Текст книги "Золотой топор (Фантастика. Ужасы. Мистика. Том II)"

Автор книги: Гастон Леру

Соавторы: Эдмон Жалу,Поль Монферран,А. Ганс,Дэви Вуд,Эллен Глазгоу,Фернан Дакр,Эвелина Лемэр,Михаил Фоменко,З. Лионель,Шарль Фолей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Андре де Лорд
ДАМА В ЧЕРНОМ

Когда Елена Вельсон приехала в Ловаль и поселилась там в небольшой, уединенной вилле, – ее приезд взволновал тихую жизнь этого маленького провинциального городка. Она носила глубокий траур – и ее прозвали «дама в черном». И это прозвище подходило той таинственности, которой она себя окружала.

Елена была прелестная, нежная блондинка; тяжелое горе преждевременно состарило ее.

Она не искала знакомств, и ее уединенная, тихая жизнь не давала повода к сплетням, столь обычным в маленьких городишках. Долго досужие кумушки делали всевозможные предположения о ней, но, наконец, всем надоело ломать себе голову над тайной «дамы в черном», и ее оставили в покое. И все таки она дала повод заговорить о себе, когда профессор Пьер Картье стал часто навещать ее. Он встретил ее на прогулке. Его поразили подернутые грустью глаза, печальная, нежная улыбка таинственной незнакомки. Оказав ей однажды какую-то незначительную, случайную услугу, он начал кланяться ей при встречах. Однажды они обменялись ничего не значащими словами. И скоро взаимная симпатия перешла в крепкую дружбу. По крайней мере, они сами называли так то чувство, которое захватило их.

Однажды вечером Пьер Картье решился заговорить с ней о своей любви и просить ее руки; Елена испуганно просила его никогда и не заговаривать об этом.

Но он не мог молчать и настойчиво добивался причин ее упорного отказа; он был уверен в ее любви, и ее сопротивление объяснял себе лишь ее несчастной жизнью в первом замужестве.

Картье не терял мужества, он удвоил свою настойчивость. Он чувствовал, как с каждым днем слабеет сопротивление молодой женщины, и он был несказанно счастлив, когда получил, наконец, ее согласие.

Медовый месяц они проводили в Париже. Быстро мчались счастливые, безмятежные дни. Желая вознаградить себя за тихую жизнь и отсутствие развлечений в Ловале, они ежедневно бывали в театрах, в концертах.

Однажды вечером они пошли вместе в театр. Елена сидела в партере, а ее муж, прислонившись к барьеру, растерянно оглядывал театральный зал. Вдруг имя его жены, произнесенное какие-то господином в соседней ложе, привлекло его внимание. Он стал прислушиваться к разговору в ложе.

– Кажется, это она.

– Кто?

– Знаменитая Вельсон? Покажите мне ее!

Один из собеседников указал на Елену Картье.

– Это та красивая блондинка в третьем ряду?

– Я уверен, что не ошибаюсь. Правда, прошло уже 10 лет со дня процесса, но я ее хорошо помню.

– Чем кончился процесс? Оправдали ее, обвинили?

– Не было достаточных улик против нее.

– А что ты сам про нее думаешь?!

– Я считаю ее гениальной артисткой, комедианткой, которая провела судей.

В это мгновение прозвучал звонок, антракт окончился и разговор оборвался. Пьер Картье был оттеснен в сторону спешившей занять места публикой, и сам смертельно бледный, близкий к потере сознания от острой душевной боли, занял свое место.

Для него не оставалось сомнений, что его жена была печальной героиней какой-то таинственной, ужасной драмы, которую она старательно от него скрывала.

После театра, когда они остались одни в комнате гостиницы, он не мог более сдерживать себя и жестоко потребовал у Елены объяснения того, что ему случайно пришлось услышать в театре.

– Это правда, – прошептала она, бледнея, – я скрыла от тебя одно важное событие моего прошлого. Зачем я не отказала тебе, зачем согласилась быть твоей женой? Но я слишком любила тебя, чтобы отказаться от тебя. Выйдя за тебя замуж, я потеряла право молчать, но не нашла в себе достаточно смелости, чтобы говорить.

И, вся дрожа, она рассказала ему о том, что ее судили за то, что она якобы убила своего первого мужа. Дело происходило так.

Однажды утром он был найден мертвым в своей постели. Следствие выяснило, что он был несчастен со своей женой, и это бросило на нее подозрение.

Вскрытие обнаружило присутствие мышьяка во внутренностях покойного. Мышьяк был ему прописан доктором; случайно ли он принял слишком большую дозу или намеренно покончил с собой – эту загадку он унес с собой в могилу. Елену привлекли к суду, и прокурор утверждал, что Вельсон был задушен в своей постели. Но улик не было, и Елену оправдали.

– Я покинула родные места, – продолжала Елена свой печальный рассказ. – Я долго путешествовала, хотела изгнать из памяти своей тяжелые воспоминания. Я встретила тебя на своем пути, полюбила тебя с первого взгляда; я надеялась в твоей любви возродиться к новой жизни; но теперь я вижу, что ошиблась. Я невинна, но судьба дала мне тяжелый крест, и я не вправе взвалить его тебе на плечи.

Картье был глубоко растроган исповедью жены. Своими ласками старался он согреть ее, успокоить, разогнать ее мрачные мысли. Он клялся, что любовь его заставит ее забыть незаслуженные тяжелые удары судьбы.

И действительно, особенно горячи были его ласки в этот вечер…

По возвращении в Ловаль, Картье возобновил свои занятия в университете. Елена занялась хозяйственными обязанностями, – жизнь, казалось, вошла в обычную колею. Но это только казалось. Правда, Картье не вспоминал про их общую тайну, но в его глазах читала Елена молчаливый вопрос, который он не осмеливался задать ей вслух, но который беспокоил ее. Она боялась, что муж ее подавлен пережитой ею драмой.

В действительности же, Картье не мог совладать со своим жгучим любопытством относительно прошлого Елены. Тайком от нее, он достал все газеты, говорившие о процессе Вельсона. Он испытывал глубокую боль, наталкиваясь в газетных листах на портреты жены с нескромными замечаниями на те догадки, которыми прокурор хотел выяснить преступление. Утверждали, что у Елены был соучастник, любовник! Что должен был испытывать Картье, читая все это!

Все эти догадки не нашли себе ни в чем дальнейшем подтверждения, но Картье чувствовал, как в нем самом зарождается и растет невольное подозрение. Читая, как досужие газетчики обливали грязью Елену, он и сам терял к ней уважение. Но он хоронил в тайниках души все переживаемое им и старался с Еленой быть нежным и ласковым. Но трудно обмануть любящую женщину.

Она чувствовала всю неестественность, всю ложь его ласк и решила поговорить с ним.

– Я знаю, что в тебе происходит, – говорила она ему. – Ты сомневаешься во мне. Ты не веришь, что я все рассказала тебе. Ты говоришь себе: «Она скрывала от меня самое важное в своей жизни; почему я знаю, что и теперь у нее не осталось тайн от меня?..» Послушай, – нельзя жить всю жизнь с таким страшным подозрением – расстанемся…

Он спорил с ней, уверяя ее в своей любви – но в конце концов слова ее запали ему в душу.

Страшные сомнения обуревали его. А что, если Елена действительно убила мужа?

Он еще раз перечитал газеты и сам начинал верить в возможность ее вины.

Он ставил ей ловушки, старался сбить ее своими вопросами, расспрашивал ее о таких подробностях, что ей оставалось только удивляться, откуда они могут быть ему известны. Он с оскорбительным недоверием относился к ее словам, к ее клятвам, и упорно твердил одно и то же: «Ты умеешь молчать. И про процесс Вельсона ты сумела промолчать».

Наконец, и ее любовь не выдержала такого тяжкого испытания, и в ней стала пробуждаться враждебность к Картье. Она открыто высказывала сожаление, что вышла за него замуж, и вдруг в нем зародилась новая ужасная мысль: «Она убила уже одного своего мужа, она убьет и меня!» Это была вечная мука! В те минуты, когда он способен был хладнокровно рассуждать, он сам понимал всю бессмысленность своих подозрений; он вспоминал счастливые дни, ценил ее кроткую красивую душу и гнал прочь кошмарные мысли. Но приходила ночь, и снова безумие овладевало им, сон бежал от него, ужасные призраки убийств создавал его больной мозг, и ему мерещилось, как Елена наклоняется к спящему Вельсону, душит его, тот обороняется, хрипит, наконец, судорожно вздрагивает и замирает неподвижно.

Утром он сам стыдился своих ночных кошмаров, – но каждую ночь они возвращались к нему, становились все мучительнее.

Он перекочевал в кабинет, закрылся на ключ, клал револьвер под подушку. Но его бредовые идеи приняли уже другую форму – он боялся уже быть отравленным!

Однажды он заметил, как Елена сыпет какой-то белый порошок на тарелку. Он заставил ее саму съесть все, – и то, что он считал ядом, – было солью!

Подобные припадки стали повторяться каждый лень. Силы его иссякали, его нервность достигла крайних пределов; сил человеческих не хватало переносить эту муку вечных подозрений. Наконец, Картье свалился с ног и слег. Но он не допустил жену ухаживать за собой.

Старая служанка, ходившая за ним еще в детстве, служила ему.

Однажды ночью он проснулся, измученный лихорадочными сновидениями. Служанка мирно спала в кресле возле его кровати.

Чу! Чьи-то шаги в коридоре! Неслышно отворяется дверь, белая фигура появляется в комнате. Он узнал свою жену.

В правой руке она держала какой-то предмет. Он не мог различить, что это, и его охватил неописуемый ужас!

Он инстинктивно почувствовал, что ему грозит страшная опасность. С бесконечной осторожностью, судорожно схватившись за револьвер, он притворился спящим и ждал приближения призрака.

Елена тихо, почти бесшумно подкрадывалась к его кровати. У изголовья она остановилась в нерешительности и, убедившись, что он спит, она протянула руку к подушке.

Картье заметил ее движение, откинулся назад, выхватил револьвер из-под подушки… Один за другим грянули два выстрела.

Бездыханной пала Елена на пол; кровь хлынула ручьем у нее изо рта.

Он вскочил с постели в ужасе от того, что сделал. Испуганная служанка светила ему.

В правой руке Елены был пакет с письмами… Это были письма утра их любви, письма нежной чистой привязанности. Бедная, наивная Елена! Она хотела положить их под подушку. Это была ее последняя попытка заставить прозвучать в его душе давно умолкнувшие струны любви и доверия.

Огюст Вилье де Лиль-Адан
СТРАШНЫЙ СОТРАПЕЗНИК

В один из вечеров карнавала 1864-го года я случайно встретился с моим приятелем С. в аванложе парижской Большой Оперы во время маскарада.

Мы были в ложе одни.

Мы любовались несколько времени на великолепную картину пестрой мозаики масок, окруженных облаком тонкой пыли и залитых ослепительным светом люстр. Под волшебную мелодию штрауссовского вальса, она колебалась шумно и волнообразно.

Вдруг дверь ложи распахнулась. Вошли три дамы в шелестящих шелковых юбках; они скинули маски и дружески поздоровались с нами:

– Добрый вечер!

Это были три остроумные молодые женщины ослепительной красоты: белокурая Клио, Антони Шантильи и Анна Джексон.

Мой друг С. пододвинул им стулья.

– О, мы намерены были поужинать одни нынче ночью! Все сегодня так убийственно глупы и скучны, что можно захворать от этого, – сказала белокурая Клио.

– Да, мы уже собирались уйти, когда высмотрели вас тут наверху, – добавила Антони Шантильи.

– Если вам не предстоит ничего лучшего, пойдемте вместе с нами, – завершила переговоры Анна Джексон.

– Что вы скажете относительно «Мезон Доре?» Имеете ли вы что-нибудь против этого ресторана?

– Ровно ничего, – ответила очаровательная Анна Джексон и раскрыла свой веер.

– В таком случае, милый друг, – сказал С., обращаясь ко мне, – вынь твою записную книжку и напиши на листке, чтобы для нас приготовили красный салон. Мы сейчас же отправим записку с лакеем мисс Джексон. Я полагаю, что это будет всего проще, не правда ли?

– Если вы будете столь любезны пожертвовать собой для нас, – сказала мне мисс Джексон, – вы найдете моего малого в коридорах; он в маске птицы феникс или в костюме мухи. Он откликнется на имя «Баптист» или «Лапьер». Разыщите его, пожалуйста, но возвращайтесь, пожалуйста, поскорее, чтобы мы не умерли со скуки.

Внимание мое в это мгновение привлек к себе незнакомец, только что вошедший в противоположную аванложу. Это был человек лет тридцати пяти или тридцати шести, необычайно бледный. Он, держа в руке бинокль, вежливо поклонился мне.

– Ах, это незнакомец из Висбадена, – тихо произнес я, немного подумав.

Я ответил ему на поклон, так как этот господин оказал мне в Германии одну из тех услуг, которыми обыкновенно обмениваются вежливые путешественники (он указал мне в приемном зале на один весьма хороший сорт сигар).

Когда я вскоре после этого вышел в фойе, ища глазами означенного Феникса, иностранец подошел ко мне. Так как он проявил при этом особенную любезность, мне показалось, что обычная вежливость требует, чтобы я пригласил его присоединиться ко мне, если он один в этой сутолоке.

– И кого же я буду иметь честь представить нашим прекрасным дамам? – улыбаясь, спросил я, когда он принял мое предложение.

– Барон фон X., – ответил он. – В виду, однако, свободного общественного положения дам, трудности произносить мою фамилию и, наконец, карнавального времени, не разрешите ли вы мне на какой-нибудь час принять другое имя? любое, которое придет на ум, – добавил он, – ну, хоть барон Сатурн, если вам угодно!

Странное желание иностранца несколько удивило меня, но, не видя в этом ничего предосудительного, я представил его нашим красавицам под избранным им для себя мифологическим именем.

Его выдумка оказалась удачной. Дамы были расположены принять его за путешествующего инкогнито принца из «Тысячи и одной ночи». Белокурая Клио зашла даже так далеко, что шепнула нам имя одного знаменитого преступника, которого всюду разыскивали и который, посредством многих убийств, приобрел огромное богатство.

После представления и обмена прочими любезностями, Анна Джексон предложила с неотразимой улыбкой:

– Не пожелает ли господин барон, для пополнения надлежащего числа собеседников, поужинать вместе с нами?

Барон хотел отказаться.

– Сусанна говорила с вами почти тем же тоном, которым приглашал Дон-Жуан статую командора! Эти шотландки изъясняются всегда так выспренно, – шутя, заметил я.

– Следовало просто предложить господину Сатурну убить вместе с нами свободное время, – сказал С., желавший холодно и в корректной форме пригласить барона.

– Мне весьма прискорбно, – ответил иностранец, что я не могу принять предложения. Завтра, весьма рано, почти на рассвете, у меня имеется дело первостепенной важности.

Белокурая Клио недовольно поморщилась и спросила:

– Конечно, речь идет о какой-нибудь вздорной дуэли?

– Нет, сударыня, мне предстоит встретиться кое с кем при более чем серьезных условиях.

– О, я готова побиться об заклад, – воскликнула красивая Анна Джексон, – что ссора вышла из-за нескольких ничтожных слов, брошенных мимоходом. Ваш портной, в гордом костюме рыцаря, обошелся с вами, как с художником или демагогом! Любезный барон, такие столкновения не заслуживают, чтобы из-за них обнажать рапиры. Видно по всему, что вы здесь чужой.

– Да, я чужой, но не только здесь, а везде, сударыня, – произнес барон Сатурн, низко кланяясь.

– В таком случае, поедемте же! Вы заставляете упрашивать себя!

– Очень редко, уверяю вас, – сказал самым вежливым, но, вместе с тем, и двусмысленным тоном этот странный человек.

С. и я обменялись украдкой недоумевающими взорами. Что хотел сказать этим барон? Неужели мы не понимаем его?! Вместе с тем, он показался в своем роде весьма забавным.

Антони воскликнула с жаром, – как дитя, которое тем сильнее добивается чего-либо, если ей в этом отказывают:

– Во всяком случае, до зари вы наш! Прошу вас дать мне руку.

Барон сдался и мы вышли из зала.

Понадобилось, таким образом, стечение целого ряда случайностей, чтобы составилась наша компания. Я оказался в сравнительно приятельских отношениях с человеком, о котором почти ничего не знал, – кроме того, что он играл в висбаденском казино и, по-видимому, основательно изучил разные сорта гаванских сигар.

«Пустое, – успокоил я себя, – разве в наше время разбирают, кому пожимают руку?».

Выйдя на бульвар, Клио, смеясь, вскочила в свой экипаж и крикнула мулату, ожидавшему в позе раба ее приказаний:

– В «Мезон-Доре»!

Затем она обратилась ко мне и сказала:

– Я совсем не знаю вашего друга; что он за человек? Он приводит меня в смущение, у него такие странные глаза.

– Мой друг? – ответил я. – Но сам я едва знаком с ним; мы виделись в прошлом году в Германии ровно два раза.

Она с изумлением посмотрела на меня.

– Ну, что ж такое? – пояснил я. – Он пришел в нашу ложу с визитом и, едва я успел представить его, как вы сейчас же вздумали пригласить его ужинать вместе с нами. И хотя бы это оказалось оплошностью, за которую вас следовало бы казнить, теперь уже слишком поздно беспокоиться относительно приглашенного гостя. Если завтра у нас пропадет охота продолжать знакомство, мы столь же вежливо раскланяемся с ним; вот и все. То, что мы один раз поужинаем сообща, ни к чему не обяжет нас.

Ничто не может быть забавнее, как притворяться, точно совершенно понимаешь искусственную щепетильность и мнимую требовательность некоторых дам.

– Как? Это все, что вам известно относительно этого господина? А если он окажется…

– Разве я вам не назвал его имени? Барон Сатурн! Уж же боитесь ли вы скомпрометировать его? – сказал я серьезным тоном.

– Вы несносный человек!

– Что может быть проще нашего приключения? Он забавный миллионер, – разве это не ваш идеал?

– Я нахожу, что этот господин Сатурн очень приличен, – заметил С.

– И во время карнавала очень богатый человек имеет право рассчитывать на некоторое внимание, – спокойно и примирительным тоном завершила беседу красивая Сусанна.

Лошади тронулись. Экипаж иностранца следовал за нами. Очаровательная Антони Шантильи (известная под вымышленным именем «Изольды») разделила его общество.

Удобно расположившись в красном салоне, мы настрого приказали Жозефу не впускать никакое живое существо, за исключением остендских устриц, себя самого и нашего знаменитого друга, фантастического маленького доктора Флориана Лезельизотта, если он случайно вздумает прийти полакомиться раками.

В камине ярко пылали дрова; приторный аромат сброшенных шуб и зимних цветов окружал нас. Свет канделябров на высоких тумбах отражался в серебряных холодильниках для вина. Из хрустальных ваз, украшавших стол, вздымались густыми букетами скрепленные проволокой камелии.

Снаружи, не переставая, шел мелкий, смешанный со снегом холодный дождь. До нас доносились шум разъезжающихся по окончании бала экипажей, возгласы масок.

Чтобы заглушить шум, были заперты окна и тщательно спущены тяжелые драпировки.

Собравшееся за нашим столом общество состояло, таким образом, из саксонского барона фон X., моего друга С. и меня, и затем из трех дам: Анны Джексон, красивой блондинки и Антони.

Во время ужина, оживленного весельем и непринужденным остроумием, я, по своей застарелой привычке, не переставал наблюдать за окружающими. И я должен признать, что на этот раз сидящий напротив собеседник заслуживал моего внимания.

Случайный участник нашей трапезы положительно не был веселым человеком.

Его черты и манеры не были лишены известной сдержанной привлекательности, отмеченной сознанием собственного достоинства; и его французский выговор не отличался нудностью, свойственной столь многим иностранцам. Но бледное лицо его принимало время от времени землистый, почти мертвенный оттенок. Его губы были тонки, точно проведены одним мазком кисти. Брови барона оставались тесно сдвинутыми, даже когда он смеялся.

Подметив с присущею многим писателям как бы бессознательной наблюдательностью эти и еще некоторые особенности барона X., я стал почти сожалеть, что столь легкомысленно ввел его в наше общество. Я решил со следующего же утра вычеркнуть его из списка наших знакомых. Я говорю здесь, само собой разумеется, только о С. и себе, так как мы были обязаны присутствием наших дам лишь счастливой случайности. Они исчезнут, как призраки, вместе с этой ночью.

Иностранец точно старался привлекать наше внимание как нельзя более своеобразными странностями. Его слова, в которых не было ничего необыкновенного или достопримечательного по оригинальности мыслей, казались интересными, так как всегда казалось, что в них скрыт какой– то другой, тайный смысл, подчеркиваемый особенными интонациями голоса.

Это было тем удивительнее, что, тщательно вдумываясь в речи барона, невольно приходилось признать в нем самого обыкновенного собеседника, ведущего разговор в легком, светском тоне. Тем не менее, С. и я испытывали чрезвычайно неприятное чувство, когда он оттенял голосом некоторые суждения, и никак не могли отделаться от подозрения, что за его словами таится совершенно иной смысл.

Белокурая Клио только что привела нас в восторг одной из тех очаровательных шуток, которым она умела придать такую неподражаемую забавность. Мы все разразились громким, дружным хохотом; в это мгновение мне вдруг смутно вспомнилось, что я уже видел этого человека задолго до встречи с ним в Висбадене, и при совершенно иных условиях.

И действительно, это лицо имело черты, врезывавшиеся в память. Когда он медленно поднимал свои веки, казалось, что его глаза озарены каким-то внутренним блеском.

Где, при каких обстоятельствах, видел я его раньше? Я тщетно старался восстановить это в своем воображении. Но стоило ли вообще ломать себе голову, вызывая почти изгладившиеся воспоминания?

Они казались такими смутными, далекими, – точно давно забытое сновидение.

А все-таки! Где же это могло быть? Откуда нахлынули на меня туманные воспоминания о каком-то ужасном событии, о безумной, замершей толпе, о факелах… крови… Почему, при виде этого человека, я сначала медленно и сбивчиво стал представлять себе эти образы, постепенно вырисовавшиеся с почти невыносимой отчетливостью?

– У меня пестрит в глазах, – тихо произнес я и залпом выпил бокал шампанского.

Наша нервная система подчинена таинственным законам; когда она бывает потрясена чем-нибудь необычайным, она подвергается столь глубоким изменениям, что мы забываем о действительной их первопричине. Память почти точно оживляет вызванные этой первопричиной восприятия, но непосредственные впечатления настолько сливаются с общим впечатлением, что едва возможно различить их.

Нечто подобное происходит, когда образы давно забытых, некогда близких людей неожиданно промелькнут перед нами и воскресят столь же давно забытые переживания.

Изысканные манеры, оживленная разговорчивость, своеобразная самоуверенность иностранца, скрывавшие его сумрачную натуру, заставили меня, однако, на время отнестись к этому смутному воспоминанию, как к игре воображения, вызванной безумной ночью и винными парами.

Я заставил себя, соответственно требованию общественного приличия, ничем не проявить своего смущения и придал лицу веселое выражение.

Мы встали из-за стола. Взрывы жизнерадостного смеха сливались с увлекательными мелодиями, которые извлекали из рояля виртуозные руки.

Я твердо владел собой. Что было дальше? Остроумные шутки, болтовня, недоговоренные признания, мимолетные поцелуи, напоминавшие звук, который извлекают молодые девушки, хлопая по листку на ладони… Фейерверк улыбок, сверкание бриллиантов. Большие зеркала отражали эту обаятельную картину, повторяя ее в своих взаимных отражениях до бесконечности.

Часть ночи уже прошла. Подали кофе в прозрачных дорогих чашках. С. с наслаждением курил гаванскую сигару; в клубах легкого дыма он напоминал полубога, окруженного облаком.

Барон фон X. лежал с полузакрытыми глазами и равнодушным выражением лица на кушетке. Его бледная рука держала бокал с шампанским; он, по-видимому, прислушивался к чарующим звукам ноктюрна из «Тристана и Изольды», который с большим вкусом и чувством исполняла Сусанна. Антони и белокурая Клио сидели молча, тесно прильнув друг к другу; лица их сияли: они погрузились в слушание игры превосходной артистки.

Я сам был глубоко потрясен ее исполнением и сел возле инструмента, чтобы не упустить ни звука.

Все наши красавицы в этот вечер надели бархатные платья.

Поразительно красивая Антони с фиалковыми глазами была вся в черном. Никакое кружево не украшало выреза ее платья, плотно прилегавшего своей темной тканью к чудной шее и ослепительным плечам, сверкавшим, как белый каррарский мрамор.

Она носила узкое золотое кольцо на маленьком пальце; три сапфировых василька блестели в ее темно-каштановых волосах, спускавшихся двумя пышными косами много ниже талии.

Что касается ее нравственности, то одна высокопоставленная особа спросила ее, – прилична ли она?

– Несомненно, – ответила Антони, – ведь во Франции слово «приличная» является лишь синонимом «вежливой».

Белокурая Клио была удивительно красивой блондинкой с черными глазами, – «богиней бесстыдства», как назвал ее по-русски молодой прожигатель жизни, князь С., обливший ей волосы вспененным шампанским. На ней было надето сидевшее, как вылитое, зеленое бархатное платье; ожерелье из рубинов сверкало на ее груди. Эту молодую, едва достигшую двадцатилетнего возраста креолку называли воплощением всех пороков. Она сумела бы разжечь самого мрачного философа Эллады, самого глубокого метафизика Германии. Целый ряд молодых виверов[1]1
  От фр. viveur – жуир, гуляка.


[Закрыть] самым безумным образом соперничал из-за нее между собой; многие из ее поклонников совершенно разорились.

Она только что вернулась из Бадена, где, смеясь, как дитя, в один вечер проиграла за зеленым столом пять тысяч луидоров.

Одна старая немецкая дама, потрясенная этим зрелищем, сказала ей в казино:

– Будьте осторожны! Иногда приходится съесть кусок хлеба, а вы, кажется, забываете об этом.

– Сударыня, – ответила, покраснев, красавица Клио, – я очень благодарна вам за совет; позвольте вам, в свою очередь, заметить, что бывают люди, для которых хлеб представляется лишь разоблаченным предрассудком!

Анна или, вернее, Сусанна Джексон, шотландская Цирцея, волосы которой были черны, как ночь, а взор пронизывал душу, как ее колкие, злые шуточки, блистала в красном бархате.

Она была самой опасной для неопытного сердца. Про нее говорили, что она, подобно зыбучему песку, захватывает всю нервную систему. Она зажигала неутолимое желание. Увлекшийся ею несчастный подвергался продолжительному, болезненному, расшатывающему нервы, безумному перелому. Она обладала той красотой, которая сводит с ума простых смертных!

Тело ее напоминало темную, но девственную лилию. Оно оправдывало ее имя, означающее на древнееврейском языке «лилию»[2]2
  На самом деле ивр. shoshana – роза.


[Закрыть]. Каким бы опытным ни считал себя молодой расточитель, если несчастная звезда приводила Анну Джексон на его жизненный путь, он чувствовал себя мальчиком, питавшимся раньше молоком и яйцами – и вдруг отведавшим самых острых пряностей, самых опьяняющих, горячительных напитков, наиболее раздражающих нервы возбуждающих средств…

Хитрая волшебница забавлялась иногда, исторгая слезы отчаяния у старых, пресыщенных лордов, так как она отдавалась лишь тому, кто ей понравится. Идеалом ее было – уединиться в одном из богатых коттеджей на берегах Клайды с красивым молодым миллионером, которого она могла бы, по своей прихоти, медленно развращать, обрекая на гибель.

Скульптор С. Б., подразнивая ее однажды черным родимым пятнышком под одним из глаз, сказал:

– Неизвестный мастер, изваявший эту прекрасную статую, недосмотрел этого небольшого камня.

– Не пренебрегайте им, – ответила она, – это камень преткновения.

Она была похожа на черную тигровую кошку.

Зеленая, красная и черная бархатные полумаски, которые сняли с себя эти дамы, были прикреплены к их поясам двойными, узкими стальными цепочками.

Я сам, если вообще нужно говорить о себе, также носил маску, конечно, не столь заметную.

Так, занимая в театре среднюю ложу, мы зачастую спокойно продолжаем слушать не нравящуюся нам, написанную в скучном стиле пьесу – исключительно из вежливости, чтобы не помешать соседям; и я, также из любезности, продолжал оставаться в этом обществе.

Это не помешало мне, как истинному рыцарю ордена весны, продеть цветок в свою петлицу.

Сусанна встала из-за рояля. Я взял один из букетов, украшавших стол, и подал ей цветы с насмешливым видом.

– Вы – первоклассная артистка. Украсьте себя одним из этих цветов в честь вашего, неведомого нам любовника.

Она выбрала одну ветвь гортензии и с любезной улыбкой прикрепила к своему корсажу.

– О, холодная Сусанна, – смеясь, воскликнул С., – я думаю, что вы явились на свет только для того, чтобы доказать, что и снег может обжигать!

Это был один из тех чрезмерно изысканных комплиментов, которыми обыкновенно обмениваются после ужина; смысл их, – если только в них есть смысл, – бывает так загадочно-тонок, что они могут показаться похожими на глупость. Я усмотрел из этих слов, что мысли начинают затуманиваться и что необходимо принять меры против этого.

Иногда бывает достаточно одной искры, чтобы вспыхнул огонь. Эту умственную искру я решил извлечь из нашего молчаливого собеседника.

В это мгновение вошел Жозеф и принес замороженный пунш: мы добивались в эту ночь основательного опьянения!

Я уже несколько минут наблюдал за бароном Сатурном. Мне казалось, что он встревожен, проявляет какое-то нетерпение. Я увидел, что он вынул часы и, взглянув на них, поднес Антони бриллиантовое кольцо; затем он поднялся с кушетки.

Сидя верхом на стуле и покуривая сигару, я воскликнул, обращаясь к нему:

– Гость из неведомых стран, – неужели вы, в самом деле, намерены уже покинуть нас? Похоже на то, точно вы хотите казаться интересным! Ведь, вы знаете, это не считается особенно остроумным!

– Бесконечно сожалею, – ответил он, – но дело касается выполнения обязанности, не терпящей ни малейшего отлагательства. Примите мою сердечную признательность за приятные часы, проведенные мною в вашем обществе.

– Значит, это все-таки дуэль? – спросила по-видимому встревоженная Антони.

– Я убежден, что вы преувеличиваете серьезность этого случая! – воскликнул я, думая, что речь идет, в самом деле, о ссоре в маскараде. – Ваш противник теперь, быть может, уже так пьян, что ничего не помнит обо всем деле. Раньше, чем изобразить вариант знаменитой картины Жерома, – причем, само собою разумеется, вы возьмете на себя роль победителя, – пошлите-ка сначала вашего слугу на избранное для поединка место, чтобы узнать, ожидают ли вас вообще. В утвердительном случае, ваши лошади успеют наверстать потерянное время.

– Совершенно верно, – поддержал меня С., – поухаживайте лучше за Сусанной, которая в восторге от вас. Таким образом, вы сэкономите себе насморк и используете великолепный случай промотать один или два миллиона. Обдумайте хорошенько: послушайтесь моего совета и останьтесь!

– Уверяю вас, господа, что я бываю слеп и глух так часто, как позволяет Господь.

Он произнес эти совершенно непонятные для всех нас, лишенные смысла слова со столь странной интонацией, что мы все онемели. Мы переглянулись с растерянной усмешкой, не понимая, что, собственно, означает эта шутка, как вдруг я невольно вскрикнул от изумления. Я мгновенно вспомнил совершенно отчетливо, где и когда встретился впервые с этим человеком. И мне почудилось, что от нашего гостя исходит призрачный, похожий на известный театральный эффект красный свет, озаряющий бенгальским огнем все окружающее, – хрусталь и серебро, драпировки, лица участников и участниц нашего ночного пиршества…