Текст книги "Моя еврейская бабушка (сборник)"

Автор книги: Галия Мавлютова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Невстреча

В одиночестве есть упоение – особенное, тонкое, сладкое. Но иногда от одиночества можно умереть. И тогда я молюсь. Молюсь-молюсь-молюсь, дескать, пошли мне, Всевышний, кривого-горбатого-слепо-глухо-немого, всякого-разного, с любым жить стану. Согласна есть любое дерьмо, лишь бы не быть одной.

Женщина вполне способна обходиться одна, если у нее все в порядке с головой. Иными словами, если бабе вмочь в одиночку тянуть житейскую лямку, значит, тетка в порядке. Однажды мне стало совсем невмоготу, и тогда я взмолилась, горько жалуясь богу на мою одинокую жизнь. И все представляла в молитвах, какого мужичка мне пошлет Всевышний. И так ясно представила себе хромого и слепого, с суковатой палкой в руках, горбатого, но не испугалась – женщины и не с такими страшилами живут. Небось, и я смогу, что я хуже других, что ли? Потом успокоилась, всю дурь из головы выбросила и снова зажила прежней жизнью. А тут намедни возвращаюсь из спортивного клуба, этак в десятом часу вечера, и решила забежать по делу к соседу-художнику. Он недавно у нас поселился, выкупил внизу помещение и устроил там мастерскую. Думаю, может, он мне по-соседски обложку на книгу бесплатно соорудит?..

Звоню, на добрый исход не надеюсь – поздно уже. Но дверь открыл, приглашает, а там и угощение на столе, хотя я случайно забежала. Присела за столик, а сама вынашиваю коварные планы, как бы охмурить дяденьку и выманить из него обещание нарисовать мне что-нибудь этакое неповторимое, да чтобы он денег не попросил с меня. Сижу, мучаюсь, не знаю, как приступить к обольщению. А у самой сил никаких, устала к вечеру, чай, не молоденькая уже, целый день в офисе провела, после работы тренировка, массаж, солярий, троллейбус, голова трещит, аж мочи нет. Домой хочется, приду и сразу в кровать!

А сосед тем временем распинается, рассказывает мне о чудесах компьютерных технологий, да так забирает, что до самого Гуттенберга дошел, дельный мужчина, в самый корень смотрит, а я слушаю про первый печатный станок и знай, уминаю фруктики, печеньице и все это великолепие запиваю вишневым ликером. После спортивной тренировки категорически запрещено есть и пить, но так ведь запрещено дома, а в гостях – что ж не угоститься, это же не из собственного холодильника фрукты таскать, а с чужого стола.

И вдруг меня как будто кольнуло. Я даже жевать перестала, глаза во всю ширь распахнула от удивления. Пока я потихоньку выпивала, мой сосед увлекся, руки в стороны раскинул, глаза сверкают, в голосе флейты разливаются. «Это же он передо мной стелется! Хочет мне понравиться! Это Господь услышал мои молитвы и дал мне не кривого и косого, горбатого и немощного, а свободного и успешного, обеспеченного и умного. Кстати, он гораздо умнее меня… в компьютерах сечет». Я поспешно отодвинула недоеденные фрукты и печенье, поблагодарила за хлеб-соль, с перепугу даже пообещала забежать еще разок на будущей неделе. Больше всего было жаль недопитого ликера, про обложку для сборника я так и не вспомнила. Суетливо оделась, вышла, лишь за дверью опомнилась.

В лицо с силой хлестнуло пригоршней ледяной воды, в Петербурге штормило. Я словно очнулась. И не кривой, и не горбатый, с ушами и глазами, и говорить красно умеет, но мне он не понравился. А нечего просить у Всевышнего то, что тебе не надобно.

Я еще постояла во дворе, подумала, к кому бы обратиться за обложкой для книги и побежала домой. Утром я даже не вспомнила о вчерашнем приключении.

Санкт-Петербург, Россия, 08.03.2011 г.

Перламутровые сапоги

Они сияли легкой фиолетовинкой, блестящие, выше колена, супермодные, даже держать в руках их было приятно. Внутри мех, легкий, искристый, в сапогах тепло, как у Христа за пазухой. Я смотрела на модную обувку и думала, что в таких сапогах по петербургской слякоти шлепать просто грешно. Наши улицы и проспекты щедро усыпаны солью и реагентами, способными отравить весь окружающий мир вкупе с небесами.

И кто придумал эти реагенты? Если бы я встретила этих людей, я бы не знаю, что сделала с ними. Так и представляю их: крепкие дядьки, с низкими лбами и расширенными ноздрями, сидят в каком-нибудь темном закутке какого-нибудь мерзопакостного научно-исследовательского института и только и делают, что придумывают разные пакости для российских девушек. Потом с чувством исполненного долга, дескать, мы уже достаточно порадели на пользу отечества, шлепают по зловонной жиже пешком и радуются, как дети. Подъехать бы к ним на танке…

Раньше было принято ходить в калошах, в непогоду люди надевали на добротную обувь калоши и шлепали, сколько им было угодно по уличной жиже и слякоти, но гламурная мода не желает вводить в моду резиновые предохранители. Современная мода рассчитана на стройные ножки, дорогие автомобили и сухой асфальт. Вот почему в перламутровых сапогах на улицу не выйдешь. Сапоги не выдержат.

Опять-таки и на работу нельзя надеть. Женщины в коллективе не поймут. Дескать, живет одна, всю зарплату на сапоги тратит, нечего ей премии выписывать, люди вон по трое детей имеют, и всех кормить и обувать надо.

И в гостях не покажешься, хозяева скажут или подумают, не суть важно: мол, такие сапоги по слякоти треплет, явно богатенькая, нечего ее тут раскармливать, мы ей лучший кусок отложили, сами не съели, а она вон какими деньжищами ворочает!

И на свидание не сходить, кавалер увидит такую красоту и подумает, что напрасно связался с завзятой модницей. Если женщина форсит в красивых сапожках, она и борщ сварить не сумеет, только деньги транжирить станет при совместном проживании.

Куда же мне в них ходить? В театр? Там в туфли положено переодеваться.

Да, сапоги сапогам рознь! То ли дело, мои старые, в них на работу придешь, тетки из бухгалтерии только пожалеют, а мысленно порадуются, глядючи на сбитые подметки. Кавалер тоже пожалеет, может и на подарок подбросит. А в гостях накормят и с собой кусок пирога завернут. И в театре вперед пропустят, ошалевая от страха, что на ногу им наступлю ненароком. Получается, что от старых сапог кругом одна выгода, а для новых нужно целую жизнь поменять. Надень их, они сразу запросят новую шубу, да не простую, а норковую, в другой раз шляпку поменять заставят, и не какую-нибудь шапочку, а от гламурной модистки, о перчатках и говорить нечего. Подавай лайковые, прежние уж устарели, и заодно шарфик на шею за пятьсот долларов ручной работы. Да многое что нужно будет поменять к новым сапогам.

А в новой шубе и да в сапожках не придешь же в старую квартиру, придется ремонт делать. Не какой-то там косметический, а настоящий, с размахом. С ремонтом управишься, придется мебель менять, кровать, постельное белье. Да что там мебель, постель – город придется сменить! В новых черевичках лучше в Москву, да не куда-нибудь, а прямиком на Арбат, и чтобы квартирка там была по уму, и мебелишка итальянская.

О, Господи, я уже почти на миллион долларов попала!.. С другой стороны, на фига мне столица, это ж почти деревня Разгуляево Ленинградской области, ну, или, там Разметелево. Все той же области… Надо сразу страну менять.

В этих сапожках можно красиво цокать в международных аэропортах, по трапу, да в самолет, сумочка от Гуччи под мышкой. Надо сразу в Нью-Йорк лететь… нет, зачем мне Нью-Йорк, говорят, это одна большая помойка, лучше уж в Лондон. Прямой наводкой шпарить. Там и асфальт почище, каждый день шампунем моют, и люди посытее, не такие злые, как у нас.

В Лондоне все собираются, кто когда-то сапожки новые приобрели по случаю. Не смогли после этого жить на родине. Недаром говорят, по Сеньке шапка. Хочешь быть патриотом, не покупай новых сапог, топай себе в старых, и удобно, и люди не позавидуют. Не сглазят. Мда, сапожный какой-то патриотизм получился… Да и зачем в Лондон ехать, там и дожди идут, и слякоть английская. Российские олигархи в очередях стоят. Ну его к бесу, этот Лондон!

Я повертела сапогом, поднесла его к свету. Сияет. Одиннадцатого января каникулы закончатся, хочется пойти на работу в обновке, но как пойдешь? Вся измучаюсь, исстрадаюсь. Буду, как по ножам ходить, чем не андерсеновская русалочка? Нет, не выброшу старые, похожу еще. Колоритные сапоги, они служат фоном моей жизни. В них и на Сенной рынок можно сходить, и на работу, и на свидание, и в театр. И никто не обратит внимания. Еще послужат верой и правдой. А новые пусть пока полежат в коробке. Не менять же страну ради красивой обуви!

Санкт-Петербург, Россия, январь 2011 года

Рафаэль и Маргарита

Мне нравилось быть лейтенантом. Это было круто. Юбочка, рубашечка, погоны со звездочками, коса до пояса. До сих пор помню то состояние невесомости и легкости. Иду по Петроградской, точнее, не иду – бегу, лечу, мчусь, а навстречу мне несется целая жизнь. Я тогда еще не боялась жизни, страх появился позже. Все тогда было интересно, люди, встречи, первые успехи. Служба не надоедала, напротив, мне хотелось как можно больше вобрать в себя и людей и впечатлений. В редкие свободные минуты читала Гоголя, иногда – Булгакова. Прекрасное и благословенное время! Это сейчас можно поскрипеть: ездили на мне, заставляли, понукали, понуждали, и еще много разных терминов употребить, но не буду, слишком уж люблю свою молодость.

Однажды ко мне в отдел (я тогда в детской комнате милиции работала) зашел молодой мужчина. Было уже поздно, дежурство вот-вот закончится, я взглянула на часы и недовольно поморщилась. На дворе лето, белые ночи, с Невы ночной прохладой потянуло, а тут посетитель, почти что на ночь глядя. Он долго и бестолково усаживался на стуле, а я рассматривала его из-под света настольной лампы. Сухощавый, среднего роста, интеллигентный, глаза прикрыты, наверное, чтобы не смотреть на людей. «Наверное, с женой разводиться надумал, а ко мне за консультацией приперся», – злилась я, с тоской глядя на его руки. Если нельзя посмотреть человеку в глаза, всегда нужно внимательно рассмотреть его руки. Но они молчали. Тонкие, нежные, пальцы длинные, не дрожат. Ничего инфернального в облике, явно не пьющий, и жену не бьет, тогда что ему от меня нужно? В моей картотеке только неблагополучные дети и родители, а молодые мужчины мне без надобности. Своих хватает.

– Что-то случилось?

Жалость все-таки победила. Уж больно я сердобольная, но снаружи, в душе злюсь, а внешне сплошное долготерпение и милосердие.

– Да.

Он коротко кивнул и, отведя в сторону свет настольной лампы, внимательно посмотрел на меня. Глаза чистые, ясные, не сумасшедшие. Я успокоилась. Сейчас выговорится и уйдет. На мужчин иногда нападает нечто, им хочется выговориться с кем угодно, кто только под руку попадет. Вот я и попалась. Сижу в пристройке, отдел милиции на Мончегорской, а ко мне вход со двора, любой желающий может спокойно войти, когда ему вздумается.

– Да, случилось, – повторил он. Немного напрягся и добавил, слегка волнуясь: – Я жену убил.

Холодок ужаса тихо пополз по моей спине и стал распространяться по всему телу, а когда ужас заполнил весь мой организм и постепенно переполз на окружающее пространство, я очнулась.

– Не верю… Вы, наверное, выпивши? – Я нарочно использовала устаревшее слово, чтобы его привести в чувство. Интеллигент непременно выдаст реакцию на необычное слово. Он и выдал.

– Я вообще не пью. Нисколько. И не курю. – Он говорил и смотрел мне прямо в глаза.

Чертовщина какая-то. Мне захотелось спрятать взгляд куда-нибудь в угол. Что я и сделала. Посмотрела в ящик стола: вдруг он подумает, что у меня там пистолет, полистала журнал, пощелкала кончиком ручки, надеясь, что механические действия помогут мне обрести уверенность. Но ничего не обрелось, ни в журнале, ни в ящике стола никакой уверенности не обреталось. Пришлось включать скрытые резервы организма.

– Уже поздно, – напомнила я, чуть выставив левое запястье, только что пальцем по часам не постучала. – У меня дежурство заканчивается.

Мужчина всхлипнул, или мне показалось, что всхлипнул, но с места не сдвинулся.

– Да послушайте вы меня, мне ведь никто не верит! – взмолился он и сцепил кисти рук в замок.

Глаза у мужчины слегка повлажнели. О, Господи, не плакать ли он собрался? Наверное, он все-таки сумасшедший.

Я нащупала ладонью кнопку вызова. Посетитель проследил взглядом за моей рукой, так что пришлось поменять намерения. Я пробежала пальцами по столу, будто бы играю на рояле. Если сумасшедший догадается, что я его боюсь, мне крышка. Пока дежурный прибежит, меня уже не будет на этом свете. Ничего, как-нибудь справлюсь с ним своими силами.

– Уговорили, рассказывайте, только без предисловий!

В моем голосе зазвучал металл. Я уже не говорю, я приказываю, а приказной тон для сумасшедших подобен душу Шарко. Они сразу становятся тихими и покорными.

За окном безумствовала белая ночь, впереди романтическое свидание, меня ждет любимый мужчина. Даже короткая задержка перед свиданием кажется страшной пыткой. А тут такая катавасия… Нежданно-негаданно нагрянула явка с повинной! И почему его развезло на раскаяние к полуночи? Нет, чтобы с утра, чтобы все чин по чину, когда и следователь под рукой, и оперативная машина на бензине. А сейчас что? Ни машины, ни бензина, ни следователя, ни опергруппы. Все разбежались, как тараканы.

Я вздохнула и приготовилась слушать исповедь интеллигента. Наверное, начнет с тонких изломов души. Будет морочить мне голову рассказами о моральном убийстве, дескать, одним словом убил великую и единственную любовь… и далее по тексту. Ничего преступного в лице мужчины я не разглядела. Тонкое, немного женственное, кстати, из таких самые оголтелые гомосексуалисты получаются. Надо бы записать его имя. На всякий случай.

– Ваше имя? Надо записать, таков порядок. – Я достала журнал, щелкнула ручкой.

– Рафаэль, – сообщил он и улыбнулся.

Улыбка вышла милой и естественной, она очень шла ему, улыбающийся, он стал похож на десятилетнего мальчика, тонкого и загадочного.

– Вам идет ваше имя, вы и впрямь похожи на Рафаэля. – Я тоже улыбнулась, все еще надеясь, что все само собой рассосется. Но ничего не рассосалось.

– Вообще-то, меня зовут иначе. – Он снова подарил мне свою мягкую улыбку. – Но мое имя не имеет отношения к делу.

И снова холодок пробежал по моему телу. Имя для него ничего не значит. Меня кавалер ждет, а я тут с чужой душой в потемки играю. Лучше помолчу. Может, он быстрее выговорится.

– Я ее убил. Вот. – Он посмотрел на меня честными глазами. И больше не улыбался.

– Идемте к дежурному, там напишите заявление. – Металл в моем голосе исчез, я старалась говорить как можно мягче.

– Не надо к дежурному. Он мне не поверит. – Рафаэль испуганно всплеснул руками. – Я уже был там.

Он кивнул в сторону дежурной части. Час от часу не легче. Дежурный его послал, а Рафаэль, не долго думая, притащился в мою каморку.

За окном становилось все светлее. Белая ночь отвоевывала свое право на жизнь. С улицы доносились приглушенные крики, слышался лязг трамвайных рельсов, где-то на Рыбацкой плакал ребенок.

Я выключила настольную лампу, но ощущение безысходности не прошло. Мы молча сидели по разные стороны стола. Он смотрел на меня, а я старательно делала вид, что сочувствую одинокой тоскующей душе. Но я не верила ему. Врет он. Никого он не убивал. ТАКИЕ НЕ УБИВАЮТ. Такие могут сидеть и молча смотреть, не в силах встать и уйти. У него нет воли. Нет самолюбия. Форма души у него аморфная. Лишь бы время у людей отнять. Его самого убить мало за то, что он чужое время ворует.

– Как вы ее убили? Каким образом? Где труп? – начала я расспрашивать, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Не знаю…

Он явно растерялся от моего вопроса. И затих, сгорбился, стал меньше ростом.

– Ну вот что, сейчас я запишу ваше имя, раз уж вы пришли ко мне, а завтра приходите, поговорим. – Я решительно ткнула ручкой в страницу журнала.

Он покорно кивнул, словно извинялся за свое бестолковое поведение.

– Дима. Дмитрий Шулькин, – спохватился он, предупреждая мой следующий вопрос.

Я не выдержала, возвела глаза наверх, взывая к Господу, заодно покрутила головой от отчаяния.

– Несерьезная у вас фамилия, нет, чтобы Шулин, или там Щукин, а то Шулькин, надо же… – Я уже строчила ручкой, пытаясь скорее закончить с неприятным делом.

– Мне нравится моя фамилия, – Рафаэль сделал мне замечание, но в вежливой форме. Я поморщилась.

– Да это я так, не обращайте внимания. – И помахала ручкой в воздухе. – Так придете завтра?

– Не знаю…

Он еще больше испугался, его как-то странно передернуло; мужчина посмотрел в окно, затем огляделся, словно только что увидел, где находится.

И вдруг – вскочил и испарился, словно растаял в белом сумраке июньской ночи. А я так сидела с поднятой ручкой, будто дирижировала невидимым хором. Я взялась за трубку прямой связи с дежурной частью, но, после недолгого размышления, не стала ее поднимать. Покидала журналы в сейф, закрыла ящики стола, взяла сумочку, но что-то мучило меня, не давало покоя.

Я набрала номер убойного отдела на Литейном, пусть там решают, что делать с Рафаэлем. После моего путаного рассказа о странном посетителе, дежурный оперативник разразился долгой нецензурной тирадой в мой адрес. Чего я только не услышала! И почему это я звоню в первый час ночи, и почему он должен переться на Петроградку, и почему именно ко мне являются всякие странные субъекты. Ни к кому не являются, а ко мне вот так запросто, с явкой с повинной. Я терпеливо слушала.

– Я знаю, почему ты мне звонишь! – Разрывался на части несчастный опер с Литейного. – Ты хочешь снять с себя ответственность. Вдруг он все-таки убил свою жену. А ты боишься, что тебя взгреют за халатность.

– Боюсь, что же мне не бояться-то, разумеется, боюсь. – Я покивала головой в знак согласия с собеседником. – Но я не верю, что он мог убить. Такой мухи не обидит.

– Тогда не поеду! – заявил дежурный оперативник. – Раз он вызывает у тебя высокое доверие – не поеду.

– Как знаешь… – Я снова покивала головой, как будто он мог видеть меня в эту минуту. – Тебе видней.

– А как его фамилия? Шулькин, говоришь? Подожди минутку…

Оперативник исчез из эфира. В телефонной трубке на всю ивановскую голосом Киркорова разливался телевизор. Я смотрела в белую ночь, расчерченную квадратами окна, и мне хотелось плакать. На что я трачу свою бесценную молодость? О чем я буду вспоминать долгими бессонными ночами в глубокой старости? Мне надоело выслушивать мат от коллег по службе. Даже по телефону.

– Этот твой Рафаэль Шулькин не числится по учетам. Ранее не судим, в ПНД не лечился, значит, не псих, но самое важное, что я хочу тебе сказать, этот твой Дима Шулькин абсолютно неженатый мужчина. Он не был там ни разу! А ты мне морочишь голову!

– Где он не был? – Я даже развеселилась от приятной новости.

– Женатым никогда не был. Он холост и свободен, как невинная девица. Так что, закрывай свою детскую комнату и иди баиньки. Не мешай мне работать.

На этом мы оба положили трубки, одновременно и не прощаясь. И оба остались недовольны друг другом. Настроение было испорчено. Но после романтического свидания все лишнее выветрилось из моей головы.

Лишнее, но не Рафаэль. Что-то мешало мне выкинуть его из служебной памяти. Я написала рапорт и отнесла начальнику. Тот тоже выругался, но побоялся выбросить мое донесение. Вызвал оперативников и велел проверить. Я проводила их спины укоризненным взглядом. Я-то знаю, как они проверят! Позвонят по телефону, напишут в заключение, дескать, «установить не представилось возможным» – и дело с концами, спишут мой рапорт в архив. И ладно, пусть, зато моя совесть останется чистой. На том я успокоилась.

Через неделю ко мне в каморку пришел опер с Литейного. Сел на стул и уставился на меня, внимательно разглядывая. Я терпеливо ждала, когда он разразится бранью. Но он не разразился.

– А ты молодец! Настоящий мент! – заявил он, словно приговаривал меня к пожизненному предназначению.

Я молчала, ожидая объяснений.

– Я проверил твоего Шулькина, съездил в район, навестил его, разговорил, – сказал оперативник, посмеиваясь, – он сказал тебе правду. У него не было жены, он замочил свою сожительницу. Я только что нашел ее попу в трусах.

– А почему в трусах? – Я округлила глаза. Такого я еще не слышала. Что-то новенькое в криминальной хронике.

– Так он же интеллигент. Он все делает с оттопыренным мизинцем. Такой не может расчленить голый труп. Это дурной тон. Ему неловко свежевать голую женщину. В одежде как-то сподручнее.

Коллегу явно зашкаливало от профессионального цинизма, но он разговаривал не с девушкой, он разговаривал с лейтенантом.

– Тебе тоже премия положена, – небрежно бросил опер, – это ведь с твоей подачи мы раскрыли «глухарь».

Меня затошнило. Я с трудом сдерживала спазмы. Сейчас вырвет. Я набрала как можно больше воздуху и перестала его выдыхать. Вдруг поможет. Во все глаза я смотрела на оперативника со стажем из отдела по раскрытию убийств. Он ведь каждый день с убийцами дело имеет. Даже во мне девушки не видит. Он заработал себе право на вольности в беседах с юными лейтенантами.

Оперативник, не услышав от меня слов благодарности, легко поднялся и испарился из каморки, совсем как Рафаэль накануне.

Премию я получила, деньги потратила быстро: купила себе модный сарафан и щеголяла в нем все лето.

Но я хотела знать истину. Мне было интересно, что же произошло на самом деле. И я пошла к Шулькину в изолятор, намереваясь влезть в его душу, чтобы понять первопричину.

Жил-был на свете интеллигентный юноша по имени Дима. Родился в приличной еврейской семье с академическими корнями. Однажды на свою беду встретил уникальную женщину, она была немного старше его. Год-два, не более. Он возьми да и полюби ее на всю жизнь. Отдался ей всей душой без остатка. А она, почувствовав силу его любви, пустила ее по ветру, и что она только не вытворяла! Пьянствовала, на его глазах приводила других мужчин, да не по одному, а сразу по несколько, он все терпел. Родители Шулькина выгнали ее из дома, Дима отказался от них. Он отправился следом за ней. Сначала они вместе скитались по углам, а потом он устроил ее работать в жилконтору, там ей дали ведомственное жилье, и уже на новом месте она вновь пустилась во все тяжкие. Она не отпускала его от себя, хотела, чтобы он видел ее такой, какой она была в действительности. Сначала выпивала, потом стала пить все больше и больше. Шулькин тоже пробовал пить вместе с ней, но у него ничего не вышло. Она кричала на него, позорила его: «Ты не мужчина, не человек, гнилой интеллигент, слишком мелкий для меня, мне нужны настоящие мужчины!» Ее собутыльники смеялись над ним. Все деньги, которые ему втайне от отца привозила мать, он тратил на нее.

Однажды он не выдержал, схватил нож и нанес ей несколько ударов. Она весело рассмеялась в ответ. Она была еще жива, но продолжала смеяться над ним. Он стал наносить ей удары, а она смеялась. Когда он понял, что она мертва, испугался. Разрезал ее на части, разложил по пакетам и закопал в нескольких местах. Из них запомнил только одно, именно то, где лежала задняя часть ее тела.

Никто не мог поверить, что он мог это сделать. Да и сам он долго не мог осознать, что произошло с ним и с ней. Его никто не заподозрил. Пропала гулящая женщина, даже не спохватились. Никто о ней не горевал. И никто и никогда не смог бы докопаться до истины, если бы однажды она не пришла к нему. Она пришла целая и невредимая, чистая и невинная. Он знал, что она не такая, поэтому не поверил, а она мучила его своей чистотой. Она стала его наваждением. Сначала приходила по ночам, потом стала являться днем. И настолько она измучила его, что жизнь ему опостылела. Позже он признается мне, что даже покончить с собой не мог, пока не расскажет всем, какой она была настоящей. Именно тогда его ноги привели в мою каморку.

Она называла его Рафаэлем. Они вместе учились в университете на филологическом. Она приехала откуда-то из тьмутаракани. Ее исключили из университета еще на первом курсе за то, что она сошлась со студентом-эфиопом за деньги. Ее звали Маргарита.

Санкт-Петербург, Россия, 05.01.2011 г.