Текст книги "Охотники на дьявола"

Автор книги: Ганс Эверс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Ганс Гейнц Эверс
ОХОТНИКИ НА ДЬЯВОЛА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

– Итак, я буду очень рад видеть вас у себя сегодня к ужину! – сказал Франк Браун старому священнику.

Дон Винченцо протянул ему руку.

– Если позволите. До вечера!

Франк Браун медленно направился к гостинице, стоявшей на самом берегу озера. Там он выбрал комнату, умылся, написал несколько писем и вышел прогуляться. Когда он вернулся, колокол уж звал к столу. Но он сначала поднялся к себе, тщательно выбрился, переоделся и спустился вниз, когда уже подавали третье блюдо.

Священник уже ждал его за небольшим столом у окна.

– Простите, я заставил вас ждать – эта одна из моих скверных привычек. – Он взял карту вин и предложил гостю выбрать марку.

– Удивительно! Вы выбрали как раз мое любимое вино!

Несмотря на это, Франк Браун не выпил и полустакана, а ел и того хуже; зато он все время следил, чтоб тарелка соседа не была пустой. Когда подали десерт, Браун очистил яблоко для старика, отрезал ломтик для себя и посолил его.

Священник покачал головой:

– Вы едите яблоко с солью?

– Разумеется. Только тогда чувствуешь настоящий аромат яблока.

Священник тоже посолил свое.

– Да, вы правы. Всегда надо уметь подойти к сущности вещей.

– Конечно, дон Винченцо. Это – самое главное.

– Позвольте, почему это – самое главное?..

– Я имею в виду, что диагноз должен всегда быть на первом плане. Например, если мы хотим сделать яблоко…

– Сделать – яблоко? Но мы не желаем делать яблоки!

– Почему – мы не желаем? Напротив, мы все хотим делать!

Оставим яблоки, возьмем что-нибудь другое, например, холеру. Для того, чтобы бороться с нею, необходимо изучить жизнь бацилл. Не так ли?

– Совершенно верно. Но яблоки вы ведь хотите сделать, а холеру, наоборот, хотите уничтожить. С нею нужно бороться, а не создавать ее.

Франк Браун улыбнулся.

– Почему – нет? Ведь каждый год изобретают все новые и новые средства, чтобы возможно скорей и наиболее верным способом истребить как можно больше людей. Почему же не пустить во вражеский лагерь, вместо лиддита и мелинита, какую-нибудь страшную чуму, которая действует вернее всех смертоносных орудий?

Священник перекрестился.

– Пречистая Дева! Помилуй нас!

– Я тоже надеюсь, что этого никогда не будет. Война вообще глупая вещь! – заметил Франк Браун.

Дон Винченцо пристально посмотрел на своего собеседника. Где он видел это продолговатое, загорелое лицо, эти глаза, то голубые, то серые, то вдруг зеленые? Ему казалось, что он уже раньше знал этот высокий, слегка выпуклый лоб с прямой прядью пепельных волос, и эти губы, слегка опущенные вниз, и полуоткрытый рот, показывающий белые зубы с кусочками золота между ними…

– Нет, нет, ваше преподобие! Вы не знали прежде меня. Сегодня утром мы впервые встретились с вами на пароходе.

– Что это значит? Вы читаете в мыслях?

– Разве это так трудно? Почти все люди похожи на открытую книгу. Особенно священники.

– К счастью, не все люди умеют читать.

– Да, дон Винченцо, есть много безграмотных. Мы вернулись опять к тому же вопросу. Самое важное – уметь читать. Эти значит, – видеть, познавать. И потом нужно уметь писать, т. е. творить…

– Доктор, вы католик?

Вопрос был поставлен неожиданно, но Франк Браун не смутился.

– Пока нет, – ответил он спокойно, – но, – кто знает? – быть может, я стану таковым когда-нибудь. Надеюсь, однако, мы не будем теперь заниматься религиозным спором. Сегодня утром я просил вас указать мне тихий, укромный уголок, где я мог бы спокойно прожить пару месяцев. Вы указали мне Валь-ди-Скодра. Почему вы сами не хотите навестить эту заброшенную деревушку?

– Не хочу! Скажите лучше: не могу. Я получил сегодня письмо, в котором мне сообщают, что в Валь-ди-Скодра теперь не вполне тихо и не совсем спокойно: местные жители устраивают сектантские собрания.

– Кто же руководит ими?

– Во главе их стоит Пьетро Носклер, или мистер Питер, как он величает себя, или «Американец», как его называют крестьяне.

– Но кто такой этот мистер Питер?

– Это – бывший эмигрант. Лет тридцать тому назад, шестнадцатилетним юношей, он поехал искать счастья в Америке. Сначала он жил в Нью-Йорке, затем – в Чикаго и, наконец, попал куда-то в Пенсильванию. Всюду ему не везло, и он с трудом перебивался с женой. К счастью, детей они не имели. Здесь, в Пенсильвании, он примкнул к какой-то религиозной мистической секте из чисто материальных соображений: за ним начали ухаживать, заботы о пропитании отпали от него, и мало-помалу из ничтожного лапотника он превратился в настоящего сапожника, потом обзавелся даже собственным магазином. В этот момент ему свалилось счастье: для сооружения нового храма община устроила лотерею, и главный выигрыш – двадцать тысяч долларов – достался ему. Это дало ему возможность осуществить свою заветную мечту – вернуться на родину. Здесь он купил дом, открыл обувную лавку, – деньги он вложил, по моему совету, в государственные бумаги – и живет около трех лет. Однако, хозяйство отнимает у него слишком мало времени и, от нечего делать, он начал устраивать у себя религиозные собрания, на которых проповедует покаяние в грехах.

В такой заброшенной деревушке все мрут со скуки; эти собрания с пением и молитвами – единственное развлечение после работ; поэтому понятно, что количество слушателей Американца до того разрослось, что ему пришлось выстроить специальный сарай для собраний: у него дома они уже не помещались.

– Но не противоречит ли его учение вашему, дон Винченцо?

– И да, и нет. Он говорит, например: исповедь нужна; но мало поверять свои грехи с глазу на глаз священнику: нужно иметь мужество заявлять о них открыто на собраниях. Только таким путем можно изгнать злого духа, который бродит по всей земле.

– И вы спокойно смотрите, как ваша паства идет к нему?

– Да. Это – тактика, которой вот уже двенадцать лет придерживается наш епископ. Он – очень умный человек и, поверьте, это самая удачная тактика.

– Однако, мне кажется, сидеть сложа руки, как вы, и смотреть, как движение принимает все большие и большие размеры, – совсем не в духе церкви!

– Вы не знаете наших гор, милый доктор. Иначе вы не говорили бы так. Видите ли, там, в глубоких долинах, окруженных горами, которые уходят высоко за облака, рождаются и живут люди, как в вечной темнице. Их мир бесконечно мал. Никогда они не видят широкого горизонта, никогда их взор не выходит за пределы их глубокой и тесной дыры. Каждый из них страдает уродством: одни – духовным, другие – телесным. Как слепые, они ощупью бродят, и так забыли жить, что не могут вспомнить, даже выйдя на широкий простор.

Тридцать лет, например, прожил Пьетро Носклер в Америке, а знает о ней столько же, что вот эта бутыль! Горы словно сжали, сдавили дух своих обитателей. Они все – христиане, благочестивее которых нет во всем мире; они любят Богоматерь и Христа. Но нас, священников, ужас охватывает порой, когда мы видим, как они веруют. Наш епископ однажды сказал очень метко: «Наши горы имеют больше богов, чем Рим и Эллада и вся Азия». Почти не проходит года, чтоб в какой-нибудь деревушке не возникла новая мистическая секта. Таким образом, вы видите, то, что творится сейчас в Валь-ди-Скодра, не ново для нас; немного новы лишь американские идеи.

– И вы считаете, что своим… ничегонеделанием боретесь с этими явлениями?

– Да. Не нужно вмешиваться! Именно таким образом мы достигаем блестящих результатов. Мы оставляем их в покое – и через короткое время угар проходит, и они снова стремятся в старую церковь, как ни в чем не бывало. Никто из них не знает, что он хочет; у них нет никакой руководящей идеи; поэтому их увлечения так безопасны; это своего рода болезнь гор, – наш епископ называет ее долинной лихорадкой.

– А знает епископ о происходящем в Валь-ди-Скодра?

– Разумеется. Я докладывал ему об этом, когда мне показалось, что движение принимает слишком серьезные размеры. Но он рассмеялся и сказал, что новая пенсильванская мода внесет хоть некоторое разнообразие, и настойчиво рекомендовал мне не вмешиваться, ибо, по его мнению, всякое давление может привести лишь к сопротивлению.

Я не был там уже четыре месяца. Последний раз я служил там обедню лишь для одного человека: все бегут теперь к Американцу.

Они собираются у него четыре раза в неделю и поднимают невообразимый шум своим пением и оглушительной музыкой. Однако, вас они беспокоить не будут: их сарай построен как раз на противоположном конце деревни.

Франк Браун улыбнулся.

– В таком случае, я отправляюсь туда завтра же утром. По-видимому, этот Американец – человек, которого можно использовать.

– Использовать?.. Как так?

– Разве я могу заранее знать? Все зависит от момента. В этих обитателях горных долин заложена таинственная, мистическая сила, и никакую силу нельзя оставлять неиспользованной.

– Эта сила – явление болезненное; и чем скорее она сгинет – тем лучше.

– Нет, вы не правы, старик, – сказал Франк вполголоса. – Ничто не должно погибнуть, не вкусив вполне жизни.

– Но злое…

– Даже злое! Оно имеет право на жизнь, как и все остальное. Отвратительно лишь то, что ничтожно! Все же сильное – красиво!

– Американец мало поймет из того, что вы только что говорили.

– Ему не нужно понимать, – ответил Франк Браун. – Его дело – созидать! Ах, если бы он мог сделать из этих жителей гор одну сплошную, цельную массу! Зверя, мощного зверя я буду иметь тогда, дон Винченцо, а тогда уж, – поверьте мне, – я сумею научить его кусаться!

– Вы мне разрешите, доктор, задать вам один вопрос?

– Разумеется.

– Гм… кто вы?

Доктор встал. Все лицо его светилось ясной, почти детской улыбкой.

– Кто я? Простой смертный. Зовут меня Франк Браун; я умею читать и писать.

Франку Брауну пришлось ждать несколько дней почты в Валь-ди-Скодра.

Всю дорогу он ехал молча, не отвечая на замечания соседей, не обращая внимания на красивый пейзаж.

В деревне его поразила царившая там тишина и безлюдье. Она словно вымерла. Только с восточной стороны до него доносился неясный шум; он различил в нем человеческие голоса, затем протяжные звуки гармоники и, наконец, отрывистый бой барабана и звон треугольника. «Американец устроил концерт, – подумал Франк, – и вся деревня теперь у него».

Ему пришлось обойти все селение, прежде чем он увидал живое существо. Это был седобородый мужчина, сидевший на скамье перед домом, по-видимому, гостиницы.

– Добрый вечер! Вы – Пеппино Раймонди? Меня к вам направил дон Винченцо. У вас найдутся для меня две комнаты?

Хозяин повел его наверх, показал свободные комнаты рядом с комнатой дочери и предложить выбрать мебель по своему желанно.

Франк Браун выбрал комнаты с видом на озеро, помог хозяину перетащить нужную мебель, разобрал свои вещи, умылся и спустился в ресторан. Там сидели хозяин и пограничный жандарм Дренкер.

В комнате было довольно темно. Вдруг из двери напротив вырвался сноп света, и явилась молодая девушка с двумя большими свечами.

– Это ваша дочь? – спросил Франк хозяина.

– Да, это Тереза, дочка. Славная девка! Подойди сюда, Тереза.

Но девушка отвернулась и вышла так же молча, как и вошла.

– Подай ужин! – крикнул ей вслед отец. – Гости, вероятно, уж проголодались.

Через минуту она снова вошла, накрыла скатертью стол, поставила приборы и подала ужин.

Франк Браун поздоровался с нею, но она едва поклонилась в ответ. Она не села с ними за стол, а устроилась на скамье у окна и достала шитье.

Франк начал внимательно разглядывать ее. Это была высокая, стройная девушка, лет двадцати, с черными, как у отца, волосами и с огромными синими глазами: ее мать была немка.

Франк попросил у девушки хлеба, она поставила его на стол, но ни слова не ответила на его вопросы, – только недоверчиво взглянула на него и снова села на прежнее место.

Продолжая пить, есть и болтать, Франк не переставал наблюдать за девушкой. Он заметил, как она, время от времени, кидала на него украдкой быстрый, вопросительный взгляд, потом вынимала из кармана письмо, читала его и снова взглядывала на Франка.

«Так вот что, дитя мое: ты получила сегодня письмо и, по-видимому, от дона Винченцо, твоего исповедника? Он предостерегает тебя против меня? Вот почему ты так подозрительна! – подумал Франк Браун. – Старик, старик, как ты еще глуп! Я никогда бы не коснулся твоей духовной дочери. Но теперь… зачем ты меня раздразнил? Ты так стар уж, священник, и до сих пор не знаешь, что соблазнительно всегда лишь запретное…»

Франк снова посмотрел на девушку. У был прямой, красивый нос и не очень высокий лоб; густые черные брови лежали дугой над темно-синими глазами, на которые падала тень от длинных ресниц; при каждом вздохе ноздри ее дрожали и раздувались; рот был немного велик, а слегка сжатые губы, словно пышный гранатный цвет, выделялись на белом, как воск, лице.

Ее мелкие черты выражали смирение и кротость, но за ними, чувствовалось, дремлют какие-то силы.

Быть может, из этой девушки могла бы выйти великая артистка… Быть может, крупная кокотка…

Ее грудь высоко поднималась и опускалась в чересчур тесном корсете. Жадным взглядом он раздевал ее, срывал с нее косынку и тяжелый серебряный кушак… Она поймала его взгляд и густо покраснела. Стыд опустил ее веки, но ненависть заставила поднять их. Дрожащими руками она положила обратно в карман письмо, отвернулась и быстро, твердыми шагами, вышла из комнаты, захлопнув дверь.

Франк Браун посмотрел ей вслед. Его дикий, жадный порыв постепенно проходил, складка губ стала мягче, и глаза приняли спокойное, мечтательное выражение.

– Бедное, прекрасное дитя!.. – прошептал он. Потом, проведя рукой по волосам, он резко тряхнул головой, словно желая прогнать свои мысли, и воскликнул:

– Я хочу петь! А ты, хозяин, принеси нам лучшего вина!

Он побежал к себе, снял со стены гитару и вернулся на прежнее место.

– За ваше здоровье, г. Дренкер! – Он чокнулся с жандармом, потом с хозяином. – Хотите держать пари, что я вас перепью?

– Браво! – рассмеялся жандарм. – Только лучше не спорьте. Вы не знаете, на что способен Алоис Дренкер.

– Но я все-таки хочу держать пари! Хотите – ваша каска за мою гитару.

– Идет!

Жандарм встал, отстегнул портупею и поставил в угол тяжелую саблю.

– Я готов.

Франк настроил гитару.

– Что вам спеть?

– Мне все равно. Что знаете.

Франк Браун запел.

Он пел задорные студенческие песни, и двусмысленные шансонетки, и солдатские песни, полные грубых сальностей, которым с воодушевлением подтягивал жандарм. Франк был неистощим. Он пел то романсы неаполитанских уличных певцов, то андалусские мелодии, то матросские песни, то куплеты монмартрских кафе. Жандарм хохотал, хлопал по столу кулаками и пил стакан за стаканом. Франк Браун не отставал от него. Он пил и пел…

Хозяин уже ушел к себе, не простившись. Слышно было, как он повалился на постель, словно подкошенный. А они еще пили…

Наконец рука жандарма тяжело упала, ударив стаканом о край стола; его могучая голова грузно опустилась на грудь, и он захрапел.

Франк рассмеялся. Встал, взял гитару и подошел к окну.

Долго сидел он здесь на скамейке. Почти бессознательно коснулся он струн и взял несколько тихих аккордов.

Полились грустные бретонские песни, рожденные одиночеством, морем и вечной тоской. И в этот миг внезапно, почти инстинктивно, постиг он, что долгие годы искал ощупью, полный сомнений. В ярком свете увидел он заключительное звено длинной цепи размышлений, и им овладела твердая уверенность в себе.

Франк Браун встал. Безумный огонь сверкал в его глазах. Он подошел в столу, налил полный стакан вина и выпил.

– Черт побери! Нет никакой возможности опьянеть от вина. – Он вынул бумажник, достал из него маленькую бумажку, бережно развернул и высыпал из нее мелкий порошок в стакан с вином. Он пил, смакуя…

Медленно, с трудом волоча ноги, он вышел на улицу. Вдруг горячая волна пробежала по телу, ударила в руки и ноги… Глубоко вздохнув, он вытянул руки, поднял голову и увидел наверху, в третьем окне, слабый свет…

* * *

Франк Браун быстро взбежал по лестнице, словно гонимый самой судьбой. Он вошел в свою комнату, быстро разделся, накинул халат и вышел…

Перед дверью Терезы Франк нерешительно остановился, словно боясь чего-то. Он прислушался – ни звука. Быстро откинув защелку, он вошел в ее комнату. Напротив висел образ Богоматери, украшенный веткой бука и тремя анемонами. Направо от него была чаша со святой водой, налево теплилась лампадка. Слабый свет падал на кровать молодой девушки.

Она еще не спала. Широко открытыми глазами она смотрела на него, вся побледнев, с дрожащими губами. Она не сказала ни слова, – только умоляюще смотрела на образ. Она молилась.

Он схватил ее; она громко вскрикнула, вскочила, ударила его кулаком по лицу и вонзилась ногтями в его тело.

Франк схватил девушку за талию, прижал ее к кровати, а правой рукой сдавил голову. Каким-то образом палец его попал в ее крепкие зубы; он закричал от невыносимой боли, схватил ее за косы, обмотал их вокруг руки, рванул ее голову – и только тогда разжались ее губы. Тереза не закрыла глаз и не кричала. Рядом с ним она неподвижно лежала и смотрела на него, как на чудовище, от которого некуда скрыться. Она не жаловалась и не плакала.

В этот момент его горячую грудь наполнило чистое чувство полного мира. Он заговорил и голос его звучал тихо и мягко, как звуки далекой, сладкой музыки. Странно-чарующе отдавались в ее ушах его слова. Они освежали, они окутывали ее голое, измученное тело. Только теперь она разрыдалась. Он обнял ее бережно, ласково, словно ребенка.

Тереза откинулась назад и взглянула на него. Ей казалось, что это – не тот, который только что… Она не узнавала его. И слегка, против собственной воли, она пожала ему руку.

А он продолжал говорить ей сладкие, любовные слова. Она уже не сопротивлялась его поцелуям и крепким объятиям. Она не стыдилась своих ласк… И ту самую руку, которую недавно так больно укусила, она покрыла теперь горячими поцелуями…

Он проснулся под утро и осторожно, чтобы не разбудить спящую, прошел в свою комнату и тотчас уснул.

На следующий день Франк Браун встал с радостным чувством. Он одержал три крупные победы:

– Я могу еще пить, как когда-то, и могу получать откровения… А любить – я тоже могу, как когда-то!

Он быстро оделся и сошел вниз. Терезы там не было; ему прислуживал ее отец. Оказалось, Тереза уехала к своему духовнику, но, не застав его в городе, вернулась раньше, чем предполагала.

Франк Браун ел не торопясь, надеясь увидеть Терезу. Однако, она не пришла.

Вечером он встретил ее в саду, но она убежала, как только он приблизился к ней. И в тот, и на следующий день он хотел заговорить с нею, но она избегала его, почти скрывалась. Один раз он попытался пойти к ней ночью; но дверь оказалась запертой. Временами его почти бессознательно влекло к ней. Но скоро он перестал о ней думать.

Его мысли принадлежали работе. До глубокой ночи он просиживал над книгами, приводил в порядок таблицы и выписки и видел, как труд его растет и принимает осязательные формы.

Однажды он пошел на собрание к мистеру Питеру.

Огромная комната едва освещалась и вентилировалась одним окном, вделанным в боковую стену. Три стены ее были из голого камня и только четвертая обита досками.

Единственными украшением было большое распятие, висевшее на задней стене.

Все с жаром пели и молились. Затем Американец произнес проповедь, в которой он горячо нападал на дьявола, отца всех грехов. Он призывал к покаянию и закончил речь страстной молитвой.

Затем он спросил, не желает ли кто-нибудь «повидать свою душу».

Вперед выступил его слуга, Скуро, здоровенный детина с огромной рыжей головой, и начал каяться:

– Я был раньше черен, как дьявол в аду, а теперь, по милости Спасителя, сделался чистым. Прежде я был полон вином, а теперь я наполнился Святым Духом…

Немного разочарованный, Франк Браун ушел с собрания, когда «охотники на дьявола», как они назывались, запели в четвертый раз великопостную молитву.

* * *

Тереза стояла на коленях в исповедальне и, опустив голову на руки, закрыв крепко глаза, говорила без пауз, беззвучным голосом. Не прерывая, терпеливо слушал ее старый священник, сидевший в кресле.

Тереза умолкла. Медленно подняв голову, она посмотрела на священника беспомощно и глубоко-вопросительно.

Минуты бежали, а старик ничего еще не сказал своему духовному чаду и не знал, что он должен сказать: конечно, девушка согрешила; но так ли велик ее грех?

Ее губы опять зашевелились и тихо, так, что он скорее угадал, чем услышал ее, она спросила его:

– Ваше преподобие, правда ли, что… его… прислал рок?

Старик молчал.

Девушка поднялась с колен и подошла к нему совсем близко.

– Что же мне делать? – спросила она.

– Я не знаю, – прошептал священник.

Тереза бросилась к его ногам, зарылась головой в его рясу и разрыдалась. Старик чувствовал, как ее слезы промочили насквозь его платье; он хотел помочь ее горю, но не мог и только тихонько гладил ее по голове.

Вдруг девушка встала и схватила его руку. Она задыхалась.

– Ваше преподобие, скажите, это правда?.. Его послала судьба?

И в ее глазах светилось горячее желание и бесконечная надежда услышать: да. Он ясно чувствовал это. Он знал, что все ее существо наполнено прекрасным образом чужестранца – пылкого, мечтательного, бросающего вызов небесам.

Но, сделав над собой усилие, он ответил, не глядя:

– Не знаю.

Она разрыдалась. Бесконечное сострадание к ней заговорило в его душе; он поднял ее голову и ласково спросил:

– Разве ты так сильно любишь его?

– Да, батюшка, больше жизни.

Он тихо поцеловал ее в лоб.

– Тогда иди, дитя мое. Прими свой жребий. Это Божий промысел.

Она посмотрела на него с благодарностью; у нее не было сил сказать хоть слово. Потом, схватив его руки, она покрыла их слезами и поцелуями.

* * *

Франк Браун поздно сошел вниз: он работал всю ночь до рассвета. Тереза молча стояла за завтраком подле него и ждала его взгляда. Но он почти не видел ее. Он не заметил ни ее отсутствия, ни возвращения. В следующие дни она тоже не отходила от него во время еды, но заговорить с ним не решалась; она только прислуживала ему, немая, как рабыня.

Однажды она тихо сказала ему:

– Дон Винченцо просил передать вам привет.

– Благодарю.

Он взглянул на девушку и заметил, что она была хороша.

– Ты видела священника?

– Да, четыре дня тому назад я была в городе.

– Ты исповедовалась?

Она кивнула головой.

Франк Браун болтал с Терезой, но не прикасался больше к ней. Он был ласков и добр с нею, как с хорошеньким ребенком, присутствие которого терпят. Иногда, когда он брал лютню, он звал ее к себе: она должна была спокойно сидеть и слушать.

Когда он отправлялся кататься по озеру, то давал ей весла, и она гребла. А он молча сидел против нее и о чем-нибудь думал или мечтал.

Он приучил ее бегать рядом с ним во время прогулок, терпеливо, внимательно, как хорошо выдрессированная собака. Франк высказывал ей свои мысли, спрашивал ее совета и сам за нее отвечал: так ему легче было уяснять себе самому свои мысли.

Терпеливо, серьезно, целыми часами слушала его Тереза. Она мало понимала из того, что он говорил, но все ей казалось великим и прекрасным, а сознание, что ее господин разговаривал с нею, делало ее бесконечно счастливой.

Иногда, среди ночи, среди ночи, он приходил в ее комнату, будил, садился на кровать и начинал рассказывать. Она, по обыкновению, тихо, серьезно слушала его. Иногда он оставался у нее, смеясь, обнимал и ласкал ее, а она закрывала глаза и вся дрожала от счастья.

Однажды, уже вечером, к нему постучались.

В комнату ввалился служивший при гостинице Анджело и доложил, что барина очень просит Мариано Венье пойти навестить его жену, которая больна, при смерти.

– Но я – не врач! – заявил Франк. Однако Анджело не двигался с места. Франку пришлось еще раз повторить, что он ничего не понимает в медицине; тогда слуга вышел, но тотчас вслед за ним в комнату вошли хозяин и Тереза.

– Венье стоит внизу и не хочет уходить. Пойдите же к его жене, доктор! – сказал Раймонди.

– Но я ничем не могу ей помочь. Я – не врач, – ответил Франк.

Хозяин почесал затылок и плюнул.

– Вам ведь никто не поверит: все думают, что раз вы доктор, вы должны уметь лечить.

Было видно, что он и сам думает так же.

Наконец, Раймонди прибег к последнему доводу.

– Там теперь Американец; он хочет молиться о ее здравии; вы можете сделать для нее столько же, сколько и он.

Но у Франка не было желания состязаться с Американцем.

Тут подошла к нему Тереза.

– Пойдите к бедняжке, – попросила она, – быть может, вы все-таки ей чем-нибудь поможете.

Он рассмеялся.

– Право, дитя, я ничего не умею.

Тереза серьезно, большими глазами, посмотрела на него, взяла за руку и проговорила:

– Пожалуйста, пойди к бедняжке. Ты все можешь…

Он вздохнул, пожал плечами, достал опиум, хинин и пирамидон из дорожной аптечки и отправился к больной…

Спальня, в которой лежала Матильда Венье, была полна народу. Воздух в ней был сперт донельзя.

– Откройте окно! – приказал Франк Браун. Но больная поднялась на кровати и громко закричала.

– Нет! Пусть окно будет закрыто! Пьетро Носклер приказал, чтобы его закрыли.

Франк Браун обернулся. Рядом с ним стоял Американец. Он был весь в черном; в длинном сюртуке, застегнутом до самой шеи, как у миссионеров. Безбородое лицо, маленькие, слегка косые, глубоко сидящие глазки, низкий, выдающийся вперед череп, отсутствующий подбородок, приплюснутый нос, широко оттопыренные уши с приросшими мочками свидетельствовали о вырождении; шея была изрезана золотушными рубцами; движения торопливы, как у эпилептиков.

«Ему мне было бы легче поставить диагноз, чем больной», – подумал Франк Браун.

– Дайте ваш пульс, – попросил он больную.

Но женщина спрятала руку под одеяло и взглянула на Франка почти с ненавистью.

Тогда вмешался Американец.

– Дай руку, сестра! – сказал он больной, и та послушно протянула ее Франку.

Пульс больной свидетельствовал о сильной лихорадке. Ее язык и весь рот были сильно обложены. Она хрипела и кашляла.

Не подлежало никакому сомнению, что она была серьезно больна. Но Франк не знал, что нужно делать.

– Как долго она не спала? – спросил он неуверенно.

– Уже три ночи, – ответил Американец.

«Ей не может повредить ни в коем случае, если она как следует выспится, – подумал Франк Браун. – Я дам ей немного опиума».

– Принесите воды! – попросил он, – я дам ей лекарства.

Но больная закричала и замахала руками.

– Он отравит меня!

Она запела священный стих, и присутствующие вторили ей.

Ее муж сделал знак Франку Брауну, и они вышли в соседнюю комнату. Венье подал здесь Франку графин воды.

– Пришли сюда мистера Питера, – приказал он.

– Что вам угодно, доктор? – спросил, войдя в комнату, Американец.

– Вот стоит лекарство. Я уйду сейчас, и ты дашь его больной. Ты останешься всю ночь здесь?

– Да, – ответил Пьетро Носклер, – мы будем бодрствовать и молиться.

– Прекрасно, – продолжал Франк Браун. – Один стакан ты дашь ей сейчас же. Она охотнее примет лекарство из твоих рук. Я надеюсь, что оно несколько успокоит ее, и она скоро уснет. Если же больная снова проснется, ты дашь ей другой стакан!

Американец молчал, но по его лицу видно было, что он собирался сделать, когда уйдет доктор: взять стакан и вылить все его содержимое.

Франк Браун вспыхнул. Схватив за плечи Американца, он начал его трясти изо всех сил.

– Взгляни на меня! – крикнул он повелительно. – Ты сделаешь то, что я говорю! Я этого хочу – понимаешь?

– Да, я сделаю это, – пробормотал Американец, взял стакан и вышел к больной.

* * *

На следующий день Франк встретил мужа Матильды.

– Ну, как здоровье жены?

Мариан Венье посмотрел недоверчиво.

– Вы не помогли ей. Я не заплачу вам.

– Мне не нужно твоих денег. Я хочу только знать, как здоровье больной.

Венье сразу сделался любезнее:

– Ей лучше. Скоро она будет совсем здорова. Спасибо за то, что вы пришли.

Но тут же добавил:

– А спас ее все-таки Американец.

Вся деревня только и делала, что говорила о чудесном выздоровлении Матильды Венье. Говорили, что уже не было никакой надежды на ее спасение, что даже искусство знаменитого немецкого врача было бессильно. И только мистер Питер своими молитвами и бдением в течение трех долгих ночей спас ее тело, уже попавшее дьяволу в когти!

Тереза вошла в комнату Франка.

– Ведь это вы спасли Матильду, а не Американец? Правда?

«Она сама спасла себя», – подумал Франк Браун, но ответил Терезе:

– Нет, наверно, Американец: он так усердно молился! Девушка не знала, шутит он или говорит серьезно. В эту минуту в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Франк Браун.

Тереза открыла дверь и, увидев Американца, вскрикнула и убежала.

Франк Браун поздоровался с ним и предложил ему стул. От сильного смущения мистер Питер потирал свои огромные красные ручища о брюки. Потом, заикаясь, сказал, что пришел поблагодарить доктора за спасение сестры.

Хотя все-де говорят, что он спас больную, но это лишь потому, что никто не видел, как доктор приготовлял лекарство.

– Вы сказали это кому-нибудь? – спросил Франк.

– Пока – нет, но в ближайшее воскресенье я заявлю на собрании, что не я, а немецкий доктор спас нашу сестру.

Франк Браун пристально посмотрел на него.

– Ты этого не сделаешь, – сказал он спокойно.

– Почему же нет? – и Пьетро стал ерзать на стуле. – Почему не сделаю? Я должен заявить это. Ведь это – правда.

– Ты не скажешь этого. Я сам приду на собрание, и если ты скажешь это, я встану и заявлю, что ты лжешь. Не я исцелил жену Мариано, а ты!

Пьетро схватился за голову обеими руками.

– Я?.. Но ведь вы дали ей лекарство?

– Нет. Я дал тебе чистой воды, – солгал Франк Браун.

– Я не врач и не умею лечить. Больную спасли твои молитвы и ты. Тебе дал Иисус Христос силу благодати своей, а не мне.

Американец встал. Его глаза сверкали.

– Доктор, верно ли это?

Франк Браун взял протянутую руку и с силой потряс ее:

– Да, все это верно!

«Почему же мне не солгать, раз это так нравится тебе?»

– подумал он.

Американец перестал сомневаться в себе. Но к его великой вере в себя присоединилась другая: вера в превосходство силы чужестранца. И он смиренно сказал:

– Благодарю вас, доктор.

– Не за что. Всего хорошего, Илия.

– Почему вы назвали меня… Илией? – спросил, заикаясь, Американец.

– Иди сейчас. Я объясню тебе это в другой раз.

Едва ушел Американец, как в комнату вернулась, дрожа и задыхаясь от негодования, Тереза.

– Я не хочу, чтобы он приходил сюда! Что тебе нужно от этого грязного Американца?

Франк пристально посмотрел на нее. Она вздрогнула и тихо, как бы извиняясь, добавила:

– У него дурной глаз.

Франк Браун привлек ее к себе, усадил на колени и положил ее голову к себе на плечо. Затем быстро начал гладить виски. Она не сопротивлялась, а лежала, спокойно дыша, у него на груди. Он уколол ее иголкой в руку; лицо ее не выразило признаков боли. Он был доволен.