Текст книги "Газета День Литературы # 89 (2004 1)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Не успел он сделать и трёх шагов, как на него выбежали громадные медноногие быки. Животные были вдвое крупнее своих обычных собратьев.
Весь народ замер. Никто не мог произнести ни звука. Но у каждого пришедшего к полю Ареса в голове пронеслось, что разъярённые быки неизбежно разорвут героя. На Колхиде тогда вряд ли был тот, кто не слышал об этих страшных животных. Но только сейчас люди увидели, насколько они свирепы и огромны. В стоящей тишине каждый удар их копыт раздавался, как удар грома.
Апсирт нервно подёргивался, предвкушаю скорую гибель героя. Лишь Язон, закрывшись щитом смотрел на приближающихся быков так бесстрашно и дерзко, словно был бессмертным олимпийским богом. Но вот, подбежав, быки ударили в его щит.
Сталь загудела. Герою показалось, что всё внутри него оборвалось, захотелось кричать – отступить. Но Язон почувствовал, что он скорее умрёт, чем сделает хотя бы единственный шаг назад. И тогда нестерпимая боль, пронзившая всё его тело, не убила, а заставила бороться и придала силы.
Быки давили на щит так яростно, что ноги героя уходили в землю. Зрители не верили собственным глазам. Людям чудилось, что в небе застыло солнце, застыли облака, как будто сами боги смотрели с высоты на этот поединок.
Мускулы Язона напряглись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Но быки уставали и рычали глуше и глуше. Собрав последние силы, он схватил их за рога и, накинув железную цепь, запряг в плуг. И тут раздался гул тысяч человеческих голосов. Люди, минуту назад кричавшие: «Смерть чужестранцу!» неистовствовали от восторга. Даже Апсирт от удивления не мог произнести ни слова. А оставшаясь в темнице Медея сначала содрогнулась, услышав возглас, но потом всё поняла, и по её щекам потекли радостные слёзы. Ведь Геката обещала ей четыре ночи с Язоном. А у неё их было только три...
И ВСПАХАЛ ЯЗОН ПОЛЕ, и засеял его зубами дракона. Но вот, из земли стали прорастать вооружённые тяжёлыми мечами воины.
Первый тут же бросился на героя. Язон легко увернулся от его выпада. По рядам зрителей прокатился гул. И уже зазвенели мечи. И через миг оружие первого воина было выбито у него из рук. А к герою уже спешил второй, третий, четвёртый…
И вдруг Язон понял, что начинает двигаться помимо своей воли. Его меч стал ударять с такой чудовищной силой, что от его ударов оружие из рук противников отлетало на несколько метров, а через миг туда же летели и их головы.
Но вот Язон почувствовал, как отяжелел меч в его руке. И увидел, что стоит один среди убитых.
И тогда послышались громкие восторженные крики. Толпы колхидцев неистовствовали, прославляя героя. Но всё мрачнее становился Апсирт. Придя во дворец, взмолился он, глядя на закатное солнце:
– О Гелиос, дед мой! Если и будет моя сестра Медея счастлива с Язоном, то пусть их счастье продлится не дольше ночи. А потом пусть разгневаются на них все самые жестокие боги, чтобы Медея и Язон не узнали больше ничего, кроме страдания, и забыли даже о том коротком счастье, что у них было…
По закату плыли тучи. Приближалась гроза.
От вспышки молнии облака стали кровавыми. Пошел дождь. Но Язон не ощущал холода дождевых капель. Он спешил к Медее.
Руслан Бычков СУДИЯ ГРОЗНЫЙ
Роман Михаила Елизарова «Pasternak» – это самое православное произведение актуальной и потенциальной русской литературы (говорим, «потенциальной», потому, что, честно говоря, сомневаемся: можно ли написать что-либо «более православное»). Утверждая так, мы вполне отдаём себе отчёт в проблематичности самого понятия «православная литература». Неслучайно Достоевский – один из немногих русских писателей, к коему без натяжки приложимо определение «православный», – столь он стремился вырваться за границы собственно «литературы». С полной основательностью в своё время Мережковский заметил, касаясь романа «Бесы»: «Тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства». Понимание того, что в глазах Православия всякая «литература» и «литературность» ставятся под вопрос, присутствует и у автора разбираемой книги: «человеку, приучившему себя однажды питаться „художественным“, опошленным бытием, „божественное“ становится не по вкусу. Чтение растворяет личность, она живёт чужими эмоциями, отдавая душу на растерзание бумажным, но от этого не менее пагубным страстям. Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем замуровывается дух...» (Своего рода символом этого «склепа» становится в романе демонический фантом «Пастор Нак»/ «Pasternak»).
Справедливо мнение Владимира Бондаренко о том, что «нынешняя самая высшая православная правда» – это не елейная псевдо-смиренная проповедь непротивленчества обрушившейся на Россию лавине Зла, с «благочестивыми» ссылками, что всё, мол, «в руце Божией»,– самая высшая православная правда есть правда о силовом сопротивлении злу, о православно-осмысленном беспощадном Русском Бунте (осколки такой правды Бондаренко находит у столь различных авторов как В.Распутин и А.Афанасьев, в фильмах «Брат» и «Ворошиловский стрелок» и т.п.). Неплохо об императиве Бунта сказано и у Елизарова: «...дух страны погребён под сатанинскими испражнениями. И кому-то нужно было это убирать. Просто уже не оставалось времени быть гласом, вопиющем о вреде нечистот. Их проще всего было самому смыть, как в уборной». Но Михаил Елизаров идёт ещё дальше (и в этом, на наш взгляд, то самое, что придаёт роману «Раsternаk» его православную окачествованность, единственность и уникальность). Он с изумительной духовной проникновенностью указывает на ту экклезиологическую инстанцию, что, действительно, правомочна благословить на сечу боевую с многовидными супостатами. Это – Катакомбная Церковь. Ибо официальная церковь погрязла в соглашательстве с миром сим, превратившись из Воинства Христова в «религиозный департамент» безбожного государства, приучая свою паству забывать, что «религия... оружие против невидимого и безжалостного врага», а из духовной врачебницы превратившись в коммерческо-политическую организацию, в «комбинат религиозных услуг»... Наш приятель волхв Велеслав не без меткости заметил как-то, что если бы к нему в капище повалили «нью рашнз» освящать «Мерседесы», то он бы, пожалуй, усомнился в истинности своей языческой веры. Сказанное позволяет понять, почему у Елизарова на борьбу с новым духовным миропорядком Антихриста ополчается странный союз: катакомбный православный иерей Сергий, русский язычник Льнов (по профессии киллер, особо нежно относящийся к топору, именуемому «Мень») и полууголовник-атеист Лёха Нечаев (sui generis анти-"Федька Каторжный", «стоящий не за Православие, а за самого себя»). Получается некое опричное братство, сложившееся независимо ото всех «границ», прочерченных миром сим...
Славные деяния сего братства святого террора, живописуемые в книге, исполняют православного читателя ея чувством духовного восторга. В массе, индуцированной «мещанским вуду-коктейлем из кабалистики, ламаизма и изнасилованного христианства», вдруг высверкнули искры (пусть малые, но предельно-горячие) того Огня, который пришел низвести на землю наш Спаситель. Наш Христос – не «их христос». По изъяснению древнего толкователя на повествование Евангелия о проклятии Иисусом бесплодной смоковницы (Мк. Гл. 11): «рассмотрим и повествование о смоковнице: ибо здесь является по-видимому нечто странное и жестокое... Доселе часто Иисус творил чудеса, но только на благодеяние людям. Но ученики ещё не видели, чтоб Он сделал кому-либо зло. Теперь, дабы показать ученикам, что Он может и казнить, и что, ежели захочет, может в один час погубить намеревающихся распять Его, Он являет силу свою над бесчувственным деревом» (блж. Феофилакт Болгарский). Христос аутентичного Православия – это не только Благий Человеколюбец, но и Грозный Судия. Лик Христа-Карателя явственно проступает за строками взятой нами в рассмотрение книги. Сие – знак высшего качества. Сие – и свидетельство того, что «тут действительно есть что-то, что переступает за черту искусства»... Потому-то мы предположили, что ничего более православного в русской литературе написано в обозримом будущем не будет. Ибо тем, что сказано, – литература, собственно, исчерпывается. Дальше – начинаются уже действия по преднамеченной схеме...
Олег Головин ХОДОРКОВСКИЙ РАССТРЕЛЯН? (Новогодняя фантазия)
Утро первого января 2004 года наступило для известного телевизионного журналиста Михаила Леонтова не так, как у всех нормальных людей, к обеду, а необычно рано, в 9.30 утра на его даче в Николо-Прозорово. Что потревожило покой телевизионного мэтра, не мог понять и он сам: ни гостей, ни родственников в доме не было, сторож, он же истопник, он же старший по хозяйству, Василий спал в своей избушке, и значит, в доме стояла тишина… Да и голова шумела совершенно привычно, без хулиганства.
Михаил сел на постели, почесал небритую щеку, посмотрел на голые ступни, пошевелил пальцами и понял, что сон прошел бесповоротно, и никакие средства не заставят его вернуться.
– Однако,– пробормотал Михаил и еще раз почесал небритую щеку,– это уж совсем никуда не годится: не спать в законные выходные.
Пройдясь по дому в одних трусах, Михаил поставил чайник и включил телевизор. Первый канал уже запустил повтор «Иронии судьбы». Михаил Леонтов как раз заходил в ванну, когда Барбара Брыльска поливала из чайника перепившего Женю: «Ну что же вы хулиганичаети-ети…»
«Етить твою мать, Костя,– подумал Михаил,– ну сколько же можно, ведь ощущение такое, что реально День сурка. Я вчера засыпал – она его поливала, проснулся – та же сцена…»
С этими мыслями Михаил ополоснул лицо холодной водой и вымыл рот.
Чайник на кухне засвистел. На экране Ипполит вручал подарок своей невесте.
Михаил вспомнил о вчерашней встрече и вернулся в каминную: на диване лежал подарок Гаранта Конституции – короткий самурайский меч, который вчера вручили в Кремле.
– Чувство юмора, однако,– Леонтов ухмыльнулся правой стороной лица. Названия меча он не помнил, но Костя Стэрн сказал вчера уже после встречи, что это специальный меч для харакири.
Ипполит с Женей толкались в дверях и шумели. Михаил поискал пульт и переключил на НТВ.
– Тогда уйду я!– Надя сделала гневное лицо и сверкнула глазами…
– Однако!!!– Михаил с мечом в одной руке и пультом в другой застыл на середине комнаты. Палец уверенно нажал на другую кнопку. РТР. «Ирония судьбы» здесь шла с опережением на полчаса, как и положено на главном телеканале страны. «Если у вас нету тети, то вам ее не потерять»,– заливался молодой Мягков. Палец с интересом, больше похожим на панику, продолжал путешествовать по кнопкам. Комедия Эльдара Рязанова с разницей в несколько эпизодов шла также на СТС, ТНТ и ДТВ. Остальные каналы ничего не показывали.
– Вот она, мечта русского народа: чтобы всем было хорошо, чтобы всем поровну. И необходимость в рекламе отпадает,– резюмировал телевизионный мэтр и сел за компьютер, чтобы поделиться своими размышлениями с Борисом Березовским.
Однако, что думал Михаил Леонтов этим утром, Борис Абрамович так и не узнал. Когда тележурналист открыл Яндекс, его профессиональный взгляд скользнул по последним новостям.
Новость была всего одна: МИХАИЛ ХОДОРКОВСКИЙ РАССТРЕЛЯН.
Слабеющая рука тележурналиста защелкала «мышью». Подробности сообщали все ведущие информагентсва и интернет-ресурсы. Подробности были скупы.
БЫВШИЙ ГЛАВА НЕФТЯНОЙ КОМПАНИИ «ЮКОС» X@??????@??????? ????X@????????????@?@???????@d``f@????@@??@?????????@?@?????????????X@???@??????????@b@??????@d``h@????@?@????????????@?????????@?b@OV??????????@??????vR ????????@???@???????@????????@??@????????@?????????@?@???????@????@???????????@????? И БЫЛ ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ В 8.30 ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ.
Среди других новостей, которые передавали информагентства, не было ничего примечательного. Владимир Путин с семьей вылетел на горнолыжный курорт «Красная поляна», по дороге посетив с подарками и поздравлениями шахтерский поселок, детский дом и воинскую часть. Мэр Москвы Юрий Лужков, открывая первый день народных гуляний на Красной площади объявил о том, что Правительство Москвы в новом году начнет реализацию проекта постройки Летней резиденции Деда Мороза в подмосковном поселке Переделкино. Саддам Хусейн потребовал предоставить ему иракских адвокатов…
«Иронию судьбы» на РТР прервал выпуск новостей, в котором сообщили, что в Москве и области в ближайшие два дня ожидаются сильные снегопады, в связи с чем водителей просили воздержаться от пользования личным транспортом.
Никто не комментировал новость номер один. Михаил Леонтов в оцепенении досмотрел выпуск новостей, еще раз пошелкал по телеканалам, выключил телевизор и взял в руки мобильник. Руки тряслись. По светящемуся мертвенным светом телефонному дисплею пробегали фамилии и имена: АКОПОВ, ДОБРОДЕЕВ, БОРИС, БЕЛКОВСКИЙ, ВОЛОШИН, КОСТЯ, ЛЕСИН….
Впервые в своей жизни Михаил Леонтов не знал, кому позвонить. И все-таки остановился на Косте. Минуту вслушивался в далекие гудки. Наконец ему ответили.
– Привет, с праздником еще раз…
– Да уж, да уж, спасибо…
– Как встретил?
– Да я по этому поводу и звоню. Ты новости слышал?
– Ты про Ходора? Через полчаса в новостях будет сюжет. Раньше не успели дать: праздничная сетка.
Стэрн не стал врать. Михаилу казалось, что сейчас его ничто не способно удивить, однако он удивился…
– И что?
– Я тебя не понимаю?
– Ну ты представляешь, что
теперь будет?!
– Придется официально объявить об отмене маратория на смертную казнь… Но я слышал, что решение начали готовить еще в декабре после взрыва у «Националя».
Голос телеведущего с взволнованного эротичного хрипа сорвался на глухой визг:
– Кость, хватит дураком прикидываться, ты понимаешь о чем я! Это же – п….ц! Блокада!
– Миш, ты проспись, а потом звони. Если вдруг блокада начнется!
Связь оборвали.
Михаил Леонтов, по-прежне
му в трусах, несколько раз прошелся по дому, то и дело подходя к монитору и просматривая обновляеющиеся новости интернета.
Молчали правозащитники. Молчали западные издания. Молчал даже Венедиктов.
Когда Михаил наконец вынул из холодильника бутылку водки, хлопнула дверь на террасе, и в комнату вошел сторож Василий.
– Ну, с наступившим! А я-то думал, вы спите, ничего не приготовил.
Михаил опрокинул стакан и посмотрел на своего «домоправителя».
– Ходорковского расстреляли… Вот ведь.
Василий начал хлопотать у плиты.
– Совсем не стало порядка. А вот такие тоже, когда я в Луге жил, фермера одного зарезали, а у евойного работника язык вырезали. Ну ничо, будет еще порядок… Путин сказал, будет…– продолжал Василий, разбивая яйца над сковородкой.
Михаил Леонтов поставил стакан на стол и вышел из кухни. Дойдя до постели, он лег и накрылся одеялом с головой.
Его разбудил телевизор. Барбара Брыльска голосом Пугачевой пела песню «На Тихорецкую состав отправится…». Гитарные аккорды отзывались в раскалывающейся после вчерашнего голове. В кухне гремели посудой.
– Василий… – осторожно хриплым голосом позвал мэтр.– Василий!
– Иду, иду…
Василий вошел в комнату с чашкой, испускающей горячий и жирный аромат.
– И что вам не спится? На часах и десяти нет, а вы проснулись. Отдыхали бы, чай Новый год, праздник.
Увидев, как хозяин вытирает пот со лба, Василий снова заохал:
– Да у вас не температура ли?! А я говорил вчера: виданое ли дело после бани без штанов по лесу ходить…
ИЗ ПОЭЗИИ XXI ВЕКА (Антология “Дня Литературы”)
Обещанного, говорят, три года ждут. А значит, пришло время собирать антологию русской поэзии нового, XXI века. Перед вами – первый её выпуск в версии “ДЛ”.
ОЛЬГА КОЗЕЛЬ
* * *
Дорога – бугор на бугре.
Известное дело – Расея.
Так траву ещё при царе
Косили в верхах Енисея.
Так лился туман или стон,
В обитель – роптать на судьбину —
Сплавляли неласковых жён,
И – вниз по реке – древесину.
Так тянет смолой костерок
В полях, величая Купалу.
Так ехал Бестужев в острог,
И Меньшиков ехал в опалу.
* * *
Как малый пострел, за повозкой бегущий в пыли,
Как старый казак, на войну провожающий сына,
Ты смотришь с укором на белую прядку земли,
Не смея, как прежде, промолвить: моя Украина!
Пусть ценят за доблесть и пусть не желают добра,
Мы смертной гордыней своею гордимся по праву.
Но слышен на склонах взволнованный голос Петра,
И дикие розы впотьмах окружают Полтаву.
И если любить, то лишь шум малоросских ветров,
Ковыль Запорожья, могилы и память о Сечи,
И посвист ночной подгулявших степных гайдуков,
И шляхетских жинок покатые полные плечи.
Там панская дочь собирает во ржи васильки,
И жаркие посулы небо вплетает ей в косы,
Там точатся к бою и, звонкие, гнутся клинки,
Там тяжбы и свадьбы, и зреют в ночи абрикосы.
ДЕТИ
Вокруг Игнатьева – леса.
Бродя по ним в полдневном свете,
Вдруг чувствуешь: на два часа
Реальней приближенье смерти.
И вот, кляня сто первый бор,
И вечный времени излишек,
Я набредаю на костёр
И деревенских ребятишек.
Я вспоминаю «Бежин луг»,
Своё назвав негромко имя,
Вхожу в ребячий этот круг
И заговариваю с ними
Об урожае, о кино,
О том, что снега нынче мало,
О подвиге под Ведено
Прославленного генерала.
"Пусть генералы и умны, —
Мне мальчик говорит спокойно, —
Не верю я в конец войны,
На свете не кончались войны…"
На костерке дымится снедь.
Жужжит у щёк морозец колкий.
Обыкновенный русский снег
Заносит мокрые просёлки.
Сестре Вере
Мне хоругвь не вносить в алый свет алтарей,
До святынь не достанешь рукою…
Но вдохни эту пижму и этот кипрей,
И узнаешь, что это такое.
И военная гарь, и молочная Гжель
Сотни раз повторялись на свете,
Только мы-то с тобой из нездешних земель,
Мы – иной современности дети.
Лишь в ладонях согрей золотую свечу
И сожми, как штурвал самолёта.
Мне на правду плевать, и я верить хочу,
Что отец мой шагал с пулемётом.
И я верить хочу – мне на правду плевать,
Что я крови несмешанной, русской,
И что время когда-то отправится вспять:
Сотня лет – и изменится русло.
СЕВЕРНЫЕ СТАРУХИ
У Белого моря веков испокон
Глядят тебе вслед из белёсых окон.
И нет никого – только чувствуешь взгляд,
Как будто не люди – деревья глядят.
Но мастер чужой стародавней поры
Безмолвную душу упрятал в стволы.
И вырезал руки, надбровья и рот
Из дерева древних забытых пород.
Их корни в трудах от зари до зари:
Что мёртво снаружи, то живо внутри.
Их песни, преданья, их мать и отец
Бессмертны в изгибах древесных колец.
Они просыпаются в раннюю рань.
Резная кровать. На окошке герань.
Часы. Покосившиеся косяки.
На выцветшем снимке сыны – моряки.
ДМИТРИЙ МАЛИНА
МОСКВЕ
Что пучеглазая? Сверкаешь вся золотом?
Тыщей моторов ревешь каждый день?
А знаешь, как хочется по Манежной молотом?
Или спалить тебя, как Ольга Искоростень?
Как ни взгляну на тебя, всё-то ты улыбаешься,
Во все тридцать два золотых расплылась,
Ну скажи ты мне, дурочка, чем ты бахвалишься?
Что складищами жира за кольцо разлилась?
И это та златоглавая, за которую насмерть?
Под пули, не думая, за которую...
А теперь застелила все вывесок скатерть?
Нет, подождите, я вам устрою...
Я вам устрою, а ну-ка – руки!
Руки прочь! Руки! Руки, сказал!
Ты не подумай, я не со скуки,
Просто надо, чтоб кто-то тебя наказал!
И я приговариваю тебя к расстрелу,
Смеешься, смотришь как на глупца?
Ты лучше подумай, сколько язв расползется по телу,
Сколько крови прольется по жилам-улицам!
Пойми ты, глупая, еще не поздно!
Это не произвольно, это поллюция!
Но если ты исцелиться сама не способна,
То остается одно – революция!
И она придет, ее величество грянет!
Вот только немного утрется, почистится
И перед контрольным в глаза тебе взглянет...
Что, страшно? Так может, еще не поздно очиститься?
Смеешься, проклятая? Пыхтишь заводами...
Ну что ж... ты сама приближаешь его,
Смейся, но помни, под двенадцатью потами
Мир доживет до 2017-го!
* * *
Сегодня я буду жадно курить
И слушать, как мне поет ночь,
Гениальное «тихо», не надо мудрить,
Земное сегодня прочь!
И я убежден, что я не последний
Из племени могикан,
Которые плачут над пеплом наследий,
Для которых спасенье – стакан!
Мы – мечтатели? Да! И мы этим живем!
Потому что в наших мечтах
Мы дышим душой, мы летим, мы поем
И в любви признаемся в стихах!
Мы идем босиком по песчанкой косе,
Закатав по колено штаны,
Со счастливым лицом – ведь теперь насовсем,
Так домой возвращались с войны...
И абсолютно никто не сможет мне помешать,
Я все предрассудки растер в порошок,
Я крылья надену и буду летать,
Вызывая у обывателей шок!
Сегодня я долго и жадно курил
И видел сквозь неба рванье,
Как меха выдували в кузнице крыл
Отдельный комплект для нее...
* * *
Дым-искуситель люстру обсасывает,
Я с дивана на линолеум капаю,
Мозг захмелевший мысли разбрасывает,
Буквы, как иглы, бумагу царапают,
Моторы шумят, подошвы стаптываются,
Барышни ржут, каннибал-город,
Есть еще гордые, те упираются,
Но и их уже крепко держат за ворот!
Как не напиться, господа-товарищи,
Люди добрые, россияне, граждане,
Чует душенька мировой пожарище,
Сушит душеньку жажда мне!
А я бы вам вылепил такое словище!
Такое теплое! Такое райское!
Я величал бы его ЛЮБОВИЩА!
И водрузил у метро «Первомайская»!
Нет, до дверей бы донес! Поднатужиться!
Кричат: «Грыжа будет!» Да черт с ней, с грыжей!
Ведь мне эта московская улица дороже,
Чем тысяча сотен парижей!
Но луна – верный пес – заливается лаем,
Вертясь вкруг хозяина, планеты-калеки,
А мы, романтики, потихоньку сдыхаем,
Никому ненужные в ХХI-ом веке...
* * *
Еще одна ночь,
Рассвет
Заливает городу уши,
Гони его прочь,
Кричи «нет»
И слушай меня, слушай...
Еще один день,
Провалом,
Я все ближе к отметке «20»,
То коряга, то пень —
Слалом,
Мне грусто даже смеяться...
Еще один год...
Много?
Да сколько их еще будет?
Заткните свой рот,
Ради Бога!
Сегодня скольких не разбудят?
Еще одна жизнь...
Достойно?
Погасла спокойно в постели...
Вчера нажрались...
А войны?!
Да что вы там все охренели?
Еще одна смерь...
Печально?
Плевал я! Слюной поэта!
Хочу умереть
НАХАЛЬНО!
Бабахнуть как, елки, ракета!
СЕРГЕЙ ЗАЙЦЕВ
ЗВОНАРЬ
Разрушен храм и идолы, как встарь,
Резные очи пучат на ветру…
Разрушен храм, лишь ты один, звонарь,
Стоишь на колокольне поутру.
По свету фонарей, как по мосту,
Я ухожу в начало всех начал.
Звон тихо приручает пустоту,
Как ты к рукам верёвку приручал…
Звони звонарь! Сквозь мёртвую метель
Доносится призывный звон святой…
Я в грешные уста возьму свирель,
Чтоб разбудить уснувший мир с тобой.
Нам Вера не позволила уйти.
Нам с колокольни нет ступенек вниз…
Но если тебе скажут – нет пути —
Ты просто улыбайся и крестись…
Крестись и помни – ты один, как встарь,
Стоишь на колокольне поутру…
Пока жива душа – звони, звонарь!
Я за тебя, мой брат, опять умру…
НАДЕЖДА
Обескровленное небо
Затекает в лопухи…
Пенье птиц, дыханье хлеба,
Плеск медлительной реки,
Шелест трав сквозь ветра песню
Слышишь, мой священный дуб?
Но, скажи мне, что чудесней
Звука похоронных труб?
И в притихшем летнем шуме,
Я услышал древний гул…
Может, Бог ещё не умер?
Может быть, он лишь уснул?
НЕПОБЕЖДЁННЫЙ
Провожающим взглядом окинь
Застывающий миг.
Пахнет небом седая полынь.
Ветер к сердцу приник.
Пахнут лужи осенней водой.
Пахнет вечностью даль.
Одиночества запах собой
Дополняет печаль.
Ты герой ненаписанных саг.
Побеждённый герой.
Для себя бесконечный варяг;
Для варягов – чужой...
Ты повержен. Потерян твой щит.
Меч не чувствует рук.
Верный конь рядом мёртвый лежит.
Смерти белый паук
Подползает. Лишь ветра порыв
Шепчет сердцу: «Очнись...»:
Облака расступились, открыв
Бесконечную высь...
ЛАРИСА КЛЕЦОВА
РОМАН
Она стройна. У неё револьвер.
Он – страстный, оголённый нерв.
Она наливает аперитив...
Итак – детектив.
Ну – кто? Кого? На камине кровь.
Не надо! Лучше уж про любовь.
Итак, она – королева грёз.
Он – не воспринимает её всерьёз.
Она твердит ему про любовь...
Ну вот, опять на камине кровь...
Теперь – в традициях реализма:
Они – строители коммунизма,
Их жизнь с убийством – несовместимы:
Конечно, где тут найдёшь камины?
* * *
Страшно смеяться над каждым стихом,
Где, "словно алые розы
Пахнет закат" и "по небу легко
Катятся летние грозы",
Где "к сентябрю наступает тоска,
Небо сливается в щёлку..."
Вдруг
Палец, которым крутил у виска,
Металлически щёлкнет?
* * *
Он, временами, кричал.
Он кричал временами.
Не разверстым от ужаса ртом,
Не сухим, воспалившимся горлом,
Забывая тяжёлый язык.
Крик. Беспомощный. Голый.
Так кричат только... маме,
Возвращаясь к началу начал.
Он кричал ВРЕМЕНАМИ!
Он, временами, кричал.
КОНСТАНТИН КОЛЕННИКОВ
* * *
Мать-земля питает силой,
Солнце раскаляет кровь —
Заиграла, забурлила
Дикими ручьями вновь.
Унесите мою душу,
Огнедышащие звери,
На свирепых ветров сушу
Под звезду гипербореев.
Возвращусь железной волей
В переплавленное тело
Перекованное болью,
Ослепляющее белым.
Чувствовать потоки лавы,
Разгоняемые сердцем,
Раздавить величьем славы
Ползающего иноверца.
* * *
Константину Васильеву
Красное из серого,
Свеча из темноты,
Впечатленья первого
Скорбные цветы.
Новыми побегами
Вечной благодати,
Резаными нервами
Уцелевшей знати,
Лебедем поднялся,
Пламенем пророс,
Яростно назвался —
Великоросс.
Витязи вернулись,
Девы дождались,
Среди мертвых улиц
Появилась жизнь.
* * *
Разрываются всплески,
Расцветают бутоны,
И жемчужные блески
Обрамляют короны
Нас, встающих
Из пен океана,
Поднимающих
Лица в клубах фимиама
К солнца золоту,
Неба лазури.
Все! Оковы расколоты
Бриллиантовой бурей.
Травы заповедные скошены
Жаждой дня,
Покрывалом брошены
В жар огня.
Красной нитью прошита
Белизна одежд.
Безвременье прожито
Без надежд —
Кончилось проклятое,
Выжила душа.
Снова, как когда-то,
Боги не спеша
С солнцем поднимаются
На рассвете,
Людям улыбаются,
Мы —
Их дети.
МАРИЯ СМИРНОВА
ЧТОБЫ ЖИЛИ
Я ночь обыскала следами
Как самых любимых – телом
Кусала зиму дыханьем
Роняла ее и ела
Где плакали ноздри лани
Морозной тоскою прелой
Я ночи обмыла раны
Небытия пределом
Фонарных столбов дрожанье
Под схватку рубцов в огнях
На встречных лбах – расставанье
Отсвечивает меня
И в снеге слоновой кости
Рукой разгребала кровь
Земля не простит, не спросит
Зачем мне глаза богов
Невидящие живое
Зачем я пришла туда
Где души вскрывают боем
Сургучом свинца со лба
* * *
Когда закончатся все ртутные туманы
В моих бумажных рыхлых небесах
Я выверну погрешности карманов
И покажу что руки без греха
Когда болезни жестко и трусливо
Уйдут из тела, словно из одежд
Я вымолю все почести Годивы
И обрету все площади надежд
И город не уместится на птицах
Несущих в вышину его гранит
Когда на улицах останутся молиться
И тишина снегами зарябит
Когда вязь неба унесет ветрами
И атмосферы хлынут как река
Я разобьюсь под детскими руками
Стеклянною пещеркой мотылька
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Тени, хмурые ели
Тени погоду съели
Бродят в ночной усталости
Мальчики, накачанные старостью —
Забавы и сломы века
Жестокого человека
Сквозь взрытые тени – странное
Стотысячно безымянное
Бродит присохшим светом
Будущее планеты
* * *
Я хотела бы видеть цветы на твоих губах
Я хотела бы их целовать и срывать
Как мала моя просьба – пусть только цветут всегда
Я хотела бы знать что губы твои – весна
И глаза мои – жизнью напиты вдвойне
Потому что жила и цвела на войне
Потому что не знала что где-то ты
Мне оставишь такие живые цветы
Даже там было небо, но его никто не просил
Каждый траву густую и талые росы косил
Каждый слишком жестоким был в ласке своей
Это тоже война я тоже была на ней
Я хотела бы знать что на сердце твоем любовь
Больше страхов, смертей и даже цветов
Что мы вместе уснем на сплетенных снах
И истомах и вечности – губы и тело в пах
В пух и прах – назови ручейком, рекой
Всё равно я достану до млечных вершин рукой
Телом гибким которое хочет знать
Что на сердце твоем и моем одно – весна
ВЕРА ОКТЯБРЬСКАЯ
* * *
Светлое имя твое
Нежно в ладони возьму…
Не уронить бы…
В мрачных туманах снов
Голубизну небес
Не потерять бы…
Тихо шепчу: прощай…
Взглядом твоим дышу…
Не умереть бы…
* * *
Под темным покрывалом ночи,
В окне, раскрытом на восток,
Душа, разорванная в клочья,
Неясно тлела между строк…
Холодный ветер ныл и мучил,
И кровь по капле выжимал,
Волной огня безумно-жгучей
В тиски объятий зажимал;
И черный дождь хлестал жестоко;
Душили тучи; грызли сны, —
Скрывая где-то на востоке
Рассвет и проблески весны…
И полумертвая от боли,
Душа чуть тлела между строк…
Надеждой лишь, усильем воли
Роняла взгляд свой на восток…
* * *
Желтых листьев предсмертная вялость
Погружается в сон наяву.
Только я позабыла усталость
И могильный покой не зову.
Я иду, наступаю на лужи,
В бесконечное небо смеюсь,
И никто мне сегодня не нужен,
Ничего я теперь не боюсь!
Я иду, никому не мешаю,
Солнце, солнце, сильнее пали!
Я сегодня такая большая,
Как Земля, даже больше Земли!
Облака от меня уплывают,
Но за ними уже не гонюсь…
Я сегодня такая живая,
Что увидеть тебя не боюсь.
НОЧНОЙ СНЕГ
Над зимою – ночь. А над ночью – снег.
Белый снег, белый снег – смерть.
Человек уснул. Не разлепишь век.
Перестань же, метель, петь!
Всё вокруг мертво.
До утра мело,
Замедляя секунд бег…
И лицо твое было так бело,
Как вот этот ночной снег.
И трава мертва,
Но пришла весна,
Тут же белый налет стерт…
Только ты едва оживешь от сна —
Ты не так, как трава, мертв.
ПОЕДИНОК
Перчатка брошена в лицо Судьбы.
Обнажены сверкающие шпаги.
И я уже не сдамся без борьбы —
Мне хватит и уменья, и отваги.
Лови, Судьба, мой пламенный привет!
Другие пусть терзаются от лени
И молятся бессилию газет —
Я не желаю падать на колени!
Настороже – следит за взглядом взгляд —
Она и я. И пропасть под ногами.
В такие выси птицы не летят,
А мы стоим заклятыми врагами.
Мне не нужны ключи от городов,
Мне не нужны богатства и палаты!
Но за бездушность прожитых годов,
За жизнь свою я требую расплаты!
Я лишь себя себе хочу вернуть!..
Теперь я знаю тайну Злого Рока:
К ленивым, немощным Судьба жестока,
Но сильный сам свой выбирает Путь.
СЕМёН МАНКЕ
* * *
Тебя уберегу я, обещаю.
Пусть будет жить совсем невмоготу,
Ты прозвучишь от края и до края,
Былую набирая высоту.
И, как при наступающем приливе,
Потоком слов в залив моей души
Нахлынешь, – горький, строгий, шаловливый,
От немоты счастливо разрешив.
Сольюсь с тобой. Твоею частью стану,
Благословлю желанный этот миг,
Мой милый, мой любимый несказанно,
Мой русский, небом дышащий язык!
В ВОЕНКОМАТЕ
Была медкомиссия третьего дня,
И на сердце камень лежит у меня,
Да не оттого, что с повесткою, —
В скопленье по пояс разделанных тел
Случайно, случайно его разглядел,
И в мире не стало вдруг места мне...
Худесенький, слабый, сутулый чуть-чуть,
Росточком не вышел, и страшно-аж-жуть
Ему на конвейере, холодно...
Какая там армия, коли в быту
Затуркан за эту свою «мелкоту»,
Какая там армия! Полноте!..
И тихо меня прошибает озноб,
