Текст книги "Угли войны"

Автор книги: Гарет Пауэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

7. Аштон Чайлд

Какой там аэродром: несколько построек да расчищенная полоска земли, со всех сторон окруженная густыми вонючими джунглями. Стоило сделать шаг из сравнительно прохладной конторы, вечерний воздух хлестнул по лицу, словно фланелевой тряпкой, которой вчера подтирали мочу. За изгородью периметра качались деревья, косматые кроны склонялись под тяжестью поникших листьев. В гнилом воздухе орало и выло зверье, а стаи серебристых летучих скатов поднимались в небо на кожистых перепонках крыльев.

Протолкавшись сквозь стену зноя, я добрался до гражданского торгового поста на краю поля. Идти пришлось вдоль полосы, мимо ангаров и полудюжины громоздких транспортных самолетов, выстроившихся на бетонке в ожидании погрузки.

Меня держали здесь, на экваторе Сикола, восемнадцать месяцев, с самого начала восстания, а я – и мой желудок – все не могли привыкнуть к всепроникающему зловонию гниющей листвы. Я мечтал о прохладе севера. Пока добрался до поста, волосы прилипли к потному лбу, а нос и горло от смрада залепило слизистой пленкой.

Торговый пост был большим одноэтажным сооружением из бамбука и ржавой жести. Внутри бо́льшую часть места занимал прилавок, за которым виднелись полки с консервами, бутилированной водой и всякой полезной в джунглях всячиной. Остальную часть отдали столам и стульям. Древний музыкальный автомат торчал у дальней стены – вроде алтаря забытой цивилизации. Ленивый вентилятор под потолком почти не тревожил густого горячего воздуха.

Агент Петрушка сидела за угловым столиком, в гражданской одежде. Увидев меня в дверях, встрепенулась:

– Привет.

Я растопырил руки, показывая, что пришел без оружия:

– Не собираюсь тебя убивать.

– Ничего такого я и не думала, – парировала она, позволив себе расслабиться.

Я пододвинул стул и снисходительно улыбнулся:

– Мы утром потеряли самолет над южной границей. Ваши сбили, надо полагать?

– Вряд ли.

Работая на внешников, она мониторила наши маленькие тайные операции и потому спросила:

– Кто пилот?

– Гаррис.

– Ну, вот тебе и ответ. Он вчера здесь до зари просидел, набирался бурбоном и курил барракудову травку.

– Не врешь?

Она со скукой пожала плечами:

– Новые невидимки у вас хороши. Я вчера и не подозревала, что кто-то из ваших в воздухе, пока не увидела столб дыма над местом крушения.

Я дал знак бармену, он принес кувшин пива и пару чистых стаканов.

– Ну, тогда ладно.

Стены вздрогнули – еще один грузовик тяжело оторвался от полосы, унося еду и патроны для мятежников в горах. Мы послушали, как звук моторов понемногу сливается с вечерним хором джунглей.

Окутанные туманами горы и в хорошие дни грозили ловушками. Если Гаррис вел самолет усталым или под кайфом, он вполне мог влететь в землю или столкнуться с одним из этих здоровенных скатов. Такое случалось и с другими пилотами при схожих обстоятельствах. Все они гражданские, по контракту работающие в зоне боевых действий. Не привыкли летать под пулями, на бреющем над сложным рельефом. Когда их достает стресс – а рано или поздно он достает всех, – они откупаются от контракта или кончают, как Гаррис.

Я налил пива из кувшина.

Оружие мятежники распечатывали себе сами, но на боеприпасы и медицину, потребную для военной кампании, у них не хватало ни мощностей, ни времени. Так что раз в неделю по окраине системы проходил грузовой корабль Конгломерата, выбрасывал капсулу по медленной баллистической траектории, которая оканчивалась спуском на парашюте в океан в нескольких километрах от дельты. Там местные рыбаки вылавливали ничейные безымянные ящики и доставляли сюда, на эту авиабазу, а здесь их грузили в самолеты и снова сбрасывали, на сей раз в горах.

В первые дни я мотался по точкам сброса, налаживал связи с вождями повстанцев, обговаривал условия помощи, торговался. А потом сделал ошибку – высадился на окраине деревушки, недавно «освобожденной» мятежниками. В грузном предвечернем воздухе еще колыхался белый дым. Кроме него, ничего там не двигалось. Бо́льшая часть местных погибла в сожженных хижинах. Их останки лежали среди почерневших кольев в тлеющих углях прежних жилищ. Около дюжины деревенских пережили пожар – их привязали к столбам на площади. Одних пристрелили, других выпотрошили, их кишки вывалились в пыль под ногами. Трупы обвисли на отсыревших веревках, свесили головы. По расположению столбов – более или менее полукругом – я догадался, что перед смертью их заставили смотреть, как одну за другой насаживают на длинный бамбуковый кол их домашнюю скотину. Когда скотина кончилась, мятежники вырубили другой кол и принялись насаживать на него детей, начав с мальчика лет тринадцати, а потом подбирая по возрасту от старших к младшим…

У меня дернулся левый глаз. С тех пор я не бывал в горах. Я откашлялся, вытесняя из головы воспоминание.

– От твоего начальства есть что-нибудь новенькое?

Петрушка улыбнулась, потерла большим пальцем запотевшее стекло и ответила:

– С прошлой недели ничего. А от твоих есть вести?

– Только что получил.

– И?..

Стакан у нее опустел. Она потянулась к ручке кувшина через стол. Я оглядел комнату. Кроме бармена, только мы с ней.

– И… у меня новое назначение.

– Да уж пора бы, – ухмыльнулась она, налила себе и потянула губами пену с края стакана. – Ты здесь совсем закис.

Это было сказано с улыбкой, но я понимал, что она права. Я понимал это уже восемнадцать долгих неприятных месяцев.

С той минуты, как вошел в ту деревню.

– Я иду, куда пошлют.

Это даже на мой слух звучало неуклюже.

Она подняла бровь:

– И делаешь, что прикажут, послушный солдатик?

Левый глаз у меня снова задергался. В голове собиралась гроза. Я выпрямился на стуле:

– Не думаю, что у тебя по-другому.

Мы оба как агенты миновали лучшую пору – это сходство, среди всего прочего, и свело нас с ней.

Мы оба были ветеранами. Я проработал на разведку Конгломерата почти двенадцать лет; она отслужила агентом внешников десять. В двадцать пять внедренные в череп имплантаты придавали мне чувство уверенности и особости, а теперь, в мои тридцать семь, превратились в анахронизм. Прямое подключение признали вроде как вне закона. Когда я только начинал, капитаны в Конгломерате неразрывно подключались к своим кораблям; теперь все шло через голосовую связь. Инвазивные нейромодификации ушли в прошлое, а неприкосновенность черепа вновь объявили святая святых – во всяком случае, в границах Общности. За все группировки и виды Множественности я бы, конечно, не поручился: среди них попадались такие, в которых от машины было больше, чем от организма.

Значительная часть проводки у меня в голове вышла из употребления, но встроена была так прочно, что без фатальных осложнений не удалишь.

Петрушка стрельнула глазами влево, покусала нижнюю губу:

– У нас, Внешних, все немножко иначе: мы не получаем приказы, а просим о назначениях.

– То есть ты сюда сама напросилась?

Она плашмя положила на стол одну ладонь, накрыла ее другой. Я заметил у нее над верхней губой бусинки пота.

– Что тебе сказать? Я мазохистка.

Я был достаточно знаком с Лаурой Петрушкой, чтобы знать: это не так. Я читал ее досье – так же как она наверняка читала мое. В университете она специализировалась на политической и экономической теории, блистала в стрельбе из лука, фехтовании и шахматах. На третьем году студенчества один из лекторов завербовал ее в разведку, и с окончания курса Петрушка трудилась для тайной дипломатии.

Она не собиралась становиться шпионом. И это у нас тоже было общее.

Я, в отличие от большинства оперативников разведки Конгломерата, не служил в войсках. Я был захолустным копом, гонял уголовников по грязным норам обветшалых подводных городов Европы. И впутался куда не следовало: заурядное уличное убийство вывело на комиссара полиции – после чего меня стали бить, и били жестоко. Три сломанных ребра, раздробленная коленная чашечка, четыре сломанных пальца. Через пару дней двое штатских чинов вытащили меня из жалкой больнички, в которую спихнули копы – мои бывшие коллеги, – и спросили, не хочу ли я заняться настоящим делом.

Я даже не раздумывал.

Вступление в разведслужбу Конгломерата было моим единственным настоящим жизненным успехом – а первое, что я сделал на этой службе, – вернулся и арестовал всех мерзавцев из моего прежнего участка. Даже десять лет спустя меня согревало и утешало воспоминание об их взбешенных рожах.

Увы, больше утешаться было особенно нечем.

– Ладно, – сказал я, соблюдая негласные условности наших странных отношений. – Ты хочешь знать или нет?

Петрушка дернула бровью в смысле «продолжай».

– Мне приказано явиться в космопорт Северный, – сказал я.

Она чуть подтянулась на стуле. Северный лежал в другом полушарии и на гораздо более прохладном континенте.

– Зачем?

Я вздохнул. Сообщая ей сведения, которыми собирался поделиться, я становился изменником, – но за эти месяцы я перестал видеть в Петрушке врага. С моей точки зрения, она больше всего на этом гнилом шарике походила на друга.

Поскрипывал потолочный вентилятор. Я глотнул пива, промыл глотку. Сколько месяцев пришлось ждать, пока в конце туннеля, которым стала моя жизнь на этом раскаленном забытом клочке земли, покажется свет.

– Сюда идет корабль. Я должен подсесть к ним, чтобы добраться до Галереи.

– До Галереи?

– Да…

Голос меня подвел, пришлось сделать хороший глоток из стакана. Не хотел ей показывать, как меня трясет. Я не знал, отчего эти бабочки у меня в груди: от радости, от страха или от барракудовой травки. Может быть, от всего сразу.

– …Они хотят, чтобы я там кое-что отыскал.

8. Сал Констанц

От посольства я забрела к причалам станции Камроз. Спешить к «Злой Собаке» не было нужды. Корабль сам отлично пообщается со станцией, затребует у нее все необходимое и уведомит меня, когда ее обслужат и подготовят к старту. А пока я гуляла. Люди, встречавшиеся мне по пути, – те, что предпочли пеший ход поездке на трубе, – похоже, собрались со всех планет и группировок Общности. Местные предпочитали свободные кимоно длиной до щиколоток, а экипажи кораблей одевались в рабочие робы или форму. Я в своем синем комбинезоне Дома Возврата не привлекала внимания.

По обе стороны причальных ворот открывались окна в большие отсеки, иногда занятые кораблями. Я заметила разведчик, похожий на «Хобо», – на полу ангара он смотрелся как мотылек, присевший на пол гимнастического зала. В соседнем отсеке механики перебирали массивный грузовоз добрых полутора километров в длину. Дроны техподдержки пролетали его насквозь, задерживаясь тут и там, чтобы приварить заплатку или заменить деталь.

Корабельные мозги собирали в виртуальных инкубаторах под строгим надзором, исключавшим встроенные способности к несанкционированному самосовершенствованию или размножению. Самые общительные мозги придавались круизным судам; другие, способные руководить и оберегать, ставились на управление орбитальными станциями вроде Камроз; одиночки, замкнутые и склонные к отшельничеству, устанавливались на разведчики и грузовики дальней доставки.

Спросите «Злую Собаку» – она постарается вас убедить, что стала боевым кораблем по причине строгой морали и предрасположенности к науке. Она видела себя чем-то вроде воина-поэта наподобие японских самураев семнадцатого столетия. Но я, два года командуя этой зверюгой, пришла к выводу, что ее индивидуальность схожа с необыкновенно умной немецкой овчаркой: верной, энергичной и всегда готовой показать зубы чужому. Кораблям не полагалось тонко различать добро и зло. Тяжелым крейсерам слишком дорого обошлось бы раскаяние в содеянном, а спасательные суда не могли отвлекаться на сожаления о тех, кого не удалось спасти. И от тех и от других требовалось мгновенно принимать решения в ситуациях между жизнью и смертью – и жить со своим выбором. Однако клоны человеческих клеток, входившие в конструкцию корабельного мозга, давали непредвиденный побочный эффект – в искусственные личности просачивались человеческие эмоции. Ими и объяснялось решение «Злой Собаки» выйти в отставку и приписаться к Дому Возврата.

Я никогда не спускалась в мыслящие джунгли Пелапатарна, но однажды пролетала над ними в грузовом дирижабле, переправлявшем медикаменты из порта в порт. Это было за три недели до решающей атаки, я тогда пополняла резервы медицинского фрегата. Шесть часов мне нечем было заняться, кроме как болтать ногами, свесив их сквозь перила обзорной платформы гондолы, дышать цветочным запахом леса, слушать, как кричат и щебечут птицеящерицы, и дивиться глубокомысленному поскрипыванию деревьев, погруженных в наводящие сон полувековые беседы.

Когда Конгломерат нанес удар, я уже вернулась на «Соловья» и вывела его на высокую орбиту, куда сражение не дотянулось. С такой высоты планета напоминала лежащий на бархатной подушечке космоса драгоценный камень, а ее единственный континент – осколок изумруда в блистающей синеве океана.

После удара ничего этого не осталось. Тучи дыма и пепла затмили поверхность, превратив мерцающий самоцвет в затянутое бельмом глазное яблоко, и мы с безопасного расстояния ужасались этому зрелищу. Нас даже больше потрясло святотатство, чем медленно доходящая до сознания мысль, что мы проиграли войну.

В первые часы после удара спасательные челноки вытаскивали из радиоактивного ада до боли малочисленных выживших. Погибло все наше верховное командование, а с ним тысячи солдат обеих сторон. В живых остались только те, кому посчастливилось оказаться в глубоких бункерах на побережье, на окраине бойни.

Их мало-помалу переправляли на борт: обожженных дочерна, с незрячими глазами, с обугленной, покрытой пузырями кожей, с выгоревшими волосами и одеждой, зараженных почти смертельными дозами облучения. Редко когда удавалось определить, на чьей стороне они воевали, – да и мало кому было до этого дело перед лицом всепоглощающего ужаса. Мы могли только латать тех, у кого еще оставалась надежда, и устраивать поудобнее тех, у кого ее не было.

К концу второго дня после бомбардировки я вызвалась спуститься на планету с одним из челноков. Штатные команды давно вы́летали допустимое время и пределы облучения. Если бы не добровольцы вроде меня, пришлось бы прекратить спасательную операцию.

Я плохо помню спуск сквозь верхние слои атмосферы. По-моему, все это время я просидела зажмурившись. Только под конец, когда мы по спирали спускались к земле, я через плечо пилота взглянула на дымящиеся руины цветущего в прошлом мира. Пепел налипал на обводы челнока, грозил забить двигатели. А на земле все было черное, обгорелое. Местами почву прожгло до коренной породы, в других торчали сквозь дым обугленные пни – останки могучих стволов, – как изуродованные вандалами могильные камни.

Нашей целью была база снабжения, заглубленная в основание скалы на подветренной стороне континента. Мы получили сигнал от уцелевших и основательно надеялись, что преобладающие ветры снесли бо́льшую часть осадков вглубь материка, от скалистого берега, на котором скрывался закамуфлированный вход в бункер. Тем не менее все мы оделись в защитные костюмы и на всякий случай вооружились. Нам уже сообщали об инцидентах, когда не понимающие, что происходит, или обезумевшие солдаты обстреливали спасателей, не желая или не умея поверить, что военные действия окончены.

Нам, впрочем, повезло. Забившийся под скалу взвод морского десанта, как и мы, принадлежал к внешникам и не думал воевать. Они понимали, что случилось, и были потрясены не меньше нашего. Более того, они, думаю, чувствовали, как содрогалась от взрывов скала у них под ногами – будто сама планета корчилась от ярости. Они были больны, изранены и отчаянно нуждались в обеззараживании. Их усталая бессловесная благодарность к нам все же была благодарностью, и притом искренней.

Мы забрали их на «Соловья» для лечения – это была самая большая к тому времени группа спасенных. Позже я кое с кем из них познакомилась. А еще позже, когда оставила службу, чтобы поступить в Дом Возврата, одна из десантниц ушла со мной. Сказала, что последует за мной куда угодно, что обязана мне жизнью, что, если бы я не привела челнок, они бы сгинули в том бункере. Мы часто расходились во мнениях, но я была ей рада.

Ее звали Альва Клэй.

Вернувшись на «Злую Собаку», я обнаружила переминающегося у двери отсека молодого человека. На плече у него висел тяжелый мешок, у ног стоял чемодан.

– Простите, – заговорил он, – вы капитан Констанц?

Я оглядела его яркий оранжевый комбинезон:

– Вы на замену?

– Престон Мендерес.

– Сколько вам лет, Престон?

– Двадцать четыре.

– Когда окончили медицинский?

– В прошлом году.

– Полевой опыт есть?

Он покраснел, потер бровь большим пальцем:

– Полгода на «Счастливом страннике».

– Это лайнер? Чем занимались, лечили головную боль и похмелье?

Он напрягся:

– Не только.

– Не сомневаюсь, – сказала я и повернулась к двери. – Ну, входите, раз пришли.

Я шагнула через порог – от относительной тесноты станционных коридоров в гулкий простор дока. Стены разошлись в стороны на полкилометра, а дальняя, открывавшаяся в пространство, вдвое больше. Потолочные светильники над головой походили на звезды в небе.

«Злая Собака» висела в центре помещения по вертикальной и горизонтальной оси. Воздух под ней слабо мерцал. Прожекторы освещали ее бронзовую шкуру яркими кругами. От двери, где я стояла, видны были силуэты бездействующих систем и пустые орудийные гнезда на месте самого грозного оружия.

Вошедший за мной Престон Мендерес остановился и, заслонив глаза от света, оглядел остроконечный корпус.

– Господи, – выдохнул он, – что за древность!

Я уколола его взглядом, предупредив:

– Осторожней, она может и обидеться.

Мы прошли в тени «Злой Собаки» к ожидавшей нас платформе.

– Держитесь за перила, – посоветовала я, памятуя о склонности корабля к театральным эффектам. Не говоря уж о ее мстительности.

Однако нас доставили в брюхо зверюге без единого толчка. Взглянув на пренебрежительную мину мальчишки, я подумала: «Посмейся, пока можно!» Я знала свой корабль и знала, что она ему тех слов не спустит. Сквитается какой-нибудь шуточкой – неизвестно только, когда и как.

Если не считать нескольких панелей доступа, узких ходов и люков для ремонтников, бо́льшая часть предназначенных для людей пространств размещалась в баранке, насаженной на ее корпус в самом широком месте. Полость остроконечного носа занимали датчики и вооружение, а остальное, от носа до плавно сужающейся и срезанной под плоскость кормы, отводилось под двигатели. Жилое пространство напоминало надувной круг на акуле.

Мы вошли через погрузочный отсек. От перехода во внутреннее гравитационное поле корабля мой желудок привычно екнул. На «Собаке», где бы вы ни стояли, «верх» всегда ощущался в направлении оси корабля. Пол основных коридоров, казалось, плавно загибается кверху вперед и позади, словно вы стоите на дне пологой долины.

Из вентиляции на потолке тянуло прохладой и запахом компоста, но к этому быстро привыкаешь. Желобчатый металл стен когда-то выкрасили в белый цвет, но за прошедшие годы краска пожелтела, приняв оттенок грязноватой сепии, а поколения флотских исцарапали ее своими инициалами и непристойностями. Стены около своей каюты украшала только Альва Клэй. Мы с Уокером не трудились придавать личные черты коридорам за дверью, предпочитали всю красоту держать внутри. По взаимному согласию мы выбрали каюты на противоположных сторонах окружности, удалившись друг от друга, насколько то было возможно в пределах жилого отсека.

Не то чтобы мы питали друг к другу особую неприязнь; просто никто из поступающих в Дом Возврата не может похвастать счастьем в личной жизни. За других не скажу, а я сторонилась соседей по той же причине, по какой вообще поступила на эту службу: хотела уйти от людей, от всего, что наделала и повидала; нуждалась в уединении, чтобы заново оценить свои чувства и опыт и определить свое место в хаосе событий. А что касается расположения каюты, если уж по всей правде, – хотела, чтобы можно было вдоволь, никого не беспокоя, поплакать. Девяносто процентов жилых кают стояли пустыми и голыми. Мне представлялось самым естественным оградить себя от соседей максимальным количеством пустоты – и соседи, похоже, разделяли мои чувства. Корабль не слишком нуждается в обществе себе подобных – не слишком нуждались в нем и мы. В любое время дня и ночи здесь можно было бродить по пустым каютам, воображая, что ты совсем один.

Впрочем, я, ведя нашего новобранца к старой каюте Уокера, вовсе об этом не думала. Я как само собой разумеющееся приняла, что он займет койку своего предшественника. Мне в голову не приходило, что ему захочется спать в другом месте.

– Ночные страхи?

– Да, капитан.

– И ты собираешься стучаться в мою дверь всякий раз, как тебе приснится кошмар?

Клянусь, он покраснел.

– Нет!

– Тогда как понимать твою просьбу?

Он шарил глазами по палубе, лишь бы не встречаться с моим взглядом.

– Так легче, – пробубнил он.

– Отчего легче?

Нечасто я видела молодых людей в столь сильном смятении. Его так и перекосило, и рука тянулась почесать затылок. В глазах блестели слезы стыда.

– Когда кто-то рядом.

Мы постояли, разглядывая друг друга, и мне показалось, что я поняла. Я сама, ложась в постель, оставляла свет в ванной, чтобы не спать в полной темноте, чтобы каюта представлялась обычной безопасной комнатой – местом, где бессильны призраки фрегата медслужбы и можно спать спокойно.

– Хорошо.

Я развернулась на каблуках и повела его вверх по изгибу главной палубы. Он, нагруженный багажом, тяжело тащился следом.

– Капитан?

Я не оглянулась. Этого парнишку я не знала, и мне не было дела, как он спит.

– Послушай, – неловко заговорила я, подумав о Джордже – о том, что тот был бы жив, будь я тогда свежей, отдохнувшей и начеку. – Если тебе так легче, можешь занять каюту напротив моей.

– Правда? – с надеждой поднял глаза Престон.

– Только не жди, что я стану держать тебя за ручку, отгоняя страхи.

– Не буду, – неуверенно улыбнулся мальчишка, – спасибо.

– И не благодари.

Я подвела его к пустующей каюте, открыла дверь, включила свет и сказала:

– Но я не о тебе забочусь.

Он вопросительно посмотрел на меня – взглядом юнца, которому не понять взрослой женщины.

– А о ком?..

Посторонившись, я жестом предложила ему зайти. Мне хотелось сказать, что я делаю это ради Джорджа. Но я знала, что забочусь о себе, силюсь заглушить чувство вины, которое с его смерти вопило мне в уши, стоило только остаться наедине с собой, когда затихал шум и гас свет.

– Смотри никому не надоедай, – предупредила я.

Он благодарно улыбнулся:

– Не буду, капитан, честно.

Престон верил своим словам, но у меня были недобрые предчувствия насчет этого соседства.

– Смотри же!