Текст книги "Арабская литература"

Автор книги: Гамильтон Гибб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

______________

** Автор приводит эту цитату в свободном пересказе по статье И. Ю. Крачковского "Арабская поэзия" ("Восток", IV, М.-Л., 1924, стр. 101; И Ю. Крачковский, Избранные сочинения. II, М.-Л., 1956, стр. 251–252). Здесь мы воспроизводим ее в полном виде (прим. перев.).

Остановитесь оба, мы поплачем, вспомнив о любимой и о

жилье у песчаной извилины, что между ад-Дахулем и Хаумалем,

Тудихом и ал-Макратом. Следы там не исчезли, потому что

южный и северный ветры там сменялись.

Мои спутники стояли подле меня на верблюдах, говоря: "Не убивайся

от горя и крепись!"

Лишь слезы обильные могли меня исцелить; но что пользы рыдать

у стершихся следов? *** {22}

______________

*** Из му 'аллаки Имру' ал-Кайса.

Нередко эта часть стихотворения развертывается в более или менее подробное описание любимой:

Тогда она пленила меня устами с рядом белых зубов, которые

сладко целовать, приятно вкушать.

Словно мешочек с мускусом от торговца [благовониями] на

красавице, благоухание из ее уст опережает их приближение к тебе;

Или девственный луг, незасоренный, незатоптанный, где траву оросил

дождь.

Луг, который часто поливают ранние щедрые облака и оставляют

лужи, [круглые и сверкающие], как [серебряный] дирхем.

[Поливают] обильным ливнем, беспрерывным, так что воды покрывают

каждую травинку ****.

______________

**** Из му'аллаки 'Антары.

После любовного зачина (называемого насибом) поэт, опомнившись, продолжает свой путь и пользуется случаем, чтобы дать описание своего верблюда или коня со всем воодушевлением знатока. Быстрота его бега дает поэту повод сравнить его с диким ослом, страусом или антилопой, но сравнение вскоре забывается, когда поэт начинает рисовать яркую картину жизни животных или сцену охоты, которая для европейца составляет самую привлекательную часть стихотворения.

Она, белая самка онагра, виднеется сквозь ночной мрак,

светящаяся подобно жемчужине морской, снятой с своей нитки,

Пока не рассеивается ночной мрак и не настает утро; тогда

она пускается бежать, едва дотрагиваясь ногами до земли.

Вдруг ей слышатся издали голоса людей, и она испугалась,

не видя их, ибо люди – ее погибель.

Она заметалась и туда и сюда, чуя опасность всюду,

и впереди и позади.

И вот стрелки [из лука] промахнулись и спустили

вислоухих, приученных, с поджарыми боками [собак].

Они настигли ее, а она повернулась к ним рогами,

длинными и острыми, как самхарийские копья,

Чтобы отогнать, хорошо зная, что, если не отгонит,

близок конец ее – смерть.

И она убила из них Касаби, обагрив кровью, повторным

нападением повергла другую из них – Сухам **.

______________

** Из му'аллаки Лабида.

Только после этого поэт, как правило, подходит к настоящей теме своего произведения. Употребляя тща-{23}тельно отобранные эпитеты, он раскрывает перед своими слушателями ряд картин из жизни племени, сцену пирушки или грозы в пустыне; он превозносит собственную доблесть или дерзко возвещает о славных подвигах своего племени; он воздает хвалу своему покровителю и воспевает его щедрость; в ликующих тонах описывает он битву или успешный набег или преподносит этику пустыни в духе назидательного пессимизма. Этими стихотворениями, наряду с элегиями (которыми в особенности прославились несколько поэтесс), песнями мести и сатирами, по сути дела исчерпывается круг тем древней арабской поэзии. Нетрудно понять, как просто было поздним составителям антологий выделить часть свободной канвы оды и рассматривать ее в качестве самостоятельного стихотворения.

Мы ограничимся здесь кратким рассмотрением некоторых наиболее характерных авторов. Среди поэтов пустыни первое место по времени, а также, согласно мнению многих критиков, и по заслугам принадлежит Имру ал-Кайсу, "вождю поэтов на пути в огненный ад" в представлении раннего мусульманского пуританства. Распутный сын главы недолго просуществовавшего арабского царства, он провел остаток своей жизни в изгнании и безуспешных попытках отомстить за смерть отца и восстановить распавшееся царство. Его му'аллака, содержащая прекрасное изображение бури, свидетельствует о его даре описывать явления природы, а также об искренности его любовных стихов. Эгоцентризм, пронизывающий его произведение, находит, однако, наиболее яркое выражение у странствующих поэтов Та'аббаты Шарра и аш-Шанфары, "Песнь мести" первого и "Поэма, рифмующаяся на Л" аш-Шанфары – блестящий калейдоскоп картин жизни в пустыне – являются двумя самыми знаменитыми и часто переводимыми арабскими стихотворениями. В другом стихотворении Та'аббата Шарра изобразил свой идеал в выразительной и яркой манере:

Он не любит жаловаться на несчастья и заботы, всегда

жаждет порывов и странствий.

День проводит в одной пустыне, вечером он уединяется в

другой и садится верхом на спины опасностей.

Непрерывно быстро скача, он обгоняет [порыв] ветра, что,

разорванный, уносится в сторону. {24}

Когда сон смежает его глаза, чуткое смелое сердце всегда

настороже.

А глазам он поручает наблюдать за тем, как бы не направили:

против его сердца острие крепкого вонзающегося [меча].

Большинство бедуинских поэтов растворяют свою индивидуальность в том племени, к которому они принадлежат или примкнули. Каждый превозносит его свободу и неодолимую мощь, доходя до крайности в хвастовстве, которое несомненно, вызвало улыбку:

Нам принадлежит весь мир и все, кто греются под солнцем;

мы властно хватаем все, когда хотим…

Мы заполнили сушу так, что стала она нам тесна, и поверхность

моря мы заполняем кораблями **.

______________

** Из му'аллаки 'Амра ибн Кулсума.

По-иному развивается тема у Зухайра, большая часть дивана которого посвящена восхвалению двух вождей, уладивших долго длившуюся братоубийственную распрю между своими племенами. Как подобает старцу, он выступает глашатаем бедуинской этики, выражая в своей назидательной поэзии почти все бедуинские моральные идеалы.

Другая группа поэтов – те, кто, оставаясь истинными бедуинами, подпали под влияние цивилизованных общин в Йемене и в еще большей степени – таких же общин на севере. Цари Хиры, видя в поэтах вершителей общественного мнения Аравии, щедрыми наградами привлекали их к своему двору в надежде расширить таким образом свое влияние среди кочевников. Те же методы усвоили и противники Хиры, христианские гассанидские цари Трансиордании, перенявшие некоторый внешний лоск византийской культуры. Через посредство этих поэтов арамейская культура была в какой-то мере передана кочевникам. Наиболее знаменит поэт ан-Набига из племени зубйан; в его творчестве преобладает серьезный морализующий и назидательный тон, навеянный его пребыванием при обоих дворах и послуживший поводом для предания о принятии им христианства. Однако в конечном счете все эти влияния были поверхностны, что отчетливо видно в стихотворениях его младшего современника ал-А'ша, бродячего певца, который "вобрал в себя все элементы культуры, существовавшей в то {25} время в Аравии". Славу ему принесли сатиры и пиршественные стихотворения, в веселом тоне которых, несмотря на его связи с северными и южными христианскими общинами, нет и тени серьезности ан-Набиги. Кроме того, не следует забывать, что и в земледельческих юдаизированных племенах в Хиджазе и в городах также были свои поэты, но от них, равно как и от своеобразной поэзии самой Хиры, сохранилось лишь немногое, хотя последняя оказала известное влияние на арабскую поэзию девятого века.

Важнейшей культурной заслугой поэтов этой эпохи было то, что они, четко выразив различие между арабами и неарабами, перешагнули узкие племенные границы и создали новое понимание арабской национальности. Это национальное чувство, возросшее в ходе дальнейших исторических событий, нашло свое выражение в великом движении – экспансии, – вспыхнувшем с поразительной внезапностью, когда города, с их огромными организующими возможностями, стали сплачивающей силой, которой так недоставало племенному обществу. {26}

IV. ЭПОХА ЭКСПАНСИИ (622–750 гг.)

Те влияния, которые проникали через поэтов в среду кочевников, активно, хотя и в иной форме, сказывались также в городах. Горожане, сохраняя примитивную родо-племенную организацию, обладали более широким кругозором благодаря торговым сношениям с севером и югом. Торговые центры Хиджаза и Наджда были естественными очагами культуры, проникавшей на полуостров, а христианская и иудейская пропаганда закрепляла результаты их соприкосновения с цивилизованным миром. Поэзия Умаййи из Та'ифа (если его стихи действительно подлинные) выражает разочарование, которое испытывали мыслящие люди по поводу пустых суеверий своих предков.

В то время как поселения в Наджде оказывали лишь косвенное влияние на арабскую литературу, в Мекке разрослось движение за реформы, которое в конце концов нашло свое выражение в учении Мухаммада ибн 'Абдаллаха, рядового члена правящего рода курайш. Его биография так обросла позднейшими преданиями, что почти ничего не известно о нем до начала его миссии. Ребенком он жил среди кочевников, а юношей побывал в Сирии вместе с торговыми караванами. В среднем возрасте он, по-видимому, много лет предавался глубоким размышлениям в одиночестве. Наконец он почувствовал себя призванным провозгласить согражданам свою глубокую веру в мощь и величие единого бога и в неминуемую кару, когда все, кто восстает против его законов, будут низвергнуты в адский огонь. После десяти лет упорной борьбы ему удалось собрать лишь небольшую группу последователей, но тут предложение уладить племенные распри в городе Йасрибе открыло перед ним но-{27}вое поле деятельности. В 622 г., с которого начинается эра новой общины людей, уже тогда называвшихся мусульманами, он с группой своих последователей переселился в Йасриб, который с этого времени стал называться ал-Мадина город пророка. В течение восьми лет он вел вооруженную борьбу против Мекки и бедуинских племен Северо-западной Аравии, постепенно расширяя свою власть, пока, наконец, в 630 г. не капитулировала сама Мекка. С этих пор он стал безраздельно править Западной Аравией, и в последние два года его жизни депутации со всех концов полуострова стекались в Медину, чтобы засвидетельствовать свою покорность или заручиться его поддержкой в междоусобных распрях, раздиравших их племена.

Только после смерти Мухаммада последователи записали его проповеди, главным образом по памяти, и собрали их в единую книгу, известную под названием Коран (ал-Кур'ан, буквально – "Чтение"). Достоверность этого сборника никогда не подвергалась сколько-нибудь серьезному сомнению, поскольку случайность выбора, помимо самого существа проповедей, считалась доказательством его подлинности. Не было предпринято никаких попыток расположить фрагменты в хронологическом или смысловом порядке; ранние и поздние проповеди, моральные рассуждения и законодательные положения располагаются рядом, нередко даже в одной главе (суре), без всякой системы. Как мусульманские, так и европейские ученые занимались установлением хронологического порядка отрывков, и теперь имеется возможность разместить их в приблизительной последовательности.

Для мусульман Коран есть подлинное слово божие, открытое его пророку Мухаммаду через посредство архангела Гавриила. Для них не может быть и речи о раннем или позднем стиле, фразеологии или доктрине, но для европейского ученого, рассматривающего Коран как произведение Мухаммада-человека, наиболее интересно в нем постепенное развитие обаятельной личности и этапы перерастания его учения в новую религию.

Ранние главы Корана создают у читателя впечатление, что Мухаммад борется с идеями, которые он не в силах выразить. Он не был опытным оратором, не мог найти слов, чтобы рассказать о новой миссии, к которой {28} он чувствовал себя призванным. Дар слова пришел вместе с опытом, но и в поздних главах Корана встречаются неуклюжие выражения, навязанные с самого начала недостатком средств для передачи философских понятий. Нелегко было Мухаммеду выработать и подходящий стиль. Литературным языком до того времени пользовались только в поэзии и лирических монологах в рифмованной прозе. Поскольку это была высшая форма выражения, известная арабам, Мухаммаду оставалось лишь принять стиль рифмованной прозы, и, соответственно, ранние главы Корана представляют собой краткие полулирические проповеди, нередко огромной силы и красоты. Вместе со стилем Мухаммад перенял также многие соответствующие литературные приемы, как, например, тщательно разработанные формулы клятвы, предваряющие многие суры, (например, "Клянусь звездным небом! Клянусь обещанным днем! Клянусь свидетелем и свидетельством!"). Люди, естественно, ставили его в один ряд с поэтами и предсказателями, которых в народном представлении вдохновляли гении (джинны). Стремясь опровергнуть это мнение и вместе с тем все лучше овладевая языком, он постепенно перешел к менее лирическому стилю. Этому способствовало изменение содержания откровений, которые, начавшись с пророческих предостережений, угроз и смутных теологических доктрин, превратились в беседы о пророках прошлого (основанные главным образом на иудейских источниках) и наконец – в мединский период – в злободневные речи и законодательные предписания. Таким образом, позднейшие суры изложены обыкновенной прозой, если не считать вольных конечных рифм.

Как литературный памятник Коран не знает себе равных. Немного найдется явлений столь же замечательных, как развитие прозаического стиля на основе поэтического языка в пределах одной книги. Мусульмане всех эпох единодушно провозглашают неподражаемым не только его содержание, но и стиль. Но именно из-за своеобразных литературных достоинств Коран, как и древнюю поэзию, невозможно сколько-нибудь успешно перевести на другие языки, и мусульманская ортодоксия мудро осуждает подобные попытки. Язык теряет свою выразительность, грамматические формы лишаются своей суггестивности, риторические фразы рас-{29}плываются, и от Корана не остается почти ничего, кроме грубых, на первый взгляд, концепций, небрежно и без всякого искусства и живости связанных между собой.

Влияние Корана на развитие арабской литературы неизмеримо. Несмотря на то что в течение по меньшей мере нескольких десятилетий, кроме него, не существовало ни одного прозаического произведения на арабском языке и что он почти не оказал непосредственного влияния на поэтов, большинство видов арабской литературы обязано своим возникновением изучению Корана. Более того, хотя норма литературного арабского языка фактически была установлена не Кораном, а языческими поэтами, именно благодаря тому, что Коран служил "Библией, молитвенником, хрестоматией и первым сводом законов для мусульман всех сект", арабский язык приобрел мировое значение и стал общим литературным средством общения для всех мусульманских народов. В течение большей части периода, рассматриваемого в этой главе, продолжалось тщательное изучение священного текста и собирание материалов для его истолкования, не накладывая заметного отпечатка на арабскую литературу, но подготовляя внезапный ее расцвет, знаменующий начало следующего периода.

Прежде чем проследить этот процесс, необходимо кратко охарактеризовать исторические условия, вызвавшие его к жизни. При преемниках Мухаммада арабы, впервые объединенные общим девизом и централизованной властью, направлявшей их действия, вторглись из Аравии в Сирию и Ирак, где разгромили армии императора Ираклия с помощью его недовольных подданных и подорванные силы сасанидского Ирана. Затем несколькими стремительными бросками они покорили Египет, восточный Иран, северо-африканское побережье и за какое-то столетие стали хозяевами империи, простиравшейся от Пиренеев до Памира. Рассмотрение устройства новой империи не входит в нашу задачу, но сложившееся в результате ее возникновения соотношение сил оказало огромное влияние на развитие мусульманской религии и литературы. Теократическая власть, существовавшая в Медине, оказалась непригодной для управления столь обширной территорией, и гражданская столица империи была перенесена в Дамаск при Омей-{30}ядской династии – семействе, родом из Мекки, состоявшем в близком родстве с Мухаммадом, но отстаивавшем политические идеи, шедшие вразрез с позицией теократической партии. Однако Медина оставалась центром религиозной учености, и именно там были заложены основы "мусульманских наук" (т. е. тех наук, которые связаны с изучением Корана). С другой стороны, Мекка, обогатившаяся за счет завоеваний и растущего паломничества, быстро усвоила привычку к роскоши и наслаждениям, что было позором для верующих. Самые разительные перемены претерпела центральная Аравия. Ее наиболее деятельные элементы присоединились к мусульманским армиям и уже не вернулись в Аравию. Большая их часть поселилась в Месопотамии, а оттуда распространилась далее на восток; мелкие группы рассеялись от Египта до самой Испании. Сохранив в массе свои кочевые обычаи, они в большинстве своем в конечном счете перешли к оседлой жизни в городах и сельских местностях. Поэтому не приходится удивляться, что подлинные преемники древних поэтов почти все происходят из Месопотамии и очень редко из Аравии.

Однако наиболее существенным результатом арабских завоеваний было постепенное растворение завоеванных народов в мусульманской общине. Каждый из них принес с собой опыт и особенности своей цивилизации, и таким образом арабская литература и мысль поднялись до такого уровня развития, какого сами арабы никогда не смогли бы достичь. Но их влияние начало ощущаться лишь к концу рассматриваемого нами периода. За редкими исключениями, все исследования, проводившиеся в течение первого столетия мусульманской эры, принадлежали арабам, хотя наплыв в мусульманскую общину стольких народов, не говорящих по-арабски, отчасти послужил первым толчком для развития "мусульманских наук".

К тому времени, когда составлялась священная книга, арабский язык передавался весьма несовершенным письмом, которое было недоступно тем, кто не знал языка досконально. Возникла необходимость оградить текст от искажения, во-первых, путем введения более приемлемого письма, во-вторых, путем установления правил арабской грамматики. Поскольку эта необходимость настоятельней всего ощущалась в бывших персидских {31} провинциях, то и первые попытки решить проблему были предприняты в гарнизонных городах Ирака. Толкование Корана требовало внимательного изучения его грамматического строя и словаря. Чтобы уловить точные оттенки значения слов, обращались к доисламским поэтам, что привело к собиранию и увековечению их произведений. Так возникли две смежные науки – филология и лексикография, которые, следовательно, были основаны фактически не на самом Коране, а на древней поэзии. Сфера приложения отдельных мест Корана устанавливалась по воспоминаниям о поступках и изречениях пророка, так или иначе связанных с данным вопросом или текстом. Правила поведения в повседневной жизни и делах также выводились из биографии пророка, и таким образом возникла одна из самых характерных отраслей мусульманской литературы – наука о предании. Изучение Корана и предания послужило фундаментом, на котором возникли теология и юриспруденция– две стороны священного закона. Хотя центром этих изысканий оставалась Медина, имеются многочисленные свидетельства того, что они велись также в кругах, менее изолированных от чужеземных влияний, – как в Сирии, так и Ираке.

Две отрасли мусульманских наук слились в дальнейшем воедино и заложили основу науки, которая скоро перешагнула их границы, – науки истории. С одной стороны, филологические исследования повлекли за собой некоторые изыскания в области истории доисламской Аравии, равно как и генеалогии племен. Спрос вызвал предложение; повествования, претендовавшие на изложение «истоков» и ранней истории арабов, были состряпаны из легенд и туманных преданий, вероятно, полных заимствований из иудейско-христианских источников и чистого вымысла. Некоторые из этих повествований, сочиненные йеменскими арабами, пользовались огромной популярностью в светских кругах, особенно при дворе. С другой стороны, предания неизбежно содержали много исторического материала, связанного главным образом с военными экспедициями пророка (магази). Несмотря на сопротивление богословов, многие ученые начали отдельно изучать эти исторические предания, и еще до конца рассматриваемого периода {32} появились первые сочинения на эту тему. По своему характеру эти сочинения были более достоверны, чем старые легенды, и именно из них развилась впоследствии историческая наука.

В литературе почти не осталось следов всех этих исследований – главным образом потому, что в ту эпоху все обучение велось устно и религиозные предрассудки не позволяли фиксировать письменно что бы то ни было, помимо Корана. Запрет был всего строже в сфере религиозных изысканий, которым, конечно, уделялось больше всего внимания. Тем не менее появились небольшие частные собрания преданий и стихотворений, и по крайней мере одно собрание преданий сохранилось до нашего времени. Письменные исторические и псевдоисторические сочинения, естественно, выходили из употребления после того, как их содержание включалось в более поздние работы. Возможно также, что дальнейшим препятствием для роста литературы в этот ранний период послужило то, что проза как литературный жанр еще переживала период детства. Коран по стилистическим и религиозным соображениям не мог быть взят за образец, а история других литератур свидетельствует, что развитие естественного прозаического стиля есть результат длительной литературной практики.

Обращаясь к поэзии этого периода, мы видим совершенно иную картину. Возникновение ислама неблагоприятно отразилось на древней поэзии. Сам Мухаммад, – хотя у него был свой придворный поэт Хассан ибн Сабит, чьи посредственные стихи благодаря этому обстоятельству сохранились, тогда как более ценные произведения утеряны, – естественно, занял враждебную позицию по отношению к поэзии, как главной моральной опоре языческих идеалов, разрушить которые ислам был призван. Ранняя мусульманская община и богословы после смерти Мухаммада занимали такую же позицию. Вот чем объясняется тот поразительный факт, что возникновение и распространение ислама не вдохновили ни одного поэта этой столь одаренной поэтически нации и что описание мусульманского движения в величественной манере древней поэзии имеется лишь в одной оде Ка'ба, сына Зухайра, о котором мы упоминали выше как об одном из главных поэтов-дидактиков. Даже великие поэты, жившие тогда в Аравии, были вынуждены мол-{33}чать; Лабид, воплотивший в своем творчестве все лучшие черты древней арабской жизни и представленный в му'аллаках, прожил более тридцати лет после хиджры, но перестал сочинять с тех пор, как принял ислам.

Однако вскоре поэзия, столь прочно вошедшая в арабскую культуру, неизбежно должна была возродиться. Но возродилась она уже не в Аравии, а в Месопотамии; она сохранила традиционную форму и древние условности, более того, – идеалы новой веры лишь слабо затронули ее дух. Проклинаемые богословами, поэты встретили радушный прием при дворах Омейядов и их арабских эмиров, где они декламировали, подобно своим предкам при дворах Хиры и Гассана, свои касиды, прославляя покровителей, превознося свое племя и понося противников. Три корифея поэзии ничуть не уступали доисламским поэтам в стиле и технике – ал-Ахтал, Джарир и ал-Фараздак. Все трое были современниками; первый принадлежал к христианскому племени и поэтому охотнее поддерживал Омейядов против теократической партии; второй и третий достигли славы главным образом благодаря энергии и языковому мастерству, которые они проявили в поэтической распре, разделившей одно время арабов восточных провинций на два враждебных лагеря. Но касида уже становилась обветшалой формой; строгие условности, стеснительные даже в пустыне, превратились при новых обстоятельствах в настоящие оковы. Несчастье, как мы уже указывали, заключалось в том, что старая форма касиды не терпела ни малейших изменений; либо нужно было сохранить ее полностью, либо создать совершенно новую форму. К концу правления Омейядов она уже перестала быть живым средством выражения поэтической мысли и вырождалась в архаическое упражнение, в мозаику экспрессии и образов, заимствованных у древних бардов. Таково, например, творчество Зу-р-Руммы, прозванного "последним из поэтов". Касида продолжала существовать, собственно говоря, она существует и поныне, но лишь как скучное упражнение для филологов.

Первые шаги к освобождению были сделаны в утонченной атмосфере Мекки. Возможно, что вдохновение первоначально черпалось у персидских и, может быть, греческих певцов, которые собрались там, чтобы служить богатой аристократии. Как бы то ни было, любов-{34}ная лирика развилась в самостоятельное стихотворение именно из насиба – любовного зачина касиды. Наиболее ярким представителем любовной лирики и самым выдающимся поэтом эпохи Омейядов был курайшит 'Умар ибн Абу Раби'а (ум. ок. 712 г.) – "Дон Жуан Мекки, Овидий Аравии и Востока". Его стихотворения, дышащие нежностью, столь же далекие от примитивной страсти Имру' ал-Кайса, как и от тепличной чувственности последующей эпохи, написаны скромным, простым языком. Аскеты были оскорблены, и поэт поплатился за свою опрометчивость неоднократным изгнанием, но современников, как и потомков, пленяли юношеская веселость, свежесть и галантность стихов 'Умара.

О муки тяжко раненного сердца! О глаза, что поразили

меня безумием!

Мягко двигалась она в спокойной красоте, как движется

ветвь от легкого дуновения ветерка на заре.

Она ослепила мои глаза, что глядели на нее, пока все

передо мной не затуманилось и не смешалось.

Никогда я ее не искал и никогда она меня не искала;

предопределены были и любовь, и час, и свидание.

Точно так же другие элементы касиды развились в пиршественные, охотничьи песни и т. п. Из многих поэтов, прославившихся в этом искусстве, лишь двое заслуживают упоминания: Маджнун – «одержимый», чья любовь к Лейле стала одной из излюбленных тем поздних романтических поэтов, и омейядский халиф Валид II, прославившийся главным образом своими винными песнями в манере древней Хиры. Распутная жизнь последнего, безвременно оборвавшаяся в 744 г. в результате мятежа, послужила причиной падения его династии и открыла путь новой эпохе как в мусульманской истории, так и в арабской литературе. {35}

V. ЗОЛОТОЙ ВЕК (750-1055 гг.)

Новая, Аббасидская, династия, возглавившая мусульманский мир в 750 г., возвысилась благодаря союзу теократической и монархической арабских партий при поддержке персов и других подвластных народов. Эгоистические интересы в первую очередь побуждали их покровительствовать богословским наукам и в то же время поощрять таланты своих персидских и арамейских подданых. В течение трех столетий это оставалось постоянной традицией халифата и его провинциальных дворов, так же как местных персидских и арабских династий, которые заняли его место. Новая столица – Багдад – стала центром литературы и искусств, как писал один арабский историк, "рынком, куда доставлялись товары науки и искусства, где искали мудрости, как человек ищет своих отбившихся верблюдов, и чья оценка ценностей принимается во всем мире". Внезапный расцвет, литературы был, как мы видели, подготовлен предшествующим периодом. Введя в империи единую власть и единый язык, а впоследствии распространив мусульманство среди своих подданных, Омейяды создали материальные предпосылки, плодами которых воспользовались их преемники. Основа для гуманистического возрождения была создана; новая культура уже давала ростки, и Аббасиды своей терпимостью и покровительством лишь способствовали ее пышному расцвету.

С этого времени подвластные народы занимают подобающее им место наряду с арабами во всех областях жизни и литературы, причем каждый из них вносит свою лепту в общую культурную сокровищницу. Со времени Александра все цивилизованные страны Ближнего Востока испытали сильнейшее влияние эллинизма. В результате сложных и противоречивых воздействий воз-{36}никла особая восточная ветвь эллинистической мысли, которая нашла свое выражение в философии александрийской школы и восточнохристианских ересях. Начиная с четвертого века труды греческих философов и их неоплатонических комментаторов, греческих астрономов, врачей и натуралистов переводились на сирийский язык и изучались в школах и монастырях Сирии и Месопотамии. На севере Месопотамии все еще существовала языческая община, члены которой именовали себя «сабиями»; она внесла немалый вклад в мусульманскую литературу и науку. В Египте александрийская школа философии, медицины и астрономии, хотя и пережила глубокий упадок, была еще достаточно сильна, чтобы оказывать влияние на деятельность мусульман в области последних двух наук. Это эллинистическое влияние благоприятствовало также распространению гностических культов, всевозможных эклектических систем, сильно окрашенных дуалистическими и пифагорейскими учениями.

Таков вклад арамейских и эллинистических народов в мусульманскую литературу и мысль. Менее значителен реальный вклад иранцев. Сасанидская империя, отрезанная от магистральных путей развития эллинистической культуры, не обладала достаточной самобытной культурой, чтобы возместить этот недостаток. Правда, позднее националистическое литературное движение в Иране стремилось возвысить древнюю иранскую цивилизацию за счет арабов и претендовало на то, что почти все ценное в мусульманской культуре происходит из Ирана. Но Ирану, стонавшему под властью деспотического союза жречества и бюрократии и постоянно пребывавшему в боевой готовности для защиты своего права на существование, было в то время не до литературы, и все, что там было создано, насколько можно судить по немногим дошедшим до нас материалам, сводилось в основном к религиозной и законодательной литературе, за исключением лишь сказаний о древних временах и основателях династий. Однако по соседству со столицей эллинистические влияния, распространенные несторианами, привели к созданию школы в Джунди Шапуре, где главными предметами изучения были опять-таки греческая философия и наука, преподаваемые в основном несторианами. Наряду с этим перево-{37}дились и изучались индийские философские и научные произведения; некоторые иранские как маздеистские, так и манихейские – течения, сочетаясь с другими элементами, создали своеобразную синкретическую философию. Сильнее всего влияние этой школы сказывалось, естественно, в Ираке, где она наряду с более ранним синкретизмом гностиков имела наиболее благоприятные возможности для воздействия на мусульманские науки. Сильное индийское влияние было привнесено в мусульманский мир другой иранской общиной, более сложной по своему происхождению, которая длительное время испытывала воздействие буддизма в Бактрии и Согдиане. Распространенная теория о том, что лучшие достижения мусульманской культуры, религиозной мысли, а также и арабской литературы обязаны своим появлением иранцам и представляют "арийскую реакцию на семитские идеи", является преувеличенным обобщением некоторых частных случаев. В Иране того времени не могло быть и речи о чистоте расы, равно как и об особой «арийской» ** культуре. Его главный вклад состоял не в литературных, научных или философских произведениях, а в художественном темпераменте, природном гении и способности народа к ассимиляции, что под влиянием ислама получило наиболее полное развитие. Теперь нетрудно понять, почему вслед за сменой династии в арабской литературе внезапно наступил Золотой век. До сих пор мусульманская наука создавалась в оригинальном плане только арабами, в лучшем случае под косвенным влиянием прежних культурных центров. При гостеприимном дворе первых аббасидских халифов она не только столкнулась лицом к лицу с чужестранными системами мышления, но, что еще важнее, ее начали изучать люди, умственный кругозор которых в течение многих поколений формировался под влиянием эллинизма – той или иной его восточной ветви. По сути дела эффект получился тот же, что и после воскрешения в Европе в эпоху Возрождения забытой греческой литературы. Два течения, столкнувшись, тотчас вступили в борьбу за первенство. В исходе ее сомневаться не приходилось, но в процессе этой {38} борьбы специфические мусульманские науки вынуждены были несколько изменить методы, позиции и форму изложения. Ученые Аравии, Сирии, Египта и Ирана, замкнутые до тех пор в своих тесных провинциальных сферах, обрели свободу взаимного общения, в результате чего в Багдаде и по всей империи возникла арабская мусульманская литература. Всякое новое достижение быстро доходило во все уголки мусульманского мира, и нам известны испанские школы, основанные учеными с Востока, и иранские школы, основанные людьми, получившими образование в Египте и Багдаде. Из всех иностранных влияний существеннее всего было влияние эллинизма. Однако прежде чем перейти к более подробному анализу развития арабской литературы, необходимо точно указать, какие стороны эллинской и эллинистической мысли сыграли в ней наибольшую роль. Мусульмане познавали греческую литературу не прямо (как Европа в эпоху Возрождения), а косвенным путем, через сирийские переводы. Прежде всего следует отметить «Исагоги» Порфирия и «Органон» Аристотеля. Последний практически целиком сделался достоянием арабской культуры и до сих пор преподается в мусульманских школах. Затем шла греческая философия, но не в совершенном виде, как мы увидим позже. Греческая медицина, представленная главным образом Галеном и Павлом из Эгины, греческая физика и математика образовали основу соответствующих мусульманских наук. Однако арабы никогда не имели дела с греческой литературой в целом; не подозревая о ее духовных и эстетических достоинствах, они интересовались лишь ее реальным содержанием фактами и теорией. Весьма сомнительно, что при характерной для арабской литературы узости кругозора, пристрастии к букве и пренебрежении духом арабы смогли бы оценить эти качества, даже при более близком знакомстве с греками; так или иначе, но такой возможности у них не было. Поскольку арабская литература была связана по рукам и ногам своими условностями, зависимостью от покровителей и тем чисто восточным благоговением перед прошлым, которое вынуждает поэта или философа растворять свою индивидуальность в традициях своей нации, не удивительно, что редко какое арабское произведение поднимается выше своей среды {39} и становится живым и непреходящим вкладом в мировую литературу.