канул истошный вопль. Инвалид на коляске въехал в ручей и остановился среди блестевшего потока. Измождённая женщина передала соседке младенца с сухим стариковским личиком, раскрыла блузу, обнажила длинные, плоские, как чулки, груди с чёрными обугленными сосками. Безрукому калеке помогали снять комуфляж, и он тянул к воде фиолетовые обрубки. Люди двигались у ключей, подставляли пригоршни, пили, омывали лица.

Предводитель в белой хламиде строго их озирал. Подбирал ладонью седые тяжёлые пряди, перебрасывая назад за плечо. Увидел сидящего в стороне Коробейникова, вскинул брови. Направился к нему, властно переставляя посох.

– Ты кто? – воткнул пред ним окованный медью жезл.

– Я странник. А ты кто? – Коробейников всматривался в сухое, аскетическое, в резких морщинах лицо, от которого исходила властная энергия и спокойная сила.

– Я – Водолей.

– А это кто? – Коробейников кивнул в сторону раздевавшихся людей

– Это русский народ. Больные русские люди. – Лоб человека под золотым обручем был высок и бел. Глаза под выпуклыми надбровными дугами, серые, светлые, смотрели ясно и почти радостно. Хотя зрелище, на которое он взирал, было печальным.

– Откуда они? – Коробейников чувствовал исходящую от человека незримую силу, которая вызывала едва заметное свечение вокруг его головы. Видимо так выглядели древние волхвы, обитавшие среди псковских озёр и речек, ведающие тайны разноцветных гранитных камней, оставленных растаявшими ледниками. – Откуда люди?

– Со всей России. Чеченский герой, на мине две ноги потерял. – Волхв едва кивнул, и на этот незаметный кивок отозвался калека в инвалидной коляске. – А тот безрукий пьяным попал под поезд. – Человек с лиловыми культями вскинул измученное лицо, будто услышал оклик. – А вон та молодая работала топ-моделью, а потом заживо гнить начала. – Женщина с распухшим, словно красный бурак, лицом, прижала ладони к щекам. – У роженицы молока нет. Ребёнок голодный, вот-вот умрёт. – Та, что стояла в расстёгнутой блузке с плоскими пустыми грудями, оглянулась на волхва умоляюще. – А рядом, видишь, бесплодная. Богачка, во дворце живёт, на дорогих машинах катается, а ребенка родить не может. – Женщина в сиреневой косыночке горестно кивнула, будто слышала, о чём говорит волхв. – А вон девчоночка двенадцати лет. В ней чёрная сила живёт. Как начнет реветь, будто бешеный бык вселился. – Коробейников различил тщедушную девочку на бледных тоненьких ножках, её сутулое неподвижное тельце. – Слепые, кто от рождения, кто палёной водки выпил, кто от тоски ослеп. – Несколько слепцов, держась друг за друга, ступили в ручей и не выходили из него. – А вон муж с женой. У него сухотка, а у ней водянка. – Огромная, как аэростат, женщина обняла толстенной рукой увечного мужчину, который то и дело гримасничал, дёргался, пытался вывернуться из-под тяжеленной пятерни. – Русский народ – больной народ. Его лечить надо. Ты тоже болен. В тебе душевная немочь. – Волхв внимательно смотрел на Коробейникова, и в его серых спокойных глазах было знание.

– Почему русский народ болеет? – Коробейников испытывал доверие к стоящему перед ним человеку. Озарённый солнцем, с золотой перевязью на лбу, он был подстать этой бурливой воде, сочной, со множеством водопадов горе, блистающему озеру, на котором зеркально-белый, царственный, плавал лебедь. – Почему мы все больны?

– Русский народ был самый здоровый, потому что пил живую воду. Русская вода – живая вода. В русской воде много света. Русский человек был Водосвет. Он же Водосвят. А потом он воду обидел. Она ушла от него, спряталась. Раньше пил воду света, а теперь пьёт воду тьмы. Оттого и болеет. Как начнет светлую воду пить, так и выздоровеет.

– Как он воду обидел?

– Реки за горло взял, удушил плотинами, и речная вода задохнулась. Озёра заключил в железные трубы, прогнал сквозь насосы, турбины, и вода умерла в железе. В воду яды сливает, гадость, смердящую плоть, и вода стала горькой, как желчь. В подземные ключи, в водоносные жилы закачивает жижу атомных станций, и вода в земле горит адским пламенем. Русский народ её пьёт, и в каждом человеке – Чернобыль. Вода долго терпела, а потом спряталась.

– Куда вода спряталась? – Коробейников слушал учение о воде, исходящее от водопоклонника. Стоящий перед ним язычник поклонялся воде, как божеству, приписывал ей божественные свойства. И хотелось понять, в чём была религия воды. В чём было её сходство с религией земли, которую он сам исповедовал.

– В русском народе много злобы скопилось. Весь век друг друга убивали, кровь свою в воду сливали. Вода злобу чувствует. Если на воду зло посмотреть, она в своей глубине сворачивается, становится камнем прозрачным. Мы думаем, что воду пьём, а на деле прозрачные камни глотаем, и они в нас откладываются. В сердце камни, в почках камни, в сосудах, глазницах, в мозгу. Человек от выпитых камней погибает, которые в него с оскорблённой водой попадают. Вода света ушла под землю, а вода тьмы наружу выступила.

– А где теперь вода света? – Коробейников вопрошал, но не получал желанных ответов. Волхв, воткнувший перед ним окованный медью жезл, излагал учение, которое создал на основе не известного Коробейникову опыта. Об этом опыте не прочтёшь в учебниках физики, не узнаешь из телевизионных программ. Носителей этого учения не сыщешь на университетских кафедрах, не найдёшь среди нобелевских лауреатов. Эти странные люди во все века бродят по Руси, далеко обходя церковные паперти, университетские аудитории, прячась от ревнителей господствующей науки и веры. Проповедуют тем, кто не находит утешения в храмах, не получает исцеления у дипломированных профессоров. Перед ним находился один из тех, кто принадлежал к «другой России», тайно сопутствовал официальной религии и культуре, восполняя пустоты в их учениях. Давал спасение изверившимся душам. Исцелял неизлечимую плоть.

– Всё из воды вышло, и всё в воду уйдёт. Солнце – вода в огне. Звёзды – огонь в воде. Одни планеты – лёд. Другие – кипяток. Третьи – горячий пар. Соли в воде сгущаются, и вот тебе – острова, материки, континенты. А растворяются, и нет континентов. Атлантида в воде растворилась, рассосалась в мировом океане. Человек в утробе из воды сотворяется, живёт, как чаша воды, а потом эта чаша расплёскивается, сливается с остальной водой, и нет человека. Как человек жизнь проживает, такая от него вода остаётся. Злой человек злую воду после себя оставляет, и она темнит материнскую воду. А добрый человек добрую воду в материнское русло сливает, светлит её. Праведник своей жизнью искупает жизни злодеев, воду высвечивает. Он и есть Водосвет. Иначе говоря, Водосвят. Праведнику сокровенная вода открывается. От злодея же убегает, прячется глубоко.

– Куда прячется? – настаивал Коробейников. Невнятное, завораживающее учение, шум множества бьющих из горы ключей, алмазная роса на листьях, зеркальное колыхание озера с неподвижной волшебной птицей погружали его в созерцание. Перемещали в иное время, когда по утренним водам, подымая стеклянные буруны, причаливали труворовы челны, и из них сходили на берег воины в лёгких шлемах, шли к ключам. Седовласый предводитель с золочёной перевязью опирался на жезл, то ли князь, то ли волхв. – Куда вода прячется?