Текст книги "Молот и наковальня"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Подобно большинству людей, с которыми Маниакису пришлось столкнуться за последние несколько часов, священник начал с вопроса:

– Не имею ли я честь разговаривать с Автократором Маниакисом?

Может, пора приказать изготовить эмблему с соответствующей надписью, чтобы носить ее на шее, подумал Маниакис, но ограничился таким ответом:

– Да, это я. А рядом со мной мой двоюродный брат Регорий. Теперь назовись ты, святой отец.

– Меня зовут Скомброс, величайший, – ответил тот. – Я имею честь быть синкеллием святейшего Агатия. – Это означало, что Скомброс исполняет обязанности секретаря, помощника, а при необходимости и сторожевого пса, следящего за Автократором.

– Рад познакомиться с тобой, святой отец. А теперь прошу тебя, не мешкая, провести меня к экуменическому патриарху.

Поклонившись, Скомброс повиновался. Маниакис последовал за ним; Регорий шел сзади, отставая не больше чем на пару шагов. Внутри резиденция патриарха оказалась милой, даже уютной, без каких-либо признаков показного великолепия; хотя все прелаты дают обет воздержания, далеко не все они относятся серьезно к его исполнению. В общем, Маниакиса не удивила бы и куда более роскошная обстановка.

Скомброс постучал в закрытую дверь. На стук откликнулся негромкий спокойный голос, после чего синкеллий, повозившись с запором на двери, распахнул ее и произнес:

– Святейший Агатий, экуменический патриарх всех видессийцев, ожидает тебя, величайший, и тебя, высокочтимый. – Последние слова явно были добавлены только для того, чтобы не ущемить достоинство Регория.

Войдя в покои, Маниакис сразу наткнулся на указующий перст, наставленный на него Агатием, словно острие копья.

– Отвечай, намереваешься ли ты каким-либо образом затронуть нашу незамутненную, святую, истинную веру? – прогремел Агатий. От спокойствия и кротости в его голосе не осталось ни следа. Его глаза сверкали; длинная седая борода встопорщилась и даже, кажется, потрескивала, будто совсем рядом только что ударила молния, а большущий крючкообразный нос поразительно напоминал своими очертаниями страшный боевой ятаган кубратов. Одним словом, Агатий производил впечатление ошеломляюще святого старика.

Однако на вопрос, выбранный патриархом для начала беседы, Маниакис мог ответить без колебаний и каких-либо угрызений совести:

– Ни на йоту, святейший! – сказал он, и Агатий вдруг весь осел, даже как-то сплющился, словно проколотый бычий пузырь.

– О, это хорошо; это очень хорошо, – проворковал экуменический патриарх. Его глаза сразу перестали сверкать, а борода улеглась как положено. Тоном, более подобающим доброму дедушке, нежели пылающему праведным гневом клерику, он пояснил:

– Я был весьма озабочен тем, что в твоих жилах течет васпураканская кровь, величайший. Ересь на троне может привести к самым ужасным последствиям.

– Ты не должен испытывать никаких опасений на этот счет, – ответил Маниакис. Интересно, подумал он, что скажет отец, узнав, как легко я сделал выбор в пользу ортодоксальной веры? Без сомнения, что-нибудь достопамятное и весьма ядовитое. Но он ничуть не сомневался, что старший Маниакис не замедлит признать целесообразность такого шага.

– Это великолепно, просто великолепно! – Теперь Агатий буквально сиял. Его внезапное преображение напомнило Маниакису флюгер, мгновенно поворачивающийся вокруг своей оси в зависимости от того, откуда дует ветер. – Наверно, ты пожелаешь, чтобы я короновал тебя немедленно, величайший? – спросил патриарх.

– Меня вполне устроит, если это произойдет сегодня, но немного позднее, – ответил Маниакис. – Сперва я хотел бы разрешить другой важный вопрос.

Кустистые брови Агатия поползли вверх: как так? что может быть важнее имперской короны? Маниакис растолковал ему, какие требования выдвинула аббатиса Никея.

– Ты уверен, что именно таковы истинные намерения этих женщин? – требовательно спросил патриарх.

– Святейший, неужто я стал бы лгать по такому серьезному поводу, ставя под угрозу свои дальнейшие отношения со своим прелатом, когда он даже еще не успел короновать меня?

– Конечно нет, если ты достаточно мудр, – ответил Агатий. – Но кто сейчас может сказать, насколько ты мудр? Не расцени мои слова как недостаток должного почтения к тебе, величайший, да оградит меня от этого Фос! Но мы насмотрелись на куда более идиотские поступки за последние шесть лет.

– Насмотрелись, – согласился Маниакис. Он хотел было снова, более настойчиво попросить патриарха освободить свою невесту и ее мать от данных ими обетов, но не успел.

– Скомброс! – повелительно крикнул Агатий. – Подай мне перо, пергамент и сургуч для печати! Да побыстрей!

– Слушаюсь, святейший, – отозвался тот, появившись как из-под земли. Постоянно, но незаметно находиться рядом с патриархом было одной из обязанностей синкеллия.

Он повернулся и исчез, но почти мгновенно вернулся, доставив Агатию все, что тот потребовал. Патриарх обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать. Закончив, он протянул пергамент Маниакису. Там цветистым церковным слогом излагалось освобождение обеих женщин от их обетов. Забрав пергамент обратно, Агатий свернул его в свиток, перевязал лентой, расплавил над пламенем светильника немного голубого сургуча, накапал на свиток, скрепив ленту с пергаментом, и приложил к нему свой перстень с печатью. Когда он отнял печать, на еще теплом сургуче остался оттиск его монограммы. Помахав свитком в воздухе, чтобы сургуч окончательно затвердел, патриарх вручил документ Маниакису.

– Благодарю тебя, святейший, – проговорил Маниакис, затем повернулся к Регорию и приказал:

– Как можно быстрее доставь этот свиток в Монастырь святой Фостины. Скачи во весь опор. Если на то будет согласие Нифоны, привези ее сюда. Святейший Агатий сперва обвенчает нас, а потом провозгласит Автократором и императрицей.

– Вот это здорово, клянусь Господом нашим! – воскликнул Регорий; его глаза сверкали. – На тебя возложат сразу две короны в один день!

– Ты совершенно прав, – засмеялся Маниакис. По обычаю видессийцев, на головы вступающих в брак возлагались венки, именуемые брачными коронами.

– Вероятно, самому Фосу было угодно, чтобы ты стал Автократором и новобрачным в один и тот же день, – согласился Агатий.

– Я молю Господа нашего, чтобы это оказалось добрым предзнаменованием, – рассудительно сказал Маниакис и, похлопав Регория по плечу, добавил:

– Раз уж ты занялся этим, делай все до конца. Доставь сюда также мать Нифоны, госпожу Февронию, а кроме того, пошли конного вестника в дворцовый квартал. Камеас должен знать, где хранится подлинная корона империи. Мне хотелось бы, чтобы святейший патриарх водрузил на мою голову именно ее, а не оказался вынужден прибегнуть к какой-либо замене. То же относится и к короне императрицы. Кроме того, необходимо доставить сюда высокочтимого Курикия, дабы он смог присутствовать на обряде венчания своей дочери.

– Надо бы убедиться, что я все правильно запомнил, – нахмурился Регорий и слово в слово повторил полученные указания. Маниакис выслушал и кивнул; двоюродный брат его приятно порадовал. Самостоятельное командование войсками явно пошло ему на пользу.

Регорий отсалютовал, прижав к сердцу сжатый кулак, повернулся и почти бегом покинул патриарший покои. На полпути он едва не столкнулся со Скомбросом; Маниакис слышал, как они обменялись извинениями. Затем поспешные шаги Регория стихли в отдалении.

Агатий вдруг раздраженно прищелкнул пальцами.

– Что же это такое?! – вопросил он. – Сижу здесь, совсем позабыв о хороших манерах. Умоляю простить меня, величайший! – Он возвысил голос:

– Скомброс! Немедленно подай лепешки и вино для Автократора! – Патриарх сокрушенно покачал головой:

– Мне следовало распорядиться об этом до начала нашей беседы!

– Церемонии – вещь хорошая, святейший, – ответил Маниакис, – когда они занимают отведенное им место. Но иногда их приходится отставить в сторону, если того требуют неотложные дела.

Экуменический патриарх впал в глубокую задумчивость. “Неужели я впервые дал промашку, сказав нечто еретическое?” – спросил себя Маниакис.

Скомброс быстро вернулся, внеся на серебряном подносе еду и питье. Лепешки оказались вкуснейшими пирожными из слоеного теста с медом и дроблеными орехами. Пальцы Маниакиса стали такими липкими, что ему пришлось их облизать. Золотистая струя полилась из кувшина в стоящие на подносе серебряные кубки. Не требовалось быть знатоком в подобных вещах, чтобы оценить восхитительный букет благородного старого вина.

Едва Агатий опустошил свой кубок, как Скомброс наполнил его снова; чуть погодя – снова, затем еще и еще. Казалось, патриарх не придавал количеству выпитого им вина никакого значения, но Маниакис отметил внушительность этих возлияний. Интересно, не специально ли Скомброс постарался обратить на это его внимание? Ведь синкеллий обязан соблюдать лояльность не только по отношению к патриарху, но – в не меньшей степени – и по отношению к Автократору.

– Я буду неустанно молиться за то, чтобы тебе удалось справиться с напастями, одолевающими империю со всех сторон, – сказал Агатий. Количество выпитого сказывалось лишь в том, что речь патриарха слегка замедлилась. – Каким образом ты намерен изгнать макуранцев из наших западных провинций, учитывая, что с севера постоянно совершают набеги эти варвары кубраты?

Хороший вопрос. Тот самый, в размышлениях над которым Маниакис провел немало времени с тех пор, как поднял восстание против Генесия.

– Святейший, – честно ответил он, – единственное, что я знаю наверняка, – одновременно одолеть и тех и других мы сейчас не в силах. – А если учесть жуткое состояние, до которого докатилась империя, то нельзя с уверенностью утверждать, что она в состоянии одолеть своих главных врагов даже по отдельности. Но об этом Маниакис говорить не стал. Подобная мысль была не из тех, о которых следует распространяться, а он пока не знал, насколько может довериться патриарху и его синкеллию.

– Быть может, следует заключить мир с одним из врагов Видессии, чтобы всей мощью империи обрушиться на другого? – продолжал настойчиво спрашивать патриарх.

– Все может быть. – Маниакис поднял руку, предупреждая последующие вопросы. – До сего дня я больше беспокоился о том, как сбросить с трона кровавого узурпатора, нежели о том, что буду делать после того, как сяду на этот трон. – Последнее высказывание не вполне соответствовало действительности, зато позволяло избежать подробного обсуждения его дальнейших планов.

– Поскольку Царь Царей Шарбараз многим тебе обязан, возможно, он прекратит войну против Видессии, когда узнает, что ты стал Автократором? – предположил синкеллий. – Конечно, если на то будет воля Фоса.

– Возможно, – ответил Маниакис, хотя не верил в такой поворот событий. – Как требуют обычаи, я пошлю к нему послов с известием о моем восшествии на престол – так скоро, как будет возможно. А там посмотрим.

– А что с кубратами? – спросил Скомброс. Он настолько привык быть в курсе всего, что говорит, делает и планирует патриарх, что автоматически попытался перенести такое право на Автократора.

– Я не готов дать немедленный рецепт, святой отец, – ответил Маниакис, и это была чистая правда, – но как только он у меня появится, я тут же извещу тебя, наравне со всеми остальными видессийцами.

Осознав, что его без излишнего нажима поставили на место, синкеллий почтительно склонил голову.

Снизу, от входа в резиденцию патриарха, внезапно донесся приглушенный шум.

– Сходи посмотри, не знаменуют ли собой сии звуки прибытие невесты величайшего либо ее отца, – приказал Скомбросу Агатий.

Синкеллий исчез, но вскоре появился вновь в сопровождении Курикия и Камеаса. Постельничий принес с собой не только украшенную драгоценными камнями куполообразную корону империи, но и пару алых сапог и щит, на котором во время церемонии должны были поднять Маниакиса солдаты в знак признания его своим главным командиром. Без их благословения у него было не больше возможностей править Видессией, чем без патриаршего.

– Нельзя допустить, чтобы церемония прошла неподобающим образом, – сказал Камеас с величайшей серьезностью в голосе.

Маниакис кивнул. В народных сказках евнухи часто выглядели суетливыми буквоедами. Похоже, в данном случае сказки недалеки от истины. Он решил поразмыслить, как лучше использовать эту черту характера.

– Благодарю тебя, величайший! Ты так быстро прислал мне весть о том, что мои дочь и жена в безопасности! – сказал Курикий.

– Кому как не тебе следовало узнать об этом первым… – Маниакис настороженно повернул голову. Снаружи опять донеслись неясные восклицания. Шум усиливался. – Если я не ошибаюсь, они обе уже здесь. – Он улыбнулся и повернулся к патриарху Агатию:

– Святейший, все готово к церемонии, и мы в вашем распоряжении.

Глава 5

Луч утреннего солнца, проскользнув сквозь щель в занавесях, попал в глаза Маниакису и разбудил его.

Он зевнул, потянулся и сел в кровати. Его движения потревожили Нифону, и та тоже открыла глаза. Маниакис пока не знал, всегда она так чутко спит или это от непривычки делить постель с мужчиной.

Она улыбнулась ему, пытаясь прикрыться простыней, как наутро после первой брачной ночи. Маниакис тогда расхохотался, может, слишком громко, хотя у него и в мыслях не было смутить Нифону. Ему хотелось иметь скромную жену и, по всем признакам, он ее получил. Но даже у скромности должны быть разумные пределы; так, во всяком случае, считал он. Хотя не был уверен, что жена с ним вполне согласна.

– Надеюсь, ты хорошо спал, величайший? – Нифона соблюдала формальности не менее ревностно, чем приличия. Маниакису сперва это пришлось по душе, но потом он понял, что обречен выслушивать подобные вопросы каждый день, который им суждено прожить вместе.

По правде говоря, ему недоставало Ротруды, недоставало ее открытости, добродушно-веселого восприятия действительности, независимости в суждениях. Нифона же почти никогда не высказывалась определенно ни о чем более существенном, нежели состояние погоды.

Маниакис тихонько вздохнул. Ему недоставало Ротруды и по другим причинам. Нифона относилась к супружеским обязанностям всего лишь старательно, а он привык иметь дело с женщиной, которой нравятся его ласки. И дело не в том, что Нифона лишь недавно вышла из девичества, а в глубинных основах ее существа. Он снова вздохнул. Что делать, иногда приходится мириться с обстоятельствами, в которые ставит тебя жизнь.

Нифона потянула за шнур звонка. Снизу, из комнаты прислуги, донесся мелодичный звук колокольчика. Вошедшая женщина помогла императрице одеться. Когда эта процедура закончилась, Маниакис потянул за другой шнур, вызывая Камеаса, который спал в комнате по соседству с императорской спальней.

– Доброе утро, величайший! – приветствовал его евнух. – В какую тогу тебе угодно облачиться сегодня? В красную? Или в светло-голубую с золотым шитьем?

– Думаю, вполне достаточно простой темно-синей, – ответил Маниакис.

– Как пожелаешь. Хотя светло-голубая лучше сочетается с той мантией, которую сегодня выбрала императрица, – мягко возразил непреклонный Камеас и вежливо кивнул Нифоне.

Та ответила на приветствие. Она держалась очень скромно в присутствии Камеаса; в этом отношении Маниакис вполне одобрял ее поведение. Если бы евнуху приходилось присутствовать в спальне во время туалета императрицы, это всякий раз служило бы бедняге напоминанием о его злосчастном положении.

– А как ты желаешь сегодня завтракать, величайший? – спросил Камеас после того, как темно-синяя тога Маниакиса – тому все-таки удалось настоять на своем – была надлежащим образом задрапирована. – У повара есть несколько чудесных, специально откормленных молодых голубей, если позволишь предложить их твоему вниманию.

– Голуби – это неплохо, – не стал спорить Маниакис. – Передай ему, пусть запечет парочку и подаст их вместе с хлебом, медом и кубком вина. – Он взглянул на Нифону:

– А ты что скажешь, дорогая?

– Только хлеб с медом, – ответила та. – Последние несколько дней мне совсем не хочется есть. – По понятиям Маниакиса, ей никогда не хотелось есть.

– Может быть, ты успела привыкнуть к скудному питанию в Монастыре святой Фостины? – поинтересовался он.

– Может быть, – безразлично ответила Нифона. – Но здесь еда, конечно, гораздо лучше. Камеас отвесил ей почтительный поклон:

– Я в точности передам повару твои слова. И скажу ему, что тебе угодно получить на завтрак. Как и тебе, величайший, – добавил он отдельно для Маниакиса, после чего выскользнул за дверь.

***

После завтрака Маниакис и Регорий собрались на совет. Регорий временно исполнял обязанности севаста – первого министра. Маниакис послал письмо, вызывая в столицу своего отца и Симватия, но оно еще не дошло до Калаврии. Были также посланы письма в западные провинции, родным братьям, но один Господь, благой и премудрый, мог знать, когда они получат эти письма – если получат. А пока Маниакис использовал едва ли не единственного человека, на которого мог полностью положиться.

– Нет, ты видел это?! – воскликнул он, размахивая пергаментом под самым носом Регория. Вопрос был риторический, потому что Регорий уже читал депешу. – Имброс полностью разорен кубратами! Полгорода сожжено, больше половины горожан угнаны в плен, где их заставят возделывать поля для кочевников. Разве я могу вести войну с макуранцами на западе, когда кубраты крушат все на севере, чтоб им провалиться в ледяную преисподнюю!

– Нет, величайший, не можешь, – вздохнул Регорий.

– Для себя я уже твердо это решил, – кивнул Маниакис, – но мне хотелось, чтобы кто-нибудь подтвердил мои мысли. – Он тоже вздохнул. – Придется подкупать кагана кубратов. Очень противно, но не вижу другого выхода.

– А каково состояние казны, ты знаешь? – спросил Регорий с кривой усмешкой. – Если не знаешь, могу справиться у твоего тестя. Он даст ответ с точностью до последнего медяка.

– Да там только последний медяк и остался, – с горечью ответил Маниакис. – Хотя нет, беру свои слова обратно, там еще много паутины и куча крысиных нор. Но ничего похожего на золото или хотя бы серебро. Очень надеюсь, что Скотос заставит Генесия жрать золото и серебро в своей ледяной преисподней. – Он сделал паузу, чтобы сплюнуть в знак отвращения к богу тьмы. – Судя по всему, Генесий питался ими и здесь, наверху, поскольку выбросил на ветер все до последнего золотого. Может. Фос и знает, на что он потратил золото, а я – нет. Но, на что бы он его ни потратил, счастья это ему не принесло.

– Вдобавок из-за макуранцев, свирепствующих в западных провинциях, и кубратов, совершающих набеги чуть ли не до стен столицы, большая часть налогов так и остается несобранной, – вставил Регорий, – что, безусловно, не на пользу казне.

– Это точно, – согласился Маниакис. – А потому меня тревожит, как бы Этзилий не решил, что может награбить куда больше, чем я в состоянии ему предложить.

– Он также может взять то, что ты ему предложишь, и продолжить разбой, – снова вставил Регорий.

– Ты большой оптимист, как я погляжу, – сказал Маниакис. – Да, может. Но я предложу ему сорок тысяч золотых за первый год перемирия, пятьдесят за второй и шестьдесят за третий. Тогда у него будет стимул соблюдать соглашение.

– Наверно, – согласился Регорий. – А у тебя появится время, чтобы после первой выплаты наскрести приличную сумму на последующие.

– Ты научился читать мои мысли, – усмехнулся Маниакис. – Я уже успел побывал в Чародейской Коллегии; хотел узнать, не могут ли они наколдовать для меня хоть сколько-нибудь золота. Не будь я Автократором, они расхохотались бы мне прямо в лицо. Думаю, правильно сделали бы: ведь если б они могли доставать золото из пустоты всякий раз, как им захочется, то давно стали бы богачами. Нет, они стали бы богаче любых богачей.

– Да уж, такой возможности они бы не упустили, – пробормотал Регорий. – Но ведь у тебя имелась и другая причина навестить коллегию, верно? Ты хотел выяснить, не могут ли они выследить любимого колдуна Генесия.

– Хотел, – согласился Маниакис. – И выяснил. Не могут. Он не подает никаких признаков своего существования, а все их колдовское искусство оказалось бессильным. Никто из них не высказался прямо, но у меня создалось впечатление, что они его изрядно побаиваются. Один из магов назвал его ужасным стариком; им даже имя его неизвестно.

– Раз он так стар, – предположил Регорий, – может, его хватил удар, когда ты обрушился на Видесс как снег на голову? Либо Генесий успел отрубить ему голову за то, что старик не смог тебя прикончить, но не успел водрузить эту голову на Столп?

– Все может быть, – не стал спорить Маниакис, хотя сам так не думал: подобный конец куда чаще ожидает злодеев в романах, чем в реальной жизни. – Я просто надеюсь, что больше никто и никогда не увидит его в Видессе.

Чтобы хоть чем-то подкрепить свое горячее желание, он очертил у самого сердца магический солнечный круг.

***

Трифиллий, покряхтывая, поднялся из полного проскинезиса, который он сотворил после того, как Камеас провел его в покои резиденции Автократа, использовавшиеся для тайных аудиенций.

– Чем я могу служить тебе, величайший? – пробормотал он, усаживаясь в кресло.

Такие слова обычно воспринимались как вежливая формальность. Но сейчас Маниакис действительно собирался попросить Трифиллия о серьезной услуге.

– У меня есть для тебя важное поручение, досточтимый Трифиллий, – ответил он. – И если оно будет успешно выполнено, я позабочусь о том, чтобы ты стал высокочтимым Трифиллием.

– Распоряжайся мною, величайший! – воскликнул вельможа, приняв весьма драматическую позу, что было совсем непросто в сидячем положении. – Служить империи – единственная цель всей моей жизни! – Видимо, возможность одним махом взлететь на самый верхний уровень видессийской табели о рангах раньше просто не приходила ему в голову.

– Вся Видессия наслышана о твоей отваге и твердости твоего духа, – невзначай добавил Маниакис. Услышав такое, Трифиллий аж надулся от гордости. Но Автократор продолжил:

– Я знаю, что мне не найти ни одного храбреца, более достойного передать мое послание Этзилию, кагану Кубрата, чем ты. И я смогу быть уверенным в успехе лишь в том случае, если мое посольство к нему возглавишь именно ты.

Трифиллий открыл было рот, но слова застряли у него в горле. Его мясистое, с нездоровым румянцем лицо сперва покраснело еще больше, а потом сделалось мертвенно-бледным. Наконец ему удалось выдавить из себя:

– Ты оказываешь мне слишком большую честь, величайший. Я недостоин того, чтобы возглавить твое посольство к этому ужасному варвару.

Маниакису сразу пришло в голову, что Трифиллий обеспокоен не столько тем, достоин ли он стать послом, сколько тем, насколько ужасен в его представлении Этзилий.

– Я уверен, что ты справишься великолепно, досточтимый Трифиллий, – сказал он. – После того как ты столь доблестно выдержал все лишения на пути в Каставалу и обратно, для тебя не составит особого труда преодолеть такой пустяк, как короткое путешествие в Кубрат.

Не успел он произнести эти слова, как сообразил, что вельможе вовсе не придется ехать в Кубрат: как сообщалось в полученных им донесениях, после разграбления Имброса, Этзилий все еще находился на землях Видессии.

– Я стойко вынес все тяготы предыдущего путешествия лишь потому, что предвкушал возвращение в столицу, – ответил Трифиллий. – Но могу ли я надеяться на столь же благополучное возвращение после того, как потревожу коварного кочевника-номада в его логове?

– Все обстоит не так уж плохо, как тебе кажется, – успокаивающим тоном проговорил Маниакис. – Скоро тридцать лет, как кубраты не убивали наших послов. – Против ожидания, эти слова совсем не успокоили Трифиллия; скорее наоборот. – Кроме того, – добавил Маниакис, – ты предложишь Этзилию золото. Маловероятно, чтобы он тебя убил, ибо тогда ему не видать этого золота, как своих ушей.

– Ах, величайший! Ты даже представить себе не можешь, насколько меня утешили твои последние слова! – уныло отозвался Трифиллий.

Маниакис удивленно воззрился на нобля: он не подозревал, что тот способен вложить такую бездну сарказма в свои слова. Поскольку вельможа явно не хотел больше ничего говорить, Маниакис продолжал пристально смотреть на него, пока тот не увял окончательно под его упорным взглядом.

– Очень хорошо, величайший, – угрюмо пробормотал сановник. – Если ты настаиваешь, мне остается только повиноваться.

– Благодарю тебя, и пусть Господь наш, благой и премудрый, не оставит тебя своими милостями на этом пути, – жизнерадостно проговорил Маниакис. Поскольку Трифиллий все еще хмурился, он посчитал уместным добавить:

– Ведь я не прошу тебя сделать то, чего не стал бы делать сам. Когда соглашение будет достигнуто, мне самому придется встретиться с Этзилием лицом к лицу, дабы скрепить нашу договоренность.

– Ах, величайший! Не когда, а если. Если соглашение будет достигнуто, – окончательно насупился вельможа. – А если нет? Если Этзилий предпочтет пустить меня на шашлык и, настругав ломтями, зажарит над горящим лошадиным навозом? Вряд ли ты тогда последуешь за мной, чтобы разделить мою участь!

– Я приду, если случится что-либо подобное, – пообещал Маниакис. – Приду и обрушусь на кочевников всей мощью видессийской армии, чтобы достойно отомстить номадам за вероломство. – “А вернее, с тем войском, какое смогу собрать в условиях, когда макуранцы лютуют в наших западных провинциях”, – добавил он про себя, но делиться этим уточнением с вельможей не стал.

Дав вынужденное согласие, Трифиллий собрался уходить. Уже в дверях он снова что-то проворчал, обращаясь на сей раз к себе самому. Маниакис расслышал не все, но то, что он услышал, разозлило его. Трифиллий жаловался на судьбу – ведь он перенес столько лишений, чтобы посадить Маниакиса на трон, а в результате снова обречен на всяческие неудобства.

– Стой! – гаркнул Маниакис, будто перед ним был забывший о субординации кавалерист. Трифиллий испуганно вздрогнул и оглянулся. – Если ты старался посадить меня на трон лишь для того, чтобы поскорее вернуться к столичным котлам с жирной пищей, ты ошибся! – продолжал он. – Я-то полагал, что ты, как и все остальные, хочешь, чтобы мое правление позволило должным образом решить проблемы, стоящие перед империей. Именно этим я занимаюсь сейчас, собираюсь заниматься и впредь; а значит, буду использовать все имеющиеся в моем распоряжении средства, включая тебя!

Трифиллий прикусил губу, поспешно кивнул и испарился, прежде чем Маниакис успел добавить что-либо еще относительно поручений, которые вельможе так не хотелось выполнять. А Маниакис принялся пощипывать бороду, размышляя, не лучше ли было прикинуться глухим и пропустить брюзжание сановника мимо ушей. Наверно, так и следовало поступить, но сделанного не воротишь. Оставалось лишь двигаться дальше, исходя из того, что уже сделано.

Беда в том, что ему предстояло продвигать дела империи вперед исходя из того, что натворил Генесий. А тот натворил немало.

***

Давать аудиенцию возвращающемуся послу в Высшей Судебной палате означало вырядиться по всей форме: алые сапоги, тяжелая церемониальная тога и еще более тяжелая корона империи. Учитывая жаркую душную погоду, стоящую летом в Видессе, это было сущее мучение, от которого Маниакис предпочел бы уклониться. Однако Камеас вежливо, но непреклонно настаивал на том, что эмиссар, возвратившийся от двора Царя Царей, не может быть должным образом принят в императорской резиденции. Маниакис не так давно обнаружил, что он правит только империей, но не дворцовым кварталом. Здесь единолично правил его постельничий.

Раздраженный и потный, Маниакис взгромоздился на имперский трон и теперь ждал, когда посол приблизится к нему, медленно и торжественно проделав долгий путь между рядами мраморных колонн. Франтес происходил из старой семьи ноблей; он был из тех чиновников, которые делали все возможное, чтобы поддержать империю даже в те годы, когда на троне восседал Генесий. Маниакис послал к Шарбаразу именно его, потому что Франтес, оставаясь честным, обладал большой силой убеждения – сочетание, встречавшееся в Видессии не чаще, чем в других местах.

Франтес распростерся перед Маниакисом в полном проскинезисе, превратив то, что у других выглядело довольно неуклюжим знаком почтения, в нечто плавное и изящное, словно па придворного танца, а затем поднялся с той же скользящей грацией. Он был немолод, около пятидесяти, с седой бородой и удлиненным красивым, немного задумчивым лицом, на котором легко читались все оттенки испытываемых им чувств.

– Как прошло твое путешествие, высокочтимый Франтес? – спросил Маниакис. Все сановники, выстроившиеся вдоль колоннады от самого входа до трона, одновременно вытянули шеи, чтобы лучше слышать.

Казалось, длинное лицо посла вытянулось еще сильнее.

– Сожалею, величайший, но должен тебя огорчить, – сказал он. – Меня постигла полная неудача. – Его голос был глубоким, словно вибрирующим от переполняющей Франтеса энергии.

– Рассказывай. – Маниакис откинулся на спинку трона. Чтобы открыто признать провал миссии перед Автократором и его двором, требовалась недюжинная смелость. Большинство других людей предпочли бы доложить хоть о частных успехах, прежде чем признать неудачу в главном.

По мере рассказа посол загибал пальцы один за другим:

– Первое. Шарбараз не признает тебя Автократором Видессии. Он упорно продолжает представление, имеющее целью убедить всех, что сопровождающий его повсюду одевающийся с претензией видессиец не кто иной, как Хосий, сын Ликиния. Я хорошо знал Хосия, величайший. Эта деревенщина – не Хосий!

– Я тоже был с ним знаком, а потому узнал и его голову, когда ее доставили в Каставалу, – сказал Маниакис. – Поэтому я вдвойне убежден, что ты не ошибся. Продолжай.

– Второе. Он не собирается прекращать войну против Видессии, пока не посадит Лжехосия на трон, который ныне занимаешь ты, величайший. Мотивировка: месть за своего благодетеля Ликиния.

– Он невзначай забыл, что Маниакисы тоже являются его благодетелями, – заметил Маниакис. – Именно мы с отцом командовали людьми, проливавшими кровь, чтобы вернуть ему его собственный трон. Клянусь Фосом, лучше бы мы этого не делали!

– Третье. Он заявляет, что все провинции Видессии, захваченные его войсками, временно присоединяются к Макурану. Как он утверждает, до тех пор, пока Лжехосий не взойдет на трон империи. – Франтес слегка приподнял одну бровь, элегантно изобразив крайнюю степень скепсиса.

– Он дает понять, что присоединил их к Макурану навсегда, – без труда перевел Маниакис. – Когда Сабрац нуждался в нашей помощи, в нем было куда меньше самонадеянности. Просто удивительно, что может произойти с человеком, если в течение шести лет он ни разу не слышал слова “нет”.