Текст книги "Коммунальный триптих (Коридор - 2)"

Автор книги: Гарм Видар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Видар Гарм
Коммунальный триптих (Коридор – 2)

Гарм ВИДАР

КОММУНАЛЬНЫЙ ТРИПТИХ

(КОРИДОР – 2)

1. ГНОМЫ

Гулко печатая шаг, по коридору шли гномы. Маленькие, сантиметров тридцать в высоту, с противными зелеными рожами, как у соседа Кузякина из второй комнаты, когда он выходит на кухню пить воду по утру. Но после вчерашнего.

Гномов было штук восемь, они освещали себе путь крошечными до одури вонючими факелами, потому, что свет в коридоре все равно не горел из экономии и из-за бабки Дюдиковой, которая постоянно выкручивала лампочки и торговала ими на базаре.

Мадам Хнюпец, из восьмой комнаты, имевшая счастье наблюдать весь этот процесс рекогносцировки удивительных человечков в суверенно-общественном коридоре, громко сказала чарующим контральто, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Развели, сволочи, здесь всякую мерзость! Я давно говорила, что этот гадючник надо хорошенько протравить дустом, начиная с тараканов и кончая каждым жильцом в отдельности.

Выглянувший из четвертой комнаты на внезапно возникший ажиотаж поэт лирик-экстремист О.Бабец шумно потянул большим мясистым носом и грустно заметил:

– И в такой вонище должны прозябать потенциальные классики отечественной литературы...

– А ты, – вмешался, тоже выглянувший в коридор сосед Кузякин, который хоть и был на удивление относительно трезв в данную минуту, но как всегда выказывал безотносительную агрессивность. – Ты бы, рифмоплет чертов, лучше зашел бы хоть раз в гости: мы бы с тобой тяпнули по сто грамм – сразу зябнуть бы перестал, а о потенции и вовсе забыл!

– Богохульник! – крикнула из-за своей двери бабка Дюдикова, которая как всегда подслушивала и подсматривала, хотя клялась и божилась, что плохо видит и не черта не слышит при этом.

Мадам Хнюпец брезгливо поморщилась и пробормотала в сердцах:

– Вам бы кобелям только про потенции языком чесать, а как до дела дойдет – сразу начинаете торопиться на работу.

Мадам знала, что говорила. В прошлом году от нее сбежал шестой муж, красавец Гоги, уехавший на свою историческую родину поправлять пошатнувшееся здоровье мандаринами.

– И не говорите! – мрачно поддержала мадам Хнюпец из общественного душа Эльвира Кручик, в принципе, атлетически сложенная девица, непоколебимо уверенная, что жизнь таки дается человеку только один раз, и ее прожить надо так, чтоб другим тошно было.

– А почему вы, как всегда, молчите, Марк? – строго спросила мадам Хнюпец под дверью комнаты номер три.

– Я думаю, что сказать, за вас за всех, – негромко откликнулся Марк Абрамыч Зомбишвилли, молодой человек лет сорока, почти не лысый, но с иными неизгладимыми признаками ума на землистом лице, на котором крупными буквами было написано, что это лицо принадлежит инвалиду умственного труда, а точнее, писателю-фантасту, одним словом, по удивительному стечению обстоятельств, нечаянному коллеге по инструменту поэта О.Бабца.

– Если есть, что сказать, то зачем думать? – резонно возразила мадам Хнюпец.

– Если есть чем думать, то об этом надо сказать, – загадочно изрек сосед Кузякин.

– Пусть лучше скажет, кто у меня из-под стола пол-литровую банку стибрил! – подала противный голос бабка Дюдикова.

Сосед Кузякин хотел опять что-то прибавить, но не вспомнил что и лишь мрачно сплюнул в сторону бабкиной двери.

– Порой мы все ж не властны над словами! – со знанием дела продекламировал поэт О.Бабец. – А власть у слова безгранична! Мы щас печально лишь киваем головами. А раньше все хихикали столично!

– Талант! – сказал сосед Кузякин, ковыряя грязным пальцем в носу.

– Зануда, – прорвался сквозь плеск льющейся воды проникновенный голос Эльвиры Кручик.

Гномы потоптались в дальнем конце коридора и пошли обратно.

– Сволочи, – непонятно про кого сказала мадам Хнюпец. – Марк, ну почему вы опять молчите?!

– Он небось думает о том, как у меня еще одну банку стибрить! – басом сказала бабка Дюдикова.

– Не тибрил я ваших банок!!! – в отчаянии воскликнул из-за закрытых дверей Марк Абрамыч Зомбишвилли. – У меня, между прочим, творческий климакс! Мне и без ваших банок – забот по самые уши.

– Это точно! – подтвердила из душа Эльвира. – И про уши, и про климакс...

Гномы дошли до противоположной стены и... исчезли.

Мадам Хнюпец пожала плечами и скрылась в своих апартаментах.

Сосед Кузякин плюнул ей вслед и нырнул в свою берлогу.

Поэт О.Бабец прокрался к дверям душа и начал настойчиво в нее скрестись.

– Пошел ты!!! – донеслось из душа, и поэт тоже пошел.

Коридор вновь опустел и даже кажется при этом вздохнул облегченно.

2. ИСКУССТВО – ЖУТКАЯ СИЛА!

Писатель-фантаст Марк Абрамыч Зомбишвилли сидел у окна и обдумывал сюжет нового рассказа, в котором жуткий сексуальный маньяк Семен Органидзе тайком прокравшись в районную библиотеку с неприглядной целью надругаться над уборщицей Марианной. После встречи с прекрасным (Семен случайно попадает на читательскую конференцию посвященную выходу в свет очередного умопомрачительного шедевра, принадлежащего перу и всему остальному, что к нему прилагается, известнейшего писателя фантаста Дарт Вейдера – нового романа "Не блуди!"), Семен стремительно перевоспитывается и возвращается в семью к жене Изауре, женщине скромной, но тем ни менее обладающей, кроме самого Семена еще рядом достоинств, бальзамом изливающихся на мятущуюся душу Органидзе; и детям Изауры от первого брака с красавцем Васей, эмигрировавшим к началу повествования в Запорожье.

Но от сладостного творческого процесса Марка Абрамовича постоянно отвлекала нарочно гулко топающая под дверью бабка Дюдикова из пятой комнаты, которая то и дело выбегала в коридор, чтобы проверить, не вкрутил ли кто-нибудь новую лампочку в замен той, что она выкрутила на прошлой неделе.

У бабки Дюдиковой было, в принципе, безобидное хобби – стоило на секунду отвернуться и она тут же приватизировала безнадзорные лампочки, продавая их затем на базаре, с целью накопления первоначального капитала. Короче, не даром (ох, не даром!) она любила повторять, что ей вся эта "жисть" – до лампочки.

Наконец в коридоре послышалось негромкое пение соседа Кузякина, воротившегося из традиционного, ежедневно – обязательного турне по всем ближайшим точкам, где торгуют на разлив. В текст грустной песни были затейливо и обильно вплетены разнообразные идиоматические выражения, свидетельствующие о недюжинной эрудиции исполнителя, по крайней мере в популярной ныне сфере взаимоотношения полов, а так же жизнедеятельности всего организма в целом.

Бабку Дюдикову словно ветром выдуло из коридора. Кроме мадам Хнюпец, только сосед Кузякин оказывал на нее столь благотворное влияние.

– Эхххх! – почти членораздельно сказал сосед Кузякин и задумчиво ткнулся головой в двери комнаты номер четыре.

– Муза, это ты? – с надеждой из-за двери спросил поэт лирик-экстремист О.Бабец.

То что ему ответил сосед Кузякин, заставило поэта надолго погрузиться в размышления о судьбе отечественной словесности.

– Что ж ты, гад, – раздался в коридоре вкрадчивый голос мадам Хнюпец из восьмой комнаты, – песни поешь, которые нам не жить, а только строить помогают и то, исключительно, не выше третьего этажа?

– Виноват, мадам, – искренне сказал сосед Кузякин и порывисто склонил голову на грудь, но грудь мадам Хнюпец предательски спружинила и голова соседа Кузякина вновь угодила в дверь, на этот раз комнаты номер три.

– Занято! – печально сказал Марк Абрамыч Зомбишвилли, напряженно обдумывая очередной поворот сюжета, в котором Семен Органидзе, окончательно перевоспитавшись, несет в массы то, что он раньше оттуда исключительно выносил, но еще не окончательно созревшие массы отторгают приносимое Семену в зад, чем провоцируют конфликт в духовно неокрепшем организме Органидзе, толкая его туда же, одновременно заставляя читателя глубоко задуматься о месте интеллигенции в отечественной истории: неужели настолько же глубоко?!

– Мадам, что вы с ним цацкаетесь, – внесла свою лепту в проистекающие события девица Эльвира Кручик, традиционно направляющаяся в душ. Ей было настолько же глубоко плевать на место интеллигенции в отечественной истории, как и на другие места, кроме места под солнцем, которая она сама лично занимала, так как девушка она была скорей спортивная – и по внешнему исполнению, и по внутренней консистенции.

– Ну, милочка, он все таки, как-никак мужчина, – резонно возразила мадам Хнюпец.

– Он давно уже никак! – презрительно фыркнула девица Кручик.

– Как никак? – встревоженно встрепенулся сосед Кузякин. – Да я как... как... да еще как!..

– Ой, что сейчас будет! – подала из-за закрытой двери противный голос зловредная бабка Дюдикова.

Сосед Кузякин решительно качнулся в сторону Эльвиры, но та уже скрылась за дверью душа и даже успела пустить воду.

– Ой, что будет! – радостно надрывалась бабка Дюдикова, пытаясь увидеть сквозь крошечную замочную скважину, что же на самом деле сейчас будет.

Но сосед Кузякин, осознавший, что сейчас уже ничего такого не будет, только в сердцах плюнул в сторону бабкиной двери, тщательно при этом прицелясь в замочную скважину.

Возможно именно с этих пор бабка Дюдикова совершенно перестала подглядывать, а когда подслушивала, то старалась держать ухо от скважины как можно дальше.

Семен же Органидзе в это время медленно всходил на Голгофу, которая находилась почему-то на пятом этаже в коммунальной квартире...

Марк Абрамыч Зомбишвилли очень отчетливо видел своего героя – тяжело поднимающегося по выщербленным ступеням, мучительно сгорбленного под тяжестью греха. Усталые шаркающие шаги Семена Органидзе старался заглушить неистовый шум внезапно начавшегося дождя...

"Да нет же, это – шум душа, в котором моется Эльвира!!!" – растерянно попытался уверить себя Марк Абрамыч.

В тот самый миг в своей пятой комнате поэт лирик-экстремист О.Бабец разгоряченно метался из угла в угол, словно накануне таки да – съел в районной столовке, нечто уж вовсе непотребное.

"Боже, – думал поэт, – ну что она там моет постоянно?!!" – и в голове его сами собой рождались строчки:

Упругий бюст ласкает струйка,

А я с тоской смотрю в окно...

Меня не любишь ты, буржуйка,

А мне на это... все равно!

– А пошли вы все! – мрачно сказал расстроенный сосед Кузякин и не противопоставляя себя коллективу, тут же сам и пошел. Дверь за не понятым не созревшими массами соседом Кузякиным яростно захлопнулась, но Марку Абрамовичу показалось, что это его герою, столь тщательно воссозданному полетом раскрепощенной авторской фантазии, и уже достигшему Голгофы, вбили первый гвоздь в левую ладонь...

– Ах! – сказал Марк Абрамович.

– Вы что-то сказали, Марк? – с надеждой спросила мадам Хнюпец.

– Нет-нет! – поспешно и испуганно ответил Марк Абрамыч Зомбишвилли, стараясь еще глубже погрузиться в мир, где он, словно сам Господь Бог, мог распоряжаться, если не своей, то хотя бы чужими судьбами.

– Очень жаль! – сухо и презрительно фыркнула мадам Хнюпец и тоже изо всех сил хлопнула дверью...

Или нет! Это варвары вбили второй гвоздь, теперь уже в правую ладонь Семена Органидзе, распятому за нетрадиционность мышления и неординарную манеру творческой реализации...

И словно злобный ропот презренной толпы разнесся по всему коридору нервический скреб поэта О.Бабца в дверь душа, за которой мылась Эльвира.

И традиционное:

– Пошел ты! – прозвучало для Марка Абрамыча призывом, завещающим каждому идти в жизни своей дорогой (в отличии от поэта О.Бабца, которому оно было адресовано, но воспринятое традиционным посылом, призывающим, правда, к тому же).

И когда поэт действительно пошел, Марк Абрамыч целиком объятый творческим экстазом, уже не мог четко определить: то ли это его сердце бьется столь яростно и беспощадно, то ли это поэт О.Бабец, запершись в свое комнате, в неутоленном вожделении исступленно бьется головой о спинку кровати, то ли это вновь топает по коридору зловредная бабка Дюдикова...

Семен Органидзе был распят! И медленно умирал истекая своей непокорной кровью...

– А-а-а!!! – вдруг истошно завизжала в коридоре бабка Дюдикова. – Что ж вы, гады издеваетесь над кроткой и почти беззащитной женщиной бальзаковского возраста?!! Это ж надо было такую мерзость вывесить в общественном коридоре! А-а-а!!!

На трубный бабкин глас все обитатели коммуналки вновь высыпали в коридор. И даже Эльвира Кручик на три четверти своей красы высунулась из душа.

Но на нее никто не обратил внимания. Лишь поэт О.Бабец скользнул мутным взглядом по обнаженным и влажным плечам Эльвиры и вновь уставился туда, куда смотрела вся квартира.

Между холодильником, принадлежащим мадам Хнюпец и кипой старых газет, социальную принадлежность которых так и не удалось выяснить, к участку голой стены большими ржавыми гвоздями был прибит не менее голый мужчина...

– Да-а-а, – странным голосом сказала мадам Хнюпец и протяжно вздохнула. Ей почему-то вспомнился ее пятый муж, скромный бухгалтер Хнюпец, севший в последствии за растрату и, как утверждали злые языки, сделавший это нарочно.

Поэт О.Бабец впервые почувствовал, что не может сказать по данному поводу ни одного мало-мальски пристойного четверостишья, а непристойные поэт О.Бабец старался в трезвом состоянии, по возможности, не произносить.

Сосед Кузякин порывисто открыл рот, но лишь икнул и столь же стремительно закрыл его обратно.

Бабка Дюдикова и до этого уже сказала все что могла, а сейчас только тихо молилась, крестя попеременно то себя, то голого мужика.

Первой опомнилась Эльвира Кручик, раздосадованная, что на нее так никто и не обратил внимания.

– Подумаешь, – фыркнула Эльвира, – голого мужика не видали, что ли? и с достоинством скрылась вся за дверями душа, ошибочно полагая, что обнаженная женщина должна бы, по идее, вызвать более сильный, но здоровый ажиотаж.

Распятый мужик приоткрыл подернутые пеленой глаза, от чего бабка Дюдикова тут же закрыла свои и тихо осела в углу, в тазик, принадлежавший вообще-то не ей, а соседу Кузякину. Мужик мельком глянул на бабку и обвел страдальческим взором весь коллектив, оставшийся в коридоре, а потом остановил взгляд на Марке Абрамовиче Зомбишвилли.

– Семен, – завороженно прошептал Марк Абрамович, – ты?

– Я – я, – раздраженно подтвердил мужик и совсем уж зло добавил: Что же ты, зараза, и сам не живешь и другим не даешь?

И Марку Абрамовичу крыть было нечем...

Хотелось крыть, очень хотелось, но, действительно, было нечем.

3. РУСАЛКА

В четверг у подвыпившего моряка-подводника, сшибающего на обратный проезд к месту прохождения службы, туда, где в прошлом году у острова Пасхи его подлодка легла на грунт, мадам Хнюпец недорого купила замороженные рыбьи хвосты и, одолжив у соседа Кузякина большой эмалированный тазик, поставила их оттаивать прямо посреди коммунальной кухни.

Тазик был огромен словно высохшее Карибское море. Откуда он взялся у соседа Кузякина, имевшего кроме тазика из кухонной утвари лишь большой штопор и маленький армейский котелок, не знала даже бабка Дюдикова, хотя в квартире нельзя было спокойно почесаться, чтобы бабка Дюдикова не была в курсе: у кого, в каком месте и по какому поводу свербит. Поэт лирик-экстремист О.Бабец, которого бабка Дюдикова начисто лишила личной жизни, в глаза попеременно ласково ее называл: то наш Красный следопыт, то Пионерская зорька, то Зоркий сокол, а за глаза исключительно Чингачгук Большой Змей, и за уши, кстати, аналогично.

Хвосты словно замороженная "Поэма Экстаза" живописно торчали из тазика, вызывая на коммунальной кухне радостный ажиотаж.

– Ставлю бутылку пива тому, кто с трех раз отгадает, как называлась эта шелупонь, когда еще могла плавать? – весело сказал сосед Кузякин и при этом, почему-то, выразительно посмотрел на поэта О.Бабца.

– Рыба, – мрачно сказал поэт О.Бабец, поскольку пиву предпочитал коньяк.

– Простипома, – уверенно изрекла девица Эльвира Кручик, хотя предпочитала шампанское и наличные.

– Стервюга! – фыркнула бабка Дюдикова и украдкой метнула косой взгляд на девицу Кручик. – А может и не стеврюга, но тогда точно стервядь!

– Марк, а вы почему молчите? – с тайной надеждой спросила мадам Хнюпец под дверью писателя-фантаста Марка Абрамовича Зомбишвилли.

– Ах, оставьте! – воскликнул Марк Абрамович Зомбишвилли. – Вы должны сами понимать, что я не могу участвовать в этих ваших играх!

– А очень жаль, Марк, – вздохнула мадам Хнюпец, поневоле вспоминая своего третьего мужа дизайнера и бизнесмена Арнольда Везувиевича Христопопикова, яркой, но недолгой звездой промелькнувшего на скоротечном небосклоне дамского счастья.

Дизайнер по вечерам вслух цитировал сонеты Шекспира, по утрам бегал трусцой, не ел мяса и погорел в принципе на пустяке, трижды сбыв различным оптовым клиентам одну и ту же партию шведских подгузников со свистком которой, кстати, не существовало в природе, так как вся партия была задержана на таможне и национализирована – свистки пошли на вооружение национальной гвардии, а подгузники, по-видимому, до сих пор гниют на заднем дворе таможни.

Когда за Арнольдом Везувиевичем пришли корректные очень спортивного вида парни, то все жильцы коммунальной квартиры, где так недолго обитало очередное счастье мадам Хнюпец, были наглядно убеждены в пользе спортивных променадов, так как Арнольд Везувиевич в тот день выбежал как всегда еще утром, обычной своей трусцой, но ко времени визита был уже далеко, поскольку имел несомненную фору.

С тех пор следы его затерялись, хотя мадам Хнюпец в глубине загадочной женской души, все еще надеялась, что Арнольд Везувиевич Христопопиков бежит до сих пор и, судя по отдельным признакам, скоро должен прибежать обратно, только с другой стороны. Если конечно при кругосветном марафоне успешно преодолеет разногласия с таможнями других стран и иных народов.

Мадам Хнюпец еще раз протяжно вздохнула и, отрешенно посмотрев на рыбьи хвосты, сказала почти весело:

– Я все же думаю, что это... сом, только очень маленький, потому как у него было тяжелое детство и он часто болел. Одним словом это маленький такой... сомец.

– Мадам, я с вас удивляюсь! – с неподдельным восторгом сказал сосед Кузякин, у которого, по-видимому, тоже было нелегкое детство, так как когда сосед Кузякин одевал свою любимую кепку с пимпочкой, то ее козырек приходился как раз на уровне национального достояния и предмета законной гордости всей коммунальной квартиры – бюста девицы Эльвиры Кручик. Чем несказанно раздражал при этом поэта О.Бабца, который хоть у девицы Кручик мог лицезреть то же самое, но под другим ракурсом, а соседа Кузякина в то же время исключительно одну пимпочку, и самое главное, совершенно непонятно было куда в такие моменты зрит сосед Кузякин.

– Я восхищаюсь вами, мадам, – радостно повторил сосед Кузякин. – При вашем интеллекте и только шесть раз замужем... Но все же, я думаю, вы не правы.

– Марк, ну почему вы все время молчите?! – в отчаянии воскликнула мадам Хнюпец.

– Целакант, – тихо из-за двери сказал Марк Абрамыч Зомбишвилли, стараясь не отрываться от сладостно мучительного процесса ваяния образа положительного героя – Виргилия Шерстобуева, который в ходе развития сюжета безвозмездно передает свою отдельную трехкомнатную квартиру бездомной старушке, а сам переселяется в шестиметровую комнату в квартире с коммунальными услугами на пятьдесят восемь семей, где под влияние дружного сплоченного коллектива становиться еще более положительным, но погибает от руки коррумпированного работника исполкома, пытающегося насильно переселить нашего героя в отдельную семикомнатную квартиру улучшенной планировки в престижном районе из специального депутатского фонда.

– Богохульник! – злобно проворчала бабка Дюдикова.

– Сдаетесь? – спросил неожиданно помрачневший сосед Кузякин.

– Ну... – глубокомысленно сказал поэт О.Бабец.

– Не ну, а вобла! – рявкнул сосед Кузякин, у которого очевидно от долгого воздержания начался абстинентный синдром.

– Почему же вобла, милейший? – удивилась мадам Хнюпец.

– А я – так вижу! – отрезал сосед Кузякин и, пока все переваривали этот "отрез", быстро открыл призовую бутылку пива и тут же ее выпил.

Бабка Дюдикова, первой почуявшая опасность, летучей мышью юркнула в свою конуру и злобно забормотала в замочную скважину:

– Зенки залил с утра, вурдалак проклятый, теперь душа кровушки требует..

Мадам Хнюпец тут же презрительно пожала плечами:

– Где они эти ваши вурдалаки – фу! на них!!! – и мадам дунула в пол силы, но в сторону соседа Кузякина, отчего сосед Кузякин чуть было не упал в тазик с рыбьими хвостами, но был вовремя поддержан под локоток любвеобильным поэтом О.Бабцом.

– А пошли вы все! – выдираясь из цепких рук лирика-экстремиста в сердцах сказал традиционную фразу сосед Кузякин и метко плюнул в замочную скважину бабке Дюдиковой, но та уже успела отбежать вглубь комнаты и затаиться.

Поэт О.Бабец тут же отпустил соседа Кузякина, и они оба тут же и пошли. Причем сосед Кузякин как вошел в свою комнату, так сразу лег – на пороге, а поэт О.Бабец сначала сочинил очередное бессмертное четверостишие:

Ужель и я проснусь однажды

В предощущении греха

Я буду весь босой, вальяжный

А ты лишь в фартуке... ха! ха!

Но потом мысли поэта смешались и начали стремительно захлебываться в струях душа, под которым в данную минуту уже стояла, наверняка, обнаженная девица Эльвира Кручик, и поэт О.Бабец в испепеляюще неутоленном вожделении стал по привычке биться о спинку своей двуспальной кровати...

И когда в коридоре никого не осталось, из своей комнаты тихо выглянул писатель-фантаст Марк Абрамыч Зомбишвилли. Он осторожно прокрался на опустевшую коммунальную кухню и встал над злополучным тазиком на колени...

– Вобла... стерлядь... простипома... бельдюга! – словно в бреду зашептал Марк Абрамыч Зомбишвилли – фантаст душой и телом. – Даже птица имея крылья может быть всего лишь курицей... А человек без фантазии – это даже не курица, а сациви – никакого полета! Вся жизнь... в горшке.

Марк Абрамыч ласково погладил один из хвостов и загадочно, как юная мать в ожидании первенца, улыбнулся:

– А ведь при жизни ты могла быть русалкой... Только не при этой... при соответствующей.

Марк Абрамыч тяжело вздохнул и на мгновение ему показалось, что случайно затесавшийся среди хвостов рыбий глаз, ему ободряюще подмигнул!

А может Марку Абрамовичу этот рыбий фортель лишь примерещился – как и вся его... ЭТА ЖИСТЬ!